В наступлении

 Орудия еще не успели остыть после стрельбы, а коммунисты батареи уже собрались в ленинской комнате. Афанасий Чуев открыл внеочередное партсобрание.

— Ко мне поступило шесть заявлений от наших бойцов с просьбой принять их в партию, — объявил он. — Вот что пишет в своем заявлении краснофлотец Иванов: «У меня в Ленинграде погибли отец и две сестры. Мое сердце полно ненависти к фашистским убийцам. Прошу принять меня в члены Коммунистической партии. Хочу сражаться коммунистом. Не пожалею ни сил, ни крови, чтобы оправдать доверие партии. Буду беспощадно мстить гитлеровцам за раны любимого города».

Обсуждение заявлений было недолгим — каждого, написавшего их, все хорошо знали. За всех шестерых проголосовали единогласно...

Кстати сказать, в первый день боя на форту было подано 35 заявлений о приеме в партию.

После коммунистов ленинской комнатой завладели комсомольцы. И у них было что обсудить. Комсорг батареи младший сержант Петр Гусев прочел письма, которые предлагалось от имени комсомольской организации послать родителям краснофлотцев Смелякова и Дербенева, отлично проявивших себя в бою. Потом рассмотрели просьбу комсомольцев Бачека, Дербенева и Яблокова дать им рекомендации для вступления кандидатами в члены партии. Просьбу эту собрание решило удовлетворить.

Редколлегия тем временем готовила выпуск боевых листков, где рассказывалось о бойцах, отличившихся во время артподготовки, сообщались первые сведения о результатах нашего удара и об успехах наступающих войск.

Но тут снова прозвучала команда «К бою!». Мы получили приказ вести внеплановый огонь по ожившим батареям владимирско-настоловской группировки.

Как ни ошеломили противника наша утренняя артиллерийская подготовка и внезапное наступление войск 2-й ударной, это вовсе не было «игрой в одни ворота». Два года держали немцы здесь свою оборону, не переставая совершенствовать ее. И уже одно это говорило о том, что они считались с возможностью нашего наступления. После же перелома в ходе войны, после неслыханных поражений под Сталинградом и Курском они, естественно, еще больше ожидали проявления активности с нашей стороны и здесь, на ораниенбаумском плацдарме. К тому же не следует забывать, что мы имели дело с лучшей армией Западной Европы, превосходно подготовленной в профессионально-военном отношении. Поэтому, несмотря на растерянность, вызванную шквалом тяжелых снарядов, сокрушавших считавшиеся неприступными оборонительные сооружения, батареи и узлы связи, несмотря на нарушенное управление войсками, противник с первых же минут боя открыл ответный артиллерийский огонь. И батареям Ижорского сектора, расположенным подобно 211-й ближе, чем мы, к переднему краю, пришлось нелегко.

Правда, оперативная и тактическая внезапность, а также тщательность подготовки к наступлению помогли нашим артиллеристам выиграть все поединки, возникавшие в тот момент в ходе контрбатарейной борьбы. Но спустя некоторое время после окончания артподготовки заговорили те неприятельские батареи, которые молчали из-за нарушившегося управления, и те, что оправились после полученного удара. К тому же вражеская пехота, придя в себя, оборонялась с ожесточенным упорством.

Словом, сражение разгоралось тяжелое, и нужда в нашем огне вскоре возникла вновь. Хорошо, что, готовя нас к операции, командование предвидело именно такой ход вещей. Силы и возможности противника были взвешены очень трезво, без какой-либо недооценки. И мы были готовы к дальнейшему огневому содействию войскам, прогрызавшим оборону врага. Повторный сигнал «К бою!» мы ждали, были готовы к нему.

Отгремела и эта стрельба. Снова посты донесли о том, что огонь наш был эффективен.

После обеда мне доложили, что младший сержант Васенков нарушил дисциплину. Это могло бы вызвать возмущение, если б дело не было в следующем. Моряк заболел. Еще накануне врач направил его в госпиталь. Но, узнав о предстоящем бое, Васенков в госпиталь не пошел и старался избегать посторонних глаз до самой боевой тревоги. А по тревоге он занял место на своем боевом посту.

В иной обстановке я бы отчитал сержанта и отправил его на лечение. Но слишком большим событием в нашей жизни был начавшийся сегодня бой. Поэтому я позвонил врачу и, выяснив, что болезнь не заразная и здоровью самого Васенкова серьезно не угрожает, разрешил ему остаться на батарее.

Едва был разрешен этот небольшой конфликт, как в блоке у нас появились член Военного совета Ленинградского фронта генерал-майор А. А. Кузнецов и член Военного совета флота контр-адмирал Н. К. Смирнов. Сопровождал их полковник Г. Н. Вишневский. Политработники совершали обход батарей. Они побеседовали с моряками, рассказали о том, как развивается наступление, с какой самоотверженностью сражаются наши соседи. Услышали мы от них похвальные слова и в свой адрес.

В 23 часа мы собрали бойцов на политинформацию. Вести, которые им сообщили, были радостными. Наши танкисты и стрелки не остановились в Порожках. Продолжая наступление, они захватили деревню Зеркино, а к исходу дня ворвались в Гостилицы. В этот успех были вложены и наши силы — ведь именно туда посылали мы свои снаряды. После этого гостилицкие укрепления не смогли стать серьезной помехой на пути танкистов.

Всего же за этот день береговая и корабельная артиллерия первой группы провела 131 стрельбу, выпустив 2957 снарядов от 76- до 305-миллиметрового калибра.

15 января боевой работы у первой артгруппы не убавилось. С утра три железнодорожные и одна береговая батареи вели огонь по плану разрушения важных оборонительных сооружений противника в полосе наступления 42-й армии. Из 251 запланированной к разрушению цели разрушено 169. Войска 42-й армии из района Пулкова начали наступление, стремясь соединиться со 2-й ударной.

Поддерживая наступление, часть артиллерии Ижорского сектора вела огонь по 13 батареям, а также узлам дорог и резервам противника. Две береговые батареи действовали на западном направлении по плану командира 71-й отдельной морской стрелковой бригады. Их ударом была рассеяна колонна фашистов в районе деревни Глобицы.

Большой урон врагу нанесла в этот день 101-я морская железнодорожная артиллерийская бригада. В полосе 42-й армии ее орудия выпустили около 7 тысяч снарядов по вражеским позициям и укреплениям.

Не сидели без дела и красногорцы. Наша флагманская била по району деревни Варвароси, где особенно упорно сопротивлялись гитлеровцы. И на этот раз мы сумели добиться точных попаданий. Армейцы с благодарностью отзывались о нашем огне. Но больше любой благодарности нас обрадовало поступившее ночью известив, что деревню взял батальон лыжников. Нам удалось облегчить ему эту задачу. Выходит, стреляли не зря.

Вечером Федор Васильевич Кирпичев, проводя политинформацию был поставлен в тупик. Хотел назвать отличившихся — и не смог. Все моряки действовали безупречно, и невозможно было выделить кого-либо из них.

16 января. Утром меня вызвал майор Коптев.

— Сегодня у вас большой работы не предвидится, — сказал он. — Линия фронта отодвинулась. Собирайтесь-ка в район Гостилиц — мы туда отправляем группу командиров, хотим зафиксировать результаты нашего огня. Да и на батареях людям будет полезно послушать очевидцев. Это у них дух боевой поднимет. Пономарев справится без вас, если что?

— Конечно, справится. Он подготовлен к управлению огнем по любым целям.

— Тогда счастливого пути!

И вот на нескольких машинах мы приблизились к бывшему переднему краю нашей обороны — туда, где еще пару дней назад можно было пробираться только пешком, принимая все меры предосторожности. Навстречу нам двигалась группа из нескольких десятков пленных, сопровождаемых одним молодым бойцом.

Жадно вглядывался я в лица немцев, пытаясь прочесть на них отпечаток той уверенности и силы, что довела их до стен Ленинграда, до предместий Москвы, до берегов Волги и кавказских перевалов. Но ничего подобного я рассмотреть не смог. Вспомнилось, как два с половиной года назад мы на Бьёрке взяли в плен двух фашистских разведчиков. Те поначалу действительно держались надменно, свысока, будто плен их — досадное недоразумение и скоро, наоборот, мы у них будем в плену. А сейчас я видел грязных, изможденных людей, закутанных в какую-то рвань, с лицами, выражавшими полную примиренность со своей судьбой. В глазах их можно было прочесть даже нечто вроде удовлетворения: «Слава богу, для нас весь этот ужас кончился!»

Честное слово, в этот момент к ним невозможно было испытывать злого, мстительного чувства. Наоборот, было даже как-то обидно: и эти вот жалкие людишки продержали нас два с лишним года взаперти на ораниембаумском пятачке! Но тут же я подумал, что вид поверженного врага не должен вводить в заблуждение относительно сил, которыми он обладал до поражения. Шофер наш, притормозивший машину, чтобы мы получше рассмотрели пленных, пробормотал:

— Ишь, гады, притихли. Скоро всех вас под орех разделаем.

С каждым километром таких групп, конвоируемых одним-двумя бойцами, становилось все больше. Там, где проходил передний край неприятельской обороны, мы вновь затормозили. Здесь уже были видны результаты нашей работы. Все вокруг перепахали разрывы тяжелых снарядов. Из вздыбленной земли торчали бревна, припорошенные снегом, и обрывки колючей проволоки. Это было все, что осталось от блиндажей и дзотов. Поодаль похоронная команда собирала в одно место трупы гитлеровцев. К нам подошел старшина команды.

— Вы бы посмотрели, — сказал он, — как эти звери обходятся со своими покойниками. У кого пальцы отрезаны, у кого челюсти выбиты. Это те, кто уцелели, охотились за золотом — кольца, зубы.... Тьфу, смотреть тошно.

Мы все-таки вылезли из машин и посмотрели: старшина ничего не преувеличил.

Снова тронулись в путь и вскоре опять остановились: в стороне от дороги виднелась вражеская батарея. Мы пошли осмотреть ее. Без труда удалось установить, что, застигнутые нашим огнем врасплох, артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела. Пушки были заряжены. Около одного из орудий лежал сраженный осколками расчет — шесть солдат. Прислуга остальных пушек, видимо, покинула огневую позицию, не выдержав обстрела.

Мы не просто осматривали результаты своей работы. У одного из офицеров-разведчиков был фотоаппарат. Все наиболее интересное и значительное он фотографировал. Несколько раз мы замеряли воронки, оставленные снарядами. Хотелось порадовать комендоров не только пересказом виденного, но и точными цифрами, беспристрастно свидетельствующими об уроне, причиненном врагу.

Вскоре мы подъехали к Гостилицам, которые до этого видели лишь немногие из нас, да и то в бинокли и стереотрубы. По дороге к деревне, видимо, беспорядочно отступали фашисты. Вокруг валялось много еще не убранных трупов. На окраине села вздыбились буквально вывернутые из земли остатки блиндажей. Кое-где бревна еще дымились. Склонив ствол к земле, стояло разбитое орудие.

Сама деревня была изрыта громадными воронками. И снова в глаза бросалось обилие трупов в грязно-зеленых шинелях. Возле одного из домов стояла машина с чемоданами, коврами, перинами, кухонной утварью. Я вспомнил покорные глаза пленных. Видно, совсем иным огнем горели они, когда за несколько часов до плена грузилось в машины награбленное добро...

Мы отыскали дом, в котором помещался полковой штаб. Рядом безжизненно висели телефонные провода. Сруб порядком обгорел. Но внутри все было цело. Гитлеровские офицеры не успели даже увезти или уничтожить секретные документы. Мы нашли в блиндаже под домом папки, карты, схемы. Для наших разведчиков эта находка оказалась приятным сюрпризом.

За южной околицей Гостилиц мы вновь наткнулись на разбитую батарею. Отсюда мы и решили повернуть назад. Дальше наши орудия в этом направлении не стреляли. Постояв и послушав доносившуюся с юга артиллерийскую канонаду и треск ружейно-пулеметной перестрелки, мы сели в машины и двинулись домой.

Вечером в ленинской комнате собрались все свободные бойцы батареи. Как можно подробнее я описал им все виденное. И окончательно убедился, что ездил к Гостилицам не зря. Какое впечатление произвело все это на людей! Как радостно было услышать им из первых уст о своем вкладе, в боевой успех, зримо представить себе, какие потери понесли фашисты от их ударов!

— Ну, а что у нас нового? — спросил я Кирпичева после беседы с моряками.

— Стреляли один раз в красносельском направлении. Корректировщики донесли, что успешно.

— Знаю, Пономарев уже доложил. А на других участках как? Что о наступлении говорят?

— Информировали нас, что дела идут неплохо. Вторая ударная и сорок вторая продолжают расширять прорыв. Красносельско-ропшинская группировка — под угрозой окружения.

Далее Федор Васильевич рассказал, что морская артиллерия и сегодня получила высокую оценку общевойскового командования. Флотские батареи хорошо поддерживали наступающие войска, подавляя активность владимирско-настоловской артиллерийской группировки немцев, сокрушая узлы сопротивления, громя подходившие к фронту резервы врага. На нашем плацдарме в этот день особенно интенсивно действовали железнодорожная батарея лейтенанта Проскурова, береговая батарея капитана Симакина и бронепоезд «За Родину». Доброго слова опять заслужили связисты, самоотверженно восстанавливавшие поврежденные линии под артиллерийским и минометным огнем.

Рассказав все это, Кирпичев вздохнул:

— А для нас работа на днях, может, кончится. Это, конечно, хорошо — на то оно и наступление. Но боюсь, люди рапорты понесут: в войска проситься станут. Что нам с тобой, товарищ командир, отвечать? Сидите, мол, смотрите, как другие воюют, а вы уже отвоевались? Это на настроение знаешь как повлияет! Боюсь, и на дисциплине скажется.

— Не преувеличивай, товарищ Кирпичев, — возразил — Конечно, огорчатся люди, что им своими руками фашиста добивать не придется. Но мы-то с тобой на что? А коммунисты, комсомольские активисты, агитаторы?! Всю эту силу надо направить на разъяснение, что, во-первых, пока не кончилась операция, мы снижать готовности не имеем права. Противник перед нами, сам знаешь, не слабак. Вдруг он где-нибудь контратакует, прорвется, а мы вовремя огня открыть не сумеем? И, во-вторых, северный берег. Пока враг там сидит, держит залив под обстрелом, война для нас не кончилась. Еще придется пострелять.

— Что ж, логично, — согласился Федор Васильевич. — Завтра же и начнем эту работу.

— Начинать можно. Только не торопись чересчур. Завтра-то, наверное, еще стрельнем...