Письмо Геннадию Хазанову

Гена, ты просил написать тебе письмо. Вот я и пишу. Письмо – это, конечно, не совсем точно. Скорее, письмо-воспоминание.

Где-то я слышал, что для омолаживания человек должен подробно вспоминать счастливые минуты, часы и дни своей жизни. Память – это тот художник, который золотит картину времени. (Это я стараюсь показаться умным.) Короче, должно же быть что-то приятное и для меня в этом письме. Вот я и пишу. Тем более ты давно не звонишь и есть потребность пообщаться.

Начнем. Знаю тебя, Гена, очень давно, но ничего хорошего сказать о тебе не могу. Такая вот старая, испытанная шутка. Можно было бы в таком духе и продолжать, но не хочется. И одно хорошее писать тоже не хочу, поскольку только хорошее – это о покойниках, а ты, как говорится, «живее всех живых».

Мог ли я подумать 23 года назад, что из этого хилого, носатого еврейчика получится большой русский артист! Нет, правильно говорил когда-то член Государственной думы, забыл его фамилию, а может, он и не был никаким членом никакой думы, но говорил верно: «Бойтесь евреев, потому что в каждом из них может скрываться большой русский писатель».

23 года – это только знакомства с тобой. А знаю-то я тебя дольше. Впервые я тебя, Гена, увидел в коридоре ДК МГУ в 68-м году. Я тогда работал инженером КБ «Родина» и приехал приглашать театр Розовского в наше КБ на «халтуру».

И вот стою я в коридорчике, жду, когда будет перерыв в репетициях, а ты, хилый и носатый, рассказываешь про Райкина. Про то, что он всегда входит в зрительный зал, когда все уже сидят, последним. Чтобы его видели и, встав, аплодировали.

Еще ты тогда рассказывал, что он весь седой, красит волосы, оставляя только белую прядь спереди. То ли это юмор был, то ли всерьез. По-моему, ты уже тогда, в 68-м, относился к нему не только с восхищением, но и с ревностью. Уже тогда его успех не давал тебе покоя. А ведь были в то время и другие артисты, и очень даже неплохие, однако ты прицелился в первого. В короля.

Следующая встреча уже была в саду «Эрмитаж». Лето 1968 года. Я с Лифшицем и Левенбуком. Они тогда исполняли первый наш, Измайловых, номер «Бабье лето», а ты был с Розовским и тоже хотел в этой программе участвовать. Ты жонглировал тремя предметами. Один из них – яблоко, которое ты по ходу номера благополучно съедал, что-то при этом приговаривая. В программу тогда ты не попал. Потом на сцене МГУ вы втроем пародировали Райкина, выскакивая по очереди из-за ширмы.

А дальше я тебя увидел уже в Театре эстрады. Выступал «Клуб «12 стульев»: Арканов, Горин, Розовский, Владин, Суслов, Веселовский. Вот тут я в тебя и влюбился. Ты делал «куплетиста». Сам себе аккомпанировал на рояле, сам пел и танцевал.

Роль Снегурочки без спора

Дали тёте режиссера.

А пора бы ей играть

Дед-Морозовую мать.

До сих пор помню. И приятно вспоминать. Не для тебя, ты-то вряд ли забудешь. Для читателей.

Потом пародия на цыгана. Выходил с бельевой прищепкой на ухе. «Если у цыгана отнять жену, он засмеется. Если у цыгана отнять коня, он заплачет. Если у цыгана отнять песню, он умрет. Послушайте, пожалуйста, песню, которую я недавно отнял у одного цыгана».

И дальше «Цыганочка». Успех был оглушительный. Я тогда, сидя в зале, подумал: «Вот бы этому парню что-нибудь написать». Не прошло и двух недель, как ты позвонил и попросил написать тебе номер. И с тех пор, как только я подумаю о тебе, ты и появляешься. А может, наоборот.

Я когда-то приходил к тебе с женщиной-экстрасенсом. Она сказала мне потом, что у тебя очень сильное поле, что через тебя из космоса идет очень большой энергетический поток. Кто его знает – поток, не поток, но что-то через тебя идет, это точно. Я, правда, и без экстрасенсов всегда это чувствовал.

Стоял как-то в очереди за вином в Трубниковском переулке и думал про тебя. Оглядываюсь, ты идешь и говоришь: «Только что про тебя подумал». Не случайно это все, ох, не случайно.

Вот и приехали вы ко мне в 1969 году вместе со Златой. А у нас дома и покормить-то вас было нечем. Стыдоба-то какая! У меня зарплата в то время 110 рублей и авторские 18 рублей в месяц. У мамы пенсия 52 рубля. В общем, полный порядок. И мама моя, царство ей небесное, испекла из картошки какие-то блинчики. Вот мы и ели их втроем, сидя у круглого стола за холодильником на кухне 6 кв. м. Съели мы эти драники и договорились дописать твой номер «Вечер встречи». Было у тебя там три строчки от учащегося кулинарного техникума. Мы с соавторами написали текст для нескольких персонажей. А пригодилось только несколько строчек, которые я для этого учащегося накропал:

Профессор налил тарелку супа и спрашивает:

– Чего в супе не хватает?

А я суп съел и говорю:

– Хлеба.

Что-то в этом роде.

И чего только потом я для тебя не писал. Помню, для телевидения на 23 Февраля пародию на Анофриева:

А глаза как кнопки на баяне.

В кепке ты похож на Мастроянни.

Очень нам нравились эти «кнопки на баяне». А вот еще пародия на махрового куплетиста – на мотив популярной тогда песни «Сердце на снегу». Это, как говорится, «вообще атас».

Белый снег, битый лед,

Под Москвой шофер живет.

Этот парень удалой

На дороге столбовой

Бросил на снегу

Свою супругу.

Он стыд и срам потерял,

От алиментов сбежал,

Как слеза по щекам.

И только лишь ветра свист,

Как исполнительный лист,

Догоняет алиментщика!

Сегодня кто-то прочтет и подумает – вот бред, разве могло быть такое? А оно, такое, почти не отличалось от того, что исполняли настоящие куплетисты.

Помнишь, Набатов пел, лауреат Государственной премии:

Поговорить о чем бы?

Может быть, о Чомбе?

Или еще один очень в то время популярный артист пел на правительственном концерте под гром аплодисментов:

В магазинах наших недостатки есть,

Но достоинств больше,

Всех не перечесть.

Вот уже подряд который год

Партия к победам нас ведет,

Партия к победам нас ведет.

Хорошо!

Надо тебе сказать, Гена, что тогда ты был прижимистым по части расплаты за номера. Причём деньги были не твои, а государственные. Утёсовского оркестра. А может, тебе их и не давали. А номера-то нужны, вот тебе и приходилось хитрить. К тому времени относится и первый наш конфликт. Слава богу, недолгий.

Потом, помню, идем мы по Сокольникам с какого-то нашего общего концерта. Мне на тренировку надо по конному спорту. И ты мне толкуешь про какие-то новые пародии. А я тебе толкую, что за номера платить надо. И так мы дошли до моего дома на Новоалексеевской. Оба обиженные, но ссориться не хотелось. Уже тогда была симпатия. Дело было 4 мая, и я тебя позвал к себе на завтра на день рождения. Но ты не пришел. Работал ты тогда в оркестре Утёсова, и был я однажды на концерте этого оркестра в ЦСКА на «Аэропорте». А я почему-то на этом концерте оказался с Альбертом Писаренковым. Ты тогда исполнял рассказ «Мытищи» Марка Захарова, в то время еще юмориста. Мало кто теперь помнит такого юмориста, который тогда чуть ли не в каждом «Добром утре», шепелявя, читал свои юмористические рассказы. Кстати, несколько лет назад, случайно подвозя Марка Анатольевича на машине, я спросил, почему он бросил это дело. Рассказики-то были очень смешные. Он сказал мне, что однажды выступал в одном концерте с Аркановым и Гориным, и эти «добрые мальчики», в то время опытные эстрадные волки, пошли выступать перед ним. А он после них провалился так, что навсегда бросил этот жанр. А зря, очень милые были миниатюры. Не эстрадные, но очень симпатичные.

Кроме «Мытищ» ты исполнял пародию Хаита на Николая Озерова. Пародия была блеск. Делал ты ее превосходно. А Писаренков злобствовал. Помню только одну фразу: «Чтобы Генка закончился как артист, надо отравить Хаита».

А потом был конкурс, на котором ты провалился, не прошел даже на второй тур. Как сказал когда-то Станислав Ежи Лец: «Сатира никогда не может взять призовых мест, потому что в жюри сидят ее персонажи». Так оно и получилось.

А дальше ты ушел от Утесова. И теперь я хочу признаться тебе в одной подлянке. Помнишь, мы с тобой были в «Литературке». Я открыл дверь и впустил тебя в комнату «Клуба». А там сидел Утесов, от которого ты ушел. Теперь могу признаться: я знал, что он там сидит, но мне хотелось услышать, что он тебе скажет и что ты ему ответишь. У тебя была своя версия ухода. Утесов тебе платил 160 рублей. Тогда это казалось огромной суммой. Но ты считал, что уже перерос амплуа конферансье. Денег на репертуар тебе не давали, а заработать вне оркестра ты мог уже больше. Надо было уходить – так думал ты. У Утесова наверняка было другое мнение. А я хотел понять, что на самом деле. И вот ты входишь в «Клуб». Утесов тебя увидел и сказал редактору Суслову своим особым сиплым голосом:

– Вот, посмотрите на этого мальчика. – Все посмотрели. Мальчик уставился в пол. – Я его взял в оркестр, когда его не брали никуда. Я его спас от армии, когда его должны были туда забрать. Я дал ему деньги на тексты и хорошую зарплату. А чем он мне ответил? Он ушел. Что этой молодежи надо, я не знаю.

Ты стоял, опустив голову, и ни слова не говорил. Мне стало жутко стыдно за свой эксперимент. Положение было не из легких. Мы с тобой вышли в коридор, и я спросил:

– Почему ты ему не ответил? У тебя же есть что сказать.

Ты возразил:

– А что толку, его же все равно не переубедишь.

В то же приблизительно время выступали мы с тобой в каком-то НИИ возле Курского вокзала. Мы с Хавронским миниатюры студенческие разыгрывали. Леша Черный пел «В Красном море красных рыб», тараща на публику зубы. Ну, а ты уже проходил на любой публике как бомба. Вот вспоминаю и думаю: все же с возрастом уходит какое-то замечательное озорство. Конечно, у тебя теперь все выверено до миллиметра, а тогда могло быть и так, и иначе. Но было в то далекое время какое-то обаятельное хулиганство, необузданное и непредсказуемое, и публика это чувствовала и заводилась.

Почему я вдруг вспомнил этот концерт? Потому что получили мы тогда по 30 рублей. И рады были до невероятности, поскольку у тебя разовая ставка была, кажется, 9 рублей. А я свою первую ставку 12 рублей получил года через три. А затем еще лет через пять за 2 бутылки коньяка получил 13 р. 50 коп., а уже году в 1988-м – 18 р. и право на сольный концерт за ресторан, но это уже никому не было нужно. А тебе году в 84-м, чтобы получить эти самые 18 рублей, надо было выпустить филармоническую программу, для чего ты и стал читать Зощенко. Программу ты так и не выпустил, но зато я для тебя специально написал два рассказа под Зощенко – «Свинство» и «Летаргический сон». Так что иногда преодоление бюрократических преград давало очень неплохие результаты.

Ну что ж, поехали дальше. В 74-м году ты все же получил свое первое место на конкурсе артистов эстрады. Это было в декабре. А в феврале мы с Ю. Воловичем, при твоем, естественно, участии, написали поздравление военным к 23 Февраля, в него входила история про то, как учащийся кулинарного техникума ходил в военкомат. Успех «учащегося» был громовой, и Феликс Камов, учитель, посоветовал сделать серию.

К 8 Марта мы, опять же втроем, у меня дома, в моей 8-метровой комнате, написали историю про то, как учащийся ходил жениться. За два месяца, февраль и март, эти две серии крутили по ТВ 8 раз.

И когда мы в апреле приехали с «Клубом» в Баку, ты уже был звездой. Никогда не забуду, как в ресторане «Интурист» к нам за стол присылали бутылки коньяка. В филармонии выламывали двери, чтобы попасть на концерт «Клуба «12 стульев». Вот времечко было!

А когда мы с тобой гуляли по бакинскому Старому городу, во дворце шаха к нам подошла одна девушка и, обращаясь к тебе, то ли в шутку, то ли всерьез сказала: «Женитесь на мне!» Но ты почему-то жениться на ней не стал. Правда, от такого всенародного успеха крыша у тебя слегка поехала. Мы были на гастролях в Светловодске, шли втроем по улице: я, Волович и ты, остановили какую-то девушку, что-то там шутили, а ты сказал: «За кого из нас троих вы бы вышли замуж?» Естественно, она ответила: «За вас». Попробовал бы ты этот вопрос задать года два назад. Когда популярным был только в своем подъезде. Догадываешься, кого бы она выбрала? Правильно, самого красивого из нас – Воловича. А с кем бы ушла? Тоже правильно.

Году в 75-м был эпизод в городе Хмельницком. Команда была такая: Хазанов, Арканов, Иванов, Волович, Альтов, Измайлов. Заметь, себя ставлю последним. Ты нас, своих авторов, повез на гастроли, давал заработать. Тогда-то в Хмельницком и сказал Саша Иванов свою знаменитую фразу. Сидели в номере у тебя, пили чай, приготовленный Златой. Саня долго объяснял нам: «Чтобы в нашей стране началась нормальная жизнь, ее, эту страну, должны лет на сто завоевать цивилизованные народы». Волович спросил:

– Саня, а не хочешь с полной военной выкладкой и винтовкой посидеть под дождем в окопе?

На что Сан Саныч ответил так, будто этот вопрос у него был решен очень давно:

– Во время военного конфликта мое место в плену!

Помнится, мы перемывали друг другу косточки, и Злата потом мне призналась:

– Я боялась выйти из комнаты. Понимала: как только я выйду, меня тут же с головы до ног… обсудят.

Златка – умная, как змея. Когда я так говорил, она всегда замечала мне, что говорю я это только для того, чтобы произнести слово «змея».

Вот там, в Хмельницком, и произошел досадный инцидент. Ты договорился с директором филармонии, что нас повезут на базу, где мы сможем купить какие-то дефицитные шмотки. Удивительно, что сегодня это кажется дикостью. Как быстро человек привыкает к нормальной жизни. Все эти шмотки сегодня можно купить на каждом углу, были бы деньги. А тогда – не купишь ни за какие деньги, только по блату. Вот директор филармонии и составил нам такой блат.

Приехали, подошли к складу. Выскакивает начальство и сообщает, что приехала комиссия. Короче, пройти внутрь можно только Хазанову с супругой. И вот мы стоим и ждем. Мне-то что, хотя тоже противно, настроился на новые туфли и джинсы. А Арканову и Иванову противно вдвойне. Они-то не я, известные писатели, и вдруг… Однако стоим, а куда деваться? Нам и уехать-то не на чем. Выбежал какой-то «шестерка» и отвел нас всех в автобус. Потом появились вы со Златой. И несмотря на то, что вы принесли каждому по новым американским джинсам, можешь себе представить, какие чувства испытывали твои авторы.

Потом в самолете ты отдал мне еще пару туфель и брюки. В них я и был на своей свадьбе. Долго тебе потом аукалась эта база. А что было делать? Вообще туда не ходить? Глупо. Взять и разделить на всех? Еще глупее. Никто не виноват. Система чудовищная.

17 мая 1975 года мы с Леной на «Чайке» поехали расписываться в ЗАГС. До свадебного обеда оставался еще час, и Златка предложила поехать в Донской монастырь. Так и сделали. Идем по монастырю мимо памятников, а навстречу экскурсия. Провинциалы увидели Хазанова – половина группы пошла за экскурсоводом смотреть достопримечательности, а вторая половина пошла в другую сторону – смотреть на Хазанова. Вот такая вот популярность была в 75-м году.

А в 92-м году Феликс Камов, приехав уже из Иерусалима, сказал, погуляв с тобой:

– Это что-то невероятное, они на него показывают пальцем, трогают его, кричат, машут из машин. Слушай, его все знают.

Я ответил:

– Знают и меня, но его еще и любят.

И что же тут удивительного? 20 лет артист Хазанов делает свои лучшие миниатюры на телевидении, а огромный народ, 200 миллионов, сидит у своих ящиков и умирает со смеху. Ну не 200, пусть 100 миллионов – и все хохочут – жуткое дело.

Возвращаясь в 72-й год, вспоминаю, как в сентябре ходили мы на концерт Райкина в Концертный зал «Россия». Я, моя девушка и ты. В курилке ты, продолжая вечный свой спор с Райкиным, сказал:

– Мне это уже неинтересно, я вижу швы.

Девушка моя потом возмущалась:

– Да кто он такой, чтобы так говорить о Райкине?!

А в 73-м году, в марте, ты приехал на наш авторский семинар в Рузу и со сцены показывал свою пародию на Райкина. И Александр Аронович Хазин, мудрейший человек, автор Райкина, сказал:

– Он нарушил герметизацию, он вошел внутрь Райкина.

Я очень люблю, когда ты говоришь голосом Райкина: «Але! Слушаю вас, ихто там?» Я сразу начинаю смеяться. При всей своей ревности к нему я думаю – ты его по-своему любил. Это была любовь отвергнутого. Он тебя к себе не допускал и преемника в тебе не признавал. Он со своим звериным чутьем и не мог допустить к себе раньше, чем стал уступать в успехе. А уже в Риге, когда вы вместе работали: Пугачева, Костя, он и ты, – Райкин не выдержал и сказал, что пойдет в программе до тебя. Вот это было признание. Других слов, я думаю, от него дождаться и нельзя было. Кремень человек.

Знаешь, как я перед ним опростоволосился? Он на Маяковке принимал меня. Предлагал написать ему что-нибудь. Что-то на тему о зверях на полянке, какие-то разговоры на тему экологии. А я-то знал, что этот номер ему уже писали Настроевы. Он сказал: не обращайте на это внимания, вы будете автором, – но я отказался. Обещал написать что-нибудь другое. Потом он водил меня по квартире, показывал картины, а я делал вид, что разбираюсь в живописи. И вот тут-то и опростоволосился. Он подвел меня к скульптурному портрету, и я с видом знатока произнес:

– Как здорово, удивительно похож на Костю. Он расстроился и сказал:

– Ну что вы, это же я.

Я готов был провалиться сквозь землю.

Некстати об энергетике. Эта женщина, экстрасенс, права была. Я заметил: если ты со мной задумываешь номер, то я его пишу лучше. И дело не только в том, что для тебя мне хочется сделать лучше, хочется сдать очередной экзамен большому артисту. И не только в том дело, что с тобой точнее определяем исходную позицию. Ты, как и все, можешь в этом ошибаться. Дело в энергии, которой ты меня заряжаешь. Все идет значительно легче.

А что касается ошибок, то при всем твоем высоком профессионализме тебе очень мешает твое настроение, твое отношение в этот момент к автору. Вот у тебя плохое настроение, давление низкое, или, допустим, я тебе сегодня несимпатичен, ну, сказал тебе что-то не то три дня назад. Или, предположим, начался у тебя очередной приступ величия, как я это называю, – и все, номер тебе не нравится.

Например, написал я в 85-м году в Кисловодске номер «Дармоеды» – о том, чтобы всех наших бездельников послать в Америку, и они там ее тут же разложат изнутри. Я попробовал его на публике, на «театральной субботе» нашего с тобой товарища Розенфельда. Публика от смеха падала со стульев. Но я тебе об этом не сказал. Профессионал сам должен разбираться. Прочел я тебе этот номер где-то в июне. Ты поморщился, сказал что-то невразумительное, однако текст забрал. Златка, стоя у плиты и стрельнув в меня умным глазом, иронично прокомментировала:

– В этом номере не отражены судьбы мира.

По всей видимости, тебя в это время волновали глобальные мировые проблемы и этот номер не вписывался в твою концепцию всеобщей космической гармонии. Короче, номер ты не взял. Но текст все же себе оставил. Ну, не взял и не взял, с кем не бывает. Я монолог этот записал в передаче «Вокруг смеха», но он там не прошел, как будто Кто-то сверху следил.

В октябре я этот номерок продал одному артисту в Кисловодске, и он должен был с ним выступать в феврале на конкурсе в Москве. А буквально через две недели ты позвонил мне и сказал:

– Поздравляю. Я исполнил «Дармоедов». В зале была истерика.

Я ответил:

– Я тебя тоже поздравляю. Две недели назад я продал номер другому артисту.

Пауза, переход на другую тему. А через неделю голосом Райкина по телефону:

– Леня, я этот номер буду делать иногда, на небольших площадках и без телевидения.

Это нехорошо, но я соглашаюсь, хотя отлично знаю, что зал «Дружба» на 3000 человек маленьким не назовешь. А дальше кисловодский артист запивает и на конкурс в феврале не попадает (будто Кто-то за этим следит). А уже в апреле ты исполняешь этот номер на юбилее МХАТа, и «случайно» там оказывается телевидение. И хотя ты «повесил пиджак на объектив», они все равно снимают и номер появляется на экране, правда, без объявления автора. Виноват, естественно, не ты, а телевидение, которое ухитрилось через пиджак снять все, кроме фамилии автора. И когда я теперь припоминаю тебе это, ты при своем самолюбии все равно не можешь признать, что пропустил хороший номер. Твердишь, что пока не придумал актерского решения, тебе номер был не нужен. Нет, ты действительно придумал замечательное решение. Это верно. Однако верно и то, что монолог этот пользовался успехом и в моем исполнении. Ясно, что у тебя он проходил в десять раз лучше, но так оно и должно быть. На то ты и Хазанов.

Да, а сердиться я не могу, несмотря на то, что все это неправильно и плохо по отношению к тому же кисловодскому артисту. Но вот смотрю, как от смеха слезы текут по лицу Ефремова, и что тут поделаешь?

У меня такой разговор был, не помню уже с кем. Я жаловался, что ты не объявляешь автора, и даже сказал, что вот этот номер тебе ни за что не отдам. Мой собеседник соглашался со мной и говорил:

– Да, это нехорошо, автора надо объявлять. – Потом подумал и сказал: – А номер этот ты ему все-таки отдай, он у него хорошо получится.

Его можно понять, он хочет увидеть хороший номер в хорошем исполнении. Но самое главное, что и я этого хочу.

Пойдем дальше. За эти годы нашего с тобой сотрудничества у тебя появилось много побочных связей. То есть время от времени ты влюбляешься в других авторов, что, впрочем, естественно для здорового артиста. Ну, Хаит – это ладно. Он был первым, до меня. Ну Альтов – тоже ладно. Этот практически появился почти в одно время со мной. Чуть попозже.

Но вот вдруг ни с того ни с сего появляется Городинский, и нет никого, кроме Городинского. Ты читаешь его «Стриптиз» и все остальное, что он накопил до встречи с тобой. Естественно, немало. И мне приходится перестраиваться и соперничать с Городинским. Я перестаю писать миниатюры «а-ля Хаит» и пищу девятистраничный рассказ «Американцы в колхозе», и он весь идет на хохоте. Затем Городинский куда-то исчезает, а я продолжаю тебе писать рассказы. Потом появляется Розин, и я опять в стороне. Но вот Розин в Канаде, а я по-прежнему здесь. Теперь в любовниках Шендерович, потом одесситы и еще кто-то, кого я даже не знаю. Но я, как верная жена, продолжаю ждать тебя.

Когда-то в Ленинграде, в церкви, кладя свою бумажку «За здравие», где были и ты, и твоя супруга, я случайно увидел другую бумажку, тоже «За здравие», и на ней были среди прочих имена Геннадий и Злата. Трудно представить, что у кого-то другого может быть такое же сочетание. А поскольку ничего случайного в этой жизни нет, то и эта бумажка показалась мне не случайной.

Гена, мы с тобой много прошли. Что-то вместе сделали, что-то вместе сказали. Были у нас и ссоры. А как же иначе, при наших-то характерах. Три года мы с тобой вообще не разговаривали. Маме моей жить оставалось три месяца, она очень хотела, чтобы я с тобой помирился, и я позвонил первым. Три года прошло, а мы встретились, будто и не расставались. И снова идем пусть не по одной дороге, но в одном направлении. Я понимаю, у тебя теперь другая компания. И люди вокруг тебя другие. Наверное, умнее и интереснее. Но я хочу, чтобы ты понял – мы с тобой вместе не случайно. Как у Пушкина: «Я знаю, ты мне послан Богом».

Все. Вот такое получилось у меня грустное письмо.

Будь здоров. Звони.

16 марта 1993 г.