ЭТЮД ПЯТЫЙ САМОУБИЙСТВО

ЭТЮД ПЯТЫЙ

САМОУБИЙСТВО

10 мая 1962 года, за две недели до дня рождения Бродского, состоялось заседание секции молодых поэтов. На ней выступал и Иосиф. Чтение происходило в Красной гостиной Дома писателей. Комната была набита до отказа. Атмосфера создалась напряженная, казалось, даже воздух был наэлектризован.

...О том, как читал свои стихи Бродский, написано очень много. Но вряд ли описание может дать представление о странном, почти гипнотическом действии, которое оказывали его голос и интонации. Вернее, интонаций не было. Была некая гнусавая напевность, с понижением голоса в конце строчки, и с нарастанием «вольтажа» с каждой новой строфой. Это было похоже на молитву или заклинания и приводило слушателей в состояние физического транса.

Естественно, что те, кто слышал, как читает Бродский, терпеть не могли (и не могут), когда его поют под гитару или декламируют «с качаловским выражением». И сам Бродский раздражался, слыша чужие интонации его стихов.

В тот вечер Иосиф читал отрывки из только что законченной поэмы «Зофья».

Способные висеть на волоске,

способные к обману и тоске,

способные к сношению везде,

способные к опале и звезде,

способные к смешению в крови,

способные к заразе и любви,

напрасно вы не выключили свет,

напрасно вы оставили свой след,

знакомцы ваших тайн не берегут,

за вами ваши чувства побегут.

Что будет поразительней для глаз,

чем чувства, настигающие нас

с намереньем до горла вам достать?

Советую вам маятником стать.

В середине этого отрывка с места поднялся горняцкий поэт Лев Куклин. Со словами «абракадабра какая-то», он, переступая через ноги и нарочито топая, вышел в коридор и громко хлопнул дверью. За ним устремился Дима Бобышев с намерением набить Куклину морду. За Бобышевым бросились другие приятели с целью не допустить. Не из любви к Куклину, а из вполне обоснованного страха, что любой скандал послужит причиной для запрещения подобных чтений. Некоторое время на лестнице происходили возня и сопенье, но Куклину удалось смыться неповрежденным.

Куклин был низкорослым, одутловатым человеком, без шеи, но зато с раздутым самомнением. Еще учась в Горном, он был безответно влюблен в мою подругу Галю Ц. и даже посвятил ей стихи, которые я почему-то запомнила:

Мы нынче не верим ни снам, ни гаданьям,

Над черною кошкой смеемся даже,

Но все же стоим и молчим в ожиданье

И ждем, что нам кукушка скажет.

Сорок раз прокричала птица в ответ.

Что кукушке до нас? Живет не любя.

Значит, мне остается сорок лет,

Всего сорок лет, чтоб любить тебя.

После куклинской выходки мы с Витей обсуждали, что сделал бы порядочный человек на его месте. Наверно, извинился бы. Я говорила, что Иосиф простил бы, а Витя утверждал, что послал бы подальше... И тут начинается наш розыгрыш.

Мы были приглашены на день рождения Иосифа к шести часам. Перед выходом Витя позвонил ему и измененным голосом сказал:

– Здравствуй, Иосиф, говорит Куклин.

– Что надо? – прорычал Бродский.

– Мне очень нужно с тобой поговорить.

– Не о чем нам разговаривать.

– Старик, я знаю, у тебя сегодня день рождения. Можно приехать на несколько минут?

– Еще чего не хватало!

– Иосиф, я хочу попросить прощения.

– Считай, что уже попросил.

– Иосиф, мне надо немедленно с тобой увидеться... Это вопрос жизни и смерти.

– Пошел на х... – рявкнул поэт и бросил трубку.

...Мы опаздывали. Ждали автобуса, не дождались... До шли до Невского пешком, наконец, поймали такси. Подъехали к его дому с часовым опозданием. Александр Иванович курил на балконе и, увидев нас, закричал: «Давайте скорее, утки стынут».

Народ уже сидел за столом, но Иосифа в комнате не было. Он относил что-то на кухню или приносил что-то из кухни, мы настигли его в коридоре.

– Почему так поздно? – спросил Иосиф. – Небось красилась два часа?

– Нет... Знаешь, какое дело... Нам позвонили, что... Вить, не надо... не сейчас... Не будем портить Оське праздник.

– Что случилось?

– Потом скажем..

– Немедленно выкладывайте.

– Понимаешь... Куклин... повесился.

Бродский побелел, затрясся и обхватил пальцами виски.

– Оська, что с тобой? – Мы насмерть перепугались.

– Это я виноват, я! Это я! Я! – повторял он, как в горячке, – он звонил мне! Он же мне звонил!

Иосиф бился головой о стену, видеть это было невыносимо. Мы проклинали себя за кретинизм.

– Оська, успокойся! – закричал Витя. – Его откачали!

– Жив он? Только не врите!

– Да жив, жив! Куда он денется!

– Где он, в больнице?

– В какой, к черту, больнице? Дома он.

– Слава богу, – сказал Иосиф, понемногу успокаиваясь, – завтра к нему поеду... Кто-нибудь знает, где он живет?

Я представила себе картину – Бродский навещает Куклина. Пришлось немедленно признаться.

– Оська, прости! Прости идиотов, ради бога! Мы не знали, что ты такой чувствительный.

Иосиф хмыкнул: «Ни хрена у вас шуточки...»

И праздник покатился своим чередом...

Прошло лет двадцать. Казалось, этот эпизод канул в лету. Во всяком случае, я о нем совершенно забыла.

У Бродского была привычка близких людей, как мужчин, так и женщин, называть ласково «Киса», «Куся», «Солнышко» и «Зая». Особенно распространены были «кисы». Кисой, например, он называл свою маму Марию Моисеевну и почти всех друзей той поры. И меня он обычно так величал. Но однажды в Нью-Йорке он позвонил мне в Бостон перед очередным своим днем рождения и спросил:

– А ты, змея, приедешь?

– Интересно, чем это я вдруг змею заслужила? – спросила я.

– Куклиным ты, змея, заслужила... Думаешь, я не помню?