Глава XXXIV

Глава XXXIV

1

Было уже довольно поздно, около полуночи, и он все еще напряженно работал в новой мастерской, когда на пороге появилась Камилла. Ее гневный вид поразил Огюста. Правда, он забыл об условленном свидании в мастерской на площади Италии, но стоит ли так злиться? Увлекся работой, и уж она-то должна бы понимать. Огюст стоял перед гипсовой моделью Гюго – он нарядил поэта в развевающуюся накидку и широкополую шляпу – и крепко сжимал в сильных руках инструмент. В колеблющемся свете свечей лицо Огюста казалось неподвижным мрачным пятном с горящими на нем глазами.

Камилла сердито заявила:

– Я ухожу от тебя. И хочу тебе об этом сказать. Он посмотрел на нее – сначала не понимая, потом недоверчиво.

– Я не вернусь в мастерскую. – Почему?

– Ты обманул меня. Ты только обещаешь, но никогда не держишь слово.

Он вдруг презрительно сказал:

– Если ты покидаешь меня, когда корабль идет ко дну, я не смею тебя удерживать.

– Ты уже десять лет держишь меня в оковах. – Восемь. И оковы ты надела по своей воле.

– Пусть так. Но любовь не может жить без надежды.

– Поступай как хочешь. – Он снова повернулся к памятнику.

Камилла ждала, что он остановит ее, станет умолять. Его равнодушие поразило, она растерялась.

– Я предупреждал тебя, что романтическая любовь как порох и такая же ненадежная, – сказал Огюст.

– Если бы ты только…

– Я не давал тебе никаких обещаний. Ты же знаешь, что значит для меня работа. В ней вся моя жизнь, иногда блаженство, а чаще всего отчаяние.

– Потому что ты сумасшедший, считаешь, что всех должен лепить обнаженными.

– «Клод Лоррен», «Бастьен-Лепаж», «Граждане Кале» – разве они обнаженные? – Он смотрел на нее, убеждая, подчиняя ее себе, и она почувствовала невольное волнение. Вдруг он сказал: – Мне предлагают еще один орден Почетного легиона. Принимать?

– Не спрашивай меня. – На этот раз она решила не сдаваться так просто. – Кроме того, ведь ты все равно поступишь по-своему.

– Тебе нравится этот Гюго?

– Нет. – Она даже не взглянула на фигуру.

– И все из-за проклятого Гюго. Он губит мою жизнь.

Ее поразила жалоба, внезапно прозвучавшая в его голосе. Так непохоже на него – раскрывать душу кому бы то ни было, даже ей. Сразу захотелось утешить его, но потом она подумала, что это очередная ловушка. А может, он действительно нуждается в утешении, и не слишком ли она жестока, объявляя об уходе? Но отступать было поздно, пусть сам сделает первый шаг. Она двинулась к выходу, мучаясь в душе. У двери задержалась.

– Я оставлю ключ у привратника.

Голос ее звучал уже мягче, и ледяная непримиримость Огюста растаяла, он быстро подошел к ней и сказал со всей нежностью, на какую был способен?

– Прости, что я заставил тебя ждать. Я не думал, что так обижу тебя. Признаю свою вину, дорогая.

Все еще в гневе, она повторила: «Я ухожу», хотя его нежность тронула ее; на этот раз она посмотрела на освещенную свечами фигуру Гюго.

– Что ты думаешь об этом Гюго?

– Не приставай ко мне. Тогда он сухо сказал:

– Я думал, ты что-нибудь посоветуешь.

– Ты слишком многого от меня ждешь. Любой узнает в нем Гюго. Разве не этого и хотят от тебя?

– Да. Глупее и не придумаешь. – У него был совсем унылый вид, таким она его еще никогда не видела; потом вдруг с новым подъемом, удивившим ее, он сказал: – Мне предложили сделать статую Бальзака к столетию со дня его рождения.

– Ты говорил, что никогда не возьмешься за государственный заказ.

– Это не государственный – от Общества литераторов Франции. – Бальзак был один из его основателей. – И предложил мне его президент Общества Золя, он рекомендовал меня Обществу, объединяющему самых известных писателей Франции. – Огюст увидел что она нахмурилась, и спросил: «Разве я такой уж изверг, Камилла?»

– Ты единственный человек, которого я…

– Так браться за Бальзака?

– Что меня спрашивать?

– Я не спрашивал больше никого.

– Тебе ведь хочется принять заказ, верно, Огюст?

– Хочется! – Он жаждал этого всей душой. – Ни один писатель не нравится мне так, как Бальзак. Для меня самый великий писатель он, а не Гюго, не Флобер, Золя, Гонкур или Доде, что бы они о себе ни мнили. Бальзак был первым писателем, у которого я прочитал о мире, близком мне и моим родителям. Никто в моей семье не умел читать, кроме тети Те резы, и когда Бальзак умер, я даже и не знал – мне было тогда всего девять лет, – но потом я от крыл его несколько лет спустя, благодаря Лекоку, уже в Малой школе, и начал понимать, что имел в виду Лекок, когда говорил: «Не сочиняйте, а наблюдайте». Никто не умел наблюдать жизнь лучше Бальзака. «Человеческая комедия» стала моей Библией. – Возбуждение Огюста сменилось грустью. – Но они никогда не позволят мне сделать Бальзака таким, каким он был, – еще обаятельней, интересней и драматичней любого героя его «Человеческой комедии».

Он был тучен, с большим животом и короткими ногами, толстыми обвисшими губами, уродливыми массивными чертами лица. Грубоват и при этом полон здравого смысла, он был роялистом и писал о республиканцах объективнее, чем кто бы то ни было. Натура чрезвычайно сложная и трудная. И столько было всяких хлопот с этим памятником! Дюма через день после смерти Бальзака начал сбор средств на памятник Бальзаку по всей стране; с тех пор прошло больше сорока лет, а памятника все нет. Старания Дюма окончились судебным процессом, и теперь у нас есть памятник Дюма, но все еще нет памятника Бальзаку. А Шапю[100], который несколько лет назад был самым известным скульптором во Франции и одним из авторитетов в Институте, получил заказ и вскоре умер, так и не выполнив его[101]. Теперь все мечтают получить этот заказ: мой друг Далу, даже мой помощник Дюбуа. Если я возьмусь за памятник Бальзаку, все скульпторы во Франции умрут от зависти и возненавидят меня. Браться за него – безумие, и все-таки… – Глаза Огюста оживились.

Не оставалось сомнения: только смерть удержит его.

– Камилла, если я приму этот заказ, придется собрать все силы, всю уверенность. Ты не можешь покинуть меня в такое время. – Он обнял ее, целовал глаза, щеки, губы. – Нам нельзя ссориться. Ты нужна мне: ты мой главный помощник.

Она стояла неподвижно, словно не чувствуя его прикосновения, хотя с трудом проеодолевала желание уступить ему, и сказала с притворной холодностью:

– Ты предпочтешь меня Дюбуа, Бурделю[102], Майолю?[103]

– Если заслужишь.

– Ты считаешь, я лучше?

– У каждого из моих учеников свои достоинства.

– Но мы не ученики. Майоль уже выставлялся и Бурдель, а Дюбуа – один из самых известных французских скульпторов. Я единственная из твоих ближайших помощников, ничего еще по-настоящему не выставлявшая.

Огюст помрачнел, и Камилле показалось, что ее критика вывела его из себя, но он улыбнулся и сказал:

– Я устрою твою выставку. Пюви де Шаванн, Каррьер, я и еще несколько человек организовали наши собственные Общество и Салон, независимые от официальных, и мы устроим показ твоих работ[104]. Нет-нет, не из личных побуждений, – поспешно добавил он, видя, как щеки ее снова вспыхнули, – твои работы достойны показа. Ты уже созрела.

Оставь его, убеждал ее внутренний голос, все равно он не любит тебя, у него один кумир – ваяние.

И когда он сказал: «Мне не на кого положиться, кроме тебя», она ответила, хотя знала, что не надо бы:

– Ты можешь положиться на Буше.

– И на Пруста?

– Ему ты тоже можешь доверять. Оба твои друзья. Как большинство людей, пытающихся примирить враждующие стороны, они самые уязвимые – всегда меж двух огней.

– Вот-вот! Я не могу без тебя. Без твоего здравого смысла.

Оставь его, повторял ей голос, оставь его, у вашей любви нет будущего, трезвый рассудок подсказывает тебе это, он никогда не покинет Розу, никогда!

– Я переселю Розу в деревню. – Когда?

– Как только подыщу место. Тогда мы сможем всецело посвятить себя работе над Бальзаком.

Огюст стоял перед ней, полный непреодолимого желания лепить, – таким она его еще не видела, и перед этим его нетерпением она была бессильна. Он – сама стихия, подумала она, такой же, как Бальзак, такое же чудо таланта. Она, кажется, наконец поняла его. Он отметал от себя мелочи жизни, отвергал комфорт и покой и метался в поисках красоты, правды и выразительности.

– И если ты не против, дорогая, мы поедем в Тур, место, где родился Бальзак. Мне придется поехать туда, если я примусь за памятник.

– Если? Как ты можешь даже думать об отказе?

– Это будет для нас обоих отдыхом. – Медовым месяцем?

– Может быть. Только мы да Бальзак. Камилла снова обрела уверенность и силу:

– Уедем поскорее. Пока не передумали.