Феликс Кандель (Камов)

У нас в МАИ в 60-е годы был сатирический коллектив «Телевизор». То есть существовал этот коллектив с 52-го года, но я в него попал в 65-м.

Тогда, в 65-м году, режиссер Александр Матвеевич Мокеев пригласил в руководители авторской группы «Телевизора» Феликса Камова и Эдуарда Успенского, которые до этого уже были в «Телевизоре» в свое студенческое время. Феликс еще в 50-е годы, а Эдик в 60-е. В 60-х они стали эстрадной парой. Я считаю, Камов и Успенский в те годы были лучшими авторами. Они да еще Арканов с Гориным. И не случайно вся эта четверка объединилась и выпустила лучшую юмористическую книгу на ближайшие двадцать лет.

Они вместе с Веселовским и Сусловым стояли у истоков «Клуба «12 стульев» «Литгазеты». Придумывали рубрики, которые существуют и по сей день.

Феликс ушел с инженерной работы, жил литературным трудом. Они с Мокеевым написали пьесу «Передай улыбку». Пьеса шла в театре им. Гоголя. На гонорар за эту пьесу Феликс смог купить кооперативную квартиру на Красноармейской улице. Замечательный подъезд был: Копелев, еще пара диссидентов. Так что потом, в 70-е годы, из черной «Волги» у подъезда следили сразу за всеми.

И вот начался новый «Телевизор». В него пришли студенты из факультетских сатирических коллективов. Но чтобы сделать спектакль, надо было сначала его написать. Для этой цели и была создана авторская группа, которой руководили Камов и Успенский. Нас было человек шесть-семь. Четверо уже махровые авторы – В. Наринский, В. Орлов, Э. Попов, Ю. Савостицкий, у них на счету уже было несколько студенческих спектаклей в факультетском «Вертолете». Я был с приборного факультета. У нас имелся свой коллектив – «Индикатор», куда я тоже писал миниатюрки.

На занятиях Феликс и Эдик как преподаватели стояли перед нами и, заводя нас, практически перед нами выступали. Когда определялась идея миниатюры, они начинали прямо с ходу сочинять ее.

Один кричал: «Нашел!» Второй отвечал: «А я нашел её, нашел!»

Это был какой-то фейерверк остроумия.

Они пытались включить в этот процесс нас. Каждую неделю мы должны были показывать, что написали. Все это обсуждалось, отбрасывалось или развивалось.

Писался спектакль «Снежный ком, или Выеденное яйцо». Там высмеивалась очередная кампания по сбору яичной скорлупы, жутко необходимой для народного хозяйства.

Наринский и компания относились к нам, чужакам, довольно враждебно. И потому я даже не решился прочесть то, что написал. И эта миниатюра лежит у меня до сих пор. Я просто перестал ходить на эти собрания. Прочитать не решился, а не читать тоже нельзя.

Когда осенью спектакль был уже написан, я, встретив Феликса, извинился, что перестал ходить.

Он пошутил:

– А мы тебя все ждем и без тебя ничего не делали.

Спектакль был написан, и за осень его поставили.

Готовились к первому фестивалю студенческих театров.

Он состоялся в январе.

Спектакль получился по тем временам очень остроумным. Успех был потрясающий. Зал просто ревел.

Несколько первых показов шли с обсуждениями. На одном из них профессор Владимир Сидоров вышел и сказал:

– Да что тут такого, все и так понятно.

После него вышел на сцену я и сказал:

– В отличие от Сидорова мне не все понятно.

Зал засмеялся и зааплодировал.

А потом был фестиваль. Там выступали замечательные коллективы: Томский университет с программой «Есть ли в Томске медведи»; Казанский авиационный институт – от них выступил целый эстрадный оркестр с певцами и с миниатюрами под руководством Семена Каминского; хороши были коллектив из Челябинска с миниатюрой «А что я мог сделать один», Одесский театр миниатюр – уже с миниатюрами Жванецкого. Театр МГУ Марка Розовского выставил сразу несколько спектаклей. Это был настоящий театр со своим репертуаром, где Хазанов в то время был на десятых ролях. А на первых такие теперь признанные артисты, как Филипенко, Филиппов, Фарада. «Снежный ком» по остроте, по успеху превзошел всех. Когда шел спектакль «Телевизора», желающих попасть было столько, что присутствовала конная милиция.

Фарада, помню, потом показывал, как «Телевизор» бьет по физиономии советскую власть.

Председателем жюри был А. И. Райкин, а членами жюри – Л. Арканов, Г. Горин, Л. Миров, О. Фельцман и от ЦК ВЛКСМ Юрьев. После долгих дебатов решили первое место не давать никому. Дали пять призовых мест. И в том числе, естественно, «Телевизору» за «Снежный ком», как ни сопротивлялись работники ЦК ВЛКСМ.

Я помню, что в МАИ на «Снежный ком» приезжали Тендряков с Евтушенко. Евтушенко после спектакля сказал: «Сатира – это соль, порой выступающая на боках верблюда».

Райкин встречался с коллективом. Говорил какие-то теплые слова. Все были счастливы.

«Снежный ком» прошел всего 24 раза, после чего скандальный спектакль прикрыли.

Понятно, что сами ребята без Феликса и Эдика так написать не смогли бы. Камов и Успенский абсолютно точно выбирали приемы миниатюр, а потом выжимали из ребят все что можно.

Конечно, артистам нашего «Телевизора» далеко было до эмгэушников. На том уровне работали, пожалуй, только трое: Л. Хавронский, В. Степанов и Э. Попов, но текст был такой, что равных этому спектаклю в то время на студенческой да и любой другой эстраде не было.

А летом «Телевизор» послали в Сибирь на гастроли. Так получилось, что я ехал в метро домой и где-то на «ВДНХ» в вагоне встретился с Леонидом Хавронским. У них для гастролей не было ведущего, и он позвал меня. Это приглашение имело для меня огромное жизненное значение. Именно в этой поездке мы стали писать с Наринским, вернее, я ему только помогал писать, но мы на этом подружились. И, вернувшись в Москву, попытались написать программу для Творческой мастерской, что была на ВДНХ и сейчас существует на ВВЦ. Там ставился спектакль для омской группы начинающих артистов. Именно там я познакомился с шестнадцатилетней Любой Полищук.

Однажды мы с Наринским сидели на Патриарших прудах и писали. Я вдруг встал, подошел к проходящей мимо красивой девушке и спросил:

– Скажите, вы могли бы меня полюбить?

Девушка рассмеялась и дала мне свой номер телефона.

Наринский сказал:

– Эх если бы ты так писал, как знакомишься.

Как-то мы вчетвером, всей своей авторской группой, пришли к Камову домой и попросили его продолжать с нами занятия. Феликс в это время работал в журнале «Фитиль» редактором. Редактор он хороший был. Всем недотянутым сюжетам придумывал концовки.

Времени у него на нас не было, и он свел нас с Лифшицем и Левенбуком. И мы стали писать им юмористические номера – написали миниатюру «Бабье лето», какие-то мини-басни типа:

Проказница была мартышка,

Зато теперь ее детишки -

Осел, козел и косолапый мишка.

А с «Бабьим летом» произошла такая история. Они делали этот номер на открытии сезона в «Эрмитаже».

И номер не шел. Ну никак! И вроде все написано нормально – это был парад женщин на стадионе. «Шире стали колонны – это идут жены ответственных работников» – так было написано, и так делали мы в самодеятельности. Но редактура эту фразу не пропустила, и пришлось написать: «Шире стали колонны, это идут женщины-повара». Лифшиц и Левенбук просто мучились этой миниатюрой до тех пор, пока Левенбук не сообразил, что в одном номере наложились друг на друга два приема: прямой и пародийный. Тогда Левенбук выкинул все пародийные репризы, и номер пошел, имел успех, и мы получили деньги сто пятьдесят рублей на троих. Поэтому именно 1968 год я считаю началом своей профессиональной деятельности.

Параллельно мы написали целый спектакль для журналистского коллектива «Верстка и правка» – это Хайт нас сосватал. А еще написали спектакль «Цирк», который так никуда и не пошел.

Мы иногда приходили к Феликсу и показывали то, что делали. И он нас учил. Но если Левенбук нас учил чистой эстраде, то Феликс правил и наши рассказы для «Литгазеты».

В 1969 году в моей жизни появился Хазанов. Этот шустрый носатый парень не любил платить деньги за тексты. И я помню, как Феликс, узнав, что я Хазанову написал одну репризу для «Кулинарного техникума», сказал:

– Звони. Прямо сейчас звони и требуй оплаты.

Я возразил:

– Но там же одна реприза.

– Он ее исполняет?

– Да.

– Реприза стоит в Москонцерте сорок рублей. Звони.

Я позвонил, но это ничего не изменило.

Кстати, именно Феликс в 1974 году после успеха первого монолога «Учащегося кулинарного техникума» предложил сделать серию монологов этого придурка.

Мы с Воловичем и Хазановым написали их три: «Военкомат», «Женитьба» и «В цирке», но идея серии, я точно помню, была Феликса.

Каким-то образом так получилось, что мы с Феликсом стали сближаться. Инициатива, конечно, исходила от меня. Мне он очень нравился – не только тем, что он был профессионалом высокого класса, но и всем остальным. Мне нравилось, как он шутит, и какая-то необычная манера разговора – например, он говорил, как-то повышая голос в конце:

– Ну хорошо!

Я даже невольно подражал его речи.

Мне и внешне он очень нравился. Небольшого роста, худощавый, с правильными, красивыми чертами лица, седые волосы, и глаза чуть-чуть косенькие. Будь он большого роста, он бы вообще был красавец.

Одевался он всегда в одно и то же. Скромные брюки и свитер толстой вязки. По-моему, ему это было все равно. Просто в свитере было удобно. Ни разу, кажется, не видел его в костюме, да ещё с галстуком.

Но больше всего мне нравилось, что он умница. Мы его в своей компании называли «мудрый Соломон». Мы все ходили к нему со своими проблемами. Он, как ребе, разбирал ситуацию и давал мудрые советы. Помнится, Таничу кто-то пообещал за приличные деньги помочь вступить в кооператив. Танич взял Фелю, тот из-за угла посмотрел на человека и сказал:

– Не надо с ним иметь дело.

А Танич уже хотел отдать деньги на квартиру. Феля его удержал. Человек оказался аферистом.

Единственный прокол у него произошел уже году в 76-м, когда он был в отказе. Они собирались еврейской группой на какие-то тайные семинары, и один человек из их среды всех выдал. Как-то раз после этого мы сидели втроем: Феля, Хайт и я.

И Феля сказал:

– А вот интересно, у меня есть фотография нашего семинара. Вы по фото сможете определить предателя?

На фотографии было человек двадцать. Хайт указал на двоих – либо тот, либо этот. А я указал на одного из этих двоих. Феликс был поражен. Я точно назвал того, который дал слабину.

– Где же вы были раньше?! – кричал Феликс. Почему-то запоминаешь случаи, где ты выглядишь лучше.

Вот и я запомнил. Но нам с Хайтом было легче, чем Феле, мы-то уже знали, что кто-то здесь предатель, а они, общаясь, не могли этого знать.

Где-то в конце 60-х они вчетвером – Успенский, Камов, Хайт и Курляндский – пошли в мультипликацию, видно, понимая, что на эстраде – тупик, а зарабатывать надо. Мультяшки – дело чистое, не надо никакой идеологии.

Они все четверо были талантливые, у них все пошло. Вчетвером они сделали сюжет о Волке и Зайце в «Веселую карусель».

Из этого сюжета потом Камов, Хайт и Курляндский создали первый советский бестселлер «Ну, погоди!». А Э. Успенский выпустил «Чебурашку и Крокодила Гену». Можно сказать, что все четверо – классики советской мультипликации. Выпусти они столько популярных фильмов в Америке, они бы были миллионерами, а здесь они только по нашим меркам были обеспеченными людьми.

Феликс – человек образованный, он много читал в то советское время, а сейчас в Иерусалиме читает еще больше, поскольку в этом есть производственная необходимость. Представляете, сколько надо прочитать, чтобы написать историю евреев в России. А он уже выпустил три книги и, кажется, выпускает четвертую.

Кроме юмора у Феликса уже тогда была тяга к серьезной прозе.

Ещё в начале 70-х годов он напечатал в журнале «Новый мир» рассказ «Я маленький». Чудесный рассказ. Свой, ни на кого не похожий стиль. А писатель, как мы знаем, это стиль.

В те времена напечататься в «Новом мире» было невероятно почетно.

В начале 70-х мы с Фелей, наши жены и Фелины дети ездили по подмосковным городкам и смотрели церкви и монастыри: Дмитров, Александров, Коломна и т. д. В те времена церкви пребывали в ужасающем виде. Чаше всего в них находились склады. Были, конечно, кое-где и музеи, и даже действующие церкви иногда попадались, но таких было совсем мало.

Мы ездили, смотрели. Какая же красота – зимняя Александровская слобода. Мы ехали на электричке, и ничего, получали наслаждение. Я из кожи вон лез, старался быть остроумным и веселил всех. Был я у нас ответственным за погоду, и чаще всего хорошая погода нам сопутствовала. Но потом, году в 74-м, появилась Лариса Рубальская, и уж она лучше меня обеспечивала погоду.

А появилась она со стороны Тамары, жены Феликса, красивой и очень бескомпромиссной женщины. Вот она правду-матку резала в глаза всем, включая Феликса. Но Феликсу, я так понимаю, наедине. Лариса ее обожала. Да и все мы ее любили.

А ещё у Феликса с Тамарой была подруга Раечка. Она одна воспитывала двоих близняшек. Дети были красавчиками, крепкими и сыпали анекдотами. Вы их могли видеть в фильме Ролана Быкова «Внимание, черепаха!». Ролан Антонович снимал их по очереди. Когда один уставал, он снимал второго. Раечка очень хорошо знала архитектуру Москвы. Иногда по воскресеньям мы большой компанией встречались в центре Москвы, допустим, на Суворовском бульваре, шли вдоль бульвара, и Раечка нам рассказывала о каждом доме, что за стиль, что внутри, кому принадлежал до революции, кто строил.

Году в 74-м она с детьми уехала в Америку. Это про нее лифтерша в ее доме говорила:

– Куда ж она собралась с двумя детьми, тут за тридцать километров от Москвы есть нечего, а она – в Америку!

Из Америки Раечка писала нам письма, где по памяти рассказывала о домах на той или иной улице. И мы шли вдоль домов и читали ее письмо. Светлый была человек. Царство ей небесное.

В 69-м году я женился на Алле Боссарт. Ребята привезли на мою свадьбу Феликса. Один из гостей, художник Назаров, подарил нам мультипликационную картинку. Феликс ее увидел и стал очень интересно рассказывать, как делается мультфильм, а одна вредная гостья вдруг фыркнула и сказала:

– Тоже мне, генерал на свадьбе.

Я был возмущен: вот уж Феликс точно никогда никаких генералов не играл.

В 2001 году Феликс вдруг мне рассказал, что виделся в Иерусалиме с Аллой Боссарт, которая приезжала туда со своим нынешним мужем Игорем Иртеньевым и они были у Феликса в гостях.

И вдруг Феликс говорит Алле:

– А ведь я у вас был на свадьбе.

Боссарт не могла в это поверить. Но Феликс напомнил ей эпизод с этой злобной девицей. И он, и я помним этот эпизод.

– Потому, что мне было стыдно за эту мымру, а Феля – оттого, что такие вот вещи почему-то очень запоминаются, когда так несправедливо вдруг тебя обругают.

В 72-м году Феликс со всей семьей подал на отъезд. Их продержали в отказе пять лет.

У него началась совсем другая жизнь. Работать ему не давали. Авторские отчисления, естественно, тут же прикрыли, да к тому времени его исполняли совсем немного. Он уже давно эстрадой не занимался. Ему приходилось писать под чужими фамилиями. Я предложил ему деньги, но он, естественно, отказался. Я говорил ему, что Энгельс занимался торговлей и посылал деньги Марксу, а я что, хуже Энгельса?

Но его перспектива стать Марксом при таком Энгельсе не сильно увлекала.

Мы с Наринским и Таничем по заказу Министерства культуры писали мюзикл «Янки при дворе короля Артура». Композитором должен был быть Никита Богословский. Танич, когда я шел к Богословскому, предрек:

– Ты придешь, и он ещё в прихожей скажет: «Пьянки при дворе короля Артура».

Точно так и произошло. Никита Владимирович сильно удивился тому, что я не смеялся его экспромту. Я пригласил Феликса принять участие в написании мюзикла в качестве руководителя нашей авторской группы. Он согласился, но аванса не взял.

Мы сделали не точную копию романа Марка Твена, а современный вариант, и неплохой, но, наверное, от нас ждали именно инсценировки классика, так что пьеса не пошла.

С 1973 по 1975 год я учился на Высших сценарных курсах. На одном из занятий Данелия с Габриадзе послушали заявку А. Кучаева. Суть ее такова. Двое молодых, любящих друг друга людей договорились разойтись через три года совместной жизни, поскольку любовь все равно умирает. И чтобы не присутствовать на похоронах любви, они решили разойтись, даже если будут любить друг друга. И вот три года прошли. Они расходятся и вспоминают эти три года. Вот такое кино. Услышав эту заявку, наши учителя так возбудились, что, долго цокая языками, рисовали картинку. Вечер, сумерки, набережная. Эти двое любят друг друга, но надо расходиться. Красиво.

Данелия сказал Кучаеву:

– Все, Андрюша, пиши.

Я пришел к Феликсу и рассказал всю эту историю. Феликс возразил:

– Все пустое. (Его присказка.) Здесь ничего нет. Если двое любят, зачем им выдерживать этот глупый договор? Если любят, будут жить дальше. Надо мысленно погрузить придуманную ситуацию в жизнь. Если все нормально, все сходится, все естественно, то замысел правильный.

Через месяц Кучаев принес первый вариант сценария. Данелия прочел и сказал:

– Извини, Андрюша, не получилось. Это не ты виноват, а я.

На этом примере я еще раз убедился в высоком профессионализме Феликса.

Кстати, Данелию Феликс очень уважал. Работал с ним как редактор «Фитиля» и говорил, что у него на площадке всегда железный порядок.

А какие замечательные дни рождения праздновали мы на даче Феликса в Абрамцеве!

День рождения Тамары в июле. Феликс с Хайтом тогда снимали дачу на двоих. Приехали Танич с женой Лидией Козловой, мы с Леной, Гена Хазанов со Златой, мой соавтор Наринский с женой Инной и еще друг Феликса, писатель Анатолий Гладилин. До сих пор вспоминаю с удовольствием. Запомнил одну деталь. Гладилин в шутку ухаживал за Златой и все время кричал:

– Я три года без женщины!

На что я сказал:

– Будешь ухаживать за Златой – будешь еще три года без женщины.

Смеялись.

Хотя при таких гостях, как Танич, Хайт и Феликс, шутить очень трудно. У Феликса юмор совершенно необыкновенный.

Например, была у них с Эдиком такая реприза, которую потом многие выдавали за свою: «Археологи нашли подземный ход XVII века, длиной три километра, между мужским и женским монастырями. Ученые установили, что 2900 метров в скальной породе прорыли женщины».

А то еще помню, как мы сидели с Феликсом году в 1992-м в парке Иерусалимского университета. Я поднял с земли шишку, положил себе в сумку и сказал:

– Я собираю всякие памятные вещи: гальку с Байкала, шишки из Иерусалима.

И Феликс тут же добавил:

– Бриллианты из Оружейной палаты.

Итак, Феликс был в отказе и нигде официально работать не мог. Но трудности материальные были ничто по сравнению с гонениями, которые обрушивала на голову Феликса и его семьи советская власть. Возле дома даже ночью стояла «Волга», и там сидели оперативники.

Однажды в соседнем дворе напали на двадцатилетнего сына Феликса Женьку и сильно его избили. А Женька такой был в те времена безобидный парень, что просто грех было его трогать.

Второй сынишка, Лешка, был пухленький, с ямочками и совершенно замечательный парнишка. Когда ему было восемь лет, мы с ним как-то сели на диван и стали вдвоем читать книжку. На второй странице я вдруг заметил, что Лешка дочитал раньше меня. На следующей странице я ускорил свое чтение, но результат был тот же, и на третьей, и на четвертой. И вот мы повели Лешку записывать в школу, причем сразу во второй класс. Он ответил на все вопросы, кроме одного:

– Кто лежит на Красной площади?

– Пьяный? – спросил Леша. – Ну никак он не смог вспомнить про Ленина.

Телевизора в доме Камова не было принципиально.

– Не хочу отравлять детей пропагандой, – говорил он.

Мне очень хотелось помочь Феликсу хоть как-то. Однажды им пришла посылка от какой-то благотворительной организации. Там было вельветовое пальто. Его нужно было продать. Я сказал, что куплю его себе. Цену Тамара назвать не захотела. Договорились так: я отнесу пальто в комиссионный, и во сколько его там оценят, за столько я его и куплю.

– Только без вранья, – сказал Феликс.

Я обещал.

Пальто оценили всего в шестьдесят рублей.

И я, как дурак, назвал Феликсу и Тамаре эту цифру. Нужна она была мне, эта честность, в тот момент? Но соврать Феле я не мог. Так и купил за шестьдесят рублей.

Еще в 1970 году я устроил Тамару на курсы японского языка и сам потом пошел туда учиться. Курсы были единственными на всю Москву и жутко дефицитными, но директором этих курсов была моя теща, Нина Анатольевна, вот мы там и учились. Там же, кстати, и познакомились с Ларисой Рубальской. Интересно, что когда я приехал в Израиль в 1990 году, Тамара не могла вспомнить, как же она попала на эти курсы. И очень удивилась, когда я ей напомнил про свою тещу. Жизнь в другой стране сильно отбивает память о предыдущей. Другая жизнь.

Году в 76-м позвонил мне Хайт и сказал, что телевидение предлагает написать детскую передачу. Мы поехали на Шаболовку. Передача должна была быть по азбуке. Мы с Хайтом поняли, что это вместо «АБВГДейки» Э. Успенского. Редактор сказала, что к Эдику эта передача не имеет никакого отношения, что уже после Эдика двое или трое авторов делали передачи по азбуке, но ТВ они не устроили, и вот обращаются к нам. Она рассказала, что в Америке есть подобная передача, которую ведет кукла, шикарная, управляемая кукла, а когда проходили букву «W», то через всю Америку с запада на восток летела эскадрилья самолетов в виде этой буквы. Нам предлагали сделать без самолетов и без кукол, но чтобы не хуже. Платить будут тысячу рублей за сценарий одной передачи. А их предполагалось двадцать четыре. Мы обо всем этом рассказали Феликсу. Он согласился писать.

И вот началась работа. Я, собственно, сидел третьим лишним. Феликс и Хайт у меня на глазах сочинили первый вариант передачи, на букву «А», для двоих клоунов, Хазанова и Писаренкова, и одной актрисы, Ирины Муравьевой. Меня бы этот вариант вполне устроил, но они его переделывали еще семь раз. Итого восемь.

Я потом взял все материалы домой и записал, что-то приглаживая.

В следующий раз, на букву «Б», было то же самое. Я предполагал, что если мы запустимся, то три передачи будут делать Хайт с Камовым и одну мы с Наринским, если, конечно, у нас получится. Но Камову с Хайтом, наверное, не нужен был свидетель их творчества, и они одно из заседаний провели без меня.

А дальше мы поставили две фамилии – Измайлов и Хайт, поскольку фамилию Камова ставить было нельзя.

Мы прочли два этих сценария по пятнадцать страниц на худсовете, и все члены худсовета, не сговариваясь, подняли вверх большие пальцы.

Недели три мы ждали, когда нам что-либо скажут. Через месяц я не выдержал и позвонил редакторше.

Она сказала:

– А разве вам не сообщили? (Это обычное телевизионное хамство.)

– А кто, – поинтересовался я, – кроме вас, мог мне что-нибудь сообщить?

– Ой, вы знаете, а мы эту передачу снимать не будем.

И далее без объяснений.

Потом уже мне рассказал мой приятель, что они не могли пережить, что должны будут выплатить нам двадцать четыре тысячи за сценарии.

Как говорил значительно позже А. Я. Лифшиц: «Делиться надо». Мы тогда это понимали так: делиться надо с друзьями. Мы сказали Феликсу, что получили аванс двадцать пять процентов за две передачи, то есть пятьсот рублей, и отдали ему, скинувшись, причитающуюся ему половину.

Об этих сценариях и нашем участии узнал Э. Успенский и разозлился почему-то именно на меня.

А Феликс, кстати, просил меня не говорить Эдику, что он участвовал во всем этом. Не хотел с Эдиком ссориться. Да и сам Эдик с Хайтом не хотел ссориться, поэтому вся его злая энергия обрушилась на меня. Он говорил Феликсу, что видеть меня не может и даже может ударить. А когда они собрались обсуждать все это, ребята сказали, что я тоже должен присутствовать, Эдик был категорически против. Он, видно, понимал, что упрекнуть меня ни в чем не сможет.

Аргумент у него против меня был один, он его и выложил. Когда Левенбук, которого взяли третейским судьей, спросил, чем я ему не нравлюсь, Эдик заявил:

– У него лицо негодяя.

Я совсем не хотел с ним ссориться, более того, я к нему очень хорошо относился, и мы с ним даже хотели что-то вместе делать, но увы, его застопорило. В то время он бросал курить и был очень раздражен.

Когда Феликс уехал, через несколько лет он в письме попросил меня что-то передать Эдику. Я передал, Эдик выслушал и даже поблагодарил. После этого, встретив его в ЦДЛ, я, естественно, поздоровался с ним. Он вскочил со стула, подбежал ко мне и сказал:

– Не здоровайся со мной, не унижай себя.

С тех пор я с ним и не здороваюсь вот уже двадцать лет. А жаль. Мы бы с ним за эти двадцать лет могли много сделать хорошего.

Причем в первую встречу я попытался ему объяснить ситуацию с Фелей. Он не поверил, что писал Феля, а Камову потом было невыгодно в этом сознаваться. Вот так я и остался без вины виноватым.

Когда Феликс уехал, я с ним переписывался. Мне его очень не хватало. Он был моим настоящим наставником – не только в юморе, но и в жизни.

Года три он мне отвечал и писал замечательные письма, все они у меня лежат в целости и сохранности. А потом перестал отвечать.

А затем написал: «Не обращай внимания на то, что я не отвечаю, все равно пиши». Но с таким же успехом можно переписываться с телеграфным столбом. Поэтому я писать тоже перестал.

Феликс работал на «Радио Иерусалима». Делал передачи на Советский Союз. У меня это радио не ловилось. И я ездил к его брату, брал у него пленки Фелиных передач и слушал их. Передачи были очень хорошие, нормальный, спокойный рассказ о жизни в Израиле. Умный разговор с умными людьми. Многие в Союзе его передачи слушали и Феликса знали.

В 90-м году я впервые поехал в Израиль к родственникам. Но во многом я стремился в Израиль из-за Феликса. Я ждал встречи с ним тринадцать лет и очень хотел его увидеть. Тогда летели через Будапешт. В Будапеште мы сидели сутки в аэропорту, и там был Левенбук, который на предыдущем самолете тоже летел в Израиль – к Феликсу. Самолет Левенбука прилетел на час раньше. Феликс встретил Алика, и они уехали. Этот час он ждать не захотел. И еще неделю я ему звонил, а он все не мог со мной встретиться – так был занят.

Ну что было делать, кого-то другого я бы… а Феликса я любил. Через неделю мы все же встретились. И я увидел совершенно других людей. К тому же они с Тамарой очень агрессивно приняли известие о том, что я крестился, хотя именно благодаря Феликсу я полюбил церкви как красоту. И вообще, они заняты были своими проблемами, и все мы там далеко, в Москве, были им уже на фиг не нужны. У них была другая жизнь. А впрочем, может, я не прав. Может, это именно я им был не нужен. И хотя Феликс потом ездил со мной и показал много интересного, прежней душевности по отношению ко мне я не ощущал.

Книжки, которые он здесь, о Израиле, написал, на меня не произвели впечатления. Мы в то время были отравлены политикой, разоблачениями, скандалами, и его спокойные, мирные истории от меня были очень далеки. Притчи, которые он писал, тем более о России, мне казались совершенно чуждыми нашему читателю.

Мне очень нравилась его книга «Зона отдыха». Он ее написал, отсидев десять суток после демонстрации, которую отказники устроили у здания приемной Верховного Совета. Они подняли плакаты в знак протеста. Их схватили, посадили в автобусы, отвезли за город, избили, а потом посалили на десять суток. За эти десять суток Феликс сочинил книгу, замечательную книгу, которую потом и написал. Она была точно про нашу жизнь и очень здорово написана, с потрясающими историями, наполненными и горечью, и юмором.

А эти новые книжки были вроде бы про нашу страну, но не про нашу жизнь, и мне не понравились.

Приехав года через три-четыре к нам в Москву, Феликс опять же был какой-то странный. Он, например, мог, придя ко мне домой, сказать:

– У тебя квартира хуже, чем у всех.

Вот такая вдруг появилась манера. Может, и хуже, но кто же об этом говорит?!

Он не прочел моей книги об отце Александре Мене, а прочел только фразу о том, что он, Феликс, «отрезанный ломоть», и очень обиделся. А что ж тут обижаться? Александр Владимирович правильно считал, что, уехав в то время за границу, когда был этот железный занавес, люди становились отрезанными от нашей жизни. Да если бы он не был «отрезанным ломтем», он, может быть, и не выжил бы на Земле обетованной. Люди, которые в Израиле жили интересами Советского Союза, говорившие только по-русски и не порвавшие с прошлой жизнью, не могли построить новой жизни в новой стране. Это же не из Бельгии переехать во Францию или даже в Америку. Там-то всегда можно вернуться. Феликс сам когда-то писал: «Если из страны можно уехать, то в ней можно жить». Из этой страны, СССР, можно было уехать только раз, ни вернуться в нее тогда, ни дружить с ней не было никакой возможности. Выживали только «отрезанные ломти».

Паша Леонидов, знаменитый администратор, так и не нашел себя и Америке, потому что не выучил язык и бегал в советское посольство общаться.

Ну что ж делать, обидеть я Феликса не хотел, что написал, то и написал и считаю, что написал правильно, тем более не я, а поумнее меня человек сказал.

Потом, когда Феликс снова приезжал в Москву, я его отвез в Семхоз в дом Александра Меня. Думаю, если бы он был жив, они с Феликсом очень понравились бы друг другу. Оба очень талантливые и мудрые. Феликс сказал мне:

– Представляешь, какой из него бы получился раввин!

Да точно такой же, какой получился священник. Святой! Вот и все.

Для меня Александр Владимирович – современный пророк, и чем больше лет проходит с его кончины, тем он значительнее и значительнее.

Потом уже, когда стали мы ездить туда, в Израиль, а они сюда, как-то стали налаживаться связи. И Феля потеплел, и агрессии в нем поубавилось. Я даже надеюсь, что недавнее крещение семидесятишестилетнего Танича, друга своего, он воспримет совсем иначе, чем мое.

Всё это было написано в 2000 году, а сегодня – 2014 год. Феликсу исполнился 81 год. Он хорошо выглядит и хорошо себя чувствует. За эти годы я несколько раз был у него в Израиле, а он не раз приезжал к нам, в Россию.

Недавно я прочитал его последнюю книгу «Мой дом». Книга прекрасная. Она о его ушедшей жене Тамаре, о брате Борисе, о людях, которые были в его жизни и в СССР, и в Израиле. Он, Феликс, человек довольно закрытый, а здесь, в этой книге, открыл свою душу. Вот и книжка получилась душевная. Откровенная. С болью. И с радостью от подаренной ему жизни. Замечательная книга. Я прочитал её не отрываясь. В некоторых местах даже плакал.