С гор потоки! (вместо заключения)

Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.

_{Велемир Хлебников}

Недавно жюри одной из выставок отметило плакат художника Владислава Жукова. На его фрагменте сквозь оттаивающую изморозь оконного стекла проступает лицо Ленина и особенно отчетливо — ленинские вдумчивые внимательные глаза. Плакат назван лаконично: «1985-й». Эта дата, по существу, является исходной и в возвращении к нам Рыкова, хотя полностью оно произошло тремя годами позже — в 1988-м.

Рыков прожил две жизни: профессионального революционера и крупного партийно-государственного руководителя, стоявшего у истоков советской эпохи. Теперь начинается его новая жизнь как выдающейся исторической личности, деятельность которой органически вплетается в ныне все более оживляемую ткань истории того неповторимого, величественного и героического, но также драматического и даже трагического времени. Её «звёздные часы», как уже отмечалось во вводном очерке, пришлись на первое советское десятилетие — на годы работы Рыкова в непосредственном общении с Лениным, а затем во главе Советского правительства.

Ленин, Рыков, Молотов, Сталин… Не правда ли несколько неожиданный, а вернее сказать, непривычный перечень фамилий? Между тем никакой неожиданности нет. Здесь последовательно названы главы Советского правительства — Ленин (1917–1924), Рыков (1924–1930), Молотов (1930–1941), Сталин (1941–1953). Они, сменяя друг друга, руководили высшим исполнительным органом власти более трети века. (В последующие десятилетия правительство СССР возглавляли: Г.М. Маленков (1953–1955), Н.А. Булганин (1955–1958), Н.С. Хрущев (1958–1964), А.Н, Косыгин (1964–1980), Н.А. Тихонов (1980–1985). В 1985 году был утвержден десятый по счету глава правительства СССР — Н.И. Рыжков.[55])

Эти более трети века — ровно половина пройденного сейчас послеоктябрьского пути, и именно та половина, в которую мы сегодня особенно пристально вглядываемся, стремясь осмыслить изначальный, ленинский вектор нашего движения, расчистить его от завалов сталинщины.

Конкретные обстоятельства сложились так, что Рыков стал с февраля 1924 года фактически первым действующим главой союзного правительства, то есть Совнаркома СССР. Назначенный за семь месяцев до него на этот пост Ленин, как отмечалось, так и не смог в силу тяжелой болезни приступить к работе. Это, несомненно, важный факт, и историки напрасно игнорируют его.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что Рыков явился именно тем политическим деятелем, который воплотил преемственность ленинского руководства правительством. Его отставка в декабре 1930 года с поста председателя Совнаркома СССР приобрела этапное значение. Она обозначила грань между двумя периодами в руководстве высшей исполнительной властью страны первых послеоктябрьских десятилетий: временем Ленина, а также Рыкова, продолжившего ленинскую линию политики правительства, и временем Молотова — Сталина, говоря обобщённо, сталинщины, в иерархии которой преемник Рыкова на посту председателя Совнаркома занял положение «второго лица».

Рыков никогда не был таковым, да и весь дух и стиль ленинского руководства исключал подобное. Зато для самого Алексея Ивановича Ленин являлся «первым лицом». Только оговоримся, не нужно это воспринимать прямолинейно и упрощенно. Выше не раз отмечалось, что Рыков был революционером-ленинцем, представителем ленинской гвардии. Это несомненно. Но всякий раз, употребляя такие понятия, невольно задумываешься: воспринимаются ли они сегодня в их подлинно жизненном значении? Сталинщина не только извратила ленинское учение, но и навязала общественному сознанию искусственный канонический образ его создателя, к сожалению, формализованный и в последующие десятилетия.

Может, об этом лучше сказать не сухим языком историка, а воспользоваться наблюдением художника. Вот мысли, которыми не так давно поделился с читателями старейший писатель и сценарист Евгений Габрилович, кстати, отдавший немало сил созданию киноленинианы: «Существует некий стереотип образа Ленина, который выработался по целому ряду причин, и он абсолютно оформился, абсолютно отделан и искусством и молвой. На самом деле — насколько я могу судить своей слабой проницательностью — это был человек совершенно другой. Как и всякий человек, он был гораздо многообразнее, более противоречив, чем этот канонический образ. Самое скверное, что сделало наше искусство, — это канонизация великих людей, когда убирается самое интересное, удивительное, противоречивое, человечное в них и создается нечто иконообразное»[56]. Немало в этом «преуспели» и историки…

«Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего не напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории». Таким увидел Владимира Ильича Джон Рид. Именно таким — простым, любимым и уважаемым — он был скорее всего и для Рыкова как в дореволюционные годы, так и в послеоктябрьское время их едва ли не повседневного общения.

Вместе с тем все это никогда не заслоняло для Алексея Ивановича восприятие Ленина как величайшего революционного стратега. Слово «вождь» будет произнесено после победы пролетарской революции. Но задолго до неё товарищ Алексей уже увидел в Ленине политического лидера, что определило приход молодого революционера в ряды большевиков. В последующие годы борьбы с самодержавием он стал последовательным сторонником ленинского лозунга установления революционно-демократической диктатуры рабочего класса и крестьянства. Некоторые западные историки даже полагают, что Рыков сохранил верность этому лозунгу и в послеоктябрьские годы. С такой точкой зрения трудно согласиться.

Выше, в соответствующих разделах книги, отмечалось, как нелегко и непросто шел Рыков к пониманию возможности победы социалистической революции в России. Активно включившись затем в строительство нового общества, он сразу, с весны 1918 года, и особенно с переходом к нэпу в 1921 году заявил себя в числе тех, кто наиболее полно и активно воспринял разрабатываемую Лениным программу такого строительства. Об этом тоже уже говорилось и нет нужды здесь повторять.

Следует, однако, ещё раз подчеркнуть, что осуществление этой программы Рыков связывал с претворением в жизнь ленинского учения о диктатуре пролетариата. Символична в этом смысле фраза, завершившая заключительное слово к его последнему докладу, который он сделал как глава правительства. «Политика правительства, — заявил он делегатам V съезда Советов СССР (май 1929 года), — является выражением устойчивых, длительных и коренных интересов трудящихся масс, выражением диктатуры пролетариата и его союза с крестьянством».

Повторим сказанное раньше: вряд ли можно признать оправданным замалчивание нашей литературой, исследующей первые советские десятилетия, самого факта наличия диктатуры пролетариата, принципы которой так или иначе определяли тогда общественно-политическую жизнь страны. Вместе с тем нельзя не заметить, что понятия «административно-командная система», «Административная Система» и т. п., возникшие в процессе современного осмысления того, что произошло в стране на рубеже 20—30-х годов и в последующие десятилетия, нередко механически «опрокидываются» в предшествующее, первое десятилетие Советской власти. Это искажает его изучение, придает ему искусственный характер. В свою очередь последнее ведёт к появлению противоречащих правде истории упрощенческих представлений, скажем, о том, что гражданская война началась в 1918 году из-за «командно-административной» политики Советской власти по отношению к крестьянству, а в целом такая политика была якобы присуща ей чуть ли не с первых часов победы Октября.

Подобные подходы невольно уводят от изучения реальной политики того времени, которая была не только декларирована в ленинском учении о диктатуре пролетариата, но и проводилась на деле. Научно-исторический анализ её призван раскрыть экстремальность обстановки эпохи гражданских войн, в которой шло утверждение диктатуры пролетариата, практику этой политической системы в 20-е годы с присущими ей возможностями, издержками и противоречивостью, в том числе и негативными чертами.

Такой анализ имеет существенное значение и для понимания исхода столкновения в первые десять — двенадцать лет Советской власти двух тенденций в партийно-государственном руководстве страной: ленинской демократически-социалистической и противоположной ей — бюрократически-тоталитарной, приведшей в конечном счете к утверждению сталинщины. Эти определения, заимствованные из литературы, возможно, небезупречны и, конечно, как всякие определения, не охватывают всего спектра названных тенденций. Но в данном случае они, если вернуться к приведенному выше перечню первых руководителей Советского государства, позволяют глубже осмыслить принципиальное различие между временем, когда во главе правительства находились Ленин и его преемник Рыков, и временем Молотова — Сталина.

Рыков являлся не просто сторонником, но и одним из активнейших проводников ленинских демократически-социалистических начал развития советского общества. Социально-экономические преобразования в стране он неразрывно связывал с процессом демократизации её жизни, считал, что вне такого процесса социалистическое строительство неосуществимо. Здесь нам видится одна из наиболее существенных характеристик его государственно-политической деятельности.

Подчеркнем, что в этой деятельности Рыков не был, как уже говорилось, «правым» или, тем более, «левым». Штампы, господствующие в нашем политическом словаре, не дают возможность назвать его и «центристом», либо «умеренным» — такие понятия почти неминуемо вызывают (далеко не всегда оправданно) негативные ассоциации. Воспользуемся поэтому иными понятиями, заимствованными из области технических наук. В корабельном деле есть такой термин «остойчивость» — невосприятие судном кренов и дифферентов. Рыков был, образно выражаясь, именно «остойчивым» большевиком, чуждым каких-либо крайностей в революционной деятельности. В сложнейших условиях послеоктябрьской эпохи он, говоря языком механики, стремился обеспечить устойчивость движения новой, советской системы.

Нельзя вместе с тем не видеть, что борьба за такую устойчивость имела для Рыкова драматический характер. В своей государственно-политической деятельности он вместе с рядом других высших руководителей середины и второй половины 20-х годов допускал в силу как объективных причин, так и субъективных просчетов определённые отступления, связанные с ограничением демократических начал советского строя. Однако, будучи прямым в своих суждениях, не боялся прямо и открыто признавать и личную неправоту. Главная из наук, считал Рыков, «которой нужно научиться, это — уметь по- марксистски анализировать жизнь, понимать действительность, предвидеть события и не смущаться сознавать свои ошибки».

«Я один из главных виновников происшедших событий», — заявил руководитель Советского правительства, когда весной 1928 года обнаружились тяжелые последствия введения чрезвычайных мер при попытке ликвидировать хлебозаготовительный кризис. Да, это был серьезнейший политический просчет Рыкова, а также Бухарина и Томского, ряда других высших партийно-государственных руководителей. Но вспомним ещё раз предвидение Дзержинского о человеке в «костюме с красными перьями». Когда Сталин впервые уверенно примерил его: после XIV или XV парстъездов? Об этом можно рассуждать и спорить, но датировка такого события 1928–1929 годами вряд ли вызовет возражения.

… «Как вам рассказать о тогдашней России?» — спрашивал в свое время поэт Николай Асеев, обращаясь не столько к читателям, сколько к себе. Такой вопрос неизбежен и для историка, в том числе пишущего о времени Рыкова. Тем более что время жило не только в его «цветах», о которых говорилось в начале этой книги, но и во всем своем многоцветье, выражающем многообразие, многомерность, многослойность и диалектическую противоречивость единого потока жизни.

Одни и те же дни несли разноречивые события. В последние часы 1925 года, закрывая XIV партсъезд, Рыков уверенно заявил, что страна вступает в эпоху строительства социализма. И в те же часы здесь же, в центре Москвы, змеясь от Арбатской к Пушкинской площади, а затем через Пресню к Ваганьковскому кладбищу, двигалась многотысячная скорбная процессия с гробом Сергея Есенина. Наверное, не один человек повторял тогда и позже его слова: «Я оттого и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас рок событий…»

Поэзия Владимира Маяковского — «агитатора, горлана-главаря», казалось, была напрочь чужда есенинским мучениям. Но прошло немногим более четырех лет, и время ещё раз подтвердило свою неимоверную сложность. 17 апреля 1930 года по московским улицам медленно двинулся грузовик, за рулем которого сидел Михаил Кольцов, а в его обитом Татлиным железом кузове стоял гроб застрелившегося Владимира Маяковского. Спор о причинах его смерти не умолк и в наши дни, хотя несомненно — они имели не только личный, но и общественный характер.

Задумываясь над последним, не стоит ли вспомнить и о тех изменениях, которые начались в стране ровно за год до гибели поэта? Ведь апрельский пленум ЦК и ЦКК 1929 года, на котором Сталин вплотную приступил к подготовке изгнания из высшего партийного руководства Бухарина, Рыкова и Томского — последней тройки членов Политбюро, сформированного при Ленине, стал предвестником перемены всей общественной атмосферы.

Впрочем, две недели спустя после пленума, 1 мая 1929 года, стоя на правом крыле тогда ещё деревянного Мавзолея, Сталин и Рыков, а также находившиеся чуть поодаль от них, среди других вождей, Бухарин и Томский вроде бы по-прежнему приветствовали праздничные колонны москвичей. Но они собрались здесь все вместе в последний раз.

В тот Первомай по Красной площади провезли несколько макетов, на которых шаржированная фигура незадолго перед тем высланного из СССР Троцкого беспрестанно кланялась неимоверно толстым буржуям, чистила сапоги фашистам. На плакатах, призывавших окончательно «выкорчевать» оппозицию, фамилии Зиновьева и Каменева, однако, не значились. Они только что вновь были приняты в партию, и считалось, как говорили тогда, разоружились. Их даже пустили на гостевые трибуны, где, как всегда, было немало старых большевиков, участников первых маёвок, встреч послеоктябрьских майских праздников вместе с Лениным.

Двенадцатый советский Первомай был в Москве дождливым. И сегодня, когда силишься вглядеться в тот день, кажется, что пленка дождя, косившего над Красной площадью, как бы отсекала предшествующие годы от «великого перелома», к черте которого теперь уже почти неотвратимо вело страну сталинское руководство. Но разве оно стало складываться в 1929 году? Разве предшествующие события не несли в себе в том числе и тенденции, окрепшие и вырвавшиеся наружу на исходе того года? И наконец, разве не случилось то, чего Ленин так опасался шесть лет назад? Развернувшаяся после его кончины внутренняя борьба не могла не нанести удар по старой партийной гвардии; она расшатала её авторитет и ослабила настолько, что уже к концу 20-х годов он фактически утратил определяющее значение. Ряды старых большевиков были в 1927–1929 годах основательно «вычищены» и разобщены, а коллективное руководство партией и страной если пока ещё и не было окончательно сведено на нет, то резко сузилось до группы вольных и невольных приверженцев «рулевого большевизма».

Проблема изучения развития этой сложной и многоплановой ситуации была отмечена ещё во вводном очерке. Почему понадобилось вновь затронуть её? В современной литературе нередко высказывается мнение, что Сталин совершил в конце 20-х годов переворот (порой его называют термидорианским, иногда брюмерианским).

Думается, Сталин был пусть не мудрее, но все же умнее и осторожно-последовательнее, нежели он нам сегодня представляется. Разом «довернуть» диктатуру пролетариата до переворота, даже пойдя на большой риск, он и его ближайшее окружение вряд ли бы смогли. Да и был ли у него тогда именно такой расчет? Происшедшее в 1928–1929 годах (как, впрочем, и в предшествующий период) свидетельствует, что он продвигался в своих устремлениях от события к событию, следуя за ними, а когда возникала возможность, то и «организуя» их выгодное для себя развитие.

1929 год стал для него действительно рубежным. От него началось перерождение упрочившейся тогда административно-командной системы в авторитарно-командную, то есть выражавшую его, Сталина, авторитарную власть. Этот процесс завершился примерно к 1937–1938 годам, когда диктатура пролетариата была окончательно «довёрнута», а ленинское учение о ней полностью выхолощено, подменено чисто внешней фразеологической оболочкой.

Все это шло, разумеется, не в вакууме и определялось сочетанием многих, подчас разноречивых факторов. Оставляя их в стороне, коснёмся только ситуации внутри старой партийной гвардии, которая, как было сказано, к началу 30-х годов уже утратила свое определяющее значение в делах партии и страны. В условиях раскола и разобщенности её рядов, нараставших в ходе внутрипартийной борьбы после кончины Ленина, Сталин в конце 20-х годов получил возможность начать прямую расправу со старыми большевиками. До поры он не мог осуществить её разом, такая акция вызревала на протяжении десятилетия и вполне оформилась в период политических процессов 1936–1938 годов.

Все это нельзя не учитывать, рассматривая возникший в современной литературе вопрос о степени ответственности старой партийной гвардии за то, что произошло в стране с конца 20-х и в последующие годы. На наш взгляд, ответ на этот вопрос не может быть получен вне изучения истории старой партийной гвардии в целом и особенно периода первой половины и середины 20-х годов. Именно тогда, во время болезни В.И. Ленина и вскоре после его кончины, произошли события, оказавшиеся необратимыми и имевшие затем тягчайшие последствия. Об этих событиях — борьбе внутри старой партийной гвардии — уже было сказано выше. Добавим сейчас, что, рассматривая борьбу, развернувшуюся тогда в её рядах, необходимо учитывать особую роль, которую сыграли в ней Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, а также отчасти ряд других партийных лидеров.

Свою меру исторической ответственности несёт и Рыков. Он был в числе тех старых большевиков, которые активно включились во внутрипартийную борьбу сначала с троцкистской, а затем с «новой оппозицией» на идейной основе, не преследуя никаких личных целей и пытаясь сохранить единство партии. Однако все его усилия по мере разрастания противоречий внутри партийного руководства, вступления их в фазу борьбы с объединённой троцкистско-зиновьевской оппозицией становились все более тщетными. Втянутый в водоворот внутрипартийной схватки, Рыков оказался в числе тех, кто невольно способствовал возникновению той обстановки в партии, которую использовал в своих интересах Сталин. Он, а также Бухарин и Томский, другие члены Политбюро ЦК ВКП (б) 1925–1927 годов не сумели вовремя осознать, что личные негативные качества последнего (а они их, конечно, видели) могут «получить решающее значение», как то было четко отмечено в ленинском «Завещании». В результате «критический момент» перерастания такой возможности в реальность был ими просмотрен, и Сталин осуществил к концу 20-х годов «чистку» высшего партийно-государственного руководства. В первой половине 30-х годов Рыков, хотя он и оставался членом, а затем кандидатом в члены ЦК партии, работал наркомом, по существу, был выведен на обочину большой политической деятельности.

Все это стало подлинной драмой для революционера-ленинца Рыкова, обернувшейся трагедией гибели.

Эта трагедия сегодня, когда начинается его новая жизнь как выдающейся исторической личности, невольно выступает на первый план. И это не случайно: ведь путь к изучению его жизни революционера и государственного деятеля открыли очистительные перемены в нашей жизни, смывающие ложь и «тайну» сталинских репрессий. Сквозь их исчезающую ледовую изморозь, исказившую целую эпоху, проступают и черты образа Рыкова. Они будут все более явственными и точными по мере развертывания изучения деятельности человека, чьи имя и фамилия значатся на обложке этой книги. И его времени.

Весна 1988 — лето 1989 года