Глава 6

В 11-ю группу русского отделения филфака Тблисского государственного университета имени Сталина сестры Ирина и Галина Смольяниновы пришли уже после зимних каникул, успешно сдав зачеты и экзамены за первый семестр.

Перезнакомились все быстро: Ира — Саша, Лев — Зоя, Галя — Булат.

После занятий любили собираться всей группой, читать стихи — Бодлера, Бернса, Межирова, Тихонова, Сельвинского.

Особенно это стихотворение Ильи Львовича Сельвинского будоражило воображение:

Нас много одиноких. По ночам

Мы просыпаемся и шарим спички,

Закуриваем. Стонем по привычке

И мыслим о начале всех начал.

В окошко бьются листья золотые.

Они в гербах и датах. Полночь бьет.

А мы все курим, полные забот.

Нас много одиноких. Вся Россия.

Выяснилось, что Булат — он был самым старшим в группе — тоже пишет стихи.

В качестве критика, как правило, выступал Саша Цыбулевский, который всякий раз находил сочинения однокашника несомненно талантливыми, но еще недостаточно сделанными, а самого сочинителя — недостаточно творчески сформировавшимся.

Булат молча слушал Цыбулевского и смотрел мимо него куда-то в пространство, а Галя Смольянинова смотрела на Булата.

Все получалось почти как в известном стихотворении Окуджавы, которое он напишет в 1961 году: «а вы глядите на него, а он глядит в пространство».

Из воспоминаний Ирины Живописцевой (урожд. Смольяниновой): «Это был худой, довольно высокий юноша с вьющимися волосами и большими карими, немного выпуклыми глазами под изломами густых бровей. Кончики губ изогнуты вверх, как бы в лукавой улыбке. Но взгляд не всегда соответствовал ей, скрывая что-то свое, потаенное. Смеялся он от души, до слез, наклоняясь и потирая нос, который был у него весьма своеобразной формы: в профиль прямой, а в фас — немного утолщенный. Открытости, простодушия, что отличало нас с сестрой (плюс это или минус?), у него не было. Проявления фамильярности к нему со стороны друзей я тоже не помню. Как я теперь понимаю, внутренний мир его был богаче, глубже, разнообразнее, отношение к жизни более осознанное, зрелое. Все мы прошли через войну или война прошла через нас, но многие не задавались вопросами: почему война, почему голод, почему аресты, почему трудности? Нужно выдержать, нужно перетерпеть, потом все будет хорошо. Все держалось на вере (может быть, слепой). Трагедия с отцом и матерью в детстве, война во всех ее жестоких проявлениях заставили Булата раньше других задуматься над многочисленными «почему?». Ответы на них были мучительны и страшны. И поделиться этим нельзя было ни с кем».

Потом Галя привела Булата в семью, познакомила с мамой — Клавдией Игнатьевной (урожд. Рындиной) и отцом-фронтовиком, прошедшим войну в составе Грузинской дивизии Приморской армии, полковником, начальником политотдела войсковой части в Тбилиси Василием Харитоновичем Смольяниновым.

Это был громогласный, большой (во всех смыслах), абсолютно неутомимый человек, принявший друга своей дочери безоговорочно (это было знаком для всей семьи), хотя, что и понятно, ментально Булат Шалвович и Василий Харитонович были абсолютно разными людьми.

Таким образом, молодой человек из номенклатурной кавказской семьи, выпускник филфака, сын репрессированных с одной стороны, и воронежский в годы юности комсомолец, кадровый военный и его жена — дочь купца третьей гильдии Игната Михайловича Рындина, с другой, сошлись на Каспийской улице в четырехэтажном доме в двух угловых комнатах на цокольном этаже «с двумя соседями, с ванной, постоянно наполненной про запас чистой водой из-за плохого водоснабжения, и маленькой кухонькой».

Читаем далее у Ирины Васильевны Живописцевой: «Сейчас понимаешь, что значит, в одной комнате вместе «молодые» и мой брат 14-ти лет, а в другой, проходной, папа, мама (после четырехлетней военной разлуки, соответственно, им 42 и 40 лет) и я, взрослая дочь. Тогда в этом не было ничего исключительного, бывало с жильем и похуже, но проблем у семейных пар было явно предостаточно. Почему так решился жилищный вопрос, мне неизвестно. Знаю, что за год до знакомства Булата с сестрой тетя Сильва поменяла его отличную квартиру на большую комнату в доме напротив и уехала в Ереван. Булат жил один в этой мрачной полуподвальной комнате, загроможденной вещами тети Сильвы. Иногда мы приходили к нему, он что-то готовил на маленькой металлической сковородке без ручки в темной кухоньке-коридорчике, где было не разойтись двоим… Потом (непосредственно перед женитьбой Булата) и эту комнату тетя Сильва то ли продала, то ли поменяла на Ереван и уехала совсем из Тбилиси. Булат, естественно, переехал к нам. Таким образом, нас в семье стало шесть человек. Работник один — папа».

Думается, что этот шаг (войти в дом Смольяниновых) Булат сделал в силу многих причин. С одной строны, это была реализация инстинктивного и вполне естественного желания быть в большой полной семье, быть окруженным заботой и любовью, чего в его жизни так не хватало — не хватало этих семейных праздников, застольных песен, ощущения того, что ты не один, что ты кому-то нужен.

С другой строны, как мы уже говорили выше, к выбору сына Ашхен Степановна (с 1947 по 1949 год она была на свободе) отнеслась прохладно. Видимо, этим объясняется странное поведение старшей сестры Ашхен Сильвии Степановны Налбандян, которая обожала племянника, но сразу после его женитьбы на Галине уехала в Ереван, оставив Булата в Тбилиси без жилплощади. И семья Смольяниновых приняла Окуджаву как родного.

Однако неизбежность редко обретает черты желаемого, попытка убедить себя в том, что это и есть счастье, по большей части становится невыносимой и заканчивается крахом.

Совместное исполнение песен под гитару и мандолину с Василием Харитоновичем, семейные праздники, хоровое пение Клавдии Игнатьевны с детьми (все они обладали прекрасными голосами) довольно быстро наскучили Окуджаве.

Ирина Васильевна Живописцева вспоминала, что Булат тяготился культмассовыми мероприятиями Смольяниновых, более же исптывал склонность к уединению, имея характер замкнутый, будучи человеком немногословным, сдержанным.

Вся эта ситуация, думается, не была бы столь неразрешима, если бы не одно важное обстоятельство, а точнее, не один человек — Галина.

Из книги Бенедикта Сарнова «Красные бокалы»: «По первому впечатлению — они совсем не подходили друг другу. Булат был тоненький, хрупкий («как юный князь, изящен»). Галя — крупная, большая и, что называется, в теле. Булат — типичный кавказец (смуглый, черная с заметной курчавостью шевелюра, усики). Галя — белокожая, светловолосая и по типу лица — ярко выраженная славянка… И характеры за этой внешностью угадывались разные: Булат выглядел немного мрачноватым, казался нелюдимым, замкнутым (отчасти не только казался, но и был). А у Гали характер был легкий, она была веселая, общительная. И — то, что называется «широкая русская натура».

Конечно, Галина Васильевна была дочерью своих родителей, и Булат не мог этого не понимать, ровно как он не мог при этом не видеть всю глубину ее чувства к нему, как совершенно она растворяется в нем, доверяясь ему полностью, даже не понимая его до конца, принимая его таким, какой он есть.

До определенного момента эта любовь окрыляла и вдохновляла, но потом она стала душить.

Глаза, словно неба осеннего свод,

и нет в этом небе огня,

и давит меня это небо и гнет —

вот так она любит меня.

Решение после окончания университета в 1950 году (диплом «Великая Октябрьская революция в поэмах Маяковского») уехать из Тбилиси в Россию было принято Булатом, и Галя, конечно, поддержала его. Вполне возможно, что это была попытка порвать со стилем и образом жизни семьи Смольяниновых и создать свою собственную с Галиной Васильевной семью, попытка проверить свое отношение к жене, свои чувства, понять, наконец, действительно ли он любит ее.

Условия, в которые попали молодые супруги в Калужской области, мы уже подробно описали в первых главах этой книги. Более того, первые роды Гали закончились трагедией — ребенка спасти не удалось.

Парадоксальным также в новой семейной жизни Окуджавы было и то обстоятельство, что, вольно или невольно (в Тбилиси и в Шамордино), между ним и Галиной всегда был третий человек — сестра Ирина Смольянинова (в семье ее называли «третья нужная»), младший брат Виктор Окуджава, отношения с которым у Булата были очень непростыми.

Все это накладывалось на бытовые неурядицы, стесненность в средствах, частые конфликты на работе (сначала в Шамординской школе, а потом в школе в Высокиничах).

Экзистенциальная несвобода как результат постоянного нахождения в окружении людей любящих, родных и близких, но при этом бессознательно нарушающих privacy и не понимающих этого.

От подообной заботы, внимания и восхищения некуда было деться: дефицит любви обернулся ее профицитом.

Стремление к любви и смятение перед ее многообразием, желание одиночества и страх перед ним, жажда творчества и мучительная неуверенность в избранном пути — эти жернова перемалывали Булата. Но и не только его — Галину не в последнюю очередь.

Другое дело, что для Окуджавы это был вполне осознанный поиск самого себя, или, как мы уже говорили, война с самим собой, а вот для Гали — в большей степени интуитивное блуждание впотьмах вслед за любимым человеком, поиск своего зеркального отражения в его глазах. Но слишком часто Булат, увы, смотрел в пространство, куда-то в сторону.

Кстати, этот отстраненный взгляд Окуджавы мимо сохранился на многих его фотографиях, особенно на групповых портретах, казалось, что он видит что-то большее и знает нечто, предназначенное только посвященным.

А Галина Васильевна старалась всегда быть рядом с Булатом.

Она работала школьным учителем вместе с мужем.

В Высокиничах осталась дорабатывать учебный год до конца одна, потому что после конфликта с директором школы — Михаилом Илларионовичем Кочергиным Окуджава с нового календарного года нашел себе работу в Калуге, куда и уехал.

Можно предположить, что это несовпадение маршрутов, если угодно, стало одним из первых несхождений супругов — он стремился двигаться вперед к намеченной цели, она же была вынуждена соответствовать обстоятельствам, в частности, штатному расписанию средней общеобразовательной школы в селе Высокиничи.

2 января 1954 года у Булата и Галины родился сын Игорь.

В пятидесятых, в четвертом опять,

Сын мой родился, печальный мой, старший,

Рано уставший, бедой моей ставший,

В землю упавший… И не поднять.

Эти полные драматизма слова Булат Шалвович напишет незадолго до своей смерти в 1997 году.

Своего сына он переживет на полгода.

О том, как реагировал Булат на рождение Игоря, мы можем судить, читая письма молодых и счастливых родителей.

Б.Ш. Окуджава: «Сейчас пойдем и напьемся крепко вусмерть. Мы были очень за тебя спокойны, почему — не знаю. Что тебе принести покушать, и сейчас же ответь, как ты себя чувствуешь и видела ли ты Пикелишу (шуточное прозвище, данное ребенку еще до его рождения)? И какой он, а тебе он понравился?»

Г.В. Смольянинова (Окуджава): «О себе я писать ничего не придумаю, и вот уже беспокоит малышка, он совсем не ест, сегодня утром в 9 ч. немножечко первый раз покушал… Врачи говорят, что бывает, еще возьмется за вас, но я уже волнуюсь. Пикелишу хороший, он смугленький, волосики у него темненькие, а брови и ресницы светлые, глаза синие, овал лица тоже мой».

Б.Ш. Окуджава: «Пересылаю тебе поздравительные телеграммы… Как твое здоровье? Как Пикелишь?.. Сегодня посылаем тебе булочки… Ждем тебя. Вчера я купил в магазине ванночку».

Б.Ш. Окуджава: «Сегодня Игорьку выправил первый документ… Поцелуй Пикелиша от меня крепко. Поменьше волнуйся за него, ничего с ним не приключится. Будешь волноваться — будет он крикунчик… Крепко целую, Булат».

Конечно, Окуджава был рад, что в их с Галиной жизни наступал новый период, и все это понимали, однако об отцовстве у него к тому времени сложилось свое представление, ведь по сути он заменил отца своему младшему (на десять лет) брату Виктору.

Сам Булат, выросший без отца, чувствовал на себе ответственность за младшего брата, не имея, впрочем, в этом статусе (статусе главы семьи) собственного жизненного опыта.

Так получалось, что они с Виктором всегда были вместе.

Так случилось, что Булат стал учителем Виктора и в школе.

Скорее всего, ответственность воспринималась старшим братом как разновидность жесткости, армейской дисциплины и чрезмерной требовательности (о частых конфликтах братьев в Шамордино мы уже говорили). При этом сам Булат едва ли видел себя в той роли, которую он уготовил своему младшему брату Виктору.

Думается, что в данном случае речь может идти о так называемом «синдроме старшего брата», который заключается в том, что старший в силу объективных причин находит себя принадлежащим высшим целям (политике, науке, творчеству) и абсолютно не воспринимает людей слабых и менее отвественных, нежели он сам. Роль таких (пропащих) людей, как правило, играют младшие братья, которые постоянно держат старшего в напряжении, не вызывают его доверия, на них нельзя положиться, хотя очень часто это не соотвествует действительности, но признаться в том, что он неправ, старший не может, потому как видит в этом слабость, а у него нет слабостей.

Мне все известно. Я устал все знать

и все предвидеть.

А между тем, как запросто опять

меня обидеть.

Как мало значу я без гордых сил,

в костюм зашитый.

Мой опыт мне совсем не накопил

от бед защиты.

Интересные воспоминания об Окуджаве оставил русско-американский писатель и журналист Владимир Исаакович Соловьев (личность неоднозначная, отчасти даже и одиозная, хорошо известная в русских эмигрантских кругах своими резкими, порой на грани фола комментариями): «Еще были непростые отношения с младшим братом, которого Булат в молодости всюду таскал за собой, но воспрепятствовал его подростковому роману, а как тот считал — сломал ему жизнь: так и остался холостяком и так и не простил Булата, навсегда прекратив с ним отношения. За пару дней до смерти Булат сочинил покаянный стих:

В тридцать четвертом

родился мой брат,

и жизнь его вслед

за мной полетела.

Во всех его бедах я не виноват,

Но он меня проклял…

И, может, за дело…

На совести усталой много зла? Душевная усталость от жизни? Либо тот комплекс стихотворца, о котором довольно точно написал Дэзик Самойлов применительно к Заболоцкому:

И то, что он мучает близких,

А нежность дарует стихам…

Для внешней жизни у Булата в самом деле оставалось немного — он весь расходовался на литературу. Отсюда его круглое одиночество: несмотря на несколько верных друзей и тьму поклонников и поклонниц, всенародный бард был типичным интровертом. Так случается сплошь и рядом: известные юмористы (Зощенко, например, или Довлатов) были по жизни беспросветными пессимистами, а тончайшие лирики — замкнутыми, сухими людьми, как тот же Тютчев, возведший свою обособленность в жизненный принцип: «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои!» Не говоря о Фете, авторе любовных шедевров, который довел возлюбленную бесприданницу до самоубийства и женился на деньгах. По тому же закону противоположностей, утешительные и слезоточивые лирики, типа Окуджавы, должны быть хладными, как лед. Или он душевно поизрасходовался в молодости? В чем убежден, так это в его однолюбии: старая любовь могла умереть, могла и выжить, но вряд ли оставила место для новой. Душевная атрофия предшествует обычно физической».

Виктор Шалвович Окуджава (25.05.1934– 18.11.2003).

Переживет старшего брата и племянника на шесть лет.

Склонен к депрессиям, сумеречным состояниям, паническим атакам, а также страдает метаниями и ненахождением себе места.

Истеричен.

Часто доходит до крайне нервного возбуждения, приводящего к срывам.

Изломанная психика.

Симптоматика поведения человека больших дарований, склонного к творчеству и научной деятельности, но зажатого при этом между двух сильных характеров — старшего брата и матери, которые, сами того не подозревая, культивировали в нем инфантилизм в далеко уже не детском возрасте.

То, как понимали воспитание мальчика Ашхен Степановна (в перерывах между работой и ссылками) и Булат Шалвович, входило в противоречие друг с другом. Виктор был на этом роковом перепутье, разрываем им.

Конечно, его симпатии были на стороне Ашхен, хотя бы потому что она была его матерью и женщиной, но старший брат был всегда рядом, был его повседневностью, его суровой реальностью. Тем самым Булат как бы отвечал на вопрос, заданный Господом Каину, — «разве я сторож брату своему?» — утвердительно.

Итак, раздвоение стало неизбежно, очевидно и пагубно.

Рождение Игоря Булатовича произошло именно на этом, если угодно, неблагоприятном фоне возаимоотношениий старшего и младшего братьев.

К чрезмерному внутреннему напряжению Булата и категорической его невозможности сосредоточиться на себе (на своем творчестве) прибавились бытовые заботы, бессонные ночи и, самое главное, — мучительная и безнадежная несвобода, ощущение порабощенноости этим маленьким плачущим существом, постоянно требующим к себе внимания.

Бенедикт Сарнов, который был дружен не только с Окуджавой, но и с Галиной Васильевной, вспоминал впоследствии: «…с Булатом меня сроднило еще то, что ни он, ни я не имели ни склонности, ни желания в… воспитательном процессе участвовать. (Когда я однажды попытался в этот процесс вмешаться, мой малолетний сын сразу поставил меня на место, строго объявив: «Моим воспитанием занимается мама».) Краем уха я слышал, что между Булатом и Галей уже пробежала пара-другая черных кошек, что он от Гали будто бы уже уходил и вот решил вернуться».

Литературное творчество, а также участие в работе литобъединений и писательских семинаров увлекли Булата Шалвовича по понятным причинам — это была единственная реальная возможность вырваться из того тупика, куда его загнали быт и то, что называется рутиной семейной жизни, о которой он до того не имел ни малейшего представления. Вернее, именовал для себя рутиной то, что есть явление обыденное и во многом закономерное. Но из детства Булат вынес совсем другие воспоминания и уроки — улыбающиеся родители, совместные застолья, поездки в Евпаторию, чтение книг, устремленность вперед, мысли о высоком.

Итак, поэт должен писать стихи, а воспитывать детей, гулять с ними, ходить в магазин и стирать белье должны другие, например, жена или родственники.

В этой позиции, пожалуй, не было ничего надменного и уж тем более снобистского. В этом сказывались сосредоточенность и верность избранному пути, верность себе как художнику.

Спустя годы Булат совершенно искренно воскликнет:

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,

От поспешных приговоров, от слепых подруг.

Берегите нас, покуда можно уберечь.

Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.

В 1956 году Окуджава вместе с Галиной и двухлетним Игорем переехал в Москву к маме в дом на Краснопресненской набережной.

Из воспоминаний И.В. Живописцевой (Смольяниновой): «Булат с Галкой и Игорушей из Калуги перебрались в Москву. Виктор, младший брат Булата, тоже переехал к матери. Я только один раз была в этой квартире. Удивило, что мать спала в коридоре, а не в комнате с Виктором, которому ее беспокойный сон мешал спать. Может, из всей квартиры мне запомнился этот длинный и узкий коридор, где ночевала и я… Я не глубоко, к сожалению, вникала в трудности сестры… похудевшая, как девочка, вид у нее был замученный, в глазах печаль и недоумение».

С одной стороны, это была вынужденная мера — Булат нашел работу в Москве, и его семье нужно было где-то жить.

Но с другой, это было подсознательным признанием правоты матери, которая в свое время отнеслась к женитьбе сына отрицательно. Произошло своего рода возвращение блудного сына, признавшего свою ошибку и желающего ее исправить.

Галина Васильевна не могла этого не чувствовать, тяжело переживая разлад с любимым человеком. Ей было обидно, что все прожитое и пройденное вместе не смогло прересилить нечто потаенное в супруге, пришедшее из детства, из его семьи, нечто абсолютно запредельное, в котором ей и ее сыну нет места.

Отстраненность Булата чувствовалась во всем, было видно, что он отдаляется (литературные успехи тому споспешествовали), это было продолжение внутренней войны с самим собой, мучительного нестроения человека, приходящего к понимаю того, что он не любит женщину, которая является матерью его ребенка.

Не верю в Бога и судьбу.

Молюсь прекрасному и высшему

Предназначенью своему,

на белый свет меня явившему…

Чванливы черти, дьявол зол,

бездарен Бог — ему неможется.

О, были б помыслы чисты!

А остальное все приложится.

Верчусь, как белка в колесе,

с надеждою своей за пазухою,

Ругаюсь, как мастеровой,

то тороплюсь, а то запаздываю…

А ведь Игорь был похож на мать.

Смольяниновская порода — крупный, круглолицый.

На сохранившихся фотографических изображениях мальчик по большей части запечатлен вместе с матерью. А еще есть одна фотография Игоря, где он в возрасте 20 с лишним лет — бурная шевелюра папиных волос и задумчивые печальные мамины глаза. По семейной привычке — отсуствующий взгляд куда-то в сторону и бессильно сложенные на коленях руки.

Этому человеку Булат Шалвович посвятит следующие строки:

Земля гудит под соловьями,

под майским нежится дождем,

а вот солдатик оловянный

на вечный подвиг осужден.

Его, наверно, грустный мастер

пустил по свету, невзлюбя.

Спроси солдатика: «Ты счастлив?»

И он прицелится в тебя.

И в смене праздников и буден,

в нестройном шествии веков

смеются люди, плачут люди,

а он все ждет своих врагов.

Он ждет упрямо и пристрастно,

когда накинутся, трубя…

Спроси его: «Тебе не страшно?»

И он прицелится в тебя.

Живет солдатик оловянный

предвестником больших разлук,

и автоматик окаянный

боится выпустить из рук.

Живет защитник мой, невольно

сигнал к сраженью торопя.

Спроси его: «Тебе не больно?»

И он прицелится в тебя.

На все вопросы — «ты счастлив?», «тебе не страшно?», «тебе не больно?» — звучит один ответ, который в своей сути ответом и не является — «в тебя».

Как выстрел в человека, который пишет эти строки, или в человека, который их читает.

Думается, что у отца и сына был свой ответ на этот вопрос.

Снял с предохранителя, передернул затвор и начал выцеливать.

Конечно, Булат помнил, как это было под Моздоком, когда он вообще ничего не понял — только удар, тупая боль в ноге, кровь и заволакивающий сознание нестерпимый холод, а ведь даже и не знал, кто в него выстрелил, откуда пришла эта шальная пуля.

У Игоря же все было совсем по-другому, при том, что отслужил в армии и на учебных стерльбах палил из Калашникова по деревянным в форме солдат непритятеля мишеням. Но на себе ощущал совсем другой прицел — скользящий и холодный взгляд отца. Единственное, что радовало в этом смысле, — со временем с этим взглядом он встречался все реже и реже. Однако даже когда отец совсем ушел из семьи, подспудно находил себя на линии его прицельной планки. Оглядывался по сторонам в растерянности — нет, никого рядом не было.

Стало быть, привиделось.

Стало быть, не отпускает.

Ненавидел себя за это.

Дядю жалел.

Отца боялся.

Мать любил.

Что же касается до самого себя, то испытывал к себе все вышеозначенные чувства разом.

Жалел свое одиночество, даже плакал от жалости к самому себе, помнил все обиды и не прощал их.

Боялся ярости, в которую впадал, словно в нем просыпался какой-то другой, неведомый ему человек — нездоровый, нетрезвый, вопящий от боли, которую сам себе и причинял, с опухшим от беспробудного пьянства лицом.

Любил свои воспоминания и себя в этих воспоминаниях, не имевших, увы, к реальной жизни никакого отношения, потому что прошлое нельзя вернуть.

Нельзя, например, вернуть прогулки в парке имени Павлика Морозова на Красной Пресне с отцом, который в памяти сохранился молодым, в несоразмерно тяжелом драповом пальто, больше напоминавшем шинель, без головного убора, улыбающимся. А когда они возвращались домой, их всегда встречала мама и пока раздевала маленького Игоруша, отец с гордостью рассказывал о том, каких успехов достиг сегодня его сын на прогулке.

Такой смышленый, сообразительный, все понимающий, иногда, конечно, упрямый, но всякий настоящий мужчина должен быть упрямым, особенно когда идет к своей цели.

Отец уходил по дорожкам парка все дальше и дальше, и уже казалось, что это уходит вовсе не он, а его огромное драповое пальто, к которому Игорь почему-то испытывал отвращение, раздражался, когда воспоминания о нем выплывали, полностью замещая собой воспоминания о том, кто в него был облачен.

Помнить все это не хотелось, но это помнилось, как назло, настойчиво, назойливо, вызывало головную боль.

Пальто уходило, но всякий раз появлялось заново и уходило снова.

До бесконечности, до умопомрачения.

А потом мать сказала сыну, что у папы есть другая семья и что он больше не будет с ними жить.

Из воспоминаний Ирины Живописцевой: «В 1964 году Булат оставил семью. Сестра не выдержала напористости претенденток, способных к театральным коленопреклонениям на сцене во время концертов Булата, его обмана и неоднократных лживых обещаний и раскаяний. «Медные трубы» славы сделали свое дело. Галя и Булат расстались после семнадцати лет супружества. Остались квартира, сын и добрые отношения. В то время мне было непонятно, каким образом можно в такой ситуации поддерживать их».

Из воспоминаний Владимира Войновича: «Но с Булатом произошло то, что случилось с большинством писателей, достигших известности. Сначала они живут, преодолевая с помощью своих самоотверженных жен серьезные материальные трудности, невзгоды, недоедание и непризнание. А потом приходят известность и деньги, к ним начинают липнуть другие женщины — молодые, красивые, начитанные, не уставшие от тяжелой жизни, от кухни и стирки, знающие толк в белье и косметике, умеющие изящно польстить, поддакнуть, изобразить тонкость понимания и искушенные в интригах. Старые жены неизбежно проигрывают конкуренцию и выбраковываются, как отслужившие свое походные лошади».

Едва ли, однако, все на самом деле выглядело столь банально и предсказуемо. Взаимоотношения Булата Шалвовича и Галины Васильевны под воздействием объективных житейских причин, людей, их окружавших, индивидаульных особенностей и черт характера, претерпели сложнейшую эволюцию от привязанности и любви до отторжения и непонимания, от взаимной поддержки и дружбы до взаимных претензий и раздражения, от полноты до абсолютной пустоты.

Ты в чем виновата?

А в том виновата,

что зоркости было в тебе маловато:

красивой слыла, да слепою была…

А в чем ты повинна?

А в том ты повинна,

что рада была ты любви половинной:

красивой слыла, да ненужной была.

Слова, после которых начинается совсем другая жизнь и заканчивается предыдущая.

Когда Игорю исполнилось 11 лет, от сердечной недостаточности умерла его мать — Галина Васильевна.

Это произошло у него на глазах.

Из книги Бенедикта Сарнова «Красные бокалы»: «Она лежала навзничь на незастеленной кровати и задыхалась, хрипела. Это был даже не хрип, а какое-то жуткое звериное рычание. Милое ее лицо было неузнаваемо: набрякшее, как бы распухшее, лилово-синее. Тело сотрясалось от сводившей его судороги.

Не надо было быть врачом, чтобы понять: это агония.

Но я все-таки надеялся на «скорую», на какой-нибудь спасительный укол, сам не знаю на что.

Прошло минут десять-пятнадцать (мне они показались часами), а «скорая» все не приезжала…

Я стоял как столб, не зная, как и чем тут можно помочь. А она умирала. А «скорая» все не появлялась.

И все это время, пока она умирала, я стоял, один-одинешенек, беспомощный, не знающий, как быть и что тут можно сделать. Лишь на миг мелькнуло в распахнутых дверях квартиры белое как стена лицо Левы Левицкого, и я снова остался один на один с умирающей Галей, с уже вплотную приблизившейся к ней смертью.

Хоронили Галю на новом тогда Востряковском кладбище, раскинувшемся напротив старого, где была могила моего отца. (Спустя годы на том же кладбище, теперь уже давно не новом, хоронили Андрея Дмитриевича Сахарова.)

Булат сказал, что на похороны не пойдет. Он живо представил себе, как вся Галина родня и ближайшие ее подруги будут смотреть на него как на главного виновника ее смерти, на убийцу. Нет, он этого не вынесет. Не пойдет.

Но наша подруга Зоя Крахмальникова железным голосом сказала:

— Пойдешь.

И таки заставила его прийти и все время, что длилась эта печальная церемония, простояла рядом с ним, обеими руками крепко сжимая его руку».

К этому времени у Булата Шалвовича уже был годовалый сын, и взять оставшегося без матери Игоря в новую семью он отказался.

Солдатик выстрелил в самого себя…

Игоря забрали в Воронеж Ирина Васильевна, Василий Харитонович и Клавдия Игнатьевна. Однако, пробыв здесь полтора месяца, Ирина Васильевна была вынуждена срочно вылететь во Владовосток, где на флоте служил ее муж. Игорь Булатович Окуджава полетел вместе с тетей.

В феврале 1966 года с гастролями во Владивосток приехали Роберт Рождественский, художник-график Стасис Красаускас и Булат Окуджава.

Читаем в книге Ирины Живописцевой «О Галке, о Булате, о себе…»: «Он (Булат) сказал о свем желании видеть Игорушу чаще, о том, что скучает без него. Понятно, что приезжать во Владивосток можно только изредка, — значит, Игоруша должен был уехать. Булат не хотел, чтобы он жил в Воронеже у дедушки с бабашкой. В то же время взять его себе не входило в его планы. Оставался один вариант. И мои родители приехали в Москву, чтобы жить вместе с Игорушей. Они были рады и этому. Был доволен и Булат и, возможно, Игоруша».

Итак, Смольяниновы-старшие с внуком поселились в квартире на Аэропорте, в которой умерла их дочь и мать Игоря — Галина Васильевна.

Впрочем, этот альянс оказался недолговечным.

С трудом закончив школу, Игорь ушел в армию, а старики вернулись в Воронеж.

Из армии Игорь Булатович Окуджава пришел уже совсем «другим» человеком.

Бенедикт Сарнов пишет: «Да, как это ни грустно, квартира Игоря очень скоро стала пристанищем для разных — не всегда даже близких — приятелей Игоря, что ни день собиравшихся у него для совместных возлияний и беспорядочных случайных соитий…

Я позвонил Булату.

Сказал, что мне необходимо срочно с ним увидеться. (Бенедикт Сарнов и Игорь Окуджава жили в одном доме)

Моя сообщение о том, что Игорь «колется» и даже приторговывает наркотиками, Булата не сильно поразило. Мне даже показалось, что он об этом уже знал. Во всяком случае, догадывался, чего-то подобного от моего визита и ждал. Согласился, что да, все это очень опасно и что-то с этим делать надо… спросил, во что обойдется этот врачебный визит (к сыну), и вручил предназначавшиеся для доктора 25 рублей.

Эта реакция меня слегка ошарашила, но я подумал, что Булат, наверно, не понял, чем все это грозит его мальчику. А может быть, как раз наоборот: прекрасно понимал, но уже знал, что все его усилия ни к чему не приведут — Игоря ему не спасти.

Он, видимо, какие-то попытки уже предпринимал и не с одним психиатром на эту тему уже беседовал.

Что же касается нашего доктора… то он, побеседовав с пациентом, спустился к нам, на седьмой этаж, получил свой гонорар и произнес успокоительную речь, смысл которой был в том, что Игорь в опасную фазу наркомании еще не втянулся и, как он думает, не втянется.

В общем, Игорю удалось его охмурить, а тем самым отчасти и нас тоже.

Кончилось все это ужасно».

Известно, что в начале девяностых Игорь Окуджава устроился звукорежиссером в театр «Сфера» (рассказывали, что он обладал великолепным голосом и прекрасно пел), где он проработал около трех лет, затем ушел, торговал книгами в «Олимпийском», перенес ампутацию ноги, родил сына Алешу.

Он умер в возрасте 43 лет абсолютно больным, одиноким и раздавленным человеком.

Его похоронили рядом с матерью.

И наступило полное молчание…

Впрочем, общение между старшим и младшим братьями (Булатом и Виктором) к тому времени тоже уже давно было прервано (по инициативе последнего).

Под копытами снег голубой примят.

Еду в возке я по чужой стороне…

Так грустно, брат мой, грустно, мой брат!

Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Там горит огонек у того леска.

Еду в возке я. Дуга на коне…

Все тоска окружает, тоска, тоска!

Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Все чужие леса да чужая даль.

И мороз страшней, и душа в огне…

А печаль-то, мой брат, печаль, печаль!

Ах, кабы вспомнил кто обо мне.

Если не знать, что это стихотворение написал Булат, то вполне логично было бы задать вопрос, о каком из братьев идет речь — старшем или младшем. Кто из них грустит, тоскует и печалится, кто просит вспомнить о нем, ведь и тот и другой были склонны к депрессивным, порой даже сумеречным состояниям, от которых каждый спасался, как мог. Булат — стихами, Виктор — затворничеством и писанием научных трактатов.

В земные страсти вовлеченный,

я знаю, что из тьмы на свет

однажды выйдет ангел черный

и крикнет, что спасенья нет.

Но простодушный и несмелый,

прекрасный, как благая весть,

идущий следом ангел белый

прошепчет, что надежда есть.

И вновь неясно, кто есть кто в этих строках, кто спасется, а кому не на что надеяться?

Отцовство старшего брата и сиротство сына, одиночество младшего брата и вечное сыновство отца — сон внутри сна, двойник внутри двойника, когда уже невозможно разобраться в том, что снится, а что есть явь, кто есть кто, потому как слишком уж близки люди, мучающие друг друга и не могущие разорвать этот замкнутый круг, которому они обречены, или которому они обрекли сами себя.

От безысходности хочется повернуть время вспять и начать все сызнова.

Вот в 11-ю группу русского отделения филфака Тблисского государственного университета имени Сталина приходят сестры Ирина и Галина Смольяниновы, которые успешно сдали зачеты и экзамены за первый семестр.

В группе их встречают радушно, все быстро знакомятся — Ира — Саша, Лев — Зоя, Галя — Булат.

После занятий студенты любят собираться и читать стихи — Бернса, Межирова, Тихонова, Сельвинского, Бодлера.

Разврат и Смерть, — трудясь, вы на лобзанья щедры;

Пусть ваши рубища труд вечный истерзал,

Но ваши пышные и девственные недра

Деторождения позор не разверзал.

Отверженник поэт, что, обреченный аду,

Давно сменил очаг и ложе на вертеп,

В вас обретет покой и горькую усладу:

От угрызения спасут вертеп и склеп.

Особенно эти строки из «Цветов зла» Бодлера производят сильное впечатление на студента-фронтовика Булата Окуджаву, который еще не знает, что они будут преследовать его всю жизнь.