Якорь брошен

Якорь брошен

В музее меня ждали. Охотно включилась я в работу по Ломоносовской выставке, радуясь, что руководить и учить будет такой мастер музейного дела, как Николай Павлович Анциферов, человек прекрасной души и великой доброты, что я поняла очень скоро. В нашей «ломоносовской» бригаде кроме Анциферова и меня был еще Иван Васильевич Андросов. Вспоминаю обоих с нежностью, в письмах к Коле я называла их «мои старички», хотя стариками они еще не были, просто были старше, опытнее и много богаче знаниями. Мое же преимущество заключалось в молодой энергии и организованности, свойственной мне больше, чем им. Работали мы дружно, а весь дух Литмузея был тогда проникнут интеллигентностью и дружелюбием.

Хуже шло дело с моим официальным укоренением в Москве — с пропиской. Вскоре в милицию поступил «сигнал» о моем «незаконном проживании», конечно, из недр коммуналки. Милиция быстро отреагировала: нанесла визит, понятно — ночью. Мне сделали предупреждение об ответственности за «нарушение» и разъяснили, что временная прописка возможна со справкой о том, что я на иждивении мужа, а постоянная — если устроюсь в Москве на работу, тоже постоянную. Справку Коля обещал прислать. Но возникла бюрократическая закавыка: музей мог оформить меня постоянно только после постоянной прописки, и как мое временное существование превратить в постоянное, было неясно. Начала скитаться по ночевкам, как нелегал, — у подруг, потом приютили меня Дувакины. Они жили в огромной коммуналке в особняке какого-то фабриканта в Тружениковом переулке.

Такая жизнь была мне тяжела. В начале февраля я уже уверилась в том, что беременна. Мужу пока не писала, отложила до визита к врачу. Понимала — нам будет очень трудно, как можно родить ребенка, когда нет дома? Но я знала, что буду рожать. Как же иначе — а тихая заводь с белыми лилиями? А недавняя смерть папы? Будет мальчик, я знала, что «оно» — мальчик. Так бывает — один уходит, другой приходит. Ушел мой отец, придет мой сын. Только ошиблась я. Наш сын должен был восполнить иную утрату — не случившуюся, а грядущую.

Муж очень обрадовался моему сообщению о ребенке, о сыночке, которого «ношу под сердцем». Так поэтично выражалась литература прошлых времен, а меня очень прозаично мутило, особенно от запаха капусты из музейной столовки. Но Ломоносов твердой рукой держал меня, не позволяя раскисать.

Предстояла еще большая трудность: сообщить Олечке о моем положении. Что она скажет? Даже не скажет — она очень деликатна, — а как это перенесет? Одно дело — дать приют молодой паре, другое — целому семейству. Оля приняла мое сообщение спокойно, вероятно, надо сказать «мужественно». А с пропиской в конце концов устроилось.

Время шло, я потихоньку округлялась. В мае открылась выставка, а я прощалась с музеем, с дорогими «старичками», от которых получила так много. На семейном совете решено было, что лето я проведу на даче с Баранскими для укрепления здоровья — моего и дитяти. Дед при знакомстве со мной в «новом» виде был снисходителен и даже заботлив, хотя весьма требовательно спросил: «Так кто же у вас будет?» Коля прощался с Саратовом, со своими студентами, собирался ненадолго в Казахстан. С нового учебного года его ждала работа в пединституте в Москве.

Как-то в конце лета мы проходили мимо храма Большого Вознесения у Никитских. Коля вел меня под руку, крепко держал и выглядел торжественно, как бы гордясь «нашим» животом. Шустренькая бабулька обогнала нас и вдруг запрыгала-засеменила, пятясь задом и смешно взмахивая руками: «Мальчик, мальчик, будет мальчик! Точно мальчик!» Коля так расчувствовался, что отблагодарил бабку трешником. Она пискнула что-то и засеменила в сторону продмага, судя по всему, за бутылкой.

Подходил срок, проходил срок, а я все еще «ходила». Разъелись мы с сынком на дедовых хлебах в Отдыхе! Дня за два, должно быть, я вдруг объявила со слезами растерявшемуся мужу: «Не хочу рожать!» Вспомнился мне весь ужас перенесенных мук. Однако рожать пришлось. Рано утром 7 сентября я туго-натуго заплела косы и разбудила Колю. Пешком, по Мерзляковскому переулку, дошли до «Грауэрмана», считавшегося тогда лучшим из родильных домов и прославившегося со временем тем, что в нем родились лучшие представители творческих сил Москвы. Вечером я родила сына.

Этим счастливым событием я хотела бы завершить затянувшийся свой труд. Счастливый конец в книге — это так утешно. В жизни счастливого конца не случилось. Впрочем, в 1940 году жизнь еще продолжалась: сынок подрастал, перегородка строилась (не достроилась), Танечка все еще лечилась, но пока не излечилась. Зимой приехала мама, и хоть жила не у нас, но была с нами, Коля много работал — преподавал. Научной работой ему заняться не пришлось, не состоялось и «секретарство» у отца. В общем, жизнь шла — нелегкая, но, как всегда, с надеждой на облегчение.

И вдруг все оборвалось — на нас, на весь наш народ, на страну, подобно страшному горному обвалу, рухнула война.