Глава 3

1905

Год чудес

Глядя на меня озорными водянистыми глазами, Альберт рассказал, что, переехав с Милевой в тесную мансарду на Крамгассе, 49, в Старом городе Берна, он и помыслить не мог, что 1905 год станет самым невероятным годом в его жизни. И уж тем более этого не могли предвидеть его скромные сослуживцы.

Мими Бофорт, Принстон, 1955

В тишине опустевшего патентного бюро двадцатишестилетний Альберт поудобнее устраивается на высоком табурете; крупная голова заросла копной волос. Потертый твидовый пиджак и брюки давно стали ему тесны. Он без носков. В воздухе висит облако дыма от его дешевой сигары «виллигер». Он убивает время написанием обзоров и статей для самого авторитетного немецкого журнала, посвященного проблемам физики, — «Annalen der Physik».

В марте 1905 года он выдвигает положение о том, что свет состоит из мельчайших частиц (в терминологии Альберта — фотонов), а Вселенная — из дискретных частиц материи и энергии.

В апрельском и майском номерах журнала публикуются две его статьи.

Гипотеза о движении атомов и молекул вызывает жаркие научные споры. Среди тех, кто пренебрежительно отзывается о концепции Альберта, — профессор Эрнст Мах и профессор Вильгельм Оствальд. Оствальд, в частности, отстаивает идею о связи термодинамики исключительно с энергией и способами ее преобразования в окружающем мире. Наряду с Махом он утверждает, что законы термодинамики вовсе не обязательно сводить к механике, которая с необходимостью предполагает существование невидимых атомов, находящихся в движении.

Ничто из этого Альберта не останавливает. Далее он описывает новый метод подсчета и определения размера атомов и молекул в заданном пространстве. В следующей научной работе он применяет к жидкостям молекулярную теорию тепла, чтобы объяснить так называемую загадку броуновского движения. В 1827 году шотландский ботаник Роберт Броун поместил в воду пыльцу растений и заметил, что частички находятся в хаотическом движении.

По утверждению Альберта, если крошечные, но видимые частицы, помещенные в жидкость, находятся в подвешенном состоянии, то их движение обусловлено воздействием невидимых бомбардирующих атомов. Он очень подробно объясняет это явление и предсказывает, что под микроскопом можно будет различить хаотичное, беспорядочное движение этих частиц.

В мае он пишет письмо Конраду Габихту, получившему должность преподавателя математики и физики в Протестантском педагогическом институте в швейцарской коммуне Ширс, обещая прислать ему четыре сенсационные работы.

Первая посвящена излучению и энергии света и очень революционна. Вторая работа содержит определение истинной величины атомов. Третья доказывает, что согласно молекулярной теории тепла тела величиной порядка 1/1000 мм, взвешенные в жидкости, испытывают видимое беспорядочное движение, обязанное тепловому движению молекул. Такое движение взвешенных тел уже наблюдали физиологи — они назвали его броуновским молекулярным движением. Четвертая работа пока еще находится в стадии черновика, она представляет собой электродинамику движущихся тел и меняет представление о пространстве и времени.

Пояснением к его доводам служит та самая «сенсационная» июньская работа. Из чего состоит Вселенная: из атомов, из электронов? Пространство и время весьма загадочны и, более того, неосязаемы.

«Согласно предположению, которое будет здесь рассмотрено, если луч света идет от точечного источника, энергия не распределяется в расширяющемся объеме непрерывно, а состоит из конечного числа энергетических квантов, локализованных в точках пространства, причем излучаться и поглощаться они могут только неделимыми порциями».

Он не ожидал, что к его аргументам будет приковано такое внимание.

«Я хочу понять, как Бог создал этот мир… все остальное — мелочи. По-настоящему меня интересует, мог ли бы Бог сотворить мир иным, то есть оставляет ли вообще какую-либо свободу требование логической простоты».

Его работа вызывает бурю протестов. Теперь он применяет относительность для создания своего уравнения, определяющего соотношение между массой и энергией: m и E. Проще говоря, он делает вывод, что при достижении движущимся телом скорости, стремящейся к скорости света, c, масса данного тела увеличивается. Чем быстрее движется тело, тем оно тяжелее. Если допустить невозможное — что тело движется со скоростью света, — то его масса и энергия будут бесконечны.

Наконец появляется его пятая работа, докторская диссертация, озаглавленная «Новое определение размеров молекул».

Уравнением E = mc² Альберт первым предположил, что эквивалентность массы и энергии является общим принципом, обусловленным симметрией пространства и времени.

Милева, как и многие другие, задается вопросом:

— А что, если твоя теория относительности будет опровергнута?

— Тогда мне будет жаль Бога, потому что эта теория верна.

Альберт, Милева и Ганс Альберт переезжают в большую квартиру в Берне по адресу: улица Безеншойервег, 28, недалеко от горы Гуртен.

Более месяца Альберт исступленно трудится в патентном бюро, а после работы — дома, при свете керосиновой лампы. Ему некогда записывать ход своих мыслей, за исключением, разумеется, тех, что относятся к научным изысканиям.

Увлеченный исследованием природы материи, энергии, движения, времени и пространства, он, похоже, не замечает ни времени суток, ни дней недели, ни дат:

— Занимаясь чем-нибудь в свое удовольствие, я будто выпадаю из времени.

— Поэтому ты всегда так поздно возвращаешься домой? — спрашивает Милева.

— Не всегда.

— Всегда.

Он решает отправить свою докторскую диссертацию на рецензию Альфреду Кляйнеру, профессору экспериментальной физики Цюрихского университета. На Кляйнера она производит большое впечатление: «Приведенные рассуждения и расчеты принадлежат к самым трудным в гидродинамике».

Не остался равнодушным и профессор математики Генрих Буркхард: «Подход к задаче показывает, что автор в совершенстве владеет необходимыми для решения вопроса математическими методами. Все без исключения данные, что я проверил, оказались верными».

Кляйнер, однако, говорит, что исследованию не хватает объема. Добавив лишь одно предложение, Альберт снова подает диссертацию — и в этот раз ее утверждают. Теперь Альберт может называть себя «доктор Эйнштейн».

Летом доктор и фрау Эйнштейн вместе с Гансом Альбертом отправляются в Нови-Сад. Альберт посещает «Матицу сербскую» — сербское литературное, культурное и научное общество, основанное в городе Пешт в 1826 году и переехавшее в Нови-Сад в 1864-м. Библиотека «Матицы сербской» насчитывает около трех миллионов единиц хранения, а художественная галерея является крупнейшей и наиболее уважаемой в Нови-Саде. Альберт очарован.

К его удивлению и радости, родные Милевы оказывают им теплый прием. Их растрогало, что Альберт относится к жене как к равной себе по интеллекту.

Альберт носит на плечах смеющегося сына по городским улицам, как ценный трофей. Тревоги о судьбе своей пропавшей дочери, Лизерль, он загоняет внутрь. Умерла ли она от скарлатины, была ли кремирована, как и другие жертвы эпидемии? Или она жива, но осталась калекой? Альберт ни о чем не спрашивает. Судьба девочки остается тайной.

Вернувшись в Берн, Альберт получает повышение по службе в своем патентном бюро и становится техническим экспертом второго разряда. Ему увеличивают оклад до 4500 франков в год. Семья снова переезжает, на этот раз в фахверковый дом, выходящий окнами на реку Аре и зеленую, тенистую Агертенштрассе.

Альберт очень скучает по своему другу Соловину и пишет ему в Париж: «Я занимаюсь бумагомаранием на государственной службе, играю на скрипке и седлаю своего физико-математического конька».

По воскресеньям Альберт и Милева организуют дружеские встречи у себя дома, куда приходят Мишель Бессо со своей женой Анной, теперь живущие в Берне, и Майя, которая в этот период работает над своей диссертацией.

Альберт по-прежнему вспоминает годы в Арау и в то же время терзается чувством вины перед Мари, которая проявляла к нему такую доброту, а в ответ получила только боль и обиду.

Его устремления и мысли, направленные на возлюбленных и учителей, которых уже нет рядом, теперь привлекают его больше, чем Милева; нынче она выказывает ему и любовь, и привязанность, но он держит ее на расстоянии. Демонстративные проявления любви ему претят. Они сковывают его больше, чем презираемый им буржуазный уклад жизни. В глубине души у него роится страх скатиться в безумие.

Весть о том, что брат Пауля Винтелера, Юлиус, вернулся из Америки с психическим расстройством, застрелил мать и брата, а потом застрелился сам, только усугубляет страхи Альберта.

^{ДОКТОР ГОТЛИБ БУРКХАРДТ}

Вспоминается ему и Мишель Бессо, чей брат Марко совершил самоубийство в восемнадцать лет.

По мысли Альберта, если человек хочет прожить счастливую жизнь, необходимо привязать ее к цели, а не к людям или вещам.

Однако это не примиряет его с последними новостями о Мари. Из-за их расставания она страдает острой депрессией и нарушением психики. Врачи определили ее в клинику «Вальдау» в Берне.

Наведя справки об этой клинике, Альберт выясняет, что некий доктор Готлиб Буркхардт практикует в «Вальдау» экспериментальные операции лоботомии, психохирургического способа лечения шизофрении. Буркхардт сделал лоботомию шести пациентам и в половине случаев добился успеха. Альберт молится, чтобы этот Буркхардт не добрался до Мари.

Целиком погрузившись в работу, он пишет все больше научных статей и обзоров. Дома с одержимостью занимается маленьким Альбертлем: крутит юлу, устраивает танцы плюшевых медвежат.

Игры захватывают Альберта не меньше, чем малыша. Отец с сыном осваивают волшебный фонарь. Альберт купил проектор «Глория», созданный Эрнстом Планком в Нюрнберге, и учится профессионально им управлять; маленький Альбертль в восторге — от быстрой смены слайдов изображения на экране будто оживают.

Альфред Кляйнер, профессор экспериментальной физики в Университете Цюриха, составляет официальную рекомендацию, чтобы Альберта взяли на кафедру.

В способностях Альберта он нисколько не сомневается: «Эйнштейн стоит в одном ряду с крупнейшими физиками-теоретиками, что стало понятно после опубликования его работы, посвященной принципу относительности».

^{АЛЬФРЕД КЛЯЙНЕР}

Кляйнер подозревает, что назначению Альберта могут помешать антисемитские настроения.

Конкурсная комиссия заявляет следующее:

Впечатления нашего коллеги Кляйнера, основанные на личном знакомстве, крайне важны как для комиссии, так и для факультета в целом, поскольку доктор Эйнштейн является иудеем, и именно лицам этой национальности приписывают (во многих случаях не без основания) неприятные особенности характера, такие как назойливость, наглость и торгашеские наклонности, проявляющиеся в их понимании своего положения в науке. Следует, однако, отметить, что среди иудеев есть и другие люди, которые не обладают, даже в малой степени, этими неприятными чертами, и посему было бы неправильно отказывать кому-либо на том основании, что он является евреем. В действительности встречаются и среди людей, не принадлежащих к этой национальности, ученые, у которых развиваются черты, обычно приписываемые евреям, в частности — меркантильное отношение к положению в университете и использование его в корыстных целях. Исходя из этого, и комитет, и факультет в целом считают несовместимым со своим достоинством принять антисемитизм в качестве руководства к действию.

Альберт может только гадать, каково же будет решение. Вскоре выясняется, что десять членов комиссии проголосовали в его пользу и один воздержался.

Он чувствует: за фасадом академической и общественной жизни бурлит антисемитизм. Узнав, что в университете ему собираются платить меньше, чем в патентном бюро, он отклоняет предложение.

Университет Цюриха выступает с новым, более выгодным предложением. На этот раз Альберт его принимает.

«Итак, — сообщает он в письме польскому физику Якобу Лаубу, — теперь я официально вступил в гильдию продажных тварей».

В Цюрихе семейный бюджет едва позволяет им сводить концы с концами. Поэтому Милева начинает сдавать комнаты.

Но главное — Альберт приобщился к миру академической науки. На горизонте замаячила стабильность.

Известность его ширится. Кто бы мог подумать, что принесет с собой ближайшее будущее: в течение следующих пяти лет Альберт получит предложения от трех зарубежных университетов — и от швейцарского Политехникума в Цюрихе.

«Не могу выразить, — пишет Милева подруге, — как мы рады этим переменам, ведь теперь Альберт, свободный от ежедневной восьмичасовой конторской рутины, сможет посвятить себя любимой науке и только науке». И далее: «Теперь он признан лучшим немецкоязычным физиком и осыпан почестями. Я очень рада его успехам, вполне заслуженным, и лишь с надеждой рассчитываю, что слава не окажет пагубного влияния на его человеческие качества».

Ему поступает все больше писем. Физики со всех концов Европы хотят установить с ним контакт.

Лекции его пользуются популярностью. Остроумный, непринужденный, экстравагантный, он никогда не читает по бумажке. Своим немногочисленным слушателям он всегда разрешает прерывать лекцию вопросами, если им что-либо непонятно. Да и сам он себя прерывает.

Ему нравится быть гражданином Швейцарии. Нравится ему и Швейцария. Все, что ему нужно, — это тишина и покой для размышлений. Карандаш и бумага. Прогулки под парусом на ближайшем озере. Жизнь его вертится стремительно, как юла малыша Альбертля.

Цюрихское общество естествоиспытателей, Naturforschende Gesellschaft, принимает его в свои ряды. Помимо физики, оно занимается естественной историей и математикой.

Затем он получает приглашение на должность в немецком подразделении Пражского университета. Там есть вакансия заведующего кафедрой теоретической физики. Это значит, что теперь он будет полноправным университетским профессором с достойной заработной платой.

Милева беременна в третий раз.

28 июля 1910 года появляется на свет Эдуард Эйнштейн. Роды были трудными. У Милевы скверное самочувствие и слабость. Ее лечащий врач советует Альберту изыскать средства для найма прислуги. В ходе жаркой дискуссии Милева принимает сторону Альберта:

— Вы же видите: мой муж и так работает на износ.

— Вам требуется помощь по дому, — настаивает доктор.

Они приходят к компромиссу. Из Нови-Сада приезжает мать Милевы, чтобы вести хозяйство.

Милева становится все мрачнее.

Она открывается Альберту:

— Пойми, я хочу любви и почти верю, что ее заслоняет лишь твоя проклятая наука, а потому была бы рада услышать от тебя утвердительный ответ, но с радостью приму и улыбку.

Милева остро переживает свои потери. Ее карьера физика кончена, Лизерль больше нет. Отдана ли малышка приемным родителям? Ее местонахождение неизвестно, как и сам факт ее жизни или смерти. Альберт внешне и внутренне восстает против обсуждения этого вопроса. Судьба дочери — непереносимый кошмар. Одно утешение — у него есть малыш Альбертль. А недавно появился еще Тэтэ.

Альберт пишет своей матери в Берлин: «Если зацикливаться на том, что угнетает или злит, это не поможет решению проблем. Их нужно преодолевать самому. Вероятно, мне будет предложена должность профессора в крупном университете, с окладом значительно выше нынешнего».

У него появляется страсть к частым и длительным разъездам. В угоду ей он решает наведаться к двум своим кумирам, Хендрику Лоренцу и Эрнсту Маху. Со своим соотечественником, голландцем Питером Зееманом, в честь которого назван эффект Зеемана, Лоренц разделил Нобелевскую премию 1902 года «за выдающиеся заслуги в исследованиях влияния магнетизма на радиационные явления». Эрнст Мах первым из физиков обратился к изучению сверхзвукового движения, а его критика и неприятие представлений Ньютона о времени и пространстве подтолкнули Альберта к созданию теории относительности.

В 1911 году он навещает Маха в Вене. Мах на тот момент живет, по сути, затворником; в свои семьдесят с лишним он частично парализован и почти глух. Альберту приходится кричать:

— Предположим, допущение о существовании атомов в газе позволяет нам предсказать наблюдаемое свойство этого газа, которое не может быть предсказано на основе неатомистической теории. Могли бы вы тогда принять такую гипотезу?

— Эта гипотеза была бы экономной.

Альберт расценивает это как согласие.

Он уже давно восхищается Хендриком Лоренцем. Физики-теоретики всего мира считают голландского свободомыслящего ученого воплощением самого духа физики. Именно Лоренц подготавливает почву для положительной реакции на квантовую теорию. В своей теории относительности Альберт использовал многие математические инструменты, концепции и результаты исследований Лоренца.

— Я восхищаюсь этим человеком, как никем другим, — говорит он Лаубу. — Я бы даже сказал, что люблю его.

Альберт и Милева навещают Лоренца в Лейдене, где останавливаются в доме у него и его жены Алетты.

Лоренц покоряет Альберта своим обаянием, гостеприимством и отеческим отношением; светлый, великодушный человек, он с готовностью делится с Альбертом своими соображениями, вносит незначительные поправки. Альберт считает ум Лоренца прекрасным, как произведение искусства.

Перед ним открываются головокружительные возможности.

^{С ХЕНДРИКОМ ЛОРЕНЦЕМ}

Решив принять должность в Университете Карла-Фердинанда в Праге, он узнает, что университет в Цюрихе хочет его удержать. Запущена петиция:

Профессор Эйнштейн имеет удивительный талант представления наиболее сложных проблем теоретической физики в таком ясном и понятном виде, что для нас большая радость следить за его рассуждениями на лекциях. Кроме того, он легко находит общий язык с аудиторией.

Ему обещают повысить зарплату на 1000 франков, однако он отклоняет это заманчивое предложение и с семьей переезжает в Прагу.

Они снимают новую квартиру в районе Смихов по адресу Тржебизского, 1215, на левом берегу реки Влтавы. До работы — двадцать минут пешком.

«Тут прекрасный институт, в котором приятно работать, — пишет он Бессо. — Только люди здесь совсем чужие».

Бессо ненавидит типичных немецких бюрократов. Сотрудники кланяются ему и расшаркиваются перед ним. Его кабинет выходит окнами на королевскую больницу для душевнобольных. Своим посетителям он говорит:

— Это безумцы, которые не забивают голову квантовой теорией.

Оказавшись в изоляции, Альберт пишет статьи.

В смиховской квартире есть электричество и приятное добавление в виде горничной, проживающей там же.

Альберт становится завсегдатаем кафе «Лувр», построенного в стиле модерн на проспекте Народни Тршида, и знакомится там с Максом Бродом и Кафкой или посещает салон Берты Фанты в доме на Староместской площади, где играет на скрипке для интеллектуальной элиты, включая философов Рудольфа Штейнера и Хуго Бергмана.

Он легко заводит новых друзей среди единомышленников и ученых. Одним из них становится молодой физик еврейского происхождения из Вены, Пауль Эренфест. Альберт и Милева часто принимают его у себя.

^ПРАГА

Пауль Эренфест аккомпанирует, когда Альберт играет на скрипке Брамса, а Ганс Альберт поет.

Эренфест рассказывает о своем детстве:

— Мой отец, Зигмунд, вкалывал на суконной фабрике в Лошвице в Моравии. После того как он женился на матушке, они переехали в Вену и открыли бакалейную лавку. Соседи были антисемитами. Я — младший из пяти мальчиков. В детстве много болел.

— Интересно, — говорит Альберт, — у многих ли ученых были проблемы со здоровьем в детстве?

— Вопрос ставится иначе, — возражает Милева. — Это дети, которые часто болеют, с большей вероятностью становятся учеными.

— Любопытная теория, — говорит Альберт. — Пауль, в каком возрасте вы научились читать, писать и считать?

— В шесть лет.

— Я раньше.

— Не хвастайся, — одергивает Милева.

— Моя мать умерла от рака груди двадцать лет назад, — говорит Эренфест. — А ваша в добром здравии?

— Да. Ей сорок восемь лет. Живет в Вюртемберге.

— Ей уже пятьдесят, Альберт.

— Правда? Пятьдесят. В вопросах математики я полагаюсь на тебя, дорогая. А что ваш отец?

— Женился на ровеснице моего старшего брата.

— А вы? С головой ушли в учебу?

— Без особых успехов. Я смог поступить в Технический институт в Вене в октябре девяносто девятого и в первый же год прослушал курс лекций Больцмана по механической теории тепла. Через два года я переехал в Геттинген, где встретил молодую русскую студентку-математика, Татьяну Алексеевну Афанасьеву из Киева. Почему, как по-вашему, ее не было на заседаниях математического клуба?

^{ПАУЛЬ ЭРЕНФЕСТ, АЛЬБЕРТ И ГАНС АЛЬБЕРТ}

— Потому что ей не позволили, — говорит Милева.

— Именно. Я выразил протест. Добился изменения правил. И женился на Татьяне. E равно эм цэ квадрат.

Альберт смеется.

— В Вене я сидел без работы. Вернулся в Геттинген в сентябре тысяча девятьсот шестого, надеялся получить должность, но вакансий не было. Потом пришла кошмарная весть: шестого сентября Больцман покончил жизнь самоубийством. Я написал некролог. Больцман повесился.

— Как же это произошло? — спрашивает Альберт.

— Он отдыхал с женой и младшей дочерью Эльзой на Адриатике, в отеле «Плес» близ Триеста, в деревушке Дуино. Все произошло накануне отъезда: ему предстояло вернуться в Вену и читать новый курс лекций по теоретической физике. Это приводило его в ужас. Фрау Больцман с Эльзой ушли купаться. Он где-то взял шнур от занавесок и повесился у себя в номере. Тело нашла дочь Эльза. Кажется, он страдал от неврастении. Но самоубийство… Эльза не может об этом говорить.

По щекам Альберта катятся слезы.

Милева меняет тему:

— Вы ездили в Санкт-Петербург?

— В седьмом году, — говорит Эренфест. — Там у меня возникли подозрения насчет антисемитизма. Мы с Татьяной написали статью по статистической механике. Долго над ней работали. Я объездил много университетов в немецкоязычных странах в надежде получить должность.

— Я тоже, — говорит Альберт.

— Встречался с Планком в Берлине, с Герглоцем в Лейпциге, с Зоммерфельдом в Мюнхене. Ездил в Цюрих. В Вену, где, как я слышал, Пуанкаре написал работу по квантовой теории для журнала «Annalen der Physik» и получил результаты, схожие с моими. Затем Зоммерфельд порекомендовал меня в Лейден, на место Лоренца.

Эренфест достает клочок бумаги и передает его Альберту.

Альберт читает вслух: «Он прекрасный лектор. Мне еще не доводилось слышать, чтобы человек говорил с таким увлечением и блеском. В его распоряжении весомые фразы, остроумные тезисы и диалектика — все это он использует весьма необычно. Он знает, как подать сложнейшие темы и сделать их интуитивно понятными. Он выражает математические обоснования доступным образом».

— Будто обо мне писали, — говорит Альберт.

Милева с трудом встает:

— Не переводи разговор на себя, Альберт.

Она оставляет их наедине, и Альберт подробно рассказывает Эренфесту о своих усилиях по обобщению теории относительности. Эренфест, оказывается, идеальный слушатель.

После разговора с Эренфестом все мысли и амбиции Альберта сосредоточены на Берлине. Но его не покидают сомнения по поводу этого города. Хотя будущее физики, пожалуй, определяется именно в Берлине. Тем не менее у него есть дела понасущнее: первый Сольвеевский конгресс в Брюсселе.

Первая международная конференция в истории науки проходила с 30 октября по 3 ноября 1911 года под патронажем промышленника Эрнеста Сольве. Конгресс объединил ведущих физиков Европы ради дискуссии на тему излучения и квантов. Каждому из участников положена премия в размере тысячи франков. Альберт польщен таким приглашением. В Брюссель ученые съезжаются в вагонах первого класса, обитых роскошной тканью, из Берлина, Лейдена, Геттингена, Цюриха, Парижа, Вены.

Доклад на Сольвеевском конгрессе становится для Альберта дебютом на сцене международной науки. Под председательством Хендрика Лоренца, говорящего на голландском, немецком и французском языках, делегаты собираются вместе, чтобы обсудить противоречия двух подходов: классической физики и квантовой теории. В свои тридцать два года Альберт — один из самых молодых физиков; моложе его только Фредерик Линдеманн, тому двадцать пять. Среди присутствующих — Мария Склодовская-Кюри и Анри Пуанкаре.

Альберт не робеет в компании этих светил. Позднее он окрестит это собрание «шабашем ведьм в Брюсселе». В целом физики признают, что на их профессиональном небосклоне восходит новая звезда. Мадам Кюри высоко оценивает ясность ума Альберта, масштаб проделанной работы и глубину его знаний. Пуанкаре заявляет, что Альберт — «один из самых оригинальных мыслителей, которых я знал. Особое восхищение вызывает та легкость, с которой он воспринимает новые концепции и делает из них все возможные выводы». Фредерик Линдеманн и Луи де Бройль разделяют мнение, что «из всех присутствующих только Эйнштейн и Пуанкаре образовали свой кружок из двух человек».

После официальной части разгорелась дискуссия по поводу теории относительности. Пуанкаре, как считает Альберт, не проникся его теорией. Молодые же французы — наоборот. Их троица — Поль Ланжевен, Жан Перрен и Мария Склодовская-Кюри — самые доброжелательные из всех делегатов.

^{ПЕРВЫЙ СОЛЬВЕЕВСКИЙ КОНГРЕСС}

Альберт пишет Бессо: «Мне не удалось хоть сколько сдвинуть с места электронную теорию». Конгресс, по его словам, «напоминал плач на развалинах Иерусалима». Ничего полезного из этой затеи не вышло. «Моя трактовка флюктуаций спровоцировала бурный интерес, но стоящих возражений не прозвучало. Дискуссия не принесла мне особой пользы, так как я не услышал ничего, кроме уже известного».

Впрочем, в благодарственном письме к Эрнесту Сольве Альберт сообщает: «Я искренне признателен Вам за ту прекрасную неделю, которую мы провели в Брюсселе, и не меньше — за Ваше гостеприимство. Сольвеевский конгресс навсегда останется одним из самых замечательных воспоминаний в моей жизни».

И не только из-за официальных и неофициальных прений о физике, но и по причине скандала, разгоревшегося вокруг его новых французских друзей.

Мария Склодовская познакомилась с Пьером Кюри в Париже в 1894 году, а через год вышла за него замуж, взяв двойную фамилию.

Вместе чета Кюри работала над исследованием радиоактивности, отталкиваясь от достижений Рентгена и Анри Беккереля. В июле 1898 года они сообщили об открытии нового химического элемента — полония, а 20 декабря — об открытии радия, радиоактивного элемента, принципиально значимого для исследований рентгеновского излучения.

В 1903 году совместно с Беккерелем они были удостоены Нобелевской премии по физике. Мария — первая женщина, получившая Нобелевскую премию.

Тремя годами позже Пьер погибает под колесами конного экипажа неподалеку от Пон-Нёф. Мария остается с двумя дочерьми, девяти и двух лет. Заняв его должность в университете, она становится первой женщиной, преподающей в Сорбонне, и в одиночку продолжает начатую в соавторстве с мужем работу. В 1911 году она получает вторую Нобелевскую премию по химии, о чем становится известно во время Сольвеевского конгресса. Альберт прекрасно знает, что во Франции ее неоднозначная фигура привлекает излишнее внимание прессы. После предложения избрать Марию членом Академии наук журналисты разворачивают настоящую травлю с примесью антисемитизма, сексизма, ксенофобии, враждебного отношения к науке в целом и к ученым в частности. Больше всего ей досталось на страницах ультраправой газеты «Аксьон Франсез», возглавляемой Леоном Доде, сыном романиста Альфонса Доде, хотя Мария, строго говоря, католичка.

^{МАРИЯ КЮРИ, ПОЛЬ ЛАНЖЕВЕН}

Все это заставляет Альберта внимательно присмотреться к личности жертвы публичных оскорблений и понять, сколько от нее требуется сил. Он проникается сочувствием, заинтригован и буквально покорен ее мужеством.

Не менее Альберт покорен и Ланжевеном. В 1911 году в журнале «Scientia» импозантный физик с военной выправкой, подтянутый, с подкрученными вверх усами, опубликовал статью «Эволюция пространства и времени», где наглядно объяснял теорию относительности.

Во время Сольвеевского конгресса до Альберта дошли слухи о том, что Мария завела интрижку с Ланжевеном, который моложе ее на пять лет, женат, да к тому же вместе с супругой Жанной воспитывает четверых детей. Подозревая мужа в адюльтере, его жена нанимает частного сыщика, чтобы тот хорошенько изучил содержимое ящика письменного стола Ланжевена в Сорбонне. В итоге сыщик раздобыл любовные письма Марии, которые были переданы в «Аксьон Франсез». Отдельные фрагменты переписки разлетелись по другим французским газетам.

Жанна готовит судебный иск против мужа, чтобы получить опеку над четырьмя детьми. Шум стоит на всю Францию.

Шведская академия просит Марию отказаться от поездки в Стокгольм за премией, на что та отвечает: «Я полагаю, что нет никакой связи между моей научной работой и фактами личной жизни».

По этому поводу Альберт высказывается сдержанно: «Она простой, честный человек с блестящим интеллектом. Несмотря на страстность ее натуры, она не так привлекательна, чтобы представлять опасность для кого-либо».

В начале ноября пути участников конгресса разошлись.

Альберт пишет Марии:

Уважаемая мадам Кюри,

не смейтесь надо мной из-за того, что я пишу Вам, хотя мне и нечего особенно толкового сказать. Но я пришел в ярость из-за того, что обыватели сейчас осмеливаются вмешиваться в Вашу жизнь, и я обязательно должен был дать волю своему чувству. Пользуясь поводом, хочу сказать Вам, как я восхищаюсь Вашим интеллектом, Вашей энергией и Вашей честностью. Считаю своей удачей личное знакомство с Вами в Брюсселе. Каждый, кто не причисляет себя к этим глупцам, и теперь не менее, чем раньше, конечно, доволен тем, что среди нас есть такие выдающиеся люди, как Вы и Ланжевен, с которыми в действительности любой почтет за честь быть знакомым. Если эти ничтожества продолжат лезть в Вашу жизнь, просто не читайте эту чушь, пусть этим занимаются глупцы, для которых это и было состряпано.

С дружеским приветом к Вам, Ланжевену и Перрену, искренне Ваш,

А. Эйнштейн

P. S. С помощью комической остроты я обнаружил статистический закон, по которому двухатомная молекула двигается в магнитном поле Планка, естественно принимая во внимание законы классической механики. Правда, в то, что закон работает в реальности, я верю слабо.

Альберт приятно польщен тем вниманием, которое стали оказывать различные учебные заведения, предлагая ему занять должность или выступить в качестве приглашенного лектора. Вернувшись в Прагу, они вместе с Милевой направляются в Цюрих в надежде получить назначение в Политехникуме. В какое же недоумение они впадают, узнав, что цюрихские чинуши от образования называют должность «профессор теоретической физики» непозволительной роскошью.

В защиту Альберта выступает Генрих Цангер: «Он не является хорошим педагогом для умственно ленивых господ, которые просто хотят записать конспект лекции, а потом заучить его наизусть к экзамену. Он действительно не лучший оратор, но любой желающий по-настоящему научиться тому, как честно работать над своими идеями в физике, понимать глубинный смысл проблем, тщательно исследовать все допущения и видеть все ловушки и препятствия на этом пути, посчитает Эйнштейна первоклассным преподавателем, потому что все это он объясняет в своих лекциях и они заставляют аудиторию думать».

Цангер возмущен нерешительностью цюрихских властей.

Альберт пишет Цангеру: «Оставьте Политехникум на волю Божью».

Но сам сдаваться не желает. Альберт обращается за рекомендательным письмом к Марии Кюри и Пуанкаре. И вуаля. Политехникум выделяет для Альберта место профессора теоретической физики. Альберт с Милевой и детьми готовятся к возвращению в Цюрих.

В пражских газетах новости об уходе Альберта восприняли безрадостно, предполагая, что причиной тому стали антисемитские настроения. Альберт публично отрицает эти домыслы. Хотя ему трудно скрыть свое огорчение.

В очередной раз они пакуют чемоданы и отправляются в путь длиной 640 километров, обратно в Цюрих.

Там они поселяются в шестикомнатной квартире — пятом по счету жилище в Цюрихе. Альберт возобновляет свои регулярные встречи с Цангером и Гроссманом. Вместе с детьми они с Милевой посещают воскресные музыкальные вечера в доме математика Адольфа Гурвица. Там исполняют Моцарта и Шумана, который так нравится Милеве.

Альберт оказался в своей стихии. Но каждый, и в особенности он сам, замечает, что физическое и психическое состояние Милевы усугубляется. А суровая зима грозит ее доконать.

Востребованный, как никогда, Альберт уезжает в Берлин, чтобы в стенах Физико-технического института проконсультировать Эмиля Габриеля Варбурга, изучающего фотохимические процессы. У Вальтера Нернста накопились вопросы по удельной теплоемкости (количеству теплоты на единицу массы, необходимому для повышения температуры на один градус Цельсия), а Фриц Габер жаждет пообщаться с Альбертом на темы квантовой химии.

Разместившись в доме Варбурга, он отыскал свою родню: тетю Фанни и дядю Рудольфа — сына Рафаэля Эйнштейна, родного брата деда Альберта по отцовской линии. Они проживали на южной окраине города в округе Шенеберг вместе с дочерью Эльзой, кузиной Альберта.

При встрече с ней на Альберта нахлынули воспоминания о детстве в Мюнхене. Она была тремя годами старше Альберта и уже успела развестись с текстильщиком Максом Левенталем, оставшись с двумя дочерьми: застенчивой Марго одиннадцати лет и девятилетней упрямицей Ильзе. Белокурая, голубоглазая с прищуром, Эльза, излучающая мягкое тепло, после развода вернула девичью фамилию Эйнштейн, став заметной фигурой в творческих, политических и научных кругах.

На городской электричке они доезжают до озер Большое Ванзее и Малое Ванзее на реке Хафель. Едят шербет, любуясь парусниками, что рассекают залитую солнцем воду.

— Мне так одиноко. Никакой любви. Мне бы кому-нибудь довериться. Тому, кто примет мою душу, а главное, разум. Понимаешь?

— Конечно, милый Альберт.

Они зарезервировали номер в отеле «Бонвердэ».

Наклонившись, он срывает цветок и протягивает его Эльзе:

— Это тебе.

— Мне?

— Да, тебе.

— Как это называется?

— Myosotis alpestris. Незабудка. Пообещаешь мне кое-что?

— Что угодно.

— Не забудь-ка.

Она притягивает его лицо к своим губам.

^{АЛЬБЕРТ И ЕГО ДОРОГАЯ ЭЛЬЗА}

Альберту мерещится лицо Милевы, каким оно было шестнадцать лет назад.

— Хочешь, я всегда буду рядом? — спрашивает Эльза.

— Хочу.

Аромат ее духов пробуждает в нем влечение.

Она нашептывает:

— Я рядом.

— Заходит солнце. Звезд часы настали.

— Какая прелесть, — произносит она. — Ты сочинил это для озорницы Эльзы?

— Я только вспомнил. А сочинил Гёте. Нам с ним обоим не слишком повезло. Каждый прикован цепями к житейским обязанностям. Я бы с радостью просто прошелся бок о бок с тобой или предался любому другому приятному занятию в твоей компании.

Альберт совершенно запутался.

Через две недели он, отягощенный муками совести, пишет ей из Цюриха: «Итак, я пишу тебе сегодня в последний раз и смиряюсь с неизбежным, и ты должна сделать то же самое. Ты поймешь, что не жестокосердие и не отсутствие чувства заставляет меня так говорить, потому что ты знаешь, что я, как и ты, несу свой крест без надежды. Если когда-нибудь ты окажешься в трудном положении, если тебе просто захочется облегчить душу, вспомни про своего кузена, который готов подставить свое плечо, что бы ни случилось».

Эльза считывает его намек. На самом деле он сам может довериться только ей.

^{ОТКРЫТКА ОТ ЭЛЬЗЫ}

Она посылает ему открытку, надушенную одеколоном, который, конечно, должен напомнить запах ее тела в его постели.

На отдельном листе бумаги она скрупулезно выписывает любовное стихотворение Гёте.

БЛИЗОСТЬ ЛЮБИМОГО

Мне о тебе горит над океаном

Поток лучей;

Мне о тебе мерцает светом странным

Во тьме ручей.

Мне виден ты, когда дрожит в тревоге

Над далью день,

Когда мелькнет и канет на дороге

Ночная тень.

Мне слышен ты, когда о брег пустынный

Волна стучит;

Иду тебя я слушать в те долины,

Где все молчит.

Ты здесь со мной. И даже в дальней дали

Я там, с тобой!

Заходит солнце. Звезд часы настали.

Где ты, друг мой?

Лето Альберт проводит в цюрихской квартире на Гофштрассе, 116, с видом на озеро и Альпы. Все семейство совершает прогулки на колесном пароходе «Штадт рапперсвиль», построенном на верфях «Эшер-Висс» для судоходной компании «Цюрих-шиффартсгезельшафт». Альберт разглядывает дым, поднимающийся из кургузой трубы, подобно дыму из курительной трубки.

Окончательно не пасть духом помогло известие об избрании в Прусскую академию наук — редкая честь, уступающая только Нобелевской премии. Но главное, Макс Планк и Вальтер Нернст лично прибыли в Цюрих, чтобы переманить Альберта в Берлин. Они, конечно, знают, что Альберт с опаской следит за ситуацией в Германии. Убедить его будет непросто.

Встретив Планка с Нернстом на Центральном вокзале Цюриха, он приглашает их в Политехникум.

Альберт сидит за своим столом, попыхивая трубкой.

Нернст закуривает сигарету и, сгустив свои прусские брови, сообщает:

— Не сочтите меня за хвастуна, — а он таков и есть, — но сам кайзер оказывает мне доверие. Мы оба сходимся во мнении, что экономика страны только выиграет от развития науки и техники. Кайзер с энтузиазмом воспринял идею создания нескольких научно-исследовательских институтов под эгидой «Общества кайзера Вильгельма по развитию науки». Действуя во благо нации, Германия ставит своей целью построение мировой экономической державы.

— Во благо нации… — повторяет Альберт. — Вам не кажется, что это на руку только монарху?

Нернст вздрагивает:

— Я бы не стал утверждать столь категорично.

— Тогда назовите мне имена, — говорит Альберт, — этих светил «Общества кайзера Вильгельма по развития науки».

Тут слово берет высокий, крупный Планк:

— Председателем назначен прусский министр по делам религии, образования и медицины Август Бодо Вильгельм Клеменс Пауль фон Тротт цу Зольц.

— Представляю, сколько места на кафедре будет занимать человек с таким длинным именем.

— Тротт цу Зольц — представитель дворянской фамилии, потомок древнего протестантского рода Гессена и член старинного гессенского рыцарства, чью историю можно проследить с тринадцатого века. В Зольце у них родовое гнездо, но есть еще замок в Имсхаузене. Они имперские бароны.

— Эйнштейнам не требуется родовое гнездо, — говорит Альберт. — Я со всеми общаюсь одинаково.

По лицам гостей пробежала ухмылка.

— Тротт цу Зольц председательствовал во время первого заседания, на котором было восемьдесят три члена с правом голоса, в том числе Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, банкир Людвиг Дельбрюк и промышленник Генрих Теодор фон Боттингер. Фриц Габер тоже был. Вы знаете Габера?

— Весьма перспективен, — отвечает Альберт.

— Так и есть. А президента своего общества Адольфа фон Гарнака кайзер Вильгельм Второй удостоил нагрудной цепью. Вы слышали про него?

— Я слышал про его библиотеку в Берлине.

— Вы знаете, что там хранится?

— Фрагмент Кведлинбургской Италы пятого века. Библия Гутенберга. Письма Гёте. Крупнейшая коллекция рукописей Баха и моего любимого Моцарта.

— А еще оригинальная партитура Девятой симфонии Бетховена.

— Знаю-знаю. Но мне больше Моцарт по душе.

— Это просто невероятно! — восклицает Нернст.

— Вы о партитуре Бетховена? — уточняет Альберт.

— И о ней тоже, — продолжает Нернст. — Но главное, в петлице каждого члена общества закреплен знак отличия — медаль с портретом кайзера на желтой шелковой ленте. Кроме того, на церемониях присутствуют члены Сената, облаченные в струящиеся зеленые мантии с алыми воротниками, золотыми пуговицами и медалями.

— Весь цвет, короче говоря, — бормочет Альберт.

— Собственно, первое, что мы хотели вам предложить, — вступает Планк, — это должность профессора-исследователя Берлинского университета, средства на которую выделяет гехаймрат Леопольд Коппель, предприниматель, основавший частный банкирский дом «Коппель и К°», предприятия «Ауэргезельшафт» и «OSRAM», а также благотворительный фонд «Коппель-Штифтунг».

^{МАКС ПЛАНК, ВАЛЬТЕР НЕРНСТ}

— Как это великодушно, — говорит Альберт.

— А второе — это руководство новым Физическим институтом кайзера Вильгельма, открытие которого не за горами. Что вы об этом думаете?

— Я польщен, господа. Благодарю вас.

— Интеллектуальный климат — идеальный, — продолжает Нернст.

— Зарплата достойная, — добавляет Планк.

— Аудиторной нагрузки не будет, — подсказывает Нернст.

— Какие у вас планы на будущее? — интересуется Планк.

— Я никогда не думаю о будущем. Оно наступает слишком быстро. Я посоветуюсь с женой. А потом сообщу вам о своем решении.

Если при таком раскладе Милева останется в Цюрихе, то в Берлине у него будет Эльза. Альберту легко жонглировать принципами. Жонглировать женщинами — нет. Впрочем, он сам заварил эту кашу.

— Ты же на дух не переносишь Пруссию, — возражает Милева.

— Да, но, по крайней мере, там нас ждет безбедное существование.

— Неужели?

— При этом у меня не будет никаких административных обязанностей.

— Неужели?

— Я смогу спокойно работать.

— А я что буду делать? — спрашивает Милева.

— Радоваться жизни в Берлине.

— Почему ты так думаешь?

— Да потому, что у тебя будет честь зваться моей женой.

— Когда же ты поймешь, Альберт: я хочу, чтобы у меня была честь зваться Милевой Марич.

— Тогда давай поедем в Берлин и выберем роскошные апартаменты, которые сделают честь и славу Милеве Марич.

— Какую честь? Я всего лишь фрау Эйнштейн. Я больше не Милева Марич. О тебе знает весь мир. А я что?

Альберт молчит. Закуривает трубку.

— Кто я? — не унимается Милева. — Кто меня знает?

— Тебя знаю я, — отвечает Альберт. И отгоняет ладонью облако табачного дыма.

— Ерунда! — кричит Милева. — Сейчас самое время во всем сознаться, Альберт.

— В чем именно?

— В том, что ты завел себе пассию.

Альберт молча крутит в руках трубку.

— Ты отводишь взгляд, — упрекает его Милева.

Опустив голову, он закрывает глаза.

— Скажешь что-нибудь?

Медленный вдох.

— Долго ты будешь молчать?

Он сидит неподвижно, выпуская кольца дыма из открытого рта.

— Ну?

— Я тебя люблю, — произносит он. — Тебя.

— А та женщина?

Он прикрывает рот ладонью и шаркает подошвами.

Милева разворачивает скомканный лист бумаги. Сует его Альберту:

— Вот, полюбопытствуй.

Альберт видит свой почерк: «Как же я жил раньше без тебя, моя маленькая вселенная? Без тебя я не чувствую уверенности в себе, страсти к работе и наслаждения жизнью — короче говоря, без тебя моя жизнь не жизнь».

— Все так, — бормочет Альберт.

— А Эльза?

— А что Эльза?

— Ты любишь ее?

— Нет.

— Ты с ней спишь?

Альберт молчит.

— Так, значит, Эльза! — надрывается Милева. — Вот стерва.

Альберт пишет Эльзе:

Мне нужно кого-то любить, иначе жизнь превращается в мучение. И этот кто-то — ты; ты не в силах на это повлиять, поскольку я не спрашивал твоего дозволения. Я всемогущий господин в загробном мире своих фантазий, по крайней мере, мне хочется так думать. Как было бы здорово жить с тобой тихо-мирно под одной крышей. Моя жена постоянно жалуется мне на Берлин, кроме того, она боится родственников. Ей не по себе от одной только мысли, что в конце марта настанет конец ее безмятежному существованию. Конечно, для этого есть некоторые основания. Моя добродушная мать оказалась чертовски зловредной свекровью. Когда она останавливается в нашем доме, сам воздух становится взрывоопасным.

Страх не отступает.

Я содрогаюсь от мысли, что когда-нибудь стану свидетелем вашей с нею встречи. Завидев тебя издалека, она будет корчиться, как змея! Я отношусь к своей жене как к работнику, которого не могу уволить. У меня есть собственная спальня, и я избегаю оставаться с ней наедине. Она мрачное, недружелюбное создание, которое не умеет наслаждаться собственной жизнью и одним своим присутствием гасит радость жизни в других.

Чета Габер терпеливо помогает Милеве найти подходящую квартиру в районе Далем на углу Руделофвег и Эренбергштрассе, 33, недалеко от института.

В марте Альберт отправляется в Берлин, несмотря на неотступные дурные предчувствия. Милева с детьми уезжает на воды в Южную Швейцарию.

Альберт томится тревогой и одиночеством в квартире дяди Якоба, куда частенько наведывается его мать, чтобы помочь по хозяйству. Эльза в ожидании.

— Поскорее бы ты определился, чего ты от нее хочешь, — говорит ему Эльза, улыбаясь своими голубыми глазами.

По совету Эльзы Альберт составляет список условий, которые должна выполнить Милева, если хочет, чтобы они и дальше жили как муж и жена.

А. Ты будешь следить за тем:

1) чтобы моя одежда и белье находились в хорошем состоянии;

2) чтобы я получал регулярное трехразовое питание в своей комнате;

3) чтобы моя спальня и кабинет тщательно убирались и — особенно важно — чтобы моим столом пользовался только я.

Б. Ты отказываешься от всех личных отношений со мной, если только они не абсолютно необходимы по социальным причинам. В частности, ты отказываешься от того, чтобы я:

1) сидел дома с тобой;

2) выходил или путешествовал с тобой.

В. Ты будешь подчиняться следующим правилам в своих отношениях со мной:

1) не будешь требовать близости со мной и не будешь упрекать меня ни по какому поводу;

2) перестанешь разговаривать со мной, если я попрошу об этом;

3) если я попрошу, ты немедленно выйдешь из моей спальни или кабинета, не протестуя.

Г. Ты обязуешься не унижать меня перед нашими детьми ни словесно, ни своим поведением.

— Ты согласна?

Она молча смотрит на него в упор.

Альберт вертит в руках трубку.

— В общем, меня интересуют только мои дети, Альбертль и Тэтэ.

— Твои дети? — выкрикивает она.

— Это же мои сыновья, — кротко замечает Альберт.

— Это мои сыновья. Тэтэ болен. Ему нужен хороший отец.

— У него есть я.

— А я его мать, Альберт. Как ты только додумался подсунуть мне этот… этот список?

— Он спасет наш брак.

— Нет, не спасет.

— Тогда мы должны разойтись, — говорит Альберт.

— И на какие средства я буду жить?

— На половину моего жалованья, — отвечает Альберт. — Это пять тысяч шестьсот марок в год.

— Все понятно, — в ярости бросает она. — Как скажешь.

— Ну, значит, договорились.

— Это жестоко, Альберт. Ты жесток. Невообразимо жесток.

Простившись с Милевой и детьми на перроне Анхальтского вокзала, Альберт сажает их в поезд на Цюрих.

И внезапно содрогается от неудержимых рыданий.

— Ты совершаешь преступление против наших детей — и сам же плачешь, как дитя, — бросает ему Милева.

— Ты вернешься? — спрашивает он с надеждой.

— Нет.

— В такие моменты понимаешь, к какой мерзкой породе зверей мы принадлежим.

Она гневно смотрит на него и молчит.

Потерпев поражение, Альберт с потеками слез на щеках выходит на недавно обновленную Банхофштрассе через парадные ворота вокзала — триумфальную арку; у него щиплет глаза.

Вместе они были восемнадцать лет, из них одиннадцать — в браке. Их отношения, как и карточный домик, построенный Альбертом в детстве, лежат в руинах. Словно предвещая раскол Европы.

Тем временем в Сараеве девятнадцатилетний боснийский серб Гаврило Принцип, неизлечимо больной туберкулезом, планирует покушение на жизнь эрцгерцога Франца Фердинанда, престолонаследника Австро-Венгерской империи.

Императорский кортеж из шести автомобилей с открытым верхом приближается к мэрии. В головной машине — мэр города и комиссар полиции. Франц Фердинанд и его жена, герцогиня Гогерберг, София, — во второй, в сопровождении наместника Боснии и Герцеговины, генерал-инспектора Австро-Венгерской армии Оскара Потиорека и графа Франца фон Гарраха, который едет на подножке, прикрывая собой эрцгерцога. Первая попытка нападения провалилась. Принцип в панике убегает. Тогда второй заговорщик бросает в кортеж гранату. От взрыва пострадали только зеваки из толпы. Полиция задерживает бомбометателя, пока кортеж набирает скорость, увозя подальше еще невредимого Франца Фердинанда.

После приема в ратуше генерал Потиорек уговаривает Франца Фердинанда покинуть город. Из-за покушения эрцгерцог будто лишился рассудка. Он настаивает на посещении раненых.

Чиновники убеждают эрцгерцога выбрать кратчайший маршрут выезда из города. Но водитель почему-то резко сворачивает у моста через реку Миляцка, теряя скорость на вираже. Там уже поджидает Принцип, держа наготове самозарядный полуавтоматический браунинг бельгийского производства «Фабрик насьональ» модели 1910 года. Выйдя на проезжую часть в полутора метрах от автомобиля, он вынимает из кармана пальто пистолет и производит два выстрела.

Первая пуля попадает в живот беременной герцогини Софии.

Эрцгерцог надрывается:

— Софи, Софи, не умирай. Живи ради наших детей.

Вторая пуля достается эрцгерцогу и застревает в районе сердца.

^{САРАЕВО}

За две недели до объявления войны Альберт обсуждает с Эльзой последние новости, попивая кофе в гостиничных кафе, будь то «Эспланада», «Эксельсиор» или «Пиккадилли», который уже успели переименовать в «Фатерлянд», на Потсдамской площади в Берлине — центре притяжения для всех горожан. Дамы в широкополых шляпах с перьями чинно прохаживаются под ручку. И малоимущие, и шикарные щебечут и смеются.

Альберт и Эльза листают свою любимую газету «Берлинер тагеблатт». Альберта не покидают мрачные мысли.

— Откуда у немцев эта нездоровая страсть к завоеванию новых земель?

— Вот увидишь, через пару недель все уляжется, — говорит ему Эльза.

— Страсть Германии к завоеванию территорий тревожна сама по себе, но репутация кровопийцы и агрессора прочно закрепилась за ней как проклятие. За кайзеровской империей числится немало бесчеловечных даже по нынешним меркам кампаний.

Они прогуливаются по улицам, сторонясь подвод, груженных пивом, и роскошных автомобилей «майбах».

— Европа в своем безумии теперь затеяла что-то невероятно нелепое, — утверждает Альберт. — У меня это вызывает жалость и отвращение одновременно.

— Мы не можем на это повлиять, — говорит Эльза.

По Котбуссерштрассе они доходят до рынка на набережной Майбахуфер, где покупают краснокочанную капусту, топленый козий жир и копченую сельдь. А еще пузырьки с эссенцией ландыша.

По-свойски перешучиваются с итальянцем, торгующим гипсовыми фигурками на мосту через Ландвер-канал. Торгуются с букинистами на улицах Шойненфиртеля.

— Нернсту пятьдесят стукнуло. А пошел добровольцем — водить «скорую помощь».

— Очень благородно с его стороны, — говорит Эльза.

— И Планк, прости господи, туда же: мол, какое это великое чувство — называться немцем.

— Ты, вообще-то, швейцарец.

— И слава богу, — говорит Альберт. — Впрочем, хуже всего другое. Поддавшись националистической лихорадке, Планк, а за ним и Нернст, и Рентген, и Вин, подписали открытое письмо к цивилизованному миру. Послушай только. Это в «Берлинер тагеблатт».

Он читает вслух:

Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы, которыми наши враги стараются загрязнить правое дело Германии в навязанной ей тяжкой борьбе за существование.

Неправда, что Германия повинна в этой войне. Ее не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, чтобы ее предотвратить. Мир имеет к тому документальные доказательства. Достаточно часто Вильгельм II за 26 лет своего правления проявлял себя как блюститель всеобщего мира, очень часто это отмечали сами враги наши. Да, этот самый кайзер, которого они теперь осмеливаются представлять каким-то Аттилой, в течение десятилетий подвергался их же насмешкам за свое непоколебимое миролюбие. И только когда давно подстерегавшие на границах враждебные силы с трех сторон накинулись на наш народ, — только тогда встал он, как один.

Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.

Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев, с тем чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.

Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лувене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лувена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли ее от огня. Каждый немец будет оплакивать все произведения искусства, которые уже разрушены, как и те произведения искусства, которые еще должны будут быть разрушены. Однако насколько мы не согласны признать чье бы то ни было превосходство над нами в любви к искусству, настолько же мы отказываемся купить сохранение произведения искусства ценой немецкого поражения.

Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная жестокость. А между тем на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули «дум-дум» разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и дают всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.

Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины. Это сознание связывает сегодня 70 миллионов немцев без различия образования, положения и партийности.

Мы не можем вырвать у наших врагов отравленное оружие лжи. Мы можем только взывать ко всему миру, чтобы он снял с нас ложные наветы. Вы, которые нас знаете, которые до сих пор совместно с нами оберегали высочайшие сокровища человечества, — к вам взываем мы.

Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца, как культурный народ, которому завещание Гёте, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и свой надел.

В том порукой наше имя и наша честь!

Эльза внимательно слушает эти пафосные речи.

Они прогуливаются по своим любимым местам старого, первозданного Берлина.

— Вообрази, все это будет стерто с лица земли, — утверждает Альберт. — Смотри. Весь район — это наш с тобой Берлин, где уживаются евреи вроде нас, и поляки, и восточные пруссаки, кому по душе еврейская уличная культура. Прислушайся к мелодиям, доносящимся из радиол и граммофонов, к звукам шарманки, к уличным певцам. Неужели безумие разрушит этот мир?

Вскоре Альберт обретает единомышленника-пацифиста в лице друга и лечащего врача Эльзы, физиолога Георга Фридриха Николаи.

Николаи — известный эгоист и охотник до женского пола. За драки его выгоняли из школ, а в колледже к списку заслуг добавились дуэли и незаконнорожденные дети. Он успел пожить в Париже и Лейпциге, где подрабатывал театральным критиком, поездить по Азии, а в Санкт-Петербурге поработать с физиологом Иваном Павловым, первым российским Нобелевским лауреатом, получившим премию по медицине в 1904 году. В Берлине Николаи занял пост главного врача в одной из клиник многопрофильной берлинской больницы «Шаритэ». В 1910 году в соавторстве со своим начальником Фридрихом Краусом опубликовал фундаментальный труд по электрокардиографии. Сейчас он занимает должность кардиолога королевской семьи, одновременно сотрудничая с военным госпиталем.

^{ГЕОРГ ФРИДРИХ НИКОЛАИ}

Николаи понимает, что оружие и впредь будет играть куда более существенную роль, нежели мужество и тактика. Он пишет «Воззвание к европейцам». С подписания этого документа и началась карьера Альберта в качестве политического активиста.

ВОЗЗВАНИЕ К ЕВРОПЕЙЦАМ

Благодаря технике мир стал меньше; государства обширного полуострова, носящего название «Европа», ныне так близко прижаты друг к другу, как в былые времена города любого небольшого полуострова на Средиземном море. Европа (пожалуй, можно сказать: почти весь мир) благодаря разнороднейшим взаимоотношениям ее населения представляется единством, базирующимся на нуждах и переживаниях каждого отдельного ее жителя.

И вот нам представляется, что обязанность образованных и здравомыслящих европейцев — по крайней мере, попытаться воспрепятствовать тому, чтобы Европу, вследствие недостаточности общей ее организации, постигла та же трагическая участь, которая некогда постигла Грецию. Неужели Европа должна постепенно истощить себя братоубийственной войною и погибнуть?

Ведь ныне свирепствующая борьба навряд ли сделает кого-нибудь победителем, оставив, вероятно, одних лишь побежденных. Поэтому представляется не только уместным, но и безусловно необходимым, чтобы образованные люди всех государств использовали свой авторитет для того, чтобы (каков бы ни был доселе еще не известный исход войны) условия мира не стали источником будущих войн, а чтобы, наоборот, факт превращения этою войною всех европейских взаимоотношений в состояние известной текучести и неустойчивости был использован в целях образования из Европы органического целого. Технические и интеллектуальные предпосылки для этого налицо.

С этою целью в первую голову нам представляется необходимым объединение всех тех, кому понятна и дорога европейская культура, т. е. тех людей, которых некогда Гёте пророчески назвал «хорошими европейцами». Сами мы только призываем к этому. Обращаясь к вам, если вы разделяете наш взгляд и, подобно нам, готовы способствовать по возможности полному выявлению воли всей Европы, мы просим вас не отказать нам в своей подписи.

К великому разочарованию Альберта и Николаи, из ста представителей интеллигенции, к которым они обратились, свои подписи под открытым письмом поставили только двое: астроном Вильгельм Юлий Ферстер и философ Отто Бук.

Ни одна берлинская газета не берет на себя смелость опубликовать этот текст. Поэтому Николаи распространяет его своими силами, не забывая популяризировать антивоенные идеи среди студентов. Но общественность оставляет без внимания «Воззвание к европейцам». Более того, когда слухи о письме доходят до властей, Николаи лишается поста кардиолога королевской семьи, должности профессора Берлинского университета и места в больнице «Шаритэ»: его переводят гарнизонным врачом в Грауденц, к югу от Данцига. В компании коменданта он проводит время за лисьей охотой.

В августе 1915 года у Альберта появляется возможность расширить свой круг сторонников мирного разрешения конфликтов. Либеральный политик Вальтер Шукинг приглашает Альберта вступить в «Союз нового отечества», Bund Neues Vaterland. Союз преследует пять целей: укрепление взаимопонимания между народами; отмена классового превосходства власти; взаимодействие в реализации социализма; развитие культуры личности; антивоенное воспитание молодежи.

— Вот движение, которое я могу поддержать, — делится Альберт с Эльзой. — Правительство не сможет игнорировать таких людей.

— Кто входит в их число? — спрашивает Эльза.

С упоением он перечисляет имена видных пацифистов.

— Курт фон Теппер-Ласки, профессиональный наездник и журналист. Банкир Гуго Симон, один из основателей банка «Бетт, Карш, Симон и компания». Вместе с женой Гертрудой он превратил свой дом на Дракештрассе в настоящий центр искусства и культуры, где собирается вся интеллигенция: Генрих и Томас Манны, Рене Шикеле, Стефан Цвейг, Гарри Кесслер, Вальтер Ратенау, Курт Тухольский, Якоб Вассерман, маэстро Бруно Вальтер, Вальтер Беньямин и художники-авангардисты.

— Замечательно, Альберт. Хоть какая-то польза от этой войны.

— Нет, Эльза. Никакой.

Но правительство не игнорирует видных пацифистов. С удивительной наивностью члены оппозиционного лобби заводят контакты в рейхстаге. И в результате, конечно же, попадают под тайный надзор полиции.

Высшее военное руководство Пруссии грозится ликвидировать Союз.

Арестована Лилли Яннаш, секретарь Союза. Карл Либкнехт после антивоенной демонстрации в Берлине приговорен к двум с половиной годам лишения свободы за государственную измену. На суде он кричит: «Nieder mit dem Krieg! Nieder mit der Regierungf!» («Долой войну! Долой правительство!»). За эти призывы ему увеличивают срок до четырех лет и одного месяца.

Когда снаружи усиливается ветер, а карточный домик так и норовит упасть — закрой ставни и укрепи фундамент. Примерно такую тактику и выбирает Альберт.

«Я веду уединенный, но не одинокий образ жизни, — пишет он Цангеру в Цюрих. — Все благодаря моей заботливой кузине, которая, в общем-то, и была главной причиной моего переезда в Берлин. Впрочем, я никогда не откажусь от одинокой жизни, которая представляется мне неописуемым блаженством».

Он живет в трехкомнатной квартире на Виттельсбахерштрассе, 13, в благополучном районе, недалеко от площади Фербеллинерплац. У него установлен телефон — номер 2807. Квартира никак не обставлена, если не брать в расчет переполненные книжные полки. Днями напролет он в уединении работает над общей теорией относительности. Снова пишет Цангеру: «Любое общение на бытовую или профессиональную тему сведено к минимуму, но при необходимости проходит слаженно и продуктивно; живу просто, без затей. И должен признаться, сейчас я счастлив, как никто».

В переписке с Бессо он рассказывает о «чрезвычайно приятных и по-настоящему прекрасных отношениях с кузиной, постоянный характер которых позволит избежать официального брака». И это несмотря на то, что он уже пообещал на ней жениться.

В этом году. Или в следующем. В свое время. Когда-нибудь.

Не покидая своего кабинета, он исступленно трудится на пределе физических и умственных возможностей. И в конце концов эта работа выжимает из него все жизненные силы. Его беспокоят боли в желудке, он переносит желтуху, потом у него обнаруживают язву желудка и камни в желчном пузыре. Но боли не отступают ни на миг и особенно мучительны при метеоризме, или тошноте, или когда нужно просто сходить в туалет. Недуг, спровоцированный злоупотреблением жирной пищей, может застать в самый неподходящий момент, даже во время сна.

За два месяца он исхудал на двадцать пять килограммов.

Поддавшись уговорам Эльзы, он переезжает в просторную квартиру поближе к ней — на четвертом этаже в доме номер 5 по Габерландштрассе. Она готовит ему, не отказывает в ласках, восстанавливает его силы.

Красуется перед ним в новом наряде:

— Иди к мамочке, мамочка тебя приголубит.

Он поделился с Эльзой предостережениями Габера, по мнению которого «мы должны быть предельно осторожны, чтобы нам, то есть тебе, не стать предметом досужих пересудов. Не стоит появляться на людях парочкой. Габер сам поставит в известность Планка, чтобы мои коллеги не узнали правду из сплетен. Тебе придется проявить чудеса здравого смысла и самообладания, чтобы не прослыть душегубицей; сейчас все против нас».

В это время Эльза не отходит от Альберта ни на шаг, чтобы он скорее пошел на поправку, и, конечно, желает более надежных отношений.

Ганс Альберт регулярно переписывается с отцом.

Он рассказывает, как Тэтэ мечтает, чтобы папа был с ними. Описывает свои успехи в игре на фортепиано — он уже освоил сонаты Гайдна и Моцарта. Отправляет Альберту эскиз модели парусника, который выпиливает из дерева.

В ответ Альберт пишет:

Альберт, дорогой мой малыш,

вчера получил твое славное письмо и очень обрадовался. Я уже боялся, что ты мне больше не напишешь. Когда я был в Цюрихе, ты сказал, что тебе неудобно там со мной видеться. Поэтому, я считаю, будет лучше, если мы встретимся в другом месте, где нам никто не помешает. В любом случае я настаиваю, чтобы как минимум месяц в году мы проводили вместе, чтобы ты не забывал, что у тебя есть отец, который любит тебя всем сердцем. Никто другой не способен рассказать тебе столько интересного, сколько могу я. Достижения, к которым я пришел благодаря напряженной работе, должны принести пользу не только незнакомым мне людям, но и моим собственным мальчикам. Я только что завершил одну из самых важных работ в моей жизни; когда вы станете постарше, я расскажу вам о ней.

Очень рад, что игра на фортепиано доставляет тебе удовольствие. Я думаю, что и музыка, и выпиливание по дереву даже лучше подходят для твоего возраста, чем занятия в школе. Потому что в детстве именно этим и надо заниматься. Главное, выбирай те произведения, которые нравятся именно тебе, даже если учитель их не задавал. Это лучший способ узнать как можно больше; когда ты поистине увлечен, ты не замечаешь, как летит время. Иногда я так погружаюсь в работу, что забываю пообедать…

Не оставляй Тэтэ, целую,

ваш папа

Вскоре у Милевы диагностируют нервное расстройство, она ложится на лечение в санаторий «Теодосианум» в Цюрихе. Мальчики остаются на попечении экономки.

^{ЕЩЕ ОДНА ОЗОРНАЯ ОТКРЫТКА ОТ ЭЛЬЗЫ}

Денег не хватает, потому что переводы от Альберта в Швейцарию часто задерживаются.

Когда Милеву, страдающую от хронических болей в спине, и Тэтэ с воспалением легких госпитализируют в клинику «Бетаниен», Ганс Альберт тоже попадает в больницу, но в конце концов находит приют в семье Цангера. Альберт подавлен. Его беспокоит психическое и физическое здоровье каждого из родных. Отрешиться от всего он может только за работой.

Эльза настаивает, чтобы он сделал передышку. Все напрасно. Он даже подумывает опубликовать требование о разделе Германии и ликвидации ее как государства. Ему не просто взять себя в руки. А Эльза не может понять, что у него на уме. Но Альберт признается, что и сам не всегда понимает.

К началу ноября 1915 года он подготавливает достаточно материала для своей первой из четырех лекций по общей теории относительности, над которой бьется последние восемь лет.

^{ТЭТЭ, МИЛЕВА И ГАНС АЛЬБЕРТ}

25 ноября 1915 года в большом лектории Прусской академии наук на бульваре Унтер-ден-Линден, 8, в Берлине, Альберт задается вопросом:

Действительно ли нужна новая теория гравитации, если Ньютонова физика добротно служит нам в течение двухсот пятидесяти лет и как будто все объясняет?

Гравитация Ньютона — это действие на расстоянии. Два тела, Земля и Луна например, как бы соединены невидимыми нитями. Как же называется механизм, который приводит эту силу в действие? Формулы Ньютона завещали нам идею того, что гравитация достигает другого тела мгновенно вне зависимости от расстояния. Это противоречит моей специальной теории относительности. Я утверждаю, что никакой физический эффект не может распространяться быстрее скорости света.

Гравитация — это другое. Это свойство пространства-времени. Объект искривляет пространство. Космические силы имеют значение для описания конкретных действий. Луна вращается вокруг Земли, потому что Земля и Луна искажают пространство. Гравитация является уникальным свойством геометрии пространства-времени. Другие природные силы действуют внутри пространства-времени. Так что же такое гравитация? Это пространство-время. В этом суть моей общей теории относительности. Таким образом, общая теория относительности как логическое построение окончательно завершена.

Некогда скептически настроенный Макс фон Лауэ пишет, что искривленное пространство «отнюдь не математическая составляющая, а реальность, присущая всем физическим процессам. Это открытие — величайшее достижение Альберта Эйнштейна». Макс Борн называет это событие «величайшим успехом человеческих попыток понять природу, наиболее удивительным сочетанием философского понимания, физической интуиции и математического мастерства».

^{ВХОД В ГЛАВНЫЙ ЛЕКТОРИЙ}

Альберт выяснил, каким образом в пустом пространстве Солнце, удерживая невидимую нить, притягивает Землю на расстоянии 149 миллионов километров. Это притяжение осуществляется за счет того единственного, что там, собственно, есть, — самого пространства. И все потому, что и Солнце, и Земля заставляют пространство искривляться. Искривляется и время. Чем ближе часы к такому массивному телу, как Земля, тем медленнее они тикают. Пространство и время сплетены в один пространственно-временной континуум. События, происходящие в одно время для одного человека, могут происходить в иное время для другого.

Альберта охватывает эйфория. Своим друзьям он заявляет, что это теория «несравненной красоты». Зоммерфельду пишет: «…это самое ценное открытие в моей жизни».

Впрочем, эйфория постепенно сходит на нет из-за проблем, хаотично вспыхивающих на семейном фронте.

Альберт собирался было встретиться с Гансом Альбертом. Однако, как утверждает сын, которому уже одиннадцать, он не желает видеть отца. «Недружелюбный тон твоего письма очень сильно разочаровывает меня. Я вижу, что мой приезд принесет тебе мало радости, поэтому я думаю, что мне нечего трястись в поезде два часа двадцать минут».

Потом возникает казус с рождественским подарком. Милева купила старшему сыну лыжи за 70 франков. Ганс Альберт пишет отцу, что Милева надеется разделить затраты с Альбертом, но Альберт отвечает: «Я думаю, что этот роскошный подарок стоимостью 70 франков не соответствует нашим скромным возможностям».

Но все-таки Альберт решает не отказываться от поездки в Цюрих. Он пишет Милеве: «Есть слабый шанс порадовать Альберта своим приездом».

При этом по внешним признакам совершенно незаметно, чтобы он хоть немного восстанавливался после истощения. Да еще эти сложности с пересечением немецкой границы, — в общем, рождественская встреча не состоялась. Зато Альберт обещает приехать на Пасху.

«Роль жены гения никогда не бывает легкой», — пишет Альберту Бессо. Он только хочет напомнить, что Милева, по большому счету, проявляет «не только мелочность, но и великодушие».

Но прежде чем увидеться с детьми, Альберту нужно убедить Милеву согласиться на развод. Он объясняет, что из-за слухов о его связи с Эльзой вокруг нее складывается нехорошая репутация. «Это давит на меня, — пишет он Милеве, — мы должны оформить официальный брак. Попробуй разочек представить себя на моем месте».

Он едет в Цюрих, проводит время с Гансом, но переговорить с Милевой не получается: она хлопнула дверью прямо перед его носом. Спустя несколько месяцев выяснится, что она не встает с постели из-за сердечного заболевания.

Бессо и Цангер вновь пытаются урегулировать их отношения. На это Альберт отвечает, что Милева водит их за нос. «Вы понятия не имеете о природном лукавстве этой женщины».

Бессо, разумеется, считает тон Альберта неприемлемым. В сложившейся ситуации Ганс Альберт прекращает переписку с отцом.

Как и прежде, отдушиной для Альберта остается научная деятельность — в свет выходит его монография «О специальной и общей теории относительности». Выдержки он зачитывает Марго, дочери Эльзы, но та даже виду не подает, что не понимает ни словечка.

Альберт делает еще одну попытку договориться с Милевой: на этот раз он не только предлагает больше денег, но и сулит передать ей премиальные, если когда-нибудь получит Нобелевскую премию. Ни много ни мало 135 000 шведских крон. В сердцах она отвергает эту идею. Но потом соглашается. Как-никак она нездорова. Тэтэ в санатории. Сестра Милевы в психиатрической лечебнице. А брат в плену у русских.

Безуспешно Альберт пытается ответить на вопрос, что же закончится раньше: война или его брак?

Одно дело — война. Совсем другое — война с Милевой. К тому же в немецкой научной среде нарастают антисемитские настроения, которые только больше омрачают его и без того непростую жизнь.

Деятельность «Имперского союза молота» (Reichshammerbund) вызывает у него только отвращение. Его основатель и идеолог Теодор Фрич заявляет, что евреи загрязняют Германию. Вся его пропаганда строится на клеймении биологических особенностей еврейского народа. Она стремится объединить антисемитские организации, чтобы восстановить немецкий уклад жизни.

Эмблема Союза — свастика. Также Фрич возглавляет тайное антисемитское общество «Германский орден», организованное по образцу масонской ложи. Военное положение, как считают и «Германский орден», и «Имперский союз молота», поможет расшевелить застойную Германию, восстановить порядок и дисциплину, требуя, чтобы немцы наконец сосредоточились на немецкой физике, а не еврейской.

С тревогой Эльза смотрит на исхудавшего Альберта. Пришедший по вызову врач назначает ему диету на основе макарон, риса и подслащенных сухарей.

Эльза знает, где раздобыть для него яйца, масло и козье молоко. И все это, несмотря на рост дефицита продовольствия. У нее есть зажиточные друзья, которые выращивают овощи и держат кур. Если нет картошки, она варит турнепс, правда, есть его можно, хорошенько сдобрив дефицитным сахаром. Иногда, вопреки предписаниям врача, она даже умудряется купить редкого по тем временам гуся, который слывет недоступной роскошью. Альберт в восторге от ее стряпни, да и вообще, быт она поддерживает так, что он ее даже не замечает. В отличие от Милевы.

Продовольственный кризис в стране — чуть не главная тема для обсуждений в кругу друзей Эльзы.

— Они говорят, что во всем виноваты мы, евреи, — жалуется она Альберту. — Виноваты еврейские беженцы, нахлынувшие из Восточной Европы. Для них мы просто среднее звено.

— Мы виноваты? — переспрашивает Альберт.

— По крайней мере, они так говорят.

— Я немец, — говорит Альберт. — Ты немка. Мой родной язык — немецкий. Мы живем в Берлине. Государство, гражданином которого я фактически являюсь, не вызывает у меня никаких эмоций. Я полагаю, что человек и государство должны взаимодействовать в рамках коммерческой модели, как отношения между человеком и структурой, обеспечивающей его жизнь.

— За что, за что они нас так ненавидят?

— Любой стране, переживающей глубокий социальный, экономический или политический кризис, нужен козел отпущения, и тут как нельзя кстати — евреи. Это происходит по двум причинам. Во-первых, едва ли в мире найдется страна без еврейской прослойки населения. И во-вторых, где бы ни проживали евреи, они всегда составляют меньшинство, причем ничтожное, неспособное защитить себя от внешних нападок. Правительства с легкостью прикрывают собственные ошибки, упрекая евреев в поддержке той или иной политической доктрины, будь то коммунизм или социализм.

— Я слышала, как один человек обвинил нас в развязывании войны.

— Не ново. На протяжении всей истории в каких только преступлениях не обвиняли евреев — и в отравлении колодцев, и в ритуальных убийствах детей. Но многие претензии — не более чем зависть, ведь еврейский народ, даром что национальное меньшинство, всегда выделялся непропорционально большим количеством выдающихся общественных деятелей на душу населения.

— Это-то меня и пугает, Альбертль.

— Ты под надежной защитой, моя дорогая. Пока что Германия — лучшее место для моей жизни и работы.

— Может, переедем в Швейцарию?

— Ты предлагаешь вернуться в Цюрих, поближе к Милеве?

— Но ты по-прежнему придерживаешься пацифистских взглядов?

— Определенно.

Впрочем, эти взгляды немного пошатнутся, когда он узнает про «Циклон Б».

Друг Альберта Габер, директор Института физической химии и электрохимии «Общества кайзера Вильгельма», объявляет, что теперь его лаборатория будет работать в интересах Германской империи.

Генерал Эрих фон Фалькенхайн, начальник Генерального штаба, отдает приказ о начале экспериментов с химическим оружием.

Одетый в военную форму Габер, пыхтя сигарой, выдвигается на передовую линию Ипрского выступа, чтобы назначить лучшее время для газовой атаки. На немецких позициях подготовлены тысячи стальных баллонов с хлором. После нескольких недель ожидания идеального направления ветра, гарантирующего отвод газа от собственных войск, немцы под личным командованием Габера выпустили почти 6000 баллонов, распылив более 168 тонн хлорного газа. Тошнотворное желтое облако унесло жизни 5000 французских и бельгийских солдат. Габер победил.

— Что заставляет людей так варварски убивать и калечить друг друга? — спрашивает Альберт Генриха Цангера. — Я думаю, что причина таких диких взрывов в половых особенностях мужчин.

Вернувшись в Берлин в звании капитана, Габер на широкую ногу отмечает свой успех.

Его миролюбивая жена, сорокачетырехлетняя Клара, с отличием окончила Университет Бреслау и стала первой женщиной в Германии, получившей докторскую степень. В газете, упоминавшей это событие, была напечатана ее клятва: «Никогда ни в устной, ни в письменной форме не поучать тому, что противоречит моим убеждениям. Следовать истине и продвигать значение науки к тем высотам, которых она заслуживает». Она возмущена деятельностью своего мужа. И не раз говорит об этом публично. По ее словам, это «извращение идеалов науки. Это признак варварства — мешать развитию той самой области науки, которая призвана давать новые разгадки тайн жизни». Воодушевление и гордость мужа от разработки химического оружия вызывает у нее отвращение. Она умоляет его отказаться от участия в химической войне. Но Габер твердит и ей, и другим, что ее утверждения суть не что иное, как государственная измена.

В письме своему другу и наставнику Рихарду Абеггу, под чьим руководством она получила степень во Вроцлавском техническом университете, она досадует, что в конечном счете проиграла, хоть и вытянула когда-то Фрица как счастливый билет.

После торжества, в предрассветный час Клара берет служебный пистолет своего мужа, выходит в сад и стреляет себе в грудь.

Услышав выстрел, выбегает ее тринадцатилетний сын Герман. Клара умирает у него на руках.

На следующее утро, оставив Германа в гуще скандала, Габер выезжает на Восточный фронт, чтобы руководить первой газовой атакой против русской армии. О самоубийстве Клары публично сообщат лишь спустя шесть дней, когда местная газета «Грюневальд цайтунг» напишет, что «в районе Далем супруга доктора Габера, который в настоящее время находится на фронте, покончила жизнь самоубийством, выстрелив в себя. Мотивы этой несчастной женщины неизвестны».

Из газет Альберт узнает о событиях второй битвы на Ипре. После артиллерийского обстрела линии противника оборона союзников ждет первой волны немецких наступательных войск. Пересекая нейтральную зону, газообразный хлор Габера растекается над их окопами, убивая две дивизии французских и алжирских колониальных войск.

^{ФРИЦ ГАБЕР}

^{КЛАРА ГАБЕР}

Жестокость извращенной науки Габера безгранична.

За несколько месяцев до окончания войны на Западном фронте выступили американские войска. Австро-Венгрия, ближайший союзник Германии, близка к развалу. Чехословакия, Польша и Венгрия добиваются независимости.

На кайзера оказывает давление генерал Людендорф, подталкивая его к заключению мирного договора. Князь Максимилиан Александр Фридрих Вильгельм, маркграф Баденский, формирует новый кабинет министров. Активисты «Союза нового отечества» требуют освобождения политических заключенных.

Германия проигрывает сражение во Франции, бунтует немецкий флот.

9 ноября 1918 года кайзер спасается бегством в Нидерланды.

Два дня спустя Германия подписывает мирный договор, подготовленный Великобританией и Францией, и оружие замолкает.

Великая война заканчивается в 11 часов утра одиннадцатого дня одиннадцатого месяца.

Война между Альбертом и Милевой затягивается. Каждая сторона нажимает на болевые точки. Милева пишет, что не хочет становиться помехой его счастью. И просит адвоката Альберта связаться с ней. Вздохнув с облегчением, Альберт наконец соглашается признать факт супружеской измены для заседания Цюрихского суда по разводам.

В начале следующего года он читает цикл лекций в Швейцарии, а в День святого Валентина, за месяц до дня рождения Альберта, брак с Милевой официально расторгнут. Впрочем, как одна крупная победа не означает окончания войны на всех фронтах, так и семейные неурядицы накладываются на общий политический хаос в стране. Милеве и детям требуется дорогостоящее лечение в санаториях и больницах и, конечно, домашний уход.

Во время эпидемии гриппа Тэтэ заболевает не один, а два раза.

— А что ты можешь сделать? — спрашивает его Эльза.

— Ты о детях? Я — только шарманщик, хоть убей, и песню одну что ни день пою… хочешь послушать мое четверостишие?

Эльза улыбается.

Я — только шарманщик, хоть убей,

И песню одну что ни день пою.

Уже прочирикал ее воробей

И шаромыжник пропел как свою.

«Шаромыжник» не скрывает своего влечения к другой женщине. Причем к Ильзе, двадцатилетней второй дочери его будущей невесты.

Ильзе пишет Георгу Николаи: «Вчера внезапно был поднят вопрос о том, желает А. жениться на маме или на мне… Сам Альберт отказывается принять какое-либо решение, он готов жениться либо на мне, либо на маме. Я знаю, что А. меня очень любит, может быть, больше, чем любил кого-либо в своей жизни. Так он сказал мне вчера… Я никогда не испытывала ни малейшего желания физической близости с ним. В его случае все наоборот — по крайней мере, с недавних пор. Он признался мне однажды, как трудно ему держать себя под контролем…»

Позже Альберт предлагает, чтобы Ильзе стала его секретарем.

— Почему я? — спрашивает она.

— Главная причина: сохранение и, пожалуй, даже совершенствование твоей красоты. В моих планах поездка в Норвегию. Я возьму либо Эльзу, либо тебя, Ильзе. Целесообразнее, конечно, взять тебя: все-таки ты и здоровьем крепче, и практичнее.

— Идем спать, Альбертль, — зовет его Эльза, раздеваясь на ночь.

— Ты наденешь свой пеньюар, Мамочка?

Она надевает.

Альберт задирает легкую ткань, а Эльза, крепко обняв, направляет его внутрь себя.

Получив свое, он перекатывается в сторону: «Я люблю тебя, Ильзе. Ильзе… любовь моя».

У Эльзы все сжалось внутри.

— Как ты меня назвал?

— Моя любовь.

— Ты назвал меня «Ильзе». Ты занимаешься любовью со мной, а называешь именем моей дочери.

— На что ты намекаешь?

— На то самое. У тебя только Ильзе на уме.

— Подумаешь, сорвалось с языка.

— Твой язык только что побывал у меня во рту. А пенис — между ног. Ты что, спишь с Ильзе?

— Нет.

^{ЕЩЕ ОДНА ОТКРЫТКА ОТ ЭЛЬЗЫ}

— Любишь ее?

— Нет.

— Вот что, больше никакой Ильзе! — кричит Эльза. — Никакой!

— Больше никакой Ильзе, — повторяет Альберт. — Никакой Ильзе.

— Ты хочешь, чтобы мы поженились?

— Ты же знаешь — больше всего на свете.

— Докажи, Альбертль.

— Я вывел равенство.

— Какое еще равенство? Не нужно никакое равенство. Мне нужен ты.

— Ладно. Тогда так: A плюс E равно E плюс A. Дарю.

— Я тоже хочу сделать тебе подарок, Альбертль.

— И что же это?

— Я сделаю все, чтобы ты прославился на весь мир.

«Мужчина женится в надежде, что женщина никогда не изменится. Женщина выходит замуж в надежде, что мужчина изменится. Те и другие неизменно разочаровываются».

Альберт Эйнштейн

Само собой, Эльза непричастна к тому, что Альберт достиг статуса мировой знаменитости. Все это дело рук международной прессы.

ВЕСЬ НЕБЕСНЫЙ СВЕТ ИСКРИВЛЕН

Все научное сообщество

взбудоражено результатами

наблюдения затмения

ТРИУМФ ТЕОРИИ ЭЙНШТЕЙНА

^{ЭЛЬЗА И АЛЬБЕРТ, 2 ИЮНЯ 1919 г.}

^{«НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС» 10 НОЯБРЯ, 16 НОЯБРЯ И 3 ДЕКАБРЯ 1919 г.}

Звезды не там, где, как нам представляется, они должны быть, и даже не там, где указывают расчеты, но волноваться не следует

КНИГА ДЛЯ ДВЕНАДЦАТИ МУДРЕЦОВ

Во всем мире больше никто…

НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ИЗ-ЗА НОВОЙ ТЕОРИИ СВЕТА

Физики сходятся во мнении, что в практических целях

ее можно обойти стороной

ЗАКОН НЬЮТОНА В БЕЗОПАСНОСТИ

От силы можно говорить лишь о незначительных поправках, утверждает проф. Бумстед из Йельского университета

МНЕНИЕ ДРУГИХ ПРОФЕССОРОВ

ЭЙНШТЕЙН РАЗЪЯСНЯЕТ СВОЮ НОВУЮ ТЕОРИЮ

Он отрицает абсолютное время и пространство, признавая их только в связи с движущимися системами

ЗАКОН НЬЮТОНА, ДОВЕДЕННЫЙ ДО УМА

Чьи аппроксимации применимы

к большинству видов движения,

но не с самой высокой скоростью

ВДОХНОВЛЕННЫЙ, КАК НЬЮТОН…

«АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН — НОВЫЙ ГИГАНТ МИРОВОЙ ИСТОРИИ. ЕГО ИССЛЕДОВАНИЯ, ПРИВЕДШИЕ К ПОЛНОМУ ПЕРЕВОРОТУ В НАШИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ О ПРИРОДЕ, МОЖНО СРАВНИТЬ С ОТКРЫТИЯМИ КОПЕРНИКА, КЕПЛЕРА И НЬЮТОНА».

Через два года, в 1921-м, в честь первого визита Альберта в Соединенные Штаты, Уильям Карлос Уильямс напишет стихотворение «Св. Франциск Эйнштейн Нарцисский»:

…Апрель Эйнштейн

по цветенью вод

непокорный, смеющийся

под мертвой рукой свободы

явился средь нарциссов

возвещая

что цветы и люди

созданы

относительно равными.

Старые доктрины похоронены под цветеньем

персиковых рощ…

Пока Паулина гостила в Люцерне, у дочери Майи и зятя Пауля, ей — в шестьдесят два года — поставили диагноз «рак желудка в последней стадии» и дали направление в санаторий Розенау.

Альберт забирает ее к себе на Габерландштрассе, 5, где ухаживает за ней вместе с Эльзой. Он пытается скрасить ее последние дни, зачитывая новости о своих успехах.

После ее смерти Альберт скажет Эльзе: «Теперь я понимаю, каково это — смотреть, как твоя мать умирает мучительной смертью, и быть не в состоянии что-либо сделать; просто руки опускаются. Всем нам приходится нести это тяжкое бремя, ибо оно неразрывно связано с жизнью».

Альберт пишет Паулю Эренфесту, что разочаровался в политике.

— Союзные державы, чью победу во время войны я воспринимал бы безусловно меньшим злом, на поверку оказываются лишь немного меньшим злом.

^{ПАУЛИНА ЭЙНШТЕЙН, ПОСЛЕДНИЕ ДНИ}

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Эренфест.

— Налицо совершенно бесчестная внутренняя политика: реакционная деятельность со всеми ее мерзостями, украшенными отвратительной революционной маскировкой. Никто не знает, где проявляются стремления человека, за которые можно было бы порадоваться.

— Ты правда не радуешься никаким положительным тенденциям?

— Я больше радуюсь появлению еврейского государства в Палестине. Мне кажется, что наши собратья более добры (по крайней мере, менее жестоки), чем эти ужасные европейцы. Может, лучше бы на свете остались одни китайцы, которые всех европейцев зовут бандитами.

В Берлине Альберт знакомится с Куртом Блюменфельдом, сионистом немецкого происхождения родом из Маргграбовы в Восточной Пруссии, а ныне генеральным секретарем Всемирной сионистской организации. Блюменфельд расспрашивает его об идеях сионизма.

— Я против национализма, но за сионизм, — объясняет ему Альберт. — Когда у человека есть обе руки и он все время хвастает, что у него есть правая рука, то он шовинист. Однако, если правой руки у него нет, он должен что-то делать, чтобы восполнить ее недостаток.

— Значит, вы противник сионизма?

— Нет. Как человек, я противник национализма. Но как еврей, я с сегодняшнего дня сторонник сионизма. Сионистское движение мне очень дорого. Я абсолютно уверен в успешном развитии Еврейского поселения и рад, что в этом мире появится клочок земли, где наши соплеменники не будут чувствовать себя изгоями. Где можно разделять международные взгляды, не отказываясь от интересов своего племени. Я поддержу Хаима Вейцмана. Тем более в Америке на мои лекции большой спрос. Вейцман предлагает мне сопровождать его и выступать в городах на восточном побережье. Кроме того, меня зовут с лекциями в Принстон. Мне нужно тщательно разобраться в идеях Вейцмана.

^{КУРТ БЛЮМЕНФЕЛЬД}

Альберт учитывает, что тур по Америке сулит ему немало денег в твердой валюте, чтобы поддержать Милеву в Швейцарии. «От Принстона и Висконсина я потребовал 15 тысяч долларов, — пишет он Эренфесту. — Это, возможно, отпугнет их. Но если они заглотят наживку, я куплю себе экономическую независимость, а это не то, на что можно начихать».

Но американцы не клюнули. «Я перегнул палку», — признается он Эренфесту.

Поэтому теперь в его планах представить доклад на третьем Сольвеевском конгрессе в Брюсселе и прочесть лекцию в Лейдене по просьбе Эренфеста.

Тем не менее, когда Альберта просят выступить в «Союзе немецких граждан иудейского вероисповедания», он заявляет, что «попытки сторонников ассимиляции вытравить все еврейское не вызовут у гоев ничего, кроме смеха, потому что евреи — это отдельный народ. С точки зрения психологии корни антисемитизма в том, что евреи — группа, живущая по своим правилам. Еврейство явно проступает в их облике, а еврейские традиции находят отражение в интеллектуальной деятельности».

Спустя некоторое время Хаим Вейцман вручает Альберту телеграмму от Всемирной сионистской организации: Альберта и Эльзу приглашают в Америку для участия в кампании по сбору средств на строительство университета в Иерусалиме.

Альберт соглашается: «Я нисколько не стремлюсь в Америку, но делаю это только в интересах сионистов, которые будут просить денег для строительства образовательных учреждений в Иерусалиме и для которых я как первосвященник и приманка… Я делаю что могу, чтобы помочь моему племени, к которому везде относятся так ужасно».

Дело решено.

Он сообщает Генриху Цангеру: «В субботу я уезжаю в Америку — не для того, чтобы выступать в университетах (хотя, вероятно, придется заниматься и этим), а чтобы помочь основать Еврейский университет в Иерусалиме. Чувствую настоятельную потребность сделать что-нибудь для этого».

Эльза взволнована, как никогда.

— Ты можешь представлять мои интересы, если понадобится, — предлагает Альберт.

— Я поведаю американцам все о своем Альберте, — обещает она.

— Вот и замечательно, — говорит Альберт. — Замечательно.

Фриц Габер, бывший иудей, а ныне полноправный пруссак, — единственный, кто осудил решение Альберта. По словам Габера, посещение территорий военного противника от имени сионистской организации лишний раз напомнит о том, какие недобропорядочные немцы эти евреи.

При этом Габер поддержал участие Альберта в Сольвеевском конгрессе в Брюсселе. «Люди здесь воспримут это как доказательство нелояльности евреев», — пишет Габер, узнав о решении Альберта посетить Америку.

Альберт не разделяет мнения Габера о том, что евреи — это люди иудейского вероисповедания. «Несмотря на четко выраженные интернационалистские убеждения, — заявляет он, — я всегда чувствовал себя обязанным выступать в защиту моих гонимых и угнетаемых морально соплеменников. Особенно радует меня перспектива построения Еврейского университета, поскольку за последнее время я видел множество примеров предвзятого и немилосердного отношения к способным еврейским юношам, которых пытались лишить возможности получить образование».

По прибытии в порт Нью-Йорка мэр Джон Хайлен вручает Альберту и Вейцману ключи от города.

Тысячи сионистов растянули сине-белый флаг Сиона со звездой Давида в центре по маршруту движения кортежа от Бэттери-парка до отеля «Коммодор», приветствуя своих лидеров. Альберта встречают как героя. Делегация встречающих приглашает гостей отеля присоединиться к шествию в мэрию. Покинув здание, Альберт усаживается в автомобиль, откуда поверх голов своих коллег наблюдает за триумфальным шествием сквозь людскую массу.

Мэр приветствует гостей в приемном зале ратуши. Альберт отрешенно блуждает по залу в своих изношенных брюках и свитере, а члены делегации то и дело подталкивают его оказать внимание своим заядлым почитателям. Ведь все собрались послушать его речь, но Альберт отбивается от вопросов на ходу.

Пресса не дает ему прохода.

Представитель «Сити ньюс» спрашивает:

— Будьте любезны, объясните нам в одном предложении, в чем суть вашей теории относительности?

— Всю свою жизнь, — отвечает Альберт на немецком, — я пытаюсь сделать это в одной книге, а вы хотите, чтобы я это сделал в одном предложении.

^{ХАИМ ВЕЙЦМАН}

Вопрос от газеты «Трибюн»:

— Профессор, что вы скажете об Америке?

— Извините, я даже чемоданы не успел распаковать.

— Вам понравились американские женщины?

— Извините, я до сих пор не познакомился ни с одной американкой.

— Профессор, ваша теория как-нибудь поможет простым людям? — спрашивает «Нью-Йорк таймс».

Сбитый с толку Альберт выныривает из этого водоворота вместе с Эльзой, обронившей в толпе свой золотой лорнет. За его находку мэр обещает вознаграждение. Безрезультатно.

Официальный Сионистский прием проходит в переполненном зале Метрополитен-опера на углу Бродвея и 39-й стрит.

Появление гостей на сцене вызывает бурю оваций. Собравшиеся исполняют «Ха-Тикву».

Еще не пропала наша надежда,

Надежда, которой две тысячи лет:

Быть свободным народом на нашей земле,

Земле Сиона и Иерусалима.

Альберт выступает перед многотысячной толпой в здании арсенала 69-го пехотного полка на Лексингтон-авеню. Президент Гардинг направляет ему приветственную телеграмму: «Ваш визит должен напомнить людям о большой услуге, которую еврейский народ оказал человечеству».

^{АЛЬБЕРТ И ЭЛЬЗА ВО ВРЕМЯ ДЕВЯТИДНЕВНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ГОЛЛАНДИИ ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ НА БОРТУ ЛАЙНЕРА «РОТТЕРДАМ»}

^{НЬЮ-ЙОРК}

Эльза дает интервью Марион Вайнштейн для журнала «Америкэн хибрю». Эльза по бумажке зачитывает подготовленный для кампании Альберта текст. «Она выписана, словно полотно живописца. Таких, как она, мужчины любят за природную женственность, художники срисовывают с них своих мадонн, и именно такой евреи представляют идеальную „мать Израиля“. На миссис Эйнштейн была юбка из простой материи и фиолетовый шелковый шарфик с изящной вышивкой. Глядя на нее, вам представляется глубокий, прохладный бассейн и лучи мягкого солнца. Когда она рассказывает вам о забавных моментах в круговороте американской жизни, нельзя не заметить, как сияют в улыбке ее ровные зубы и дивные голубые глаза».

— Да, такое ты бы не написала, — говорит Альберт.

— А ты — тем более, — отвечает Эльза.

Следующий пункт — Вашингтон, где Альберт выступает в Национальной академии наук.

Встреча президента Гардинга с Альбертом и Эльзой в Белом доме держалась в рамках протокола, ведь глава государства, по его собственному признанию, не понял ровным счетом ничего в теории относительности.

В Принстоне после прочтения пяти лекций по теории относительности Альберту присуждают степень почетного доктора.

Дальше — Гарвард и Бостон, но уже с Вейцманом. В Бостоне его встречают под грохот духового оркестра. А вечером мэр города Эндрю Дж. Питерс устраивает кошерный банкет. Из речи мэра: «Мало кто из нас может поддержать беседу с профессором Эйнштейном о математических свойствах пространства; но каждый из нас поддерживает его решение не подписывать тот манифест, потворствующий вторжению в Бельгию».

Потом — Кливленд, где еврейские торговцы, закрыв свои магазины, высыпали на улицы поприветствовать его.

Альберт пишет Бессо: «Позади два страшно изнурительных месяца, но я невероятно рад тому, что мог содействовать сионистскому движению, став гарантом создания университета… Удивительно, конечно, что я довел дело до конца. И теперь, когда все кончено, я наслаждаюсь мыслью, что сделал что-то по-настоящему ценное».

Обессиленной паре, Эльзе и Альберту, предстоит девятидневный путь домой на борту британского лайнера «Селтик» компании «Уайт стар лайн».

24 июня 1922 года друг Альберта, министр иностранных дел Веймарской республики Вальтер Ратенау, выезжает из своего дома в Грюневальде, что в десяти минутах от Берлина, в открытом автомобиле. На перекрестке Валлотштрассе и Кенигсаллее какая-то машина преграждает Ратенау путь. Убийца делает пять выстрелов, его сообщник бросает в открытый автомобиль ручную гранату. Ратенау погибает на месте.

При жизни он не раз повторял Альберту, что служит той Германии, которая его не любит. «У меня на сердце тяжесть… что может сделать один окруженный врагами человек в парализованном мире?» Ратенау не раз угрожали расправой. При нем члены Верхнесилезского самоуправления, милитаризованной организации, скандировали: «Будь проклят Вальтер Ратенау. Убить его, убить грязного жида». Полицейские советовали ему носить при себе оружие.

Убийцы Ратенау — студент юридического факультета Эрвин Керн, двадцати трех лет, и двадцатишестилетний инженер-механик Герман Фишер, оба белокурые, голубоглазые, отслужившие в армии члены правой антисемитской террористической организации «Консул». Возглавляет ее Вернер Техов.

Покушавшиеся скрываются в нюрнбергском замке Заалек, примерно в двухстах километрах к югу от столицы Германии. Но они допускают одну промашку — оставляют включенным свет, и местные жители, зная, что арендатор, сочувствующий крайне правым, находится в отъезде, звонят в полицию. Когда Керна пытаются задержать, он кричит:

— Да здравствует Эрхардт!

Его настигла полицейская пуля. Фишер застрелился сам. Техов арестован и приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения. Государственный прокурор оглашает мотив преступления: «слепая ненависть к евреям».

От рук германских националистов погибают несколько сотен правительственных чиновников и радикальных активистов. Два радикальных германских националиста совершают неудачное покушение на бывшего канцлера Веймарской республики, социал-демократа Филиппа Шейдемана: ему в лицо брызнули синильной кислотой.

В день похорон Ратенау профессор Гейдельбергского университета, лауреат Нобелевской премии по физике Филипп Ленард запрещает студентам пропускать свою лекцию «из-за какого-то мертвого еврея». Ленарда, отказавшегося приспустить флаг в знак уважения, вытаскивает из лаборатории разъяренная толпа студентов, которые пытаются утопить его в реке Неккар. Университет выносит ему порицание, и он подает заявление об увольнении. Однако, узнав, что в списке кандидатов на его пост числятся двое ученых и оба не арийцы, он забирает свое заявление.

Альберту эти академико-политические маневры видятся бурей в стакане воды по сравнению с теми политическими слухами, которые сотрясают Германию.

После убийства Ратенау Альберт превратился в комок нервов. Он постоянно на взводе. Прервав свой курс лекций, он взял официальный отпуск. Антисемитизм заразен.

Вейцман рисует мрачную картину: «Против нас ополчились сомнительные личности всего мира. Богатые раболепные евреи, темные фанатики — еврейские мракобесы действуют заодно с Ватиканом, арабскими головорезами, реакционными английскими империалистами-антисемитами — короче говоря, завыли все псы. Никогда в жизни я не ощущал себя столь одиноким — и в то же время столь уверенным и твердым».

Альберт и Эльза с ним согласны. Им следует дистанцироваться от беспощадных приливных волн времени.

— Прочти, — говорит Эльзе Альберт. — В мюнхенской «Придворной пивоварне» звучат слова дьявола.

Евреи не стали беднее: со временем они только пухнут, и если вы мне не верите, советую вам посетить любой из наших курортов, где вы найдете два рода завсегдатаев: немцев, которые попали туда, скорее всего, впервые за долгие годы, чтобы немного подышать свежим воздухом и поправить здоровье, и евреев, которые приезжают туда, чтобы растрясти жиры. А если выберетесь в горы, кто там будет расхаживать в шикарных новехоньких желтых ботинках, с великолепными рюкзаками за спиной, в которых обычно нет ничего нужного? И почему они там находятся?

Они доезжают до гостиницы — обычно до ближайшей станции: где остановится поезд, там они и сойдут. А потом будут сидеть где-нибудь в миле от гостиницы, как мухи на трупе.

Будьте уверены, там вы не встретите наших трудящихся — тех, кто занимается умственным или физическим трудом. Чтобы попасть на горные склоны, они в своих поношенных костюмах выходят из гостиницы через боковую дверь: в своих костюмах образца 1913 или 1914 года им неловко вторгаться в эту благоухающую атмосферу. Определенно, евреи не знают никаких лишений! А правые силы в очередной раз напрочь забыли, что демократия — это в основе своей не немецкое, а еврейское изобретение. Они напрочь забыли, что еврейская демократия, при которой решения принимаются большинством, во всех без исключения случаях — это лишь средство уничтожения существующего арийского руководства.

Правые силы не понимают, что, как только каждый мелкий вопрос прибылей или убытков начинает регулярно становиться перед так называемым общественным мнением, хозяином в государстве становится тот, кто лучше всех умеет манипулировать этим общественным мнением в своих собственных интересах. А этого добивается лишь тот, кто наиболее искусно и наиболее бессовестно лжет, и в конечном итоге оказывается, что это не немец, а, говоря словами Шопенгауэра, «великий мастер искусства лжи» — еврей.

С чувством бесконечной любви я, христианин и мужчина, читаю, как Господь наконец собрался с силами, взял кнут из веревок и выгнал из храма все отродье гадюк и аспидов. Сколь же поразительна была его борьба за весь мир против иудейской отравы.

Сегодня, две тысячи лет спустя, с глубоким чувством я сознаю яснее, чем когда-либо, что именно за это Он пролил Свою кровь на Кресте. Как христианин, я не считаю своим долгом позволять, чтобы меня обманывали, но я считаю своим долгом бороться за истину и справедливость. А как мужчина, я считаю своим долгом позаботиться, чтобы человечество не пострадало от той же катастрофы, что и цивилизация Древнего мира примерно две тысячи лет назад — цивилизация, которая пришла в упадок по милости все того же еврейского народа.

— Это слова Сатаны, — говорит Эльза.

Альберт всегда оживлялся при упоминании имени Бертрана Рассела. Он прочел мне копию письма, отправленного Расселом леди Колетт Маллесон. «Какое же это необычное произведение — Библия… Некоторые тексты трудно истолковать. Второзаконие. XXIV, 5: „Если кто взял жену недавно, то пусть не идет на войну, и ничего не должно возлагать на него; пусть он остается свободен в доме своем в продолжение одного года и увеселяет жену свою, которую взял“. Никогда бы не подумал, что „увеселять“ — библейское выражение. Вот еще один поистине захватывающий текст: „Проклят, кто ляжет с тещею своею! И весь народ скажет: аминь“. Святой Павел о браке: „Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но, если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться“. Это остается доктриной церкви и по сей день. Очевидно, что Божественное предназначение текста „лучше вступить в брак, чем разжигаться“ состоит в том, чтобы заставить нас всех прочувствовать, насколько ужасны муки ада».

Мими Бофорт, Принстон, Нью-Джерси

Японский издатель и писатель Санэхико Ямамото просит Рассела предложить имена двух величайших мировых мыслителей для выступления с лекциями в Японии. Рассел предлагает Ленина и Эйнштейна.

Ленин слишком занят управлением Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой, чтобы откликнуться на такое предложение. А вот Альберта привлекает возможность долгого морского путешествия, равно как и гонорар. Ко всему прочему он может поехать вместе с Эльзой. Но вскоре ему поступает совершенно другое приглашение.

Или, точнее, намек на приглашение — от директора Нобелевского института физической химии в Стокгольме, лауреата Нобелевской премии по химии 1905 года Сванте Аррениуса, который проявляет большой интерес к физике. Узнав, что Альберт собирается в Японию, Аррениус пишет ему: «По-видимому, в декабре будет весьма желательно, чтобы вы приехали в Стокгольм. Но если в указанное время вы будете в Японии, это окажется невозможным».

Альберт разрывается между этими приглашениями.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как он впервые был выдвинут Оствальдом на премию за работу по теории относительности. Нобелевский комитет медлил с решением, считая, что премия должна присуждаться за «самое важное открытие или изобретение». Прежде чем присудить премию Альберту, комитету требовалось собрать немало свидетельств его научного достижения. С тех пор кандидатуру Альберта регулярно выдвигал Вильгельм Вин — лауреат премии по физике 1911 года, соредактор «Annalen der Physik» и преемник Рентгена — профессора физики в Мюнхенском университете. Кандидатуру Альберта поддерживал Нильс Бор, а также Лоренц. С другой стороны, Ленард возглавлял крестовый поход против Альберта, поборника «еврейской науки». В результате Нобелевскую премию 1920 года получил швейцарец Чарльз Эдуард Гийом, глава Международного бюро мер и весов в Севре.

В следующем году кандидатуру Альберта выдвинули четырнадцать ученых, в том числе Планк и Артур Эддингтон. Против него по-прежнему выступал профессор-офтальмолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии 1911 года Альвар Гульстранд из Упсальского университета.

Гульстранд не принял труды Альберта. Но он выступил с ошибочным заявлением о том, что последствия суммарной реакционной способности, «измеряемой физическими средствами, настолько, впрочем, малы, что в общем случае лежат ниже пределов экспериментальной ошибки». Он также предлагал неверные толкования экспериментов, проведенных другими исследователями.

Доклад Аррениуса о фотоэлектрическом эффекте также был пренебрежительным. В результате решение о присуждении Нобелевской премии по физике за 1921 год отложили до следующего года, когда кандидатура Альберта была предложена вновь. Гульстранду поручили обновить свой отчет. И снова он выступил против Альберта. Еще одному члену комитета, Карлу Вильгельму Осеену, директору Нобелевского института теоретической физики в Стокгольме, было предложено заново оценить работу по фотоэлектрическому эффекту, и тот вынес решение в пользу Альберта. Впоследствии Альберт получит отложенную премию за 1921 год, но не за теорию относительности. Награда ждала его за предложенное им еще в 1905 году объяснение фотоэлектрического эффекта, при котором эмиссия электронов из металлического листа возможна только при определенном освещении.

Таким образом, Альберта наградили не за теорию, а за формулировку физического закона.

Нобелевский комитет намеревался вручить премию обоим, и Альберту, и Нильсу Бору. Альберта хотели наградить задним числом за 1921 год и одновременно с Бором в 1922-м.

Аррениус держал в секрете все эти сложные механизмы Нобелевского комитета.

По словам Альберта, в 1915 году он пообещал, что в случае получения Нобелевской премию всю денежную часть награды отдаст Милеве. А это сумма в 135 000 шведских крон. Милева вначале отклонила его предложение, но потом передумала.

Вопрос стоит так: на север, то есть в Скандинавию, или на восток?

И восток перевешивает.

— Это надолго? — спрашивает Эльза.

— На полгода, но, может быть, и дольше.

В октябре 1922 года Альберт и Эльза выезжают из Берлина ночным поездом и по прибытии в Марсель садятся на японский пакетбот «Китано-мару». Утомительная поездка в Кобэ займет больше месяца.

Альберт с Эльзой сидят на палубе и, как озорные дети, следят за своими попутчиками-японцами.

— Такие маленькие личики, — умиляется Альберт, — напоминают мне цветы. Сакура — японская вишня. Момо — персик. Сакурасо — примула. Прелесть. Просто прелесть.

Он читает Анри Бергсона «Длительность и одновременность: по поводу теории Эйнштейна». Альберта не убеждает мнение Бергсона о том, что для правильного восприятия реальной жизни значительно важнее опыт или интуиция, нежели абстрактный рационализм и наука. Альберт переключается на работу Эрнста Кретчмера «Строение тела и характер», в которой автор утверждает, что физические свойства лица, черепа и тела связаны с характером и психическими заболеваниями.

Альберт объясняет Эльзе, что Кретчмер тщательно измеряет параметры пациентов, делает фотоснимки и что его исследование лежит в области не только психиатрии, но и антропологии.

Наедине, у себя в каюте между машинным отделением и корпусом судна, они полностью раздеваются, сравнивают параметры друг друга и выявляют различия.

Существует три типа телосложения:

А) Астеник (стройный, невысокий, слабый): обычно люди такого типа интроверты, они нерешительны, их робость отдаленно напоминает негативные симптомы шизофрении.

Б) Нормостеник (сильный, с широкой костью): эпилептик.

В) Гиперстеник (коренастый, полный): дружелюбный, межличностно зависимый и коммуникабельный, предрасположен к маниакально-депрессивному психозу.

Альберт говорит:

— Мы относимся к типу «В».

— Я отношусь к типу «П», — говорит Эльза.

— Что значит «П»?

— «Приятность».

— Надо же.

— Иди в постель, — говорит Эльза, — я тебе докажу.

После недолгой стоянки в Порт-Саиде «Китано-мару» берет курс на юг, в сторону Красного моря, Аденского залива и Аравийского моря.

У берегов Суматры Альберт приходит в восторг, увидев мираж фата-моргана, но его восхищение вскоре сходит на нет из-за разыгравшегося геморроя и сильной диареи.

К счастью, их попутчик, профессор-хирург Хаяри Миякэ, — специалист по заболеваниям желудочно-кишечного тракта и центральной нервной системы. Он советует Альберту ежедневно выпивать восемь стаканов воды и не менее получаса гулять по палубе, чтобы наладился пищеварительный процесс.

К сожалению, другие пассажиры осаждают Альберта просьбами с ним сфотографироваться, и он вынужден перенести свои прогулки на предрассветный час.

По прибытии в Сингапур Альберт узнает, что Хаим Вейцман уже связался с еврейской общиной и договорился о передаче Альберту чека на 500 фунтов от сэра Манессе Мейера, магната и филантропа, для Еврейского университета.

Альберт написал пару строк о Мейере в своем дневнике: «В свои 80 лет этот Крез все еще стройный, крепкий, волевой мужчина. У него клиновидная бородка, красноватое лицо, тонкий еврейский нос с горбинкой, умные глаза, красивой формы лоб, а на макушке черная кипа. Он похож на Лоренца, но если у того глаза лучатся добротой, то у Креза взгляд настороженный и хитрый, а на лице отражается скорее расчет и работа мысли, а не любовь и приверженность к человечеству, как у Лоренца».

После стоянки в Гонконге «Китано-мару» прибывает в Шанхай по реке Янцзы 13 ноября 1922 года. На причале хор приветствует пассажиров песней «Deutschland ?ber alles»[7]. Затем на борт поднимаются официальные лица. Консул Германии, герр Пфистер с супругой. Физик Инагаки с супругой. И наконец, генеральный консул Швеции, Кристиан Бергстром, который, представившись, вручает Альберту два конверта.

На первом штемпель «Стокгольм, 10.11.1922».

Вскрыв этот конверт, Альберт читает телеграмму: «Вам присуждена Нобелевская премия по физике. Ожидайте подробностей. К. Ауривиллиус».

На втором конверте похожий штемпель: «Стокгольм, 10 ноября 1922». Альберт читает:

Как я уже телеграфировал, Шведская академия наук на вчерашнем собрании приняла решение присудить Вам Нобелевскую премию по физике за работу по теоретической физике, и в первую очередь за открытие закона фотоэффекта, но без учета Вашей теории относительности и теории гравитации.

При условии Вашего согласия на Ежегодном общем собрании состоится вручение Вам диплома лауреата и золотой медали.

На основании вышеизложенного от имени Академии наук приглашаю Вас принять личное участие в церемонии награждения.

В случае Вашего приезда в Стокгольм просим Вас прочесть Вашу лекцию на следующий день после вручения премии.

С надеждой на встречу с Вами в Стокгольме, по поручению Академии наук,

с уважением,

К. Ауривиллиус,

секретарь

— Ну что там? — спрашивает Эльза.

— Отличные новости, просто замечательные!

— Какие же?

— Шведский консул передает поздравления.

— Поздравления с чем? Ты просто сияешь от счастья — почему?

— Стол, стул, ваза с фруктами и скрипка — что ещё нужно для счастья?

Прочитав телеграмму и письмо, Эльза расплакалась.

В тот вечер Альберт с Эльзой ужинают в китайском ресторанчике «Инь-Пинь-Сян» в компании высокопоставленных деятелей образования и целого отряда журналистов из Японии.

Альберта посадили рядом с Лю-Ван Лимин. Германский консул рассказывает, что Лю-Ван — издательница выходящего раз в две недели новаторского журнала «Женский голос», который публикует материалы авторов-женщин по вопросам политики.

Она угадывает настроение Альберта.

— У вас такой вид, — говорит она, — будто награждение вам безразлично.

— Вам знакома трагедия «Макбет»?

— Конечно.

— «Конец, конец, огарок догорел! Жизнь — только тень, она — актер на сцене. Сыграл свой час, побегал, пошумел — и был таков. Жизнь — сказка в пересказе глупца. Она полна трескучих слов и ничего не значит».

— Идея о том, что весь мир — театр, угнетает, правда?

— Так и есть. Кто бы ни предпринял попытку сделаться судьей Истины и Знания, он обречен услышать смех богов. Я сохраню доброе расположение духа и не стану воспринимать всерьез ни себя, ни своего ближнего. Вспомним Марка Твена: «Боги не дают вознаграждения за интеллект. Никогда никто еще не проявлял к нему интереса».

— О чем вы собираетесь говорить на церемонии?

— Я бы сказал примерно так: «Чтобы сопротивляться той силе, которая грозится искоренить интеллектуальную свободу и свободу личности, мы должны ясно сознавать, что стоит на кону и чем мы обязаны за ту свободу, которую предки завоевали для нас в тяжелой борьбе».

— Какую силу вы имеете в виду?

— Нацистскую рабочую партию Германии. Нацистов.

Краткая стоянка в Шанхае. Альберт и Эльза очень рады возвращению на борт «Китано-мару», который рассекает воды Желтого моря и через неделю окажется в доке порта Кобэ.

Откуда они направятся в Киото, остановятся на одну ночь в отеле «Мияко», а затем проследуют в Токио — это десятичасовая поездка по железной дороге.

Посол Германии в Японии, Вильгельм Генрих Зольф, докладывает в Берлин:

Поездка профессора Эйнштейна по Японии напоминает триумфальное шествие. Она спонтанно, без какой-либо подготовки и суеты притягивает к себе все слои населения, от высокопоставленных господ до простых работников и эмигрантов. Когда Эйнштейн прибыл в Токио, на вокзале его ожидала толпа, и полиция оказалась бессильна в попытках ее оттеснить. Сотни тысяч японцев посетили его лекции, заплатив по 3 иены за вход, и научные речи Эйнштейна переплавились в иены, которые потекли в карманы господина Ямамото.

В самый большой лекторий в Университете Кэйо втиснулось две тысячи человек ради того, чтобы вживую послушать Альберта. Профессор Дзюн Исивара, не пропуская ни слова, переводил с немецкого его первую лекцию. На это ушло четыре часа.

Многочисленные чайные церемонии, обеды, ужины, фестиваль хризантем, приемы, посещения буддийских храмов, концерты. «Все внимание было приковано к Эйнштейну», — рассказывает посол Германии. Альберт читает лекции в Сендае, на острове Хонсю к северо-востоку от Токио; в Никко, в горной местности к северу от Токио; в Нагои, в регионе Тюбу; в Киото и в Фукуоке на северном берегу японского острова Кюсю. А в порту Модзи он играет на скрипке для детей во время рождественской вечеринки ИМКА.

На следующий день Альберт и Эльза отплывают из Японии на борту судна «Харуна-мару», которое идет на запад, пересекая Индийский океан.

Путешествие в Лод, к юго-востоку от Тель-Авива, сначала на пароходе, а потом на пароме, занимает почти два месяца. Альберт ощущает покой и умиротворение. Любуется звездами в ясном ночном небе. Днем он дорабатывает свою статью, идея которой возникла благодаря вычислениям Эддингтона, чтобы по прибытии в Порт-Саид отправить ее Планку.

Последний вечер на борту по приказу капитана завершается прощальным банкетом, во время которого одна британская вдовица жертвует Альберту фунт стерлингов для Иерусалимского университета.

Сэр Герберт Сэмюэл, первый Британский верховный комиссар Палестины, принимает Альберта и Эльзу в своем доме.

Альберт очарован долиной реки Иордан, бедуинами, древними руинами Иерихона и суровостью ландшафта, который он называет бесподобным.

Усилиями генерального прокурора Нормана Бентвича и его жены, Хелен, в честь Альберта организован музыкальный вечер. Альберт исполняет Моцарта на одолженной скрипке.

Власти Тель-Авива избирают его почетным гражданином. Он обращается к публике:

— В Нью-Йорке меня уже удостоили чести называться почетным гражданином, но я в десять раз счастливее быть гражданином этого прекрасного еврейского города.

Он читает первую лекцию в еще не построенном Еврейском университете и посещает Хайфу, где во дворе инженерно-архитектурного института «Технион» сажает две пальмы.

Где бы он ни появлялся, все хотели пожать ему руку и поздравить с Нобелевской премией.

Альберт тронут до глубины души.

На борту парохода «Оранье» Эйнштейны направляются в Тулон — заключительный этап путешествия. Там они садятся на поезд до Марселя, а оттуда прямиком в Барселону.

^{ПАЛЕСТИНА, 1922 г.}

Альберт читает три лекции в Институте каталанских исследований. Эйнштейнов всюду сопровождают немецкий консул Кристиан Август Ульрих фон Хассель и его жена Ильзе фон Тирпиц, дочь гроссадмирала Альфреда фон Тирпица.

В Мадриде Альберт выступает на заседании в Академии наук под председательством короля Альфонсо XIII. В компании философа Ортеги-и-Гассета Альберт и Эльза отправляются в Толедо. Посетив церковь Сан-Томе, Альберт остался под большим впечатлением от картины Эль Греко «Погребение графа Оргаса». В музее Прадо он успел полюбоваться картинами Фра Анджелико, Рафаэля, Гойи, Эль Греко и Веласкеса.

В середине марта Эйнштейны возвращаются в Берлин.

К их удивлению, буханка хлеба теперь стоит 10 миллионов марок, а килограмм говядины — все 76 миллионов.

Юбилейный зал в парке развлечений Лисеберг в Гётеборге — не лучшее место для нобелевской лекции Альберта в жаркий июльский день. Задуманный как жемчужина новой архитектуры, возведенный в честь трехсотлетия Гётеборга, зал со всех сторон был обнесен стеклянной стеной. На встречу тем временем пришли более 900 человек. Собравшиеся уже жалуются, что прилипают к лакированным стульям. А впереди часовая лекция.

В центральном проходе на большом кресле восседает король Густав, взмокший от жары.

Наступает тишина.

— Я расскажу о теории относительности, — начинает Альберт. — Тема моего доклада: «Основные идеи и проблемы теории относительности».

^{НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ, ГЁТЕБОРГ, 11 ИЮЛЯ 1923 г.}

Какой нежный у него голос. Будто только со мной разговаривает. И ничего, что все это я уже слушала, да ни словечка не понимала.

Как же здесь жарко. Я вся мокрая. И подмышки взопрели.

Хорошо, что мужчины по соседству завороженно слушают Альберта, не обращая внимания на то, как она копошится в своей сумочке в поисках пузырьков с духами: «Авантюр» с нотками кедрового дерева, янтаря и розового перца, «Линде Берлин», напоминающий аромат цветущих лип в Берлине, и «Фиолет», похожий на те, что создавались для Марлен Дитрих.

Альберт окрылен.

— Специальная теория относительности представляет собой результат приспособления основ физики к электродинамике Максвелла — Лоренца. Из прежней физики она заимствует предположение о справедливости евклидовой геометрии для законов пространственного расположения абсолютно твердых тел, инерциальную систему и закон инерции.

Щедро смочив духами свой шелковый платок, Эльза прикладывает его к лицу.

Хоть бы кто-нибудь догадался открыть окно.

Мужчина позади нее начинает кашлять. Сплевывает мокроту: судя по всему, заядлый курильщик. Эльза слышит его сиплое дыхание.

Альберт не замечает кашля.

— Специальная теория относительности привела к значительным успехам. Она примирила механику с электродинамикой. Она сократила число логически независимых друг от друга гипотез в электродинамике.

Эльза кладет под язык леденец от кашля.

Хотела бы она знать, понимает ли хоть одна душа в этом зале, о чем толкует ее Альбертль. Чем сложнее улавливать ход его мысли, тем сосредоточеннее становится ее лицо. Альбертль, конечно, раскусит ее в два счета. Но зато остальных можно обвести вокруг пальца.

Бесподобная, подумают они… бесподобная фрау Эйнштейн разбирается в этом. Гениальная женщина.

— Она сделала неизбежным методологический анализ основных понятий. Она объединила законы сохранения импульса и энергии, выявила единство массы и энергии.

Примерно через полчаса от жары и духоты на Эльзу наползла сонливость.

Ее веки тяжелеют. А когда голова ударяет о грудь, она резко выпрямляет спину.

— Но если когда-нибудь в результате решения квантовой проблемы форма общих уравнений и претерпит дальнейшие глубокие изменения, — пусть даже совершенно изменятся самые величины, с помощью которых мы описываем элементарные процессы…

Еще чуть-чуть. Эльза сидит не шелохнувшись.

— …от принципа относительности отказываться никогда не придется; законы, выведенные с его помощью до сих пор, сохранят свое значение по меньшей мере в качестве предельных законов.

Всё.

Он закончил под бурные овации. Громче всех рукоплещет Эльза.

Аплодисменты долго не смолкают.

Альберт, улыбаясь, раскланивается.

По глазам Эльзы видно, как она его обожает. Ее Альберт, между прочим, выглядит намного моложе своих сорока четырех лет.

Вернувшись в Берлин, он все чаще задумывается о будущем Германии, но проблесков света в конце тоннеля как не было, так и нет.

Своими опасениями Альберт откровенно делится со старым, еще времен войны, другом Морицем Катценштейном, директором хирургического отделения берлинской городской больницы в районе Фридрихсхайн. В 1900 году Катценштейн провел успешную операцию по сшиванию мениска коленного сустава шестилетней девочке. Нигде раньше такая операция не проводилась.

Поскольку Альберта уже беспокоят сердечные боли, а советы врача ему сейчас как нельзя кстати, они нередко совершают совместные речные прогулки.

Альберт и Эльза с радостью принимают Катценштейна у себя, но для Альберта лучшие часы наступали во время прогулок на яхте Катценштейна по озеру Ванзее.

— Поговаривают, — рассказывает Альберт Катценштейну, — что комиссар рейха по надзору за общественным порядком приказал вести за мной наблюдение в связи с моим членством в «Германском союзе по правам человека». Я политически чуждый элемент, а может, и враг государства.

— Вы собираетесь уехать, Альберт?

— Подумываю, но пусть это останется между нами. Взгляните на факты. Нацисты сообщают, что в столкновениях с врагами было ранено около дeсяти тысяч их головорезов. Коммунисты говорят о семидесяти пяти раненых только за первые шесть месяцев этого года. Представьте Бременский митинг Германа Геринга. В ход пошли дубинки, кастеты, палки, тяжелые ремни, бутылки и «розочки». Ножки стульев использовались как дубинки. Повсюду кровь. Герман Геринг спокойно стоял на сцене с кулаками, упертыми в бедра. Скалил зубы.

^{АЛЬБЕРТ И МОРИЦ КАТЦЕНШТЕЙН}

Он замолкает, любуясь проплывающей мимо роскошной яхтой класса «Виндфол», сошедшей со стапеля верфи «Абекинг и Расмуссен». Кто-то из экипажа в бинокль разглядел Альберта и подзывает двух девушек, которые, размахивая руками, кричат: «Да здравствует профессор Эйнштейн!»

Альберт машет им в ответ.

Девушки шлют ему воздушные поцелуи.

По щекам Альберта потекли слезы.

— Иногда мы платим самую дорогую цену за то, что дается нам бесплатно, — вздыхает он.

— Вы принесли Германии немало пользы, — возражает Катценштейн.

— Мои достижения заметно повысили престиж страны, но в последние годы, когда правые газеты устроили мне настоящую травлю, никто и пальцем не пошевельнул, чтобы за меня заступиться. Объявленная война на уничтожение против моих беззащитных еврейских братьев вынуждает меня бросить на чашу весов все мое влияние, которое есть у меня в мире.

— Не торопите события, Альберт.

— К этому все и идет, Мориц, попомните мое слово. — Голос его дрожит. — К этому все идет.

Альберт откликается на просьбу лондонской «Таймс» написать статью о своих открытиях.

Однако по тону письма нельзя уловить всю гамму чувств, обуревающих его в тот период.

Сэр,

я с радостью согласился с предложением написать для «Таймc» что-нибудь о теории относительности. После печального периода, когда разорвалось активное общение между учеными, я охотно воспользовался возможностью выразить мое чувство радости и благодарности английским астрономам и физикам. С великими и благородными традициями в Вашей стране полностью согласуется то, что выдающиеся ученые должны были отдать много времени и сил, чтобы проверить смысл теории, которая была закончена и опубликована во время войны в стране Ваших врагов.

Некоторые утверждения в Вашей газете, касающиеся моей жизни и моей личности, обязаны своим происхождением живому воображению журналистов. Вот еще один пример относительности для развлечения читателей. Сейчас меня в Германии называют «немецким ученым», а в Англии я представлен как «швейцарский еврей». Но если бы мне было уготовано судьбой стать «b?te noire» (неугодным), то произошло бы обратное: я оказался бы «швейцарским евреем» для немцев и «немецким ученым» для англичан.

Искренне ваш,

Альберт Эйнштейн

Пропорционально росту его популярности сгущается атмосфера враждебности со стороны его берлинских противников.

Агрессивные настроения в одних кругах вспыхивают на фоне прославления заслуг Альберта в других. В 1919 году британская экспедиция по наблюдению солнечного затмения под руководством Артура Эддингтона высадилась на остров Принсипи у западного побережья Африки, где удалось подтвердить отклонение света гравитационным полем Солнца, как прогнозировал Альберт на основании общей теории относительности. Эддингтон называет Альберта Ньютоном своего времени.

Общественное признание граничит с обожанием. Альберт и Эльза греются в лучах славы. Вот он — еврей, демократ, пацифист — нежелательный элемент для реакционных сил Веймарской республики, которые уже развязали против него кампанию травли. Зачинщиком нападок, призванных дискредитировать теорию относительности и самого Альберта, становится ярый антисемит Пауль Вейланд.

Первая провокационная статья Вейланда выходит в берлинской газете «Теглихе рундшау». «Герр Альберт Великий восстал из мертвых. Он не только украл чужие работы, но и математизировал физику до такой степени, что другие физики вынуждены чувствовать себя дураками. Теория относительности — не что иное, как лживая пропагандистская, выдуманная от начала до конца история». Другая статья Вейланда публикуется на страницах правой газеты «Дойче цайтунг», где он критикует позицию Немецкой национальной народной партии по «еврейскому вопросу», которая кажется ему слишком мягкой. Он не признает отчет британской экспедиции по наблюдению затмения, напечатанный в журнале «Ди натурвиссеншафтен». В газетах «Берлинер тагеблатт» и «Берлинер иллюстрирте» высмеивают сравнение Эйнштейна с Коперником, Кеплером и Ньютоном. Впрочем, все это происходит по вине самого Альберта.

Вейланд не отступает: в большом зале Берлинской филармонии, где собралось 1600 человек, он разносит теорию Эйнштейна в пух и прах.

«Вряд ли когда-либо в науке была создана научная система с такой неприкрытой пропагандой, как общий принцип относительности, которая при ближайшем рассмотрении, как никакая другая, нуждается в проверке».

В зале раздают антисемитские брошюры, продают значки со свастикой.

Альберт сидит и слушает. Рядом Эльза, она держит его за руку.

Эльза, потрясенная всем происходящим, не может сдержать слез.

Свободной рукой Альберт отстукивает на коленке колыбельную «Сияй, сияй, маленькая звездочка», положенную на мелодию Моцарта из «Двенадцати вариаций на „Ah, vous dirai-je, Maman“», К. 265.

^{ЗАЛ БЕРЛИНСКОЙ ФИЛАРМОНИИ}

Они остаются послушать, что скажет Эрнст Герке.

По словам Герке, «теория относительности — это массовый научный гипноз; непоследовательный, солипсический и экспериментально не подтвержденный».

Сияй, сияй, маленькая звездочка.

Нет никакого сомнения, что эти нападки разгорелись на почве антисемитизма. Новая Веймарская республика так и бурлит от подавленного гнева и насилия.

Альберта оскорбляют слухи об отъезде из Германии.

Его квартиру наводняют письма с выражением поддержки от простых евреев, пасторов, профессоров и студентов.

Из Лейдена пишет Пауль Эренфест, обещая Альберту поспособствовать его назначению профессором в Нидерландах, если он решит покинуть Германию.

Берлинские газеты печатают письма в его поддержку от фон Лауэ, Генриха Рубенса и Вальтера Нернста. Макс Планк и Фриц Габер упрашивают его не уезжать из Берлина. Альберт делает решительное заявление крупнотиражной газете «Берлинер тагеблатт».

Альберт считает, что антирелятивистская кампания, можно сказать, схлопнулась, в шутку добавляя, что он не собирается «бежать от флага», по замечанию Зоммерфельда. «У моих оппонентов была неплохая идея привлечь в свои ряды дорогих мне людей. Представляете, как я смеялся, читая это!.. Забавы ради когда-то давно я посетил одно собрание и больше не воспринимаю всю эту суету всерьез».

Но Эльзе он признается, как сильно его ранила эта история.

^{СОБРАНИЕ НЕМЕЦКИХ ФИЗИКОВ И ДРУГИХ УЧЕНЫХ В БАД-НАУХАЙМЕ, 1920 г.}

— За что Ленард так на нас ополчился? — спрашивает Эльза.

— Просто он антисемит. Скрытный. Чахлый. Самовлюбленный. И вообще заурядный школяр.

— Но с Нобелевской премией.

— Это еще ни о чем не говорит. Собой я воплощаю все, что он ненавидит. А вот англичане меня поддерживают. Для Ленарда я еврейский шарлатан. То есть еврей равно шарлатан. Такая у него математика. И таких, как он, — целая ватага. К примеру, он утверждает, что любая полемика в физике — с подачи евреев. Верит в духовное содержание всего сущего. В духе натурфилософии Гёте и Шеллинга. Только арийцы, видишь ли, понимают, что исследовать гипотетическую взаимосвязь в природе, на которой базируется естествознание, есть прерогатива нордического типа.

Эльза глубокомысленно кивает.

— Материализм пагубно влияет и на коммунизм в целом, и на еврейский народ — врагов германского величия — в частности. Вся эта псевдонаука сродни мистицизму.

— Ты прав, Альберт.

— Бездарщина он.

— Он ненавидит тебя за то, что ты велик духом.

— Великие духом всегда сталкивались с жестоким противостоянием посредственностей.

* * *

К восьми часам вечера (в 20:15, если быть точным) перед входом в купальню № 8 на территории курортного городка Бад-Наухайм собирается 600 человек. Попасть внутрь не так-то просто. Узкая одностворчатая дверь зафиксирована в открытом положении. На входе дежурят представители «Союза немецких математиков» и «Немецкого физического общества», пропуская в зал по одному. К девяти часам сумели войти все собравшиеся. Кому-то достались сидячие места, другие располагаются вдоль стен или толпятся в проходе.

Первыми выступают Герман Вейль, Густав Ми, Макс фон Лауэ и Леонард Гребе, подогревая интерес публики перед началом основной дискуссии, которая продолжалась пятнадцать минут.

Альберта прерывают выкрики из зала. Председательствующий на слушаниях Планк явно не справляется с поддержанием порядка. Речи дискутантов скомканы и невнятны.

Эльза сидит словно в воду опущенная.

После затянувшихся пререканий австрийский физик Феликс Эренхафт и его жена предлагают Эйнштейнам прогуляться в парке и поужинать где-нибудь подальше от коллег-физиков, чтобы Альберт мог прийти в себя.

За столом Альберт произносит:

— «И кровь и гибель будут так привычны, / Ужасное таким обычным станет, / Что матери смотреть с улыбкой будут, / Как четвертует их детей война». Градус насилия возрастает. Антисемиты крикнут: «„Пощады нет!“ — и спустят псов войны».

* * *

И снова они с Эльзой едут за границу. На этот раз в Аргентину, Бразилию и Уругвай.

Из Гамбурга они выходят на борту лайнера «Кап Полонио». В дороге Альберт коротает время в обществе философа Карла Йезингхауса и очаровательной феминистки Эльзы Иерузалем, автора бестселлера «Красный дом» о жизни венских проституток. Он дарит ей свою фотографию с автографом:

Отбросим полумеры,

Прекрасная владыка

Лесов густых и диких.

Сей снимок для Пантеры

Новой веры.

В Буэнос-Айресе, Монтевидео и Рио-де-Жанейро у Эйнштейнов бесконечной чередой проходят встречи то с чиновниками, то с учеными, то с какими-то шишками из еврейской и немецкой среды.

В октябре 1927 года Альберт заселяется в номер отеля «Британник» в Брюсселе, чтобы в числе самых выдающихся физиков мира принять участие в пятом Сольвеевском конгрессе. Семнадцать из двадцати девяти присутствующих либо уже лауреаты Нобелевской премии, либо скоро станут таковыми.

Альберт, Лоренц и Макс Планк скептически настроены по отношению к новомодной квантовой механике. Альберт, которому сейчас сорок восемь лет, вынужден оппонировать более молодым участникам конгресса, среди которых Луи де Бройль, Поль Дирак, Вернер Гейзенберг и Вольфганг Паули и его старый друг и соперник Нильс Бор.

Бор считает, что нет смысла говорить о реальности.

Во время прений Альберт немногословен. Оживляется он только во время неофициальных бесед, заявляя, что «нельзя строить теории на основании большого числа всяческих „если“. Это глубоко неправильно, даже если основывается на опыте и логически непротиворечиво».

^{ПЯТЫЙ СОЛЬВЕЕВСКИЙ КОНГРЕСС, 1927 г.}

Ему кажется несостоятельным принцип неопределенности Гейзенберга. По его словам, «Бог не играет в кости со Вселенной».

Бор парирует: «Эйнштейн, перестаньте указывать Богу, что Ему делать!»

Альберт отстаивает реалистический подход, вырабатывающий строгие правила для научных методов, в отличие от Бора и других инструменталистов, которым нужны гибкие правила, подходящие для результатов их наблюдений. Они утверждают, что истинность идеи определяется ее полезностью в активном решении той или иной проблемы, а ценность идеи — ее местом в человеческом опыте.

— Я верю, — говорит Бор Планку, — что ограничения, накладываемые статистическими законами, будут сняты.

Но пока что ситуация тупиковая.

Окончательно выбили Альберта из колеи печальные известия из Нидерландов — умер Лоренц.

Он приезжает на похороны в Харлем и посещает поминальную службу в Лейденском университете:

Как представитель научной общественности стран, говорящих на немецком языке, как представитель Прусской академии наук и, прежде всего, как ученик и преданный почитатель, стою я у могилы величайшего и благороднейшего из наших современников. Его блестящий ум указал нам путь от теории Максвелла к достижениям физики наших дней. Именно он заложил краеугольные камни этой физики и создал ее методы.

Свою жизнь он до мельчайших подробностей создавал так, как создают драгоценное произведение искусства. Никогда не оставлявшие его доброта, великодушие и чувство справедливости вместе с глубоким интуитивным пониманием людей и обстановки делали его руководителем всюду, где бы он ни работал. Все с радостью следовали за ним, чувствуя, что он стремится не властвовать над людьми, а служить им. Образ и труды его будут служить на благо и просвещение еще многих поколений.

С легкой руки Эльзы секретарем Альберта становится Элен Дюкас.

^ЭЛЕН

Ей тридцать два, Альберту сорок девять. Эльза приятельствует с сестрой Элен, Розой Дюкас, которая руководит Еврейской организацией помощи сиротам. Эльза в ней — почетный президент.

Альберт знакомится с Элен на Габерландштрассе, 5. Они сразу находят общий язык.

В августе 1930 года Альберт выступает с речью на открытии Седьмой немецкой радиовыставки в Берлине:

— С благодарностью вспомним армию безвестных техников, упростивших радиоприборы и настолько приспособивших их к массовому производству, что радио стало общедоступным. Стыдно должно быть тому, кто пользуется чудесами науки, воплощенными в обыкновенном радиоприемнике, и при этом ценит их так же мало, как корова те чудеса ботаники, которые она жует.

И снова круговорот разъездов.

На этот раз, отправляясь на борту парохода «Бельгенланд» из Антверпена в Штаты, Альберт берет с собой не только Эльзу и фрау Дюкас, но и математика Вальтера Майера.

Не успели они начать неспокойный переход через Атлантику, как из Америки посыпались телеграммы с просьбами о лекциях и интервью.

^{ГРАНД-КАНЬОН}

^{ИНДЕЙЦЫ-ХОПИ}

В Нью-Йорке им подворачивается случай лично познакомиться с Тосканини и присутствовать на его исполнении Пасторальной симфонии Бетховена.

«Правящий монарх разума» — так называет Альберта президент Колумбийского университета Николас Батлер.

В Лос-Анджелесе Чарли Чаплин приглашает их присоединиться к ужину, на котором будут Полетт Годдар, Уильям Рэндольф Херст и Мэрион Дэвис, а после в качестве специальных гостей побывать на премьере его фильма «Огни большого города».

— Больше всего в вашем искусстве меня восхищает его универсальность, — признается Чаплину Альберт. — Вы не говорите ни слова, и все же мир вас понимает.

— Это правда, — отвечает Чаплин. — Но вы достигли еще больших высот. Мир восхищается вами, хотя ни слова не понимает в вашей теории.

На выходе из кинотеатра «Лос-Анджелес тиэтр» их оглушают крики и вопли многотысячной толпы, что скопилась под прожекторами, направляющими свои лучи в небо.

— Как это понимать? — спрашивает Чаплина Альберт.

— Все в порядке, — успокаивает Чаплин. — Ничего не случилось.

Уилл Роджерс, актер, комик и видный журналист, замечает: «Радиопередачи, банкетные залы и еженедельные газеты уже никогда не будут прежними. Он приехал сюда отдохнуть, побыть одному. Но он ел с каждым, разговаривал с каждым, позировал каждому, у кого еще оставалась пленка, посещал каждый завтрак, каждый обед, каждую кинопремьеру, каждую свадьбу и две трети разводов. В общем, он показал себя таким хорошим парнем, что ни у кого не хватало духу спросить, в чем же состоит его теория».

^{ЧАРЛИ ЧАПЛИН}

В своем дневнике Альберт запишет: «Сегодня я принял решение отказаться от места в Берлине, и теперь мне предстоит быть пташкой перелетной всю оставшуюся жизнь!»

Вернувшись в Берлин, Альберт вступает в переписку с Фрейдом. «Существует ли для человечества путь, позволяющий избежать опасности войны?» — спрашивает Альберт.

У Фрейда есть ответ:

Как долго еще придется нам ждать, пока и другие также станут пацифистами? Этого нельзя предсказать, но, возможно, это не такая уж утопическая надежда, и под воздействием обоих факторов, влияния культуры и оправданного страха перед последствиями будущей войны, еще в обозримое время будет положен конец войнам. На каких путях или окольных дорогах это произойдет, мы не можем пока предвидеть. И все же мы осмеливаемся утверждать: все, что способствует культурному развитию, работает также и против войны.

Я сердечно приветствую Вас и прошу прощения, если мои соображения разочаровали Вас.

Ваш

Зигмунд Фрейд

С каждым днем политическая обстановка беспокоит Альберта все больше. Глотком свежего воздуха, казалось, станет для него поездка с лекцией в Оксфордский университет, но и здесь на горло ему наступил строгий церемониал, принятый в профессорской среде Крайстчерч-колледжа.

В Оксфорде Альберта разыскал Абрахам Флекснер, основатель Института перспективных исследований в Принстоне. Они наворачивают круги по аккуратному газону Главного квадранта. Флекснер согласен на любые условия, лишь бы Альберт переехал в Принстон. Альберт обещает подумать над столь щедрым предложением.

^{СОТНЯ ПРОТИВ ЭЙНШТЕЙНА}

Возможно, чтобы принять решение, он должен ответить себе на один вопрос: изменится ли курс наступательного движения Гитлера и его нацистов. В этом году. Или в следующем. Когда-нибудь.

Он прилагает немало усилий, чтобы оградить свой образ жизни от лишних потрясений.

И тогда дело доходит до постройки собственного дома из орегонской сосны и галисийской пихты в тихой идиллической деревушке Капут на озере Швиловзее в земле Бранденбург.

Поначалу Альберт с Эльзой живут на два дома: то на Габерландштрассе, 5, то в деревне, где за домом присматривает их горничная Герта Шифельбейн. Туда же подселяются Элен Дюкас и Вальтер Майер. Да и Альберт подумывает перебраться в Капут насовсем. Он легко променяет бесконечные заседания в академии на здешнюю тишину, которую не прервет очередной телефонный звонок. В деревне у него появляется собака, Пурцель[8]. Кто только не гостит у него в доме: Макс Борн, Эренфест, художница Кете Кольвиц, писатель Арнольд Цвейг, Зоммерфельд, Вейцман и даже Рабиндранат Тагор.

Альберт наращивает темп и мощь своих публичных выступлений.

Вот он читает лекцию «Что нужно знать рабочим о теории относительности» в Марксистской школе для рабочих. Эйнштейн: «Я уважаю в Ленине человека, который с полным самопожертвованием отдал все силы осуществлению социальной справедливости. Я не считаю его метод целесообразным. Но одно бесспорно: подобные ему люди являются хранителями и обновителями совести человечества».

^КАПУТ

Наконец до его убежища в Капуте добирается Флекснер. Их переговоры будут продолжаться весь день, за ужином и после, пока Альберт не посадит Флекснера на автобус до Берлина. У Альберта есть одно условие — вместе с ним в Америку должен поехать Майер. Теперь дело за малым. Перед отъездом в Пасадену в декабре 1932 года он пишет своему старому другу Морису Соловину и просит переслать из Парижа в Капут оттиски его работ.

Решающим для Альберта стало письмо от члена парламента, генерала Ханса фон Зекта по прозвищу Сфинкс. Кто попросил генерала предостеречь Альберта — непонятно. Но фон Зект сообщает: «Находясь здесь, Вы подвергаете свою жизнь опасности».

Альберт обращается к Эльзе: «Посмотри вокруг. Больше ты этих мест не увидишь».

Собрав тридцать чемоданов багажа, они отбывают в Калифорнию из порта Бремерхафена на борту небольшого судна «Окленд». Прямо по курсу — неопределенность.

В Пасадене совсем другой климат, в прямом и переносном смысле. Альберт прогуливается в садах «Атенеума», закрытого студенческого клуба при Калифорнийском технологическом институте. Он дает интервью Эвелин Сили для газеты «Нью-Йорк уорлд телеграм»: «До тех пор пока у меня есть возможность выбора, я буду жить только в той стране, где превалируют гражданские свободы, толерантность и равенство всех граждан перед законом».

^{ПАСАДЕНА}

^{САДЫ «АТЕНЕУМА»}

Стоило Сили его оставить, как в Лос-Анджелесе случилось землетрясение, в результате которого погибли 116 человек. Скорее всего, Альберт даже не понял, что произошло. Прогуливаясь по кампусу, Альберт, может, и почувствовал, как задрожала земля, но, судя по всему, решил, что это хороший повод немного потанцевать.

30 января 1933 года Гитлер назначен новым канцлером. Толпа нацистов собирается под окнами квартиры Альберта на Габерландштрассе и его кабинета в Академии наук, проклиная на чем свет стоит всю «еврейскую науку». Но главным образом — самого Эйнштейна.

В Капуте даже пекарь настраивает покупателей против «еврейского притона».

По приказу Третьего рейха из университетов отчислены все евреи и коммунисты. И тем и другим запрещено заниматься юридической практикой или состоять на государственной службе.

Одни нацисты вламываются в его деревенский дом, сметают подчистую запасы вина, измазывают стены экскрементами, разбрасывают по саду мебель и постельное белье.

Другие устраивают погром в его берлинской квартире на Габерландштрассе.

^{ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ, ЛОС-АНДЖЕЛЕС, 10 МАРТА 1933 г.}

Бедняжка Марго в ужасе. Чудом ей удается оповестить о случившемся своего мужа, Дмитрия Марьянова, который просит ее передать архив Альберта французскому послу Франсуа-Понсе — а он не раз предупреждал о намерениях Гитлера — и без промедления уехать в Париж. Марго делает все, как он велит. По счастью, Ильзе и ее муж, Рудольф Кайзер, тоже без происшествий добрались до Амстердама.

И вот именно сейчас Альберту нужно вернуться в Европу, но не в Берлин.

Покинув Калифорнию, он направляется в Чикаго, где в свой пятьдесят четвертый день рождения присоединяется к митингу «Молодежного совета за мир во всем мире». Выступающие торжественно клянутся продолжать дело мира, несмотря на происходящее в Германии. У некоторых остается впечатление, что Альберт полностью с этим согласен.

В этот день на праздничном обеде он снова призывает международные организации направить все силы на сохранение мира. Ни слова о военном вмешательстве.

В Нью-Йорке на презентации сборника своих пацифистских трудов — «Борьба с войной» — он лишь вскользь упоминает о нынешнем положении дел в Германии.

Перед отплытием парохода из Нью-Йорка в Антверпен Пауль Шварц, немецкий консул, настоятельно рекомендует Альберту ни в коем случае не ступать на немецкую землю. «В противном случае они оттаскают Вас за волосы по всем улицам».

Альберт планирует так: когда в следующем году откроется Институт перспективных исследований, ему придется проводить в Принстоне по четыре-пять месяцев. Поэтому за день до отъезда в Европу они с Эльзой приезжают в Принстон, чтобы присмотреть себе дом.

На борту лайнера «Бельгенланд» Альберта, Эльзу, Элен Дюкас и Вальтера Майера настигают известия о вторжении нацистов в берлинскую квартиру Альберта и его дом в Капуте, а также о конфискации семейного парусника «Тюммлер»[9].

Альберт говорит Эльзе и Элен:

— Я больше не доверяю университетам, которые так кичатся своей интеллектуальной свободой. Я больше не доверяю немецким газетам, которые кичатся свободой печати. Теперь разве что церковь, делами которой я практически не интересовался, держится особняком, что уже заслуживает уважения.

В письме, направленном в Прусскую академию, он подает заявление об отставке: «При сложившихся обстоятельствах я чувствую, что зависимость от прусского правительства будет для меня непереносима».

Через десять дней пути лайнер заходит в порт Антверпена.

Преодолев на машине сорок пять километров, Альберт оказывается в Брюсселе, у дверей немецкого консульства. Там он сдает свой паспорт, отказываясь от немецкого гражданства во второй раз. Это единственный способ достойно разорвать отношения с академией.

Обеспокоенный шквалом антисемитских нападок на Альберта в нацистской прессе, Планк пытается не допустить официального дисциплинарного слушания, которого так добивается правительство. «Возбуждение формальной процедуры исключения Эйнштейна приведет меня к серьезнейшему разладу со своей совестью, — пишет он секретарю академии. — Хотя по политическим вопросам у нас с ним и имеются серьезные разногласия, я абсолютно уверен, что в грядущих веках имя Эйнштейна будет прославлено как одна из самых ярких звезд, когда-либо сверкавших в стенах нашей академии».

Нацисты еще больше взъелись на Альберта, когда тот сделал ход конем, демонстративно отказавшись и от гражданства, и от членства в академии. Поэтому секретарь академии, поддерживающий нацистский режим, выступает перед прессой с официальным заявлением. Он жестко критикует Альберта за «участие в клеветнической кампании и за агитационную деятельность в чужой стране. Поэтому нет причин сожалеть об отступничестве Эйнштейна».

Альберт отвечает резко: «Настоящим я заявляю, что никогда не принимал участия в какой-либо клеветнической кампании. Я описывал положение дел в Германии как состояние массового психического расстройства».

И это правда.

Но Ленард подливает масла в огонь: «Самый важный пример опасного влияния еврейских кругов на изучение природы продемонстрировал герр Эйнштейн».

Согласно новому закону евреи не могут занимать какую-либо государственную должность, поэтому четырнадцать Нобелевских лауреатов и двадцать шесть профессоров теоретической физики вынуждены спешно покинуть Германию.

Гитлер рвет и мечет: «Даже если увольнение еврейских ученых означает ликвидацию современной немецкой науки, несколько лет мы проживем и без нее!»

«По мне, — ответствует Альберт, — гораздо лучше иметь дело с несколькими чистопородными евреями — несколько тысячелетий цивилизации что-нибудь да значат».

На площади перед Берлинским оперным театром из рук 40 тысяч студентов и городских маргиналов, украсивших себя свастикой, в костер летят книги. Книги, ставшие трофеем из разграбленных домов и библиотек.

^{ВИЛЛА «САВОЯР», ЛЕ-КОК-СЮР-МЕР}

Альберт и его верная свита — Эльза, Элен и Вальтер Майер — заселяются на виллу «Савояр» в курортном городке Ле-Кок-сюр-Мер, в десяти километрах от Остенде.

Отсюда он пишет Морису Соловину: «Боюсь, как бы эта эпидемия ярости и жестокости не распространилась повсюду. Кажется, будто все снизу доверху захвачено наводнением, и уровень воды все повышается, до тех пор, пока все, что находятся наверху, не будут изолированы, запуганы, деморализованы и не захлебнутся в этом потоке».

— Мы бы могли переехать в Цюрих, все вместе, — произносит Альберт за поздним завтраком. — И семья будет в сборе.

— Не все так просто, — возражает ему Эльза. — Жизнь в Цюрихе окончательно лишит тебя душевного равновесия.

— Но в Лейдене нас никто не ждет, да и в Оксфорде тоже.

Метрдотель, заламывая от волнения руки, сопровождает к их столу офицера жандармерии Остенде.

Офицер докладывает, опуская любезности.

— Профессор, я и сам не рад, что приходится сообщать вам об этом, но за вашу голову назначена награда — пять тысяч долларов.

— Неужели? — удивляется Альберт. — За мою голову? Знал бы я, что она столько стоит!

— С этого дня к вам будет приставлена охрана — два вооруженных полицейских.

— А если я не хочу?

— У вас нет выбора.

Из письма Мишеля Бессо, своего близкого друга со времен Политехникума, Альберт узнает, что шизофрения его младшего сына Тэтэ прогрессирует. Тот постоянно находится в стенах лечебницы. Альберт приезжает в Цюрих повидаться с Милевой и Тэтэ. Он прихватил с собой скрипку, чтобы играть для сына. Взгляд Тэтэ, замкнутого в своем мирке, не выражает ровным счетом ничего.

^{АЛЬБЕРТ И ЕГО ДОРОГОЙ ТЭТЭ}

Альберт ищет для Милевы слова утешения.

— К сожалению, как я уже говорил Бессо, все указывает на то, что наследственность проявляется очень явно. Я видел, как медленно, но неумолимо это надвигалось еще тогда, когда Тэтэ был мальчиком. В таких случаях внешние воздействия играют незначительную роль в сравнении с гормонами, а с этим никто ничего сделать не может.

— Совсем ничего?

— Ничего.

Они прижались друг к другу в тисках немой печали.

Альберт покидает Цюрих. В последний раз он видел Милеву и Тэтэ.

Его пригласили в Англию. Там он надеется хоть немного перевести дух.

Оливер Локер-Лампсон — сын викторианского поэта Фредерика Локера-Лампсона и большой авантюрист. Учился в Германии, во время Первой мировой войны служил летчиком, командовал танковой дивизией в Лапландии и в России, служил советником у великого князя Николая и, возможно, был соучастником заговора против Распутина. Теперь же он, будучи адвокатом, журналистом и, на всякий случай, членом парламента, запускает первую волну критики нацизма. Он радушно приглашает Альберта погостить в его доме.

Вместе они едут на встречу с Уинстоном Черчиллем в Чартвелл.

^{С ОЛИВЕРОМ ЛОКЕР-ЛАМПСОНОМ И ЛИЧНОЙ ОХРАНОЙ}

^{С УИНСТОНОМ ЧЕРЧИЛЛЕМ}

Тема их разговора — милитаризация Германии. Альберт рассказывает Черчиллю о судьбе еврейских ученых в Германии. По словам Черчилля, в британских университетах за них сможет похлопотать его советник Фредерик Линдеман. «Черчилль поистине мудр, — рассказывает Альберт Эльзе после встречи. — Мне стало ясно, что эти люди готовы и намерены действовать решительно и быстро».

Затем Локер-Лампсон представил Альберта Остину Чемберлену, стороннику перевооружения; а потом Ллойду Джорджу, бывшему премьер-министру.

Альберт оставляет запись в книге почетных гостей. В графе «Адрес» он пишет «Ohne irgendetwas» — «из ниоткуда».

На следующий день в палате общин Локер-Лампсон поднимает вопрос об упрощении процедуры получения гражданства для евреев. Альберт наблюдает за происходящим с галереи для публики, привлекая всеобщее внимание своим белым льняным костюмом. «Германия разрушает свою собственную культуру и угрожает безопасности своих величайших мыслителей. Она выгоняет самого прославленного из своих граждан — Альберта Эйнштейна».

Законопроекту Локера-Лампсона так и не суждено было увидеть свет.

В переполненном зале Альберт-Холла состоялось самое ожидаемое выступление Эйнштейна, организованное Советом по оказанию помощи ученым для сбора средств в пользу деятелей науки, покинувших Германию. Альберт изъясняется по-английски, хотя и со страшным акцентом.

^{В РОЯЛ-АЛЬБЕРТ-ХОЛЛЕ}

Я рад, что вы дали мне возможность выразить вам здесь свое глубокое чувство благодарности как человеку, как доброму европейцу и как еврею. Сегодня моя задача не может состоять в том, чтобы судить о поведении нации, которая на протяжении многих лет считает меня своей. Нас беспокоит не только техническая проблема обеспечения и поддержания мира, но и важная задача образования и просвещения.

Если мы хотим дать отпор тем силам, которые угрожают подавить личную и интеллектуальную свободы, то следует ясно сознавать, чем мы рискуем и чем мы обязаны той свободе, которую наши предки завоевали для нас в результате упорной борьбы.

Без этой свободы у нас не было бы ни Шекспира, ни Гёте, ни Ньютона, ни Пастера, ни Фарадея, ни Листера. У нас не было бы ни удобных жилищ, ни железной дороги, ни телеграфа, ни радио, ни недорогих книг, ни защиты от эпидемий; культура и искусство не служили бы всем. Не было бы машин, освобождающих рабочего от тяжелого труда, связанного с производством продуктов первой необходимости.

Большинству людей пришлось бы влачить жалкую жизнь рабов, совсем как во времена азиатских деспотов. Только свободные люди могли стать авторами тех изобретений и творений духа, которые на наших глазах признают ценность жизни.

* * *

Вернувшись в Ле-Кок-сюр-Мер, Альберт узнает, что одна американская газета правого толка «Вуман пэтриот корпорейшн» развернула на своих страницах кампанию с целью запретить ему въезд в страну как коммунистическому приспешнику. А репутация пацифиста и антифашиста как будто лишь подтверждает его благосклонное отношение к русскому коммунизму.

«Я убежденный демократ, — отвечает он в интервью „Нью-Йорк уорлд телеграм“. — И именно поэтому я не еду в Россию, хотя получил очень радушное приглашение. Мой визит в Москву наверняка был бы использован советскими правителями в политических целях. Сейчас я такой же противник большевизма, как и фашизма. Я выступаю против любых диктатур».

Лондонской газете «Таймс» и нью-йоркскому журналу «Тайм» Альберт признается, что иногда его «обманывают» организации, которые притворяются пацифистскими или гуманитарными, но «на самом деле занимавшиеся не чем иным, как закамуфлированной пропагандой на службе русского деспотизма. Я никогда не одобрял коммунизм, не одобряю его и сейчас. Я выступаю против власти, порабощающей личность с помощью террора и насилия, проявляются ли они под флагом фашизма или коммунизма».

Из Лейдена приходит письмо от Пауля Эренфеста: «В последние годы я заметил, что мне не хватает понимания, чтобы не отставать от развития физики. Было время, когда я упорно пытался нагнать уходящий поезд, но в отчаянии окончательно сдался. Я совершенно устал от жизни».

В письме к руководству Лейденского университета Альберт, выражая глубокую озабоченность состоянием Эренфеста, предлагает различные способы снизить его рабочую нагрузку. Эренфест, которому сейчас пятьдесят три, всегда относился к себе строже, чем все остальные. Ему свойственно преувеличивать собственные недостатки и погрешности. Его хроническая депрессия обострилась, как никогда. Не говоря уже о том, как давит на него психологически состояние Васика, его любимого сына, страдающего синдромом Дауна; Васику необходимо пожизненное больничное содержание, что означает крупные расходы.

25 сентября 1933 года Пауль Эренфест с пистолетом в кармане выезжает из Лейдена в Амстердам, собираясь посетить лабораторию своего бывшего ученика. Во второй половине дня из лаборатории Эренфест отправляется в лечебницу, где наблюдается пятнадцатилетний Васик. Они выходят на прогулку в парк Вондела. Там Эренфест достает пистолет и стреляет сыну в голову, а потом направляет дуло на себя.

Альберт дорожил им, как братом, любил его детей, как своих. А теперь он совершенно выбит из колеи.

Убитый горем, Альберт вспоминает первую встречу с Паулем Эренфестом.

«За несколько часов мы стали настоящими друзьями, будто наши чаяния и мечты были одинаковыми».

Эльза и Элен Дюкас отплывают из Антверпена на борту 16-тонного лайнера «Вестернланд» судоходной компании «Ред лайн».

Полицейская машина без опознавательных знаков доставляет Альберта в порт Саутгемптона, откуда он переправится в Нью-Йорк.

Кроме него, на палубе никого нет. Океанские брызги летят прямо в лицо, когда он пытается зажечь свою трубку.

Он оплакивает Эренфеста.

Собственное прошлое.

Саутгемптон растворяется в октябрьском тумане.

Концы обрублены.

Жребий брошен.

^{ЛАЙНЕР «ВЕСТЕРНЛАНД»}

Чайки летят вслед за кораблем. Завывания корабельных гудков слились в щемящем хоре.

Он больше никогда не увидит Европу.

Или религиозный рай молодости.

Альберту пятьдесят четыре года.