Неприступный редут

Утром 7 ноября я познакомился с личным составом батареи. Стоя перед строем и вглядываясь в лица бойцов, я старался подавить в себе чувство невольной озабоченности. Как-то пойдет наша совместная служба? Я не был свидетелем того, как складывался этот боевой коллектив, не проникся еще ощущением его традиций и привычек. В неизбежном процессе притирания друг к другу возможны и шероховатости, и осложнения. Удастся ли их избежать, быстро стать и частицей этого коллектива, и его авторитетным главой? По своему, хоть и не очень большому, опыту я знал, что все это далеко не праздные вопросы.

А на меня, в свою очередь, смотрело несколько десятков пар глаз изучающих, выжидающих, любопытных. Их внимание привлекла и моя общевойсковая одежда, и не очень, по-видимому, уверенное выражение лица. Казалось, они спрашивали: «Каким же ты окажешься, наш новый командир? Будешь ли ты стоить уважения и доверия или между нами останется непреодолимый рубеж строго официальных отношений? Сумеешь ли ты стать тем, кем мы хотим: не только твердым начальником, но и старшим другом, умным наставником, человеком, за которым идут в огонь и в воду?»

Преодолев минутное замешательство, я представился: назвал себя, свою предыдущую должность и место, где мне пришлось воевать. Выразил удовлетворение по поводу того, что мне доверили командовать таким заслуженным подразделением, отлично зарекомендовавшим себя еще во время боев в составе Лужского сектора. Прочитав праздничный приказ командира форта, я поздравил бойцов с двадцать четвертой годовщиной Октября и высказал уверенность, что мы ознаменуем ее новыми боевыми достижениями в борьбе с немецким фашизмом. В ответ прокатилось гулкое «ура».

Потом слово взял комиссар батареи. Он прочел выдержки из доклада Сталина на торжественном собрании в Москве и призвал сержантов и краснофлотцев приумножить усилия в борьбе с ненавистным врагом. И снова над строем прогремело «ура».

Строй распустили. Я обошел огневую позицию. Все орудия были в полной готовности открыть огонь. В глаза бросался четкий, отлаженный порядок, та внутренняя, непоказная дисциплина, без которой невозможен боевой успех.

А затем слушали по трансляции передачу из Москвы, с парада на Красной площади, слушали речь Сталина. Это вызвало изумление, гордость, дало заряд такого хорошего настроения, какого все мы не испытывали давно. И невзгоды сегодняшнего дня как-то отодвинулись под напором оптимизма, никогда не угасавшей веры в нашу победу.

Вечером Кирпичев принес в нашу комнату посылки — на каждого по одной.

— От кого?-не понял я.

— Со всей страны идут, — объяснил комиссар.- Шлют люди из тыла на фронт, в действующий флот. Балтику тоже не забывают. Вот мы и получили по подарку на каждого бойца.

Вскрыв посылку, я обнаружил в ней кусок сала, мыло, махорку, шерстяные носки, рукавички и кисет. Была туда вложена и записка, написанная круглым, неустоявшимся почерком: «Дорогой боец! Ты меня не знаешь, но это ничего. Наш папа на фронте. Он уже три месяца ничего не пишет. Мы с мамой убирали картошку, выполняли по две нормы. Сейчас работаем на Н-ском заводе и тоже даем по две-три нормы. Ты за нас не беспокойся, воюй хорошо, а мы все сделаем для победы. Может быть, наш папа ранен. Отомсти за него фашистским гадам. Женя».

Я отложил записку. Защемило сердце. С особой остротой представились мне трудности жизни в тылу, от имени которого со мной говорил незнакомый подросток Женя (кто он — мальчик или девочка, я так и не узнал). В который уже раз пришло чувство беспокойства за жену и дочку. И как хотелось скорее подать команду «К бою!».

Команда эта прозвучала на следующий день, 8 ноября. Батарея получила боевую задачу уничтожить скопление противника в деревне Керново.

К этому времени я уже хорошо уяснил себе следующее. Кольцо противника, окружившего ораниенбаумский пятачок, местами приближалось к нам километров на двадцать, местами отстояло на 24 километра. Дистанция эта не была случайной. Именно на расстояние до 25 километров могли бить 305-миллиметровые орудия снарядом образца 1911 года. Был еще снаряд образца 1928 года.

С ним дальность стрельбы достигала сорока двух километров. Но таких снарядов имелось значительно меньше. К тому же каждый выстрел ими вчетверо сильнее изнашивал канал орудийного ствола, чем снаряд старого образца. Стало быть, он в четыре раза приближал срок замены лейнера — сменной стальной трубы с внутренними нарезами, образующей канал орудия. А это далеко не простая операция.

Словом, двенадцатидюймовки стреляли в основном снарядами 1911 года. По этому радиусу и стабилизировалась линия фронта, лишь в отдельных местах захватывая территорию, находящуюся под огнем нашей главной артиллерии.

Такие дальности огня не были доступны остальным батареям форта, кроме нашей 211-й. Наши стотридцатки системы Б-13 2С били на дистанцию 139 кабельтовов, или, по сухопутным мерам, почти на 25 километров. Стало быть, только две двенадцатидюймовые батареи да наша 130-миллиметровая и могли вести с форта эффективный огонь по наземным целям. Этим-то и объяснялась активность 211-й батареи на Красной Горке.

Для управления огнем по морским целям на нашем каземате возвышалась небольшая деревянная башенка с дальномером и визиром. Для стрельбы же по целям наземным, не требовавшей непосредственного наблюдения с батареи, был оборудован командный пункт в самом каземате. Там и разместился я, не без волнения готовя исходные данные для первого залпа. Ведь я здесь чувствовал себя дебютантом!

Но вот раскат залпа докатился до командного пункта, и волнение пропало. Все мысли и чувства были полностью захвачены боевой работой.

Дебют оказался удачным. Как сообщили посты наблюдения, снаряды густо падали в районе цели. Было уничтожено шесть домов, занятых фашистами, и одна автомашина. Огонь батареи рассеял вражескую пехоту. Лейтенант Тощев доложил о четкой работе огневого взвода, руководимого старшиной Крищенко. Особенно выделялись орудийные расчеты сержантов Гришенкова и Смородова.

С радостным чувством объявил я свою первую благодарность отличившимся.

9 ноября нас снова позвал сигнал тревоги на боевые посты. На этот раз я уже чувствовал себя куда увереннее.

Так начал я втягиваться в жизнь форта. Дела на батарее шли неплохо, особенно после того, как командиром огневого взвода стал лейтенант Федор Юдин, знакомый мне по Бьёрке.

Постепенно расширялись мои представления о системе сухопутной обороны Ораниенбаумского плацдарма в целом и Красной Горки в частности. Как-то зашел ко мне комиссар форта Иван Федорович Крылов. Поинтересовался настроением, служебными делами,, спросил, приходилось ли мне уже бывать на переднем крае. Узнав, что нет, сказал:

— Готовьтесь к этому. Вам придется не раз самому корректировать огонь, находиться на наблюдательных пунктах. Изучайте карту хорошенько, чтобы заранее местность себе представлять.

Потом, увлекшись, Иван Федорович стал рассказывать, как создавались оборонительные рубежи Ижорского сектора. На форту комиссар служил с 1939 года. Так что все происходило на его глазах и при его участии.

Основной рубеж на подступах к боевым объектам сектора начали создавать с первых чисел июля. Его контур вычертила сама природа руслами речек Коваши и Черной. Но усилий природы было явно недостаточно. В помощь ей туда прибыло несколько частей и подразделений Ижорского сектора и мобилизованное население. Работы велись круглосуточно. Руководили ими свыше ста военных инженеров и техников.

К началу боев на рубеже имелось 35 дзотов, 34 артиллерийские позиции, десятки километров противотанковых заграждений, окопов и ходов сообщения, колючей проволоки. На управляемых минных полях были поставлены крупнокалиберные снаряды и морские мины. Артиллерия заранее подготовилась к ведению огня на подступах к рубежу, пристреляла стыки дорог и места возможного сосредоточения неприятельских войск.

Удерживали ковашинскую оборонительную позицию части 8-й армии и морской пехоты при содействии береговой артиллерии. Позиция эта сыграла решающее значение в стабилизации фронта вокруг ораниенбаумского плацдарма.

— Это детали тогог что я вам сказал еще при первой встрече, — заключил Крылов. — Помните? Не одни мы удерживаем плацдарм. Если б не ковашинская позиция, артиллерия не обеспечила бы устойчивости обороны. А сама по себе позиция не устояла бы без поддержки наших тяжелых батарей. В сочетании же они — сила. Таковы, товарищ Мельников, некоторые азы взаимодействия береговой артиллерии с сухопутными силами. Надеюсь, вы это знали и раньше.

После разговора с комиссаром я проявил больше интереса к организации обороны Ижорского сектора. Не то что бы это меня не интересовало с самого начала. Но в первые дни все мое время и внимание поглощали текущие дела, связанные с батареей, со стрельбами, с новыми для меня людьми. Теперь же появилась некоторая возможность расширить представление об обстановке.

Я узнал, что в полосе сектора все побережье Финского залива разбито на шесть боевых участков. Причем три из них оборонялись частями Приморской группы, оперативно подчиненными коменданту сектора. Остальные участки, удерживаемые непосредственно силами ижорцев, были разбиты, в свою очередь, на четыре батальонных оборонительных района. Второй оборонительный район был сферой Красной Горки. Боевое охранение и секреты несли непрерывную вахту вокруг форта в расстоянии до шести километров от него.

Все подходы к берегу с моря были изрезаны, говоря языком артиллеристов, полосками плановых огней. Это означало, что за каждой батареей по карте закреплялись определенные квадраты. Для каждой такой клеточки были рассчитаны, пристреляны и сведены в специальные таблицы прицелы и азимуты. Достаточно было назвать условный сигнал, как через несколько секунд в заданную клетку полетела бы сплошная лавина снарядов, образовав подвижную или неподвижную завесу на пути приближающегося десанта.

Если б десант все же прорвался сквозь завесу, его бы встретил ружейно-пулеметный огонь. А если бы и это его не остановило, он был бы контратакован специально выделенными частями.

По такому принципу строилась противодесантная оборона сектора.

Ознакомился я с укреплениями форта. Его территорию опоясывала так называемая горжа. Она представляла собой массивную бетонную стену с бойницами для стрелков, прикрытыми броневыми козырьками. На наиболее опасных направлениях горжа имела бетонированные орудийные дворики для полевой артиллерии или морских стационарных пушек малого калибра и бетонированные пулеметные точки с бронеколпаками. В бетон были одеты и убежища для бойцов. Все эти сооружения могли выдержать попадание десятидюймового снаряда. Если не считать ворот, пропускавших в крепость железную и шоссейную дороги, горжа была непрерывной.

С запада и востока параллельно горже проходил ров, на дне которого в шесть рядов было установлено проволочное заграждение на металлических кольях. Эти колья упавшего на них человека протыкали насквозь. Такая же линия проволочного заграждения протянулась и снаружи рва.

На юге к самому форту подступало труднопроходимое болото Ярвен-Суо, которое держали под прицелом два дота. На вытекавшей из него реке были установлены шлюзы. Стоило их перекрыть, и уровень воды в болоте поднимался, делая его совершенно непреодолимым и для техники, и для людей. Кроме того, вода заполняла и рвы вокруг горжи. Скрытые от глаз острые стальные колья и колючая проволока не становились от этого менее опасными.

На севере между главным массивом форта и береговой чертой простиралась покрытая лесом полоса суши глубиной 600 метров. Деревья делали невидимым с моря массив и его батареи, затрудняя кораблям ведение по ним прицельного огня. Подступы с этой стороны охранялись артиллерийско-пулеметными дотами.

Отдельные бетонные массивы, разбросанные по территории форта, надежно защищали лазарет и такие жизненно важные центры, как узел связи, водонасосная станция и складские помещения. Им не были страшны ни снаряды, ни бомбы.

Все эти укрепления, созданные еще в годы первой мировой войны, выглядели впечатляюще. И все же, несмотря на кажущуюся неприступность, они во многом устарели. Слишком близко по нынешним понятиям располагалась оборона форта от огневых позиций. При танковом прорыве они могли утратить свою неуязвимость. Поэтому, как только была осознана угроза на ленинградском направлении, началось центробежное углубление обороны.

К середине августа в очень сжатые сроки за пределами горжи было построено 6 дотов и 20 дзотов, отрыты многие километры окопов, ходов сообщения и противотанковых рвов. Дорогу танкам преграждало 12 тысяч бетонных и деревянных надолбов. Пути, удобные для пехоты, пересекли новые проволочные заграждения. Все эти работы были выполнены под руководством инженер-капитана Лифшица и краснофлотца Калюжного, инженера по образованию.

Саперный взвод лейтенанта Бакатаева усилил оборону минными полями. Они состояли как из обычных, нажимных, так и из морских мин и из десятидюймовых фугасных артснарядов. Провода от них шли к дзотам, где находились бойцы подрывных команд, державших поля под неусыпным наблюдением. Достаточно им было провернуть рукоятку подрывной машинки, чтобы грянул взрыв. Вызвать взрыв минных полей мог и командный пункт форта. Ответственным за состояние всего этого непростого минного хозяйства был старший техник-лейтенант П. А. Черкасов.

Уже при мне оборона с юга была усилена 313-й береговой батареей 120-миллиметрового калибра. Пушки для нее были сняты с линейного корабля «Марат», а расчеты скомплектованы из артиллеристов Выборгского и Гогландского секторов. На одном из орудий командиром был сержант В. И. Вавилкин, а наводчиком — краснофлотец А. П. Климкин, прибывшие со мной с Бьёрке.

Подробное знакомство с организационной и инженерной структурой обороны Красной Горки у меня, как оказалось, произошло весьма своевременно. Без этого мне трудно было бы сориентироваться в решении новой задачи, вставшей перед командованием форта и коснувшейся каждого командира подразделения.

Задачу эту несли с собой рано наступившие холода. Хотя по календарю была еще осень, но на дворе стояла настоящая зима. Студеные континентальные ветры гнали пухлые, серые тучи, разражавшиеся снегопадами. Замерзли лужи и болота. Стал понемногу покрываться льдом Финский залив.

В двадцатых числах ноября командиров и политработников вызвал к себе командир форта. Когда мы собрались и расселись в одном из внутренних помещений главного массива, майор Коптев сказал:

— Товарищи, по данным метеослужбы, ледовый покров в заливе к середине декабря будет вполне устойчивым. Потеплений не предвидится. Таким образом, возрастает угроза нападения на побережье Ижорского укрепленного сектора и на остров Котлин со стороны моря. Командование предложило нам начать подготовку к созданию обороны на льду от возможных ударов противника с направлений Петергоф, Карельский перешеек и Копорская губа. На Ижорский сектор возложена задача оборонять южное побережье залива от поселка Мартышкино до деревни Долгово. Тридцать первому отдельному артиллерийскому дивизиону выделен участок побережья, который мы к окончанию ледостава должны оборудовать инженерными заграждениями. Эта задача не может быть решена силами одной лишь инженерной службы дивизиона. Поэтому каждая батарея и рота получит задание на определенный объем работ...

И майор стал перечислять, кому и что надлежит сделать. Нам тоже предстояло изготовить определенное количество рогаток для установки их на льду и оборудовать несколько ледовых огневых точек.

— Работу эту, товарищи, — сказал в заключение Коптев, — считайте выполнением боевого задания.

И верно, задание было боевым,, особенно если иметь в виду его трудность. Вообще-то изготовить такое заграждение несложно, когда под рукой имеется все необходимое. В квалифицированных плотниках, слесарях и монтажниках недостатка на батарее не ощущалось. Но получить гвозди, скобы, колья было негде. Не было у нас ни нужных инструментов, ни колючей проволоки. Проще обстояло дело с огневыми точками. Материалом тут был снег и вода, превращавшая его в лед. А лопаты и ведра у нас имелись. Но эти проклятые рогатки...

— Что делать будем, комиссар? — спросил я Кирпичева, когда мы вышли с совещания. — Ну, с колючей проволокой ясно — со старых заграждений будем снимать. А где инструмент и материал возьмем? Уму непостижимо.

— Не расстраивайтесь раньше времени, товарищ командир, — утешительно произнес Федор Васильевич. — Вот придем на батарею, созовем партийное собрание, потом комсомольское...

— Да разве собрания заменят нам скобы и пилы? — перебил я его.

— Заменить не заменят. А вот как и чем заменить, чего где достать, люди, глядишь, надумают. Народ у нас смекалистый. Нам поучиться у него не грех.

И верно,, после того как прошло партийное, а за ним и комсомольское собрание, задача не казалась такой уж безвыходной. Сразу же возникли предложения насчет использования подручных средств. А с началом работ число предложений продолжало расти. На батарее была создана специальная бригада, занявшаяся изготовлением заграждений. Вошло в нее несколько коммунистов. Они первыми стали перевыполнять нормы, и пример их стоил любой словесной агитации.

По мере замерзания залива заграждения выставлялись на лед. Перед фортом возводилась сплошная двухметровая стена из снега с прорубленными в ней бойницами. Стену заливали водой. Из дерева сооружались утепленные будки, которые тоже засыпались снегом и покрывались ледовым панцирем. Это были долговременные огневые точки. По предложению краснофлотца Калюжного перед ледяными дотами стали выставлять замаскированные препятствия со звуковой и ракетной сигнализацией. Достаточно было неосторожного шага, чтобы загремели пустые консервные банки и бутылки, подвешенные на проводах, а в воздух взмыли сигнальные ракеты. Позже, когда лед окончательно окреп, в наиболее опасных районах были установлены в шахматном порядке морские мины. Взрывались они дистанционно, с командного пункта форта.

Словом, стоило нам приладиться, приспособить имеющийся инструмент и найти подручные материалы, как работа по изготовлению заграждений пошла споро.

А вот у наших соседей, на 311-й башенной батарее, возникла задача посложнее. В середине месяца во время обычной стрельбы вторая башня вдруг содрогнулась от страшного удара. В первое же мгновение артиллеристам стало ясно: стряслась какая-то беда. Стрельбу тотчас же прекратили.

Беда действительно случилась немалая. В третьем орудии произошел преждевременный взрыв снаряда прямо в канале ствола. Случай был из ряда вон выходящий. Ствол разворотило. Осколками повредило соседнее, четвертое, орудие. Таким образом, вся башня вышла из строя.

Запасных двенадцатидюймовых стволов на форту не было. Пришлось доставлять их из Кронштадта до Ораниенбаума на барже и от Ораниенбаума до Красной Горки по железной дороге. Причем все это происходило под артиллерийским обстрелом. Но не в том были главные трудности.

Замена стволов такого калибра — очень тяжелая и трудоемкая работа. Обычно выполняют ее заводские специалисты с помощью мощного крана. А кран на форту был неисправен. Да если б он и был в порядке, едва ли бы решились его использовать — это слишком бы демаскировало батарею.

По довоенным техническим нормам на замену двух стволов требовалось сорок суток. Сейчас такой срок был совершенно неприемлем. Чтобы найти выход из положения, выработать план работ и последовательность отдельных операций, на совещание собрались комендоры пострадавшей башни и представители артиллерийской мастерской. В интересных предложениях не было недостатка. Их основная идея сводилась к тому, чтобы вынуть поврежденные стволы и вставить новые, не снимая полностью броневой крышки башни. А ведь каждый ствол весил более 50 тонн! В распоряжении же артиллеристов имелись только гидравлические домкраты, лебедки и тали — ручные цепные подъемники.

Совещание выработало стратегию работ. Их тактика обсуждалась на партийных и комсомольских собраниях. Каждый артиллерист и каждая ремонтная бригада взяли трудовые обязательства. В башне и в жилых помещениях появились лозунги, призывающие людей досрочно закончить замену стволов. В энтузиазме не было недостатка.

Для того чтобы подать новые стволы к башням, из бревен выложили специальную эстакаду. Поврежденные стволы привели в строго горизонтальное положение, сняли с лафетов и положили на катки, которые двигались по рельсам. Новые стволы лебедкой и талями подтянули к амбразурам башни. Крышку ее приподняли на металлических клиньях. За сутки установили один ствол, за вторые — второй. После этого начались монтажные работы.

Люди трудились день и ночь. А ведь было уже холодно. И очень сказывалось недоедание последних месяцев. И все-таки работы не прекращались...

Да, голод давал себя знать. С питанием и у нас, и в Ленинграде стало совсем худо. Со звериной жестокостью враг все туже стягивал кольцо блокады. Именно в ноябре Гитлер хвастливо заявил: «Ленинград сам поднимет руки. Он падет рано или поздно. Никто не освободит его, никто не сумеет прорваться через созданные линии. Ленинграду придется умирать голодной смертью». Гитлеру же принадлежали циничные слова: «Ленинград съест сам себя».

20 ноября произошло пятое по счету снижение продуктовых норм в Ленинграде и у нас на пятачке. Хлебный паек для военнослужащих сокращался до 350 граммов в в сутки, для рабочих — 250, для служащих и иждивенцев — 125. Обеды и ужины были скудны. О вкусе пищи мы и не задумывались. Всякая еда казалась вкусной.

Чувство голода стало непреходящим. Есть хотелось всегда — и когда ложились спать, и когда вставали. Если б меня разбудили ночью и предложили поесть, я бы вскочил немедленно. В движениях теперь появилась какая-то зыбкая легкость, иногда кружилась голова, ощущались рези в желудке. И только днем в делах и заботах эти неприятные ощущения не замечались.

Но никто из бойцов не сетовал на недоедание. Все помнили о страшной цифре — 125. На этой норме жила значительная часть ленинградского населения. И все сходились на одном: «С таким харчем, как у нас, воевать можно».

Голод ожесточил людей против врага, но не убавил у них стойкости. Я замечал, что у бойцов в каждом деле появлялось даже больше, чем раньше, упорства и сосредоточенности. Это было как бы защитным рефлексом на неблагоприятные условия, рефлексом повышенной сопротивляемости той силе, которая стремилась нас погубить. Ослабить сопротивление никто не помышлял.

Так вступали мы в первую блокадную зиму.