Поиски удовольствий

Деревянные створки ширмы, обтянутые вышитым красным шелком, упали с грохотом на пол, открывая смятую постель.

Соня открыла глаза.

Что случилось? Неужели ширма опрокинулась во сне? А где же та процессия, которая только что проходила по улице, — жуткая и пьяная? Соня смотрела на нее из окна расширенными от ужаса глазами. Или это приснилось? Она протерла глаза. Ну конечно сон.

В это время раздался стук в окно. Жалобно задребезжало стекло. Девушка подошла ближе. Сквозь двойные стекла она различила знакомые черты. Это Рюрик, а за ним кто-то еще, и даже не один, а двое. Соня рассердилась. Ведь она просила приехать его одного, а не везти с собой целую ораву. Поставив на место ширму, она подошла к зеркалу.

Громадное трюмо отразило маленькую худенькую девушку с большими глазами, обведенными синевой. Взяв со стола пуховку, слегка припудрила лицо, потом расправила помятое платье — ожидая Рюрика, заснула одетой. Перед самыми дверьми остановилась и, достав из сумки какую-то баночку, нюхнула через трубку белый порошок…

— Рюрик, это ты?

— Конечно, я.

— Ты не один?

— Нет.

— Почему ты не один?

— Ко мне привязался Сережа.

— Есенин?

— Есенин. И с ним еще один знакомый.

— А если я их не пущу?

За дверью кто-то засмеялся.

— Тогда мы выломаем дверь, — раздался голос Есенина.

— Мма-дам, мма-дам… Среди членов поэтической семьи не может быть такого неблагородства, — гудел Амфилов, — тем более что мы приехали за вами, чтобы повезти вас в один с-с-семейный дом,

— Какой семейный дом? Я никуда не хочу ехать. Мне нужен Рюрик по делу, а больше я никого не приму.

— Красавица, родная, открывай, или я разобью окно, — кричал Есенин.

— Ну хорошо, я открою, только на минуточку.

Дверь распахнулась, и все трое ввалились в коридор, внося с собой ветер, снег и мороз.

— Скорей закрывайте, — сердилась Соня.

— Знакомьтесь, это Амфилов, меценат, с Сережей вы знакомы, — говорю я и целую ей руку.

— Рюрик, зачем ты их привез? — шепчет Соня. — У меня к тебе серьезное дело.

— Нельзя от них отвязаться. В клубе была облава. Мы вместе выкатились оттуда.

— Облава? Боже мой, вот удовольствие… Может быть, все это к лучшему. У меня голова кругом идет. Хочется чего-нибудь небывалого. Рюрик, не знаю, поймешь ли ты меня, но мне хочется выйти на улицу и лечь на мостовую, чтобы по мне проскакала конница.

— Во всяком случае, — смеюсь я, — это желание хорошо тем, что его можно осуществить только один раз.

— Что вы там шепчетесь? — закричал Есенин. — Рюрик, я тебя сегодня прибью, чует мое сердце… Соня, у тебя есть выпивка?

— Зачем, у меня есть с собой, — засуетился Амфилов, вытягивая из кармана огромной дохи бутылку вина.

— Друг, — кинулся к нему Есенин, — дай я тебя расцелую. Русская душа! Широкая натура. Фармацевт! Меценат!

— Послушайте, бросьте вы это фармацевство! — рассердился Амфилов.

— Не буду, не буду, не сердись, ведь я — любя…

Тем временем Соня шмыгнула за ширму и через минуту вышла снова, лихорадочно возбужденная, с расширенными зрачками глаз, казавшихся благодаря этому еще громаднее.

— Вина, дайте вина! Я вам расскажу свой сон!

— К черту сны! — закричал Есенин. — Да здравствует явь, черт возьми! Я реалист. Я противник мистики. Мистика… это… это чертовщина. Разум — новое начало. Кажется, так говорится? Рюрик, ты что смеешься? Ты мне не веришь, да? Не веришь, скажи?

Он подошел вплотную и посмотрел прямо в лицо своими смеющимися лукавыми глазами.

— Люблю тебя, — после долгой паузы произнес он. — Люблю за то, что ты понимаешь очень многое, и то, что я сам не хочу понимать.

Глаза его вдруг потускнели, лицо сделалось задумчивым, но не грустно-задумчивым, а каким-то задумчиво-алым.

— Но ты мне на дороге не становись, — сказал он, резко отстраняясь. Затем подошел к столу, за которым хозяйствовал Амфилов, расставляя стаканы, уже наполненные вином, залпом опустошил один, потом другой, опустился в кресло и сжал руками упавшую на грудь голову.

В это время раздался голос Сони:

— Слушайте, я расскажу вам свой сон!

Став посреди комнаты и обведя всех громадными глазами, она начала прерывающимся, взволнованным голосом:

— Я стою у окна. Широкая улица. Мостовая разворочена: камни, выбоины… Идет процессия. Такой процессии я не видела никогда в жизни. Священники, муллы, раввины, ксендзы, пасторы, служители всех культов, и все они пьяны. Идут дикой шатающейся походкой, в руках хоругви, иконы, чаши с дарами. Одну чашу я запомнила особенно: громадная, золотая, как кусок солнца. Ее несет священник. На нем ярко-красная риза, борода у него рыжая, глаза серые, с красными жилками, такими тонкими, точно сквозь его зрачки кто-то продел алую шелковую нить. Дует ветер, идет дождь, смешанный со снегом, на небе лиловые тучи, а где-то внизу, в подвале — писк крыс, невероятно жалобный, заунывный, точно стая диких голодных кошек копошится в их внутренностях. Я хочу крикнуть и не могу. Раскрываю настежь окно. В мою комнату врываются холодный ветер, дождь, снег…

— Мистика, чертовщина, бабушкины сказки! — произнес, икая, Есенин.

— Странный сон… — говорю я, осторожно улыбаясь.

— Послушайте, мы забыли о главном, — сказал Амфилов. — Мы заехали за Софьей… Софьей…

— Аркадьевной, — подсказываю ему.

— За Софьей Аркадьевной не для того, чтобы слушать сны, мы хотели поехать в один семейный дом…

— К черту семейный дом! — буркнул Есенин.

— Знаете что, — вмешиваюсь я, — поедем лучше кататься. Уже утро…

Распахиваю тяжелую занавеску. На ослепительно белом снегу горело бледно-желтое, похожее на солому, солнце, слегка подкрашенное пурпурной краской.

Соня вновь скрылась за ширму и через минуту появилась еще более бледная и возбужденная.

— Я готова ехать, — сказала она.

Но Есенин уже спал. И разбудить его было невозможно.

— Оставим его здесь, — решила Соня. — Я закрою комнату на ключ.

Мы вышли на улицу.

— Я раздобуду сани, — предложил Амфилов, исчезая за углом. — Поэзия — святое дело…

Как только мы остались вдвоем, Соня сказала:

— Рюрик, милый, ты знаком с Лукомским?

— Да, немного.

— Так вот, если ты мне друг, то должен меня с ним познакомить.

— Зачем? — От удивления я даже остановился.

— Так надо. Не расспрашивай. Я потом все объясню.

— Нет, я не согласен. Я тебя очень люблю, но не сердись, ты шалая особа, а Лукомский — видный партийный работник.

— Ну и что?

— Мне будет неудобно, если…

— Ты сошел с ума. Неужели ты думаешь…

— Я ничего не думаю.

— Нет, ты воображаешь, что я хочу быть русской Шарлоттой Корде.

— Нет, но…

— Это возмутительно! А я тебя считала своим другом, чутким, верным.

— Соня!

— Ну тогда я скажу все.

— Я не требую исповеди.

— Назови это как хочешь. Я люблю Лукомского.

Мне стало весело, и я рассмеялся.

— Тебе это кажется смешным? — рассердилась девушка.

— Нисколько.

— Тогда почему ты смеешься?

— Потому что Лукомский не будет заниматься глупостями.

— Что же он, каменный?

— Нет, но сейчас ему не до этого.

— Все равно. Я ему должна сказать.

— Что ты ему хочешь сказать?

— Рюрик, ты поглупел!.. Только то, что я его люблю.

— Я не буду тебя с ним знакомить.

— Тогда я познакомлюсь с ним сама.

— Этого я не могу тебе запретить.

— Ты не будешь сердиться?

— Поговорим об этом потом.

— Я слышала раз, как он выступал на митинге. Это было до Октября. Он — в матросской форме… Это глупо… Политика мне, в сущности, чужда, но он… он… дорог. Об этом у меня есть даже стихотворение.

И, не дожидаясь моей просьбы прочесть, закрыв глаза, начала декламировать:

Мы познакомились с тобою

На митинге. Тот день мне не забыть,

Минуту ту, когда перед толпою

О праве бедных стал ты говорить.

Казалось, замер цирк, в котором в дни былые

Гимнасты прыгали. И праздная толпа

Им посылала возгласы глухие,

Бесчеловечна, стадна и тупа.

И в этом здании теперь горело пламя

Трех тысяч глаз. Какой живой огонь!

Вот пред моими темными глазами

Твоя порозовевшая ладонь.

Как хорошо идти с тобою рядом

И чувствовать дыхание твое,

Смотреть на мир твоим горящим взглядом

И слышать кровь твою. Она во мне поет.

В это время к воротам подъехал Амфилов.

— Ура, нашел! Но с каким трудом. Черт бы побрал этих извозчиков, все точно в воду канули.

— Как хорошо! — воскликнула Соня. — Ах, какое солнце… Рюрик, хотя ты и бесчувственный чурбан, слушай, как бьется мое сердце! Это от любви, — прошептала она, садясь в сани.

«Бедная девочка, — подумал я с жалостью, — твое сердце бьется не от любви, а от кокаина».