Полезная неудача
Полезная неудача
Стихи я тогда строчил с какой-то графоманской лихостью. Шёл тот же 1933 год, только что было опубликовано моё стихотворение в многотиражке завода «Пролетарий», а уже через две недели после этого мирового события я принёс редактору Токсубаеву ещё три стихотворения. То были стихи не на производственную тему, и этот хороший человек очень мягко объяснил мне, что для многотиражки они не подойдут. И тут же он посоветовал мне толкнуться с ними в журнал «Резец», — там, мол, очень охотно молодых авторов печатают.
Вернувшись домой, я аккуратнейшим почерком переписал стихи заново, внёс в них кое-какие поправки, — и через два дня отправился с ними в редакцию «Резца». Она тогда находилась на Невском в доме N 88, в первом этаже, куда вели с улицы три чугунные ступеньки. Меня удивило, что нет никакого холла, никакого вестибюля, — редакция начиналась сразу же за дверью. В большой комнате стояло несколько письменных столов, совсем обыкновенных. За ними сидели какие-то люди, а посетителей было немного. Я-то думал, что попаду в какое-то торжественное место, где красуется какая-то необычная массивная мебель, где на стенах висят портреты писателей-классиков в позолоченных рамах, а попал вроде бы в канцелярию средней руки. Впрочем, эта неожиданная прозаичность обстановки даже обрадовала и немного успокоила меня, ведь я очень нервничал, входя в это помещение. У сидящей за столом молодой женщины я спросил, кто здесь заведует стихами, и она ответила, что стихами занимается литконсультант Михаил Васильевич Троицкий, — вот он, сидит за соседним столом.
Кто такой Троицкий, я тогда не знал. Позже я открыл его для себя как поэта, и поэта незаурядного, а потом и лично познакомился с ним — через наставника и друга моего Александра Ильича Гитовича. А в описываемый мною день я подошёл к столу литконсультанта Троицкого и робко вручил ему свои стихи. Он предложил мне сесть на стул, что стоял по другую сторону его стола, задал мне несколько вопросов, которых я теперь не помню, и начал читать мои творения. Читал молча, но некоторые строчки чуть слышно произносил вслух, — не для меня, а для себя.
У него было добро-серьёзное лицо, но по доброй серьёзности этого лица никак нельзя было угадать, нравятся Троицкому мои стихи или нисколько не нравятся. Но вот он кончил читать их — и вернул мне стихотворение о египетских пирамидах, сказав, что оно — плохое. Затем он начал объяснять мне, чем именно оно плохое, но я так был взволнован, что ничего не понял. И тогда Троицкий, сообразив, что я ничего не понимаю, без пояснений вернул мне второе стихотворение, где речь шла о лошадях. О нём он кратко сообщил, что оно — ещё хуже. На очереди было третье моё творение — «Баллада о кочегаре» — о кочегаре не из горнового цеха, а о морском, корабельном. В этой балладе Троицкий подчеркнул одну строку, и я подумал, что наверно я какую-нибудь нелепицу там допустил, и сейчас этот строгий литконсультант скажет, что эта баллада ещё-ещё-ещё хуже-хуже-хуже двух моих предыдущих опусов. Но он сказал, что в ней есть что-то живое. В ней надо одну строчку исправить-переделать, и тогда баллада эта, быть может, увидит свет. Он так толково и просто объяснил мне, чем слаба подчёркнутая им строка, что я тут же её исправил.
Баллада осталась в редакции, а отвергнутые стихи я унёс с собой. Направился я не домой, а на завод; в тот день я работал в вечернюю смену. Там, у горна, я перечитал оба отвергнутых стихотворения — и бросил их в топку. Совершив эту кремацию, я вдруг вспомнил, что адрес свой надписал только на одном стихотворении — на «Пирамидах»; значит, на «Балладе о кочегаре» адреса моего нет. Однако это ничуть меня не встревожило: если баллада будет напечатана, то я ведь сразу об этом узнаю — и явлюсь за гонораром. Главное дело — напечататься!
О своём посещении «Резца» я никому не сказал, даже матери; я хотел сделать ей приятный сюрприз, преподнеся свеженький номер журнала со своим стихотворением. Вскоре я купил в газетном киоске на углу Шестой линии и Среднего проспекта очередной номер «Резца», однако моей балладой там и не пахло. Но у меня оставалась надежда на следующий номер. По тогдашней своей наивности, я считал, что если у поэта берут в журнал стихотворение, то оно обязательно появляется в печати сразу же, без всякой задержки. Никаких литературных знакомств у меня тогда ещё не было, некому было объяснить мне, что порой даже маститые авторы месяцами ждут появления в печати своих произведений.
Когда я купил следующий номер «Резца» (журнал этот выходил два раза в месяц) и увидел, что и там нет моей баллады, я решил, что её отвергли, зарубили, зарезали; да ведь Троицкий и не говорил, что она пойдёт наверняка, он сказал «может быть, пойдёт». Всё же, по инерции, я ещё месяца два продолжал покупать журнал номер за номером. Потом бросил. Огорчён я был очень, и в редакцию «Резца» после этого четыре года не заглядывал. А когда я в 1938 году познакомился с Михаилом Васильевичем Троицким, то не стал напоминать ему о своём давнем посещении, о своей неудаче. Он же меня — тогдашнего — не помнил, -да и немудрёно: много-много авторов приносят в редакцию свои творения, всех их литконсультанту не упомнить. Это я по своему опыту знаю, я тоже потом литконсультантом работал.
В 1936 году я получил свой первый гонорар за стихотворение в газете «Смена». Стихотворение — слабенькое, безликое.
Потом я стал печататься в ленинградских журналах — в «Литературном современнике», «Звезде» и «Резце», где Троицкий уже не работал. Поэтическая моя колымага, скрипя, двигалась в гору; горечь неудачи постепенно рассасывалась. Потом вышла первая моя книжка стихов, потом, в блокадном Ленинграде, — вторая книжка свет увидела, затем после войны стали печатать и стихи, и прозу. И жил я в полной уверенности, что печататься начал в 1936 году; в анкетах, где надо было указывать год своего первого появления в печати, уверенно ставил 1936 год. А в 1976 году я узнал, что «Баллада о кочегаре», оказывается, была напечатана, — и своими глазами прочёл её в N 18 «Резца» за 1933 год. С сорокалетним опозданием. Но Михаила Троицкого я поблагодарить уже не смог; обороняя родной Ленинград, он героически погиб под Невской Дубровкой в декабре 1941 года.
Я помню его — доброго, скромного, остроумного питерца. Но — главное — помню его стихи и знаю его как талантливого поэта. В поэзии его благородно породнены город и пригород; не уравнены, а именно породнены. Есть у него и стихи-предчувствия, стихи-прозрения, и многое из того, что он предвидел и предчувствовал, — сбывается. Коронным его стихотворением я считаю «Музей муравьёв». Его мог создать только очень творчески смелый и очень остро чувствующий своё время поэт.
Я благодарен Михаилу Васильевичу за то, что по его доброй воле мне впервые довелось всерьёз напечататься. А судьбу я благодарю за то, что узнал об этом не сразу. Я хорошо помню себя тогдашнего, восемнадцатилетнего, я гляжу теперь со стороны на этого Вадима Шефнера. То был довольно-таки легкомысленный, легковерный и самонадеянный субъект. Если бы он тогда, в 1933 году, прочёл свои вирши на странице журнала, если бы он тогда огрёб свой первый гонорар, — он бы возгордился, он мог и работу на заводе бросить — и сиднем сидеть за письменно-ломберным столом, строча свои творения. Он начал бы таскаться по редакциям, а так как стишки его были зелены, незрелы, то его ждали бы отказы, муки уязвлённого самолюбия. К хорошему это его бы не привело... Конечно, ему обидно было ждать появления в печати своей баллады — и, вроде бы, не дождаться. Но иногда госпожа Судьба подбрасывает нам небольшие неприятности для того, чтобы уберечь нас от больших невзгод, а то и от смерти.
Шесть лет тому назад, во время зимней оттепели шёл я по проспекту Щорса, что на Петроградской стороне. Шёл, поскользнулся, упал и больно ушиб мизинец на левой руке. Машинально выругавшись, помянув недобрым словом нерадивость нынешних питерских дворников, пошёл дальше. Миновал три дома — и вдруг в четырёх шагах передо мной с грохотом обрушился на тротуар здоровенный кусок льда. Как выяснилось, он упал с высоты пятого этажа из поломанной водосточной трубы. Я подсчитал: если бы я не поскользнулся за несколько секунд до этого, то угодил бы под эту ледяную болванку — и амба. Спасибо тебе, Судьба! Спасибо вам, дворники!.. Случались в моей жизни и иные неприятности, не будь которых, мне пришлось бы гораздо хуже.