Архивариус и рабфаковец

На заводе «Электроаппарат» проработал я недолго. Расчёт дали мне без сопротивления: видать, сверловщиком я был не ахти каким. А ушёл я оттуда потому, что работать там приходилось в три смены, а я возымел намерение поступить на рабфак, на вечернее отделение. Мне нужна была односменная работа. И вот по рекомендации моего школьного друга Димы Фёдорова, у которого был знакомый инженер на оптико-механическом заводе, устроился я в проектное бюро. Зачислили меня туда чертёжником-архивариусом. Этот ОМЗ N 5 находился на Третьей линии Васильевского острова, принадлежал Наркомпросу и производил микроскопы и прочие оптические приборы для школ. Теперь, как ни странно, в этом же здании давно уже действует обувная фабрика, и только очень пожилые василеостровцы помнят, что там когда-то был Оптико-механический завод N 5.

Чертить мне там приходилось очень редко. Я сверял чужие чертежи, нумеровал их, раздавал их по поручению инженера его подчинённым, относил их в цеха. По правде говоря, у меня осталось впечатление, что никаким архивариусом я там не был, а был мальчиком на побегушках. Работа была совсем не интересная. Пытаюсь припомнить её подробности, а в голове — пустота. Зато хорошо запомнилась буфетчица из заводской столовой. Красавицей она не была, но звали её Фея. То было не имя, а прозвище, а прозвали её так по её аббревиатуре, ибо в паспорте она значилась как Фаина Елисеевна, а фамилия начиналась с буквы «Я». Позже на моём жизненном пути встретилась Яга (Янина Густавовна, а фамилия — на букву «А»); то была добрая женщина, на ведьму она не походила. Знаком я был и с ГАДом (Григорием Андреевичем, а фамилия — на «Д»), человеком вполне порядочным, и с ВОРом, который ни разу в жизни ничего ни у кого не украл... Отцы и матери, давая своим детям имена, не всегда учитывают, как будут звучать их трехбуквенные инициалы. А думать тут надо!

Ещё запомнился мне на ОМЗ N 5 нестарый человек по прозвищу Скучный Боря, — заглазно именно так все его звали. Он очень старательно изучал сам себя и со всеми говорил только о себе. То он сообщал всем и каждому, что ногти на правой руке растут у него быстрее, чем на левой, то горестно извещал о том, что вчера он забыл принять на ночь слабительную таблетку, а посему сегодня у него «твёрдый стул». А ещё любил он рассказывать о том, что ему прошлой ночью приснилось. Сны у него были вполне приличные, неинтересные. Во время обеденных перерывов этот Скучный Боря часто присаживался в столовке к тому столику, за которым сидел я, — ведь я был для него свежим слушателем, всем остальным он давно надоел. А мне с ним скучно не было. Он нёс свою скучнятину, а я слушал и размышлял, почему это он такую ерунду плетёт. Сейчас, на старости лет, могу сказать, что я до сих пор не знаю, что это за штука — скука. Никогда в жизни нигде и ни с кем не было мне скучно. Бывало грустно, тоскливо, тяжело, боязно, страшно, жутко, но от скуки Бог меня уберёг. Мне и со скучными не скучно.

А однажды тот Скучный Боря поведал мне нечто совсем не скучное: во вчерашнем своём сне он видел всё то же самое, что и в позавчерашнем, но только всё это было совсем другого цвета, какого-то совсем небывалого. Когда я рассказал об этом матери, она высказала предположение, что, быть может, каждый человек — и наяву и во сне — видит свои цвета. То есть я, например, вижу зелёный цвет, но это совсем не тот зелёный цвет, который видит мой сосед по столу. И никто не может рассказать, объяснить другому, какие цвета он видит. На это нет слов.

Я цветные сны вижу редко. Быть может, именно потому мне запомнился один страшный цветной сон. Мне приснилось, будто иду я по Университетской набережной Васильевского острова, собираюсь свернуть на Дворцовый мост и вдруг вижу, что из гранитной ограды торчит окровавленная рука, а навстречу мне какой-то человек катит ручную тележку на двух колёсах. Тележка как тележка, только вместо деревянных спиц — кости. Это было за четыре дня до начала Великой Отечественной войны, однако каким-то провиденциальным чудом сон тот считать я не могу. Дело в том, что за неделю до этого в магазине старой книги я долго листал и разглядывал какой-то художественный альбом зарубежного издания, где, наряду с прочими художниками, было уделено место и Сальватору Дали, то есть там были репродукции его картин. Альбома этого я не купил, стоил он дороговато, но картины Дали произвели на меня сильное впечатление, прочно обосновались в памяти — вот и приснилось мне нечто в стиле этого художника. И случайно сон тот совпал с приближающейся тяжкой датой.

Много загадочней кажется мне другой сон, хотя по своему содержанию он куда мельче того, о котором я рассказал выше. На «Пролетарии» один кочегар умел отлично формовать курительные трубки. Отформовал он трубочку и мне. Я обжёг её в горне; сунув в капсель с электроизоляторами, а потом тот же добрый кочегар сделал мне к ней деревянный мундштук. Я уже привык к папиросам, курил их теперь вполне открыто, без утайки от домашних, а иногда «для понта» покуривал дома и эту трубочку. Однажды утром курил я её на кухне возле керосинки, а когда закипел чайник, позабыл её на кухонном столе. Вернувшись домой после утренней смены, трубки я в кухне не нашёл. Ни мать, ни сестра, ни остальные обитатели нашей коммунальной квартиры не знали, куда она девалась. У всех возникло предположение, что трубку взяла малолетняя дочка тех жильцов, что недавно въехали в нашу квартиру, взяла, мол, поиграла, и затеряла где-то. Наверно, так оно и было, но когда стали расспрашивать ту девочку, она сказала, что никакой трубки она не помнит. Ну, на нет и суда нет. Не так уж и нужна была мне трубка эта, невелика потеря... А месяца через три-четыре после этой пропажи увидел я свою трубку во сне, будто лежит она под тёти-Вериным комодом, который стоит в прихожей. В сон я, разумеется, не поверил, мало ли что приснится. Но однажды, когда была моя очередь подметать коридор и прихожую, я всё-таки решил — в шутку — проверить свой сон. Комод покоился на низеньких деревянных ножках-брусках, половую щётку под него просунуть было нельзя, поэтому под ним никогда не подметали. Но я засунул туда трость дяди Кости, стоявшую в углу прихожей, пошевелил ею под левым задним устоем комода — и вместе со слежавшейся пылью вылезла из-под комода моя трубка. Помню, что никакой радости я тогда не ощутил. Я был ошеломлён.

И всё-таки, какие бы странные сны нам ни снились, — самое странное, самое загадочное в них это то, что мы видим их закрытыми глазами.