Глава десятая МИР И ВОЙНА
Глава десятая
МИР И ВОЙНА
В конце апреля 1767 года Екатерина отправилась в новое путешествие. На этот раз не к западным границам империи, а, напротив, вглубь страны — в Азию, как она сама говорила. Ее целью было знакомство с пестрым, разноплеменным и многоконфессиональным населением, заметно отличавшимся от жителей Северо-Запада и Центра России. Перед началом работы Уложенной комиссии такое предприятие было далеко не бесполезным, поскольку позволяло нашей героине своими глазами увидеть национальный и религиозный «срез» России.
«Idee на десять лет»
Путешествие началось в Твери, где еще с декабря 1765 года строились галеры. К апрелю 1767 года эскадра была готова, командовал ею вице-президент Адмиралтейств-коллегии Иван Григорьевич Чернышев. Уже 10 апреля на дороге от Москвы выставили более тринадцати тысяч лошадей. Императорский кортеж состоял из одиннадцати карет, сорока трех колясок и тридцати кибиток[812]. В Тверь государыня прибыла 29 апреля, а 2 мая отплыла в сопровождении огромной свиты. Она планировала останавливаться почти во всех поволжских городах: Костроме, Ярославле, Нижнем Новгороде, Чебоксарах, Казани, Симбирске. 5 июня плавание должно было завершиться. 16 июня Екатерина вновь увидела Первопрестольную.
Вниз по Волге двинулось 25 кораблей с двумя тысячами пассажиров. На галере «Тверь» находилась сама государыня. «Волга», «Казань», «Ярославль», «Симбирск», «Лама» и «Севостьяновка» предназначались для свиты. Причем две последние галеры были собственностью Захара Чернышева и Григория Орлова соответственно, в чем выразилось их скрытое соперничество. На корабле «Вом» от Костромы до Ярославля плыли иностранные послы. «Нижний Новгород» предназначался для провизии, его сопровождали два кухонных судна — «Углич» и «Кострома». Имелась и госпитальная галера «Ржев Володимеров» для заболевших в пути матросов[813].
В отечественных газетах того времени проводилась мысль о слиянии Европы и Азии в пределах единой России под скипетром благодетельной государыни, заботившейся о подданных без различия национальности и веры. Именно такую трактовку происходящего хотела утвердить в сознании современников Екатерина. «Множество различного одеянием и верами, но единодушно восклицающего народа, видно было, что казалось, будто Азия с Европою соединились, для встречи с Ее величеством вышли»[814].
Императрицу, как обычно, беспокоило мнение сторонних наблюдателей, в частности иностранных дипломатов. Она не взяла их в Казань, где жило множество покоренных иноверцев, с которыми государыня разумно хотела повидаться без чужих глаз. 14 мая 1767 года на пути из Ярославля в Кострому Екатерина провела целый день в обществе путешествовавших «посланников», оказывая им «отменные» любезности[815], а затем продолжила путь одна. Из Чебоксар она писала госпоже Бьельке: «Сегодня вечером или завтра утром я уезжаю в Казань вопреки трусам»[816]. Государыню предостерегали против визита в сердце «иноверческого» края. Слух о рискованности предприятия обсуждался и во Франции, чей кабинет был весьма чуток к «русской теме» и выступал рассадником самых неприятных для Екатерины разговоров.
На борту галеры повседневная, канцелярская работа не прекращалась, хотя Панин, остававшийся с цесаревичем в столице, старался стянуть нити управления к себе. Из Ярославля императрица писала Никите Ивановичу: «Изволь прислать ко мне дела, я весьма праздно живу». А месяцем позже из Алатыря жаловалась, что не получила «грамоты к подписанию»[817]. В это путешествие, как и во все другие, Екатерина не взяла сына, поскольку не хотела лишний раз привлекать к нему внимание публики. Все волны восхищения и обожания должны были направляться лично к ней. Только так она могла утвердиться во мнении подданных как единственная фигура на троне. Более того — персонифицировать в себе императорскую власть.
Однако частным образом Екатерина писала тринадцатилетнему Павлу, рассказывая обо всем примечательном: «Очень весело по воде плыть, сожалею только, что вы не со мною… Места прекрасные по берегам, селения весьма частые»; «Люди все очень рады моему приезду и ласковы, а я знаю пословицу „рука руку моет“, сама с ними таковое же имею обхождение»[818].
Для Панина предназначались более вдумчивые отзывы, но и ему государыня сообщала далеко не все: «Здесь народ по всей Волге богат и весьма сыт, и хотя цены везде высокие, но все хлеб едят, и никто не жалуется, никто нужду не терпит»; «Нигде голоду нет, по деревням везде излишество: нынче ж на все Бог дал цену, хлеб дорог и лошади дороги, все дорого, и за то Бога благодарят… а скирдов с сеном — бесчисленное множество». Современному читателю не сразу становится понятно, за что волгари благодарят Бога, если «все дорого»? Но крестьяне, составлявшие большинство населения, продавали хлеб и отдавали внаем лошадей, поэтому дороговизна была им на руку. «Сии люди Богом избалованы, все в изобилии, все есть, все дешево»[819].
Екатерина посещала как раз те места, которые через шесть лет займутся огнем Пугачевщины. Но пока об этом не подозревали ни правительство, ни сами «мирные обыватели». До первой войны с Турцией, увеличения податей, рекрутских наборов и обнищания жителей, казалось, еще далеко. Крепостное право в плодородных регионах Поволжья — бочка со слежавшимся порохом. Если не подносить к ней спичку, не вспыхнет. Но горючий материал имелся в избытке. Императрице было подано более 600 челобитных, большей частью касавшихся злоупотреблений местной администрации.
Могла ли Екатерина не заметить ростки будущего возмущения? Не услышать в приветственных криках грозное эхо грядущих событий? При ее остром чутье, конечно, нет. И она даже знала, как ей казалось, способы борьбы с бедствием. Нужно понять, в чем состоят недостатки существующей системы, и пригласить «общество» к их искоренению путем созыва депутатов…
Из Казани 29 мая Екатерина писала Вольтеру, что путешествие необходимо ей для изучения России, без этого не создать новых законов, которые «должны служить и Азии, и Европе, и притом какая разница в климате, в людях, в привычках, даже в мыслях! В здешнем городе есть до двадцати различных народов, которые не похожи друг на друга, а между тем им нужно сделать платье, которое бы годилось для всех. Это почти то же, что создать мир»[820].
В скромности нашу героиню не упрекнешь. Ее успехам немало способствовала глубокая вера в исполнимость задуманного. Внутренняя бодрость, отсутствие желания опускать руки перед громадностью России, ее вековой, неповоротливой толщей, с которой сколько ни работай — ничего путного не добьешься. Напротив — сложность задачи только раззадоривала Екатерину. Она пребывала в восхищении от будущего мероприятия и умела передать это чувство корреспондентам. Через два дня после письма Вольтеру она повторила Панину почти то же самое, но другими словами: «Отсель выехать нельзя, столько разных объектов, достойных взгляду, idee здесь на десять лет собрать можно. Эта империя совсем особенная, и только здесь можно видеть, что значит огромное предприятие относительно наших законов, и как нынешнее законодательство мало сообразно с состоянием империи вообще»[821].
Вольтер тут же подхватил брошенный камень, написав повесть «Царевна Вавилонская», где вывел премудрую правительницу киммерийцев, отправившуюся обозреть свои необъятные владения. Почитатели фернейского мудреца должны были увидеть в России «страну, с некоторых пор ставшую такой же цветущей, как государства, которые хвалятся тем, что просвещают другие» народы. Счастье снизошло на киммерийцев, благодаря их государыне, которая «в ту пору объезжала страну от границ Европы до границ Азии, желая собственными глазами увидеть своих подданных, узнать об их нуждах, найти средства помочь им, умножить благосостояние, распространить просвещение»[822].
Перед самой поездкой Екатерина получила в подарок от Ж. Ф. Мармонтеля его новый роман «Велизарий», где к немалому соблазну коронованных учеников Просвещения был показан идеал разумного монарха, мудреца на троне. Автор выбрал излюбленную философами форму диалогов: старый, некогда ослепленный императором полководец Велизарий в тюрьме беседует с молодым придворным Тиберием, фаворитом Юстиниана. Базилевс сам неузнанным присутствует при разговорах и слышит много неприятного. Узник в просвещенческом ключе излагает теорию государственного права, доказывая, что истинная монархия противостоит деспотизму и тирании.
На борту галеры Екатерина и ее свита занимались переводом романа. «Эта книга имеет целью доказать царям, — рассуждал писатель, — что их могущество, их величие, их слава требуют, чтобы они были справедливы»[823]. Спутники Екатерины перевели по главе. Сама императрица нарочно выбрала девятую, где говорилось об обязанностях государя. Среди ее помощников были статс-секретари И. П. Елагин, С. М. Козмин, Г. В. Козицкий, Д. В. Волков, военные и государственные деятели граф З. Г. Чернышев, граф Г. Г. Орлов, А. В. Нарышкин, князь С. Б. Мещерский и А. И. Бибиков, которому в скором времени предстояло стать маршалом (распорядителем) Уложенной комиссии. Показательно, что окружение императрицы восприняло как абсолютную новость мысль: «Нет самовластья, кроме закона»[824].
Совместный перевод ставил цель гораздо более серьезную, чем салонная игра. Он воспитывал и развивал мысли тех, кто являлся ближайшими сотрудниками Екатерины. Еще совсем недавно Бретейль с презрением писал о вчерашних гвардейцах: «У этой государыни нет никого, кто бы мог помогать ей в управлении… она должна выслушивать и в большей части случаев следовать мнениям этих отъявленных русаков, которые… осаждают ее беспрестанно для поддержания своих предрассудков относительно государства»[825]. Но Екатерина ставила целью сделать образованных людей именно из «русаков». Чтобы, как позднее с неудовольствием заметит Фридрих II, «Россия управлялась русским умом». В противном случае любые, самые просвещенные начинания не могли привиться.
Мармонтель пришел в восторг от «развлечений законодательницы Севера». Его труд обрел шанс послужить не только развитию ума европейских интеллектуалов, но и реальному изменению законов. «Ни при одном дворе в мире истине не было оказано подобного почета»[826], — восхищался он. В России книга была опубликована в следующем, 1768 году под заглавием «Велицер, роман г. Мармонтеля, переведен с французского».
«Указ есть не вредить»
В «Азии» государыню встречали торжественнее, чем в западных губерниях, и готовились к ее приезду тщательнее. В этом сказывались не только «азиатская пышность» или «азиатское раболепие», но и тот простой факт, что большинство городов в центральных и поволжских регионах выглядели хуже, чем лифляндские, во всяком случае казались менее «европейскими». Поэтому если жители Риги ограничились поливом дороги водой во время жары, то в Твери главная улица была посыпана песком и можжевельником, а в Казани — обсажена деревьями. По пути перед императрицей разбрасывали травы и цветы.
Во время путешествия решалось множество дел, до которых руки в Петербурге не дошли бы никогда. Имелись способы на месте помочь беде, погасить конфликт, выступить судьей в споре. Однажды в беседе с бароном Гриммом Екатерина заметила, что «от хозяйского взгляда лошади жиреют». Еще в 1763 году Тверь страшно пострадала от пожара. За четыре года город был восстановлен, главным образом из казны, и теперь местная администрация хотела поставить императрице памятник за ее щедроты. Государыня, понятно, не согласилась, предложив «собранные для сего деньги на полезное всему обществу строение употребить»[827]. Газеты немедленно прославили ее скромность. Всем жителям, успевшим возвести каменные дома, бесплатно выделялось листовое железо для кровель, на что пошло около 100 тысяч рублей. А близлежащий к Твери город Торжок, тоже погоревший, получил 50 тысяч рублей. Повсеместно строились пристани для судов императорской флотилии, многие из которых стали впоследствии основой для «регулярно» устроенных портов в торговых волжских городах.
Огорчил государыню Нижний Новгород — некогда очень богатый, а теперь хиревший на глазах купеческий город. Правительственные учреждения предстали в жалком виде, а купцы не могли «расторговаться». Первые предстояло восстанавливать на казенные средства, а вторым помогать, организовав акционерное общество и вложив в него начальный капитал из казны. Панину Екатерина писала: «Сей город ситуациею (положением. — O.E.) прекрасен, а строением мерзок, только поправится вскоре, ибо мне одной надо строить как соляные, так и винные магазейны, так [же] губернаторский дом, канцелярию и архив, что все или на боку лежит, или близко того»[828]. Екатерина учредила в Нижнем торговую компанию, в которую мог войти всякий, кто вложит не менее 25 рублей. Незначительность суммы и пример государыни привели к тому, что многие из состоятельных путешественников поучаствовали, дабы заслужить высочайшую похвалу.
В Ярославле передрались купцы разных статей из-за того, кому доплачивать недостающие деньги в казну, и обратились к императрице с просьбой о примирении. Удалось уговорить членов первой гильдии внести 10 тысяч рублей недоимок за все «общество».
Под занавес путешествия Екатерина попала в Симбирск, жители которого годами отказывались вносить налоги. Администрация принялась конфисковывать жилища злостных неплательщиков; в результате значительное число горожан лишилось крова, строения разрушались без хозяев, а деньги в казну все равно не поступали. Императрица писала Панину о «самом скаредном» городе, который только встречала: «Не полезнее ли вернуть людям их домы, нежели… иметь их в странной собственности, из которой ни коронные деньги, ни люди не сохранены в целости. Я теперь упражняюсь искать способы, чтобы деньги были возвращены, домы попусту не сгнили, и люди не приведены были в истребление»[829].
Кажется, что перед нами частные случаи. Но в каждой из шестисот поданных челобитных был зафиксирован именно «частный случай», мешавший жить обитателям того или иного населенного пункта. Русские газеты неизменно писали о путешествии именно как о способе «недостатки отвратить» в «отдаленных провинциях»: «Первый Ее предмет есть польза и благополучие государства»; «Во все время путешествия… не бывает дня такого, в который бы государыня… имела отдохновение», но «всегда упражняться изволит»; «Не взирая ни на чувствительную стужу, ни на непрестанно лиющийся дождь… веселым духом принимала неприятность непогод, утешаясь тем, что сии труды и беспокойства суть основания» к пользе Отечества[830].
Численность караулов на станциях следования императорского поезда (один обер-офицер, один капрал и десять солдат)[831] свидетельствовала о том, что Екатерина не боялась населения, спокойно вверяясь жителям тех губерний, через которые проезжала. Никакой угрозы ее безопасности в тот момент не было. Напротив, государыню буквально носили на руках. Люди за сотни верст приезжали, чтобы «удостоиться видеть ее царственное лицо». В Ярославле приветственными криками жители заглушали гром пушечного салюта, а некоторые «от невместного в сердце веселия… бросались в воду у пристани»[832], чтобы плыть к галерам и поскорее увидеть императрицу. Владимир Орлов записал слова одной бабы на пристани: «Ну уж я ее теперь, матушку, совсем высмотрела». «Государыня куда ни выходила, народ не мог на нее насмотреться, — продолжал брат фаворита. — …иной называл ее ягодкой, иная баба — солнышком, иная — кормилица наша». Говоря о восхищении, которое вызывала особа императрицы, не стоит забывать такую важную черту тогдашней жизни, как отсутствие зрелищ. Приезд августейшего лица, да еще такой пышный, запоминался на всю жизнь и пересказывался бесчисленное количество раз в разговорах с соседями и родней. Ради такого случая стоило тащиться за сто верст. Наша героиня умела разговаривать с людьми, и те быстро переставали ее смущаться: рассматривали, брали за руки, заводили беседы. Вот еще одна зарисовка из дневника Владимира Орлова: «Посмотри, — говорила одна горожанка другой, — старуха-то у нее насильно руку тащит, а она, матушка, смеется»[833]. 29 мая в Рыбной слободе женщины поверх белого холста постилали под ноги императрице шелковые платки и целовали оставленные ею следы, о чем с умилением писали газеты[834]. О жителях Казани Екатерина сама сообщила Панину: «Если б дозволили, они б себя вместо ковра постлали, и в одном месте по дороге мужики свечи доставали, чтоб передо мною поставить, с чем их и прогнали»[835]. Проявления любви к монарху считались тогда в порядке вещей. Благоговение еще не воспринималось как унижение. Но, описывая подобные сцены в посланиях к Панину, императрица знала, что и кому говорит: она нарочно подчеркивала привязанность народа к своей особе, чтобы лишний раз напомнить — потеснить ее с трона нелегко.
Особое внимание императрица уделяла купечеству. Купцы жаловались к руке вместе с дворянами и чиновниками, а посещениям фабрик Екатерина отдала основное время. Это не удивительно. Она находилась в богатом регионе с громадным потенциалом торгово-промышленного развития. Особые отношения подчеркивались тем, что с купеческими женами императрица целовалась по русскому обычаю в щеку. В Казани она выбрала для проживания дом купца Осокина — «девять покоев анфиладою, все шелком обитые, кресла и канапе вызолоченные, везде трюмо и мраморные столы под ними». Довольные ее обхождением купцы провожали царицу от города к городу в лодках, украшенных лентами и колокольчиками. Пройдет всего несколько лет, и когда в Поволжье вспыхнет крестьянская война, обитатели зажиточных городов, боясь за свое имущество, будут закрывать перед пугачевцами ворота. А за сто лет до того, при Разине, поволжские города, напротив, сами отворялись перед восставшими, что говорит об изменении социального состава их населения в пользу состоятельных слоев.
В Ярославле Екатерину интересовали шелковые фабрики, куда она отправилась в сопровождении иностранных послов. Она спрашивала купцов о прибыли, уменьшении численности рабочих на определенных операциях за счет машин, расширении производства. Допытывалась, нет ли препятствий административного характера «к поощрению и размножению сих нужных мануфактур», обращала внимание хозяев на «те производства, в которых иностранным государствам более надобности» и которые «торгу нашего отечества прибыточественнее». В Казани, куда, кроме местных, приехали за 700 верст еще кунгурские мыловары и кожевенники, подзадоривала их к конкуренции, «дабы казанские заводчики старались перед кунгурскими своими изделиями кожевенными щеголять, а кунгурские равномерным образом хотели бы казанских кож своими славу затмить»[836]. Именно казанские купцы татарского происхождения, главным образом, поддерживали торговые связи России со Средней Азией и Востоком[837].
Во время плавания по Волге ярко проявилась веротерпимость Екатерины — не только личная, но и возведенная в ранг государственной политики. Императрица всегда умела не оскорбить окружающих, проявить почтение к традициям, что бы там ни думала «в тайне». «Предрассудки — дело важное и деликатное, — писала она. — …Философ знает, что существуют национальные предрассудки, которые нужно уважать, предрассудки воспитания, с которыми надо обходиться бережно, предрассудки религии, которые должно поддерживать»[838].
Именно путешествуя по Волге и наблюдая «разницу… в привычках и даже в мыслях» жителей, Екатерина сделала вывод о неэффективности прежней конфессиональной политики. Она прямо писала своему давнему стороннику новгородскому митрополиту Дмитрию Сеченову о недовольстве местными епископами, которые то «люди слабые», то «простяки», то есть мало образованы. Особенно досталось нижегородскому епископу Феофану (Чарнуцкому). После общения с волжскими старообрядцами последовал рескрипт Сеченову «о мерах снисхождения в отношении раскольников»[839].
Последние жаловались Елагину в Городце, что местные священники обходятся с ними, «как с басурманами», «гнушаясь ими, не хотят ни молитвы давать, ни крестить младенца»[840]. Таким образом, раскольникам отказывали в отправлении обрядов даже тогда, когда они сами прибегали к священникам. В годы грядущей Пугачевщины многие из повстанцев, начиная с самого предводителя, будут старообрядцами. Неурегулированные отношения с ними подбросят дров в разгоревшийся огонь. Елагин сообщил императрице о жалобах и от ее имени дал распоряжение нижегородскому епископу крестить детей староверов. Однако требовалось менять политику в целом.
О понимании ситуации свидетельствовало письмо государыни Дмитрию Сеченову, который перед тем прославился именно христианизацией края. В землях, населенных иноверцами, особенно важно было иметь пастырей «нрава кроткого и доброго жития, кои тихостью, проповедью и беспорочностью добронравного учения подкрепляли во всяком случае Евангельское слово… поскольку один человек своей небрежностью может испортить то, что насилу и в 20 лет исправить возможно»[841].
Отношения с мусульманами Поволжья беспокоили императрицу не меньше, чем восстановление внутреннего мира с раскольниками. 30 мая в Казани губернатор А. Н. Квашнин-Самарин представил ей «абызов татар с их женами». В то время у представителей мусульманского духовенства — абызов — еще не было официального статуса. Абызы читали молитвы, выступали как судьи и главы общин, обучали детей. Милостивое обращение с ними Екатерины должно было обнадежить татар. В 1730-х годах, при Анне Иоанновне, в Поволжье разрушили немало мечетей. Теперь императрица дала разрешение возводить мечети из камня; первая — «Марджани». соборная, — была построена к 1770 году на средства прихожан[842].
Екатерина с любопытством осмотрела развалины древней столицы Булгарии — города Булгар, где раскопки проводились еще в 1740-х годах. Она писала Панину, что нашла «остатки больших, но не весьма хороших строений, два турецких минарета, весьма высокие, и все, что тут ни осталось, построено из плиты очень хорошей; татары же великое почтение имеют к сему месту и ездят Богу молиться в сии развалины. Сему один гонитель, казанский архиерей Лука, при покойной императрице Елизавете Петровне, позавидовал и много разломал, а из иных построил церковь, погреба и монастырь, хотя Петра I указ есть не вредить и не ломать сию древность»[843]. Орлов отметил в дневнике, что государыня запретила казанскому губернатору «растаскивать» для строительства «камни с надписями». Окружение императрицы не испытывало неприязни к иноверцам. Брат фаворита, посетив одну из мечетей, писал: «Служба их проста и кажется очень богопочтительна, смиренности и внимания во время оной более быть не может»[844].
Обобщить приобретенный в Поволжье опыт Екатерина намеревалась во время работы Уложенной комиссии. Правда, депутаты оказались не готовы ко многим просвещенческим идеям, в частности к веротерпимости. Зерна новых взглядов надо было еще посеять. В 1773 году Екатерина подписала указ «О терпимости всех вероисповеданий и о запрещении архиереям вступать в дела, касающиеся до иноверных вероисповеданий и до построения по их законам молитвенных домов».
«Справедливый, просвещенный и сильный человек»
Дело Салтыковой и поданные во время путешествия по Волге жалобы погружали Екатерину в темные глубины русской реальности. Куда проще было воображать будущие благодеяния, гуляя с томиком Вольтера по паркам Царского Села. Еще увлекательнее оказалось обсуждать свои проекты с живыми энциклопедистами: ведь захватив корону, императрица сделалась сама необычайно интересной для «республики философов».
Дружеские отношения с монархами таили огромный соблазн для кумиров поколения — стать наставниками, педагогами, поводырями, воспитать умы и добиться претворения своих теорий на практике. До определенного момента Россия воспринималась философами-просветителями как место реализации их идей. Екатерина поддерживала подобное представление. Она и сама осознавала себя ученицей французской философии, многие ее политические шаги были продиктованы именно просветительскими взглядами.
В круг политико-философских размышлений французских писателей Россия вошла примерно с середины XVIII века. Ее стремительное «перерождение» под скипетром Петра I в начале столетия и превращение в одну из наиболее могущественных стран, двигавшуюся по пути европейского просвещения, возбуждали немало споров. Не было ни одного хоть сколько-нибудь значимого французского автора, который не уделил бы феномену «Скифии» толику внимания. Фонтенель, Монтескьё, Вольтер, Дидро, Руссо, Д’Аламбер, Мабли, Мармонтель сочиняли о России оды, поэмы, драмы, романы, исторические труды, рассуждения на юридические и экономические вопросы, памфлеты и похвальные слова. «В общем, русская нация в настоящий момент положительно находится в моде»[845], — писал по этому поводу барон Гримм. С другой стороны, в России с середины века наблюдался нарастающий интерес к трудам французских просветителей. Правда, за неимением развитого третьего сословия, их идеями увлекалась в основном аристократия, получившая образование за границей[846]. Впрочем, и сам Вольтер считал, что его тексты «не для портных и сапожников». В царствование Екатерины на русский язык было переведено около 60 книг «фернейского патриарха». Широкую известность получили «Философский словарь», «Кандид», «Людовик XIV», «Опыт о духе и правах народов»[847]. Еще Елизавета Петровна заказала Вольтеру труд о Петре Великом и снабдила его необходимыми материалами.
«В то время образованные русские, военные и статские, знали, читали, славили одного Вольтера и полагали, прочтя все сочиненное им, что стали столь же учеными, как их апостол»[848], — вспоминал Дж. Казанова, посетивший Россию в 1767 году. Мода на вольтерьянство, которой покровительствовала императрица, быстро охватила двор. Щедрым патроном для философов-просветителей стал граф А. П. Шувалов, которого Вольтер называл «Северным Меценатом» и которому посвятил трагедию «Олимпия». На средства князя Д. А. Голицына в Гааге печаталось первое издание труда Гельвеция «О человеке», запрещенное во Франции. Г. Г. Орлов, выполняя рекомендацию Екатерины, пригласил высланного из Франции Руссо поселиться в его поместье в Гатчине. А К. Г. Разумовский предлагал знаменитому изгнаннику свое имение на Украине. E. Р. Дашкова печатала в журнале «Невинные упражнения» отрывки из книги Гельвеция «Об уме», переводы Руссо «Рассуждения о происхождении и основах неравенства среди людей» и «Новую Элоизу». При дворе совместные переводы статей из «Энциклопедии» и их обсуждения сделались излюбленным салонным времяпрепровождением. Особенно охотно русская публика восприняла уже упоминавшийся роман Мармонтеля «Велизарий», вызвавший во Франции нападки на автора. Воспитатель наследника С. А. Порошин в дневнике заметил, что такие книги «для всякого состояния к просвещению необходимы»[849].
Многих вельможных вольтерьянцев «отрезвила» Пугачевщина. В 1775 году директор придворного театра и статс-секретарь императрицы И. П. Елагин, переводивший вместе с ней «Велизария», заметил, что только «благодать Божия не попустила ни вольтерову писанию, ни прочих так называемых философов и энциклопедистов сочинениям вовсе преобратить душу проповедями их»[850]. Однако семена уже были брошены. Многочисленные переводы западных политических авторов провоцировали развитие отечественной философии, журналистики и литературы. Изменялось представление общества о самом себе. «Часто лучше внушать преобразования, чем их предписывать»[851], — замечала Екатерина.
Вскоре после переворота между нею и Вольтером завязалась переписка. Сначала она велась полуанонимно: императрица выступала от имени своего библиотекаря, философ — от имени некоего «племянника аббата Базена»[852]. Они как бы пробовали почву, не очень уверенные в том, что обмен посланиями продлится долго.
Зачем вообще понадобился эпистолярный диалог? Помимо интеллектуального интереса Екатерина преследовала и прагматические цели. В глазах общественного мнения, на которое влиял ее корреспондент, она оставалась узурпатором, не имевшим прав на корону. Правам юридическим императрица противопоставила права духовные, сделавшись кумиром просвещенной публики. Она достойна занимать престол, потому что ведет свою страну к тем ценностям, которые выработаны западной политической мыслью, но отвергнуты западными монархами.
Екатерина никогда не забывала о том, что Людовика XIV и Фридриха II называли Великими не только за их государственные и военные успехи, но и за покровительство науке и литературе[853]. Императрица показывала, что готова отложить в сторону скипетр и корону, чтобы взять свиток законов. Она предложила изгнанным из Франции энциклопедистам продолжить публикацию «Энциклопедии» в России. Это был широкий жест, сразу вызвавший восхищение у поклонников Просвещения. Дидро писал по этому поводу своей приятельнице госпоже Волань: «Нам предлагают полную свободу, покровительство, почести, деньги, блестящее положение, что скажете Вы на это? Во Франции, стране образованности, науки, искусства, хорошего вкуса, философии, нас преследуют, а там… в ледяных пустынях Севера, нам дружески протягивают руку»[854]. Почти с теми же словами обращался к самому Дидро Вольтер: «Ну вот, прославленный философ, что скажете Вы о русской императрице? В какое время мы живем? Франция преследует философию, скифы ей покровительствуют»[855].
Екатерина превратилась во Франции в монарха людей мыслящих. В первые годы ее царствования версальский кабинет отказывался признавать за «узурпаторшей» императорский титул. Каково же было Людовику XV и его министрам наблюдать, как читающая публика вслед за запрещенными писателями прославляет русскую императрицу и утверждает, что «свет в Европу приходит с Севера»?
Ожидая осуществления своих идей «сверху», просветители жаждали появления королей-философов, которые, основываясь на началах разума, преобразуют мир. «Велением судьбы, — писал Гольбах, — на троне могут оказаться просвещенные, справедливые, мужественные и добродетельные монархи, которые, познав истинную причину человеческих бедствий, попытаются исцелить их по указанию мудрости»[856]. Дидро, отвечая на сомнения Гельвеция, придет ли такой необычный монарх, писал: «Он придет когда-нибудь, тот справедливый, просвещенный и сильный человек, которого Вы ждете, потому что время приносите собой все, что возможно, а такой человек возможен».
Общаясь с друзьями-философами, Екатерина никогда не выпускала из виду материальную сторону. Ведь на нее смотрели не только как на коронованную ученицу, в ней видели подательницу всяческих благ, недаром на аллегорических картинах того времени у ног монархов всегда изображался рог изобилия. Узнав, что Дидро нуждается в деньгах, императрица купила в 1765 году его библиотеку и оставила книги в пожизненное пользование владельца, назначив его библиотекарем с жалованьем 1000 ливров в год. Сумма была выплачена на 50 лет вперед, а для энциклопедиста приобрели дом в Париже.
Пригласив Д’Аламбера стать воспитателем наследника Павла Петровича, Екатерина предложила ему жалованье в 1000 ливров в год и статус посла иностранной державы при ее дворе. «Если же Вам трудно расстаться со своими друзьями, — писала императрица, — Вы можете забрать их всех с собой. Я обещаю сделать для них все, что в моих силах, и возможно, они будут здесь более свободны и счастливы, чем у себя на родине».
Делать подобные предложения было относительно безопасно, поскольку мало кто из людей с именем и положением пустился бы в далекий путь, чтобы поселиться в «варварской» стране с суровым климатом, «диким» народом и отсутствием привычного комфорта. Д’Аламбер отклонил приглашение, но принял пенсион и до конца дней оставался ревностным защитником интересов Екатерины на международной арене. Положение полуофициального представителя России за рубежом обрел известный критик и философ барон М. Гримм. Он неоднократно приезжал в Петербург, был избран почетным членом Российской академии наук, помогал Екатерине с приобретением научных и художественных коллекций. Императрица поддерживала с ним многолетнюю дружескую переписку. Служба Гримма была щедро вознаграждена званием статского советника, орденом Святого Владимира, драгоценными подарками и солидными денежными пожалованиями[857].
Удивительно ли, что после таких милостей просветители, как некогда елизаветинские старушки, которым великая княгиня посылала фрукты на именины, воздавали «хвалу» ее «уму и сердцу»?
Единственным, с кем Екатерина не сумела установить приятельских отношений, был Руссо. «Пламенный Жан Жак», как его называли, не раз с крайним раздражением высказывался о России. Согласно его построениям, цивилизация ломает естественного человека, до того жившего в первозданной простоте и гармонии с природой. Дикарь по натуре честен, благороден, добр, щедр и простодушен. Но стоит ему вкусить плодов современной культуры, как она начинает развращать его душу, он становился жестоким варваром. Нечто подобное произошло и с русскими в результате их приобщения к европейской цивилизации. Напрасно Екатерина предлагала Руссо переселиться в Россию и своими глазами увидеть плоды просвещения, сулила единовременное пособие в размере 100 тысяч ливров. Философ заявлял, что императрица пытается его «обесчестить», называл ее «тираном» и «не разбирающимся в средствах чудовищем», а относительно русских писал, что «их следует загнать обратно в леса, откуда они так опрометчиво выбрались». После смерти Руссо в 1790 году его жена Тереза, оказавшись в трудном положении, обратилась к Екатерине с просьбой о помощи. Ее письмо осталось без ответа[858].
«Памятник моему самолюбию»
Львиная доля благодеяний императрицы предназначалась, конечно, Вольтеру. К началу их переписки Вольтера уже называли великим мыслителем, основателем целого философского направления. По своим убеждениям он был деистом, то есть обожествлял Мысль, считая Бога разумным первоначалом всего живого. Однако Вольтер находился в острейшей конфронтации с католической церковью, высмеивая фанатизм, невежество и ханжество римского духовенства. Его призыв «раздавить гадину» стал лозунгом французских безбожников, хотя сам философ никогда не симпатизировал атеизму. Не одобрял «фернейский мудрец» и социальных взрывов, которые, по его убеждению, вели к регрессу общества. «Если бы Бога не было, то его следовало выдумать», считал Вольтер, поскольку религия помогает «держать на цепи под страхом виселицы и ада» чернь, желающую, чтобы «богатые были ограблены бедными». Предотвратить революции, подобные Английской, когда народ сам «разорвет свои оковы», можно посредством просвещения и реформ, к которым должны стремиться мудрые государи. Республика никогда не провозглашалась Вольтером лучшей формой правления, напротив, «философия, облеченная монаршими полномочиями», — вот идеальное устройство для государства.
Такие взгляды были близки Екатерине. Именно на них она построила идеологию собственного царствования. Вольтер же в стремлении европейских государей получать от него наставления видел первые плоды просвещенной монархии. Своим поведением на троне русская императрица как бы подтверждала правильность политических построений философа. Они были нужны друг другу, и это создало прочную основу для сотрудничества.
Не были забыты и материальные выгоды. По высокой цене у Вольтера покупалась продукция его швейцарского часового завода. В виде гонораров за заказанные статьи Екатерина посылала в Ферне крупные суммы, меха, ювелирные изделия. После смерти философа императрица купила у его племянницы мадам Дени библиотеку покойного в семь тысяч томов, а поскольку католическая церковь отказывалась хоронить «безбожника» на родине, предложила принять прах «старого учителя» в России.
Зная, как чувствителен философ к лести, Екатерина не боялась переборщить. «О, как я люблю Ваши сочинения! По мне — нет ничего лучше их»[859], — писала она. Или: «Я больше дорожу Вашими сочинениями, чем всеми подвигами Александра»[860]. Вольтер не оставался в долгу, он называл императрицу «Полярной звездой», «Екатериной, затмившей святых Екатерин — Сьенскую и Александрийскую».
На наш взгляд, неосновательна мысль М. В. Нечкиной, будто Вольтер, прибегая к преувеличенным похвалам в письмах, высмеивал императрицу. Екатерина была чутким читателем, и не всякая лесть доставляла ей удовольствие. В 1781 году в руки государыни попала брошюра под названием «Похвала Екатерине Второй», изданная в Лондоне шестью годами ранее. «Кажется мне, что это какой-нибудь студент, желавший начертать пример для государей, — рассуждала Екатерина в коротенькой записке „Памятник моему самолюбию“. — Он, должно быть, очень мало образован и, несмотря на чрезмерные похвалы кстати и некстати, никакая книга не доставила мне более скуки»[861]. Вольтер, в отличие от безвестного студента, прославлял императрицу «кстати» и настолько умело, что это не вызывало у нее ни скуки, ни нравственного протеста. Кроме того, формулы вежливости эпохи абсолютизма сильно отличались от современных, и если бы в письмах к монархам не появлялись льстивые обороты, их сочли бы грубыми.
Насколько искренен был «фернейский патриарх», именуя Фридриха II «Соломоном Севера», а Екатерину «Семирамидой Севера»? Пятнадцать лет он поддерживал переписку с последней, невзирая ни на какие колебания ее правительственного курса. Только ли щедрые подарки заставляли его не прерывать эпистолярный диалог? Вероятно, Вольтер лучше многих в «республике философов» понимал, что монархи работают не на бумаге, а на «шкурах своих подданных», как позднее выразится Екатерина в беседе с Дидро. Из этого рождалось то снисхождение, которое Вольтер демонстрировал в письмах друзьям. «Соглашусь с Вами, что философия не может слишком гордиться такого рода учениками, — писал он Д’Аламберу, — но что поделать, надо любить друзей и с их недостатками»[862].
Впрочем, поводы гордиться Екатериной у Вольтера были. Императрица сообщала корреспонденту об интересных явлениях в научной жизни России и, конечно, не могла обойти молчанием такое важное событие, как оспопрививание. Она решилась сделать прививку себе, великому князю и начать широкую вакцинацию в столицах. Для этого в Петербург был приглашен английский врач Томас Димсдейл (Димсдаль, Димсдал). «Я рассудила, что из всего лучшим будет то, когда сама собою покажу такой пример, который бы учинился человеческому роду полезным, — писала Екатерина 17 декабря 1768 года. — Мне пришло на память, что по счастью не имела я еще оспы. Итак, приказано было выписать из Англии оспенного врача; вследствие чего славный доктор Димсдал решился приехать в Россию и прошлого октября 12 числа привил мне оспу».
Шаг Екатерины был, без сомнения, смелым. Когда-то от оспы чуть не умер ее жених Петр Федорович, заразы смертельно боялась Елизавета Петровна. Среди простонародья болезнь не переводилась. В Европе целые дворы оказывались жертвами эпидемий. Зная, что есть способ победить хворь, императрица без колебания пошла на вакцинацию и сумела выжать из своего поступка все выгоды. «Не отлагая времени, прикажу я привить к единородному моему сыну. Генерал-фельдмаршал князь Орлов… усомнился, был ли сею болезнию болен, отдался также в руки нашего англичанина. Примеру его последовали многие придворные, а прочие к тому же готовятся. Сверх того в Петербурге прививают оспу в трех домах, определенных для воспитания и обучения юношества, и в особливой больнице, учрежденной под смотрением господина Димсдаля».
Не без самодовольства Екатерина замечала, что во время болезни «не лежала в постели, и каждый день к себе принимала». Хваля презрение к опасности в Орлове, она косвенным образом подчеркивала и собственную отвагу: «Это герой, уподобляющийся тем древним римлянам, кои существовали в цветущее состояние республики, и имеющий свойственную тем временам храбрость и великодушие. По учинении над ним операции, [он] на другой день ездил в поле на охоту в превеличайший снег»[863]. Именно такие поступки Екатерины заставляли Вольтера подписываться: «Ваш старый фернейский россиянин». В послании 26 февраля 1769 года он пенял своим «одноземцам, которые подавали некогда во всем великие примеры, но ныне… учинились варварами… и до того доходили, что требовались уже парламентские приговоры к прививанию оспы». Восхищение философа адресовалось не только императрице, оно транслировалось сотням его корреспондентов во всех уголках Европы. «Какими поразительными примерами… Вы научаете наших вертопрашных французов, наших мудрецов Сорбоннских и наших Ескулапов! Вы решились привить себе оспу с меньшими приготовлениями, нежели иная старица приступает к промывательному лекарству; чему последовал и великий князь Российской империи! Граф Орлов, будучи уже одержим оспою, отправился на охоту, невзирая на снег; таким образом, поступил бы и Сципион, ежели б сия распространившаяся из Аравии болезнь в его время существовала»[864].
К чести Екатерины, ее высказывания о Вольтере не изменились и после смерти философа, когда он уже ничем не мог помочь ей. «Дайте мне 100 полных экземпляров сочинений моего учителя, — обращалась она к Гримму, собиравшему подписку, — я хочу, чтобы их читали, чтобы их учили наизусть, чтобы умы питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов»[865].
Однако Екатерина не приветствовала обнародования своего эпистолярного диалога с «фернейским пустынником». Когда Карон Бомарше, став издателем полного собрания сочинений Вольтера, объявил, что опубликует и переписку философа с Екатериной, императрица повела через Гримма переговоры об исключении ее писем из издания. Они не содержали политических тайн, но сам их откровенный тон, насмешки над соседними государями и легкий цинизм, столь свойственный Вольтеру, могли осложнить и без того трудные отношения нашей героини с Версалем, Веной, Папским престолом. Драматург предложил формулировку: «Печатано в Царскосельском дворце», но государыня отклонила посвящение ей этого издания. Она договорилась, чтобы в Петербург был прислан том, содержавший письма, из которого изъяла несколько страниц. Но «Сеньор Фигаро», как Екатерина дразнила Бомарше, пошел на хитрость: он сохранил параллельный текст в другой, более дешевой публикации, а на возмущение Гримма отвечал: «Я торговец, я купил и продаю. Разве я пошел бы на такую глупость — покупать за 100 000 экю сочинения Вольтера, печатавшиеся вот уже сорок лет во всей Европе»[866]. Иными словами: именно переписка с Екатериной придавала изданию особую ценность в глазах подписчиков.
Охлаждение к вольтерьянству у императрицы произойдет только после Французской революции, когда она осознает связь между проповедями фернейского мудреца и гильотинами на улицах Парижа. Екатерина прикажет вынести мраморный бюст философа из своего кабинета, но и тогда не перестанет называть давнего корреспондента своим учителем. «Я хотела позаимствовать мудрости у ваших знаменитых писателей и приглашала их к себе, они не поняли меня, — с грустью говорила уже пожилая государыня французскому послу графу Луи де Сегюру. — Один добрый Вольтер сумел постичь мою душу, я многим ему обязана».
Однако Екатерина позволяла учить себя далеко не каждому прославившемуся в Европе политическому автору. Во время путешествия в Крым в 1787 году она рассказала Сегюру «историю про Мерсье де да Ривиера, писателя с замечательным талантом, издавшего в Париже сочинение „О естественном и существенном порядке политических обществ“. Книга эта пользовалась блестящим успехом по соответствию содержавшихся в ней мыслей с началами, принятыми экономистами. Так как Екатерина хотела познакомиться с этой политико-экономической системой, то она пригласила нашего публициста в Россию».
Дело было в 1763 году, когда двор находился в Москве на коронационных торжествах, поэтому гостя попросили дождаться возвращения императрицы в Петербурге. «Господин де ла Ривиер, — вспоминала императрица, — …по приезде своем немедленно нанял три смежных дома, тотчас же переделал их совершенно и из парадных покоев поделал приемные залы, а из прочих — комнаты для присутствия. Философ вообразил себе, что я призвала его в помощь мне для управления империей и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлек нас из тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи большими буквами: Департамент внутренних дел, Департамент торговли, Департамент юстиции, Департамент финансов, Отделение для сбора податей и пр. Вместе с тем он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представляли как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей… Я приехала и прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но только честолюбие немного помутило его разум. Я, как следует, заплатила за все его издержки… Он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный как писатель, но несколько пристыженный как философ, которого честолюбие завело слишком далеко».
Через четверть века после этого казуса Екатерина всего лишь подтрунивала над амбициозным писателем. Но ее письмо к Вольтеру, отправленное по горячим следам и приведенное Сегюром, дышит раздражением: «Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах»[867].
«Всякое другое правление было бы России вредно»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.