Буря в стакане воды

Неожиданно для всех, а главное, для самого себя, учитель чистописания в бывшей гимназии Зубковой Николай Аристархович Охотников стал героем дня. Виновник этого происшествия поэт Владимир Эльснер не мог и думать, что его шутка вызовет бурю. Маяковский без колебания согласился драться на дуэли с Охотниковым. Когда Эльснер попробовал заикнуться насчет обязанностей секундантов примирить противников, не стал его слушать.

— Вихрь революции смел все предрассудки. Обязанность секундантов теперь сведена к одному — быть безмолвным свидетелем поединка. Выбор оружия предоставляю противнику. Я готов принять любое.

Теперь Эльснер оказался в положении, в которое поставил вчера Охотникова. Он был ошеломлен, не знал, что делать, но чтобы Маяковский не догадался об этом, быстро ретировался. Надо срочно повидать Охотникова. Он нашел его и, конфузясь, рассказал о согласии Маяковского.

— Поймите, в какое глупейшее положение вы меня поставили. У меня врожденная близорукость. Я никогда не служил в армии, не держал в руках ни ружья, ни револьвера, не нюхал пороха. Я в совершенстве владею только ручкой, то есть умением держать ее абсолютно правильно. И десять лет учу гимназистов красиво писать.

— Но Маяковский сказал: выбор оружия предоставляется вам.

— Не могу же я ему предложить драться на ручках!

— Но можете сделать ловкий ход: предложите драться словами, устроить публичное состязание в остроумии. Это будет своеобразной дуэлью, и к тому же бескровной.

— Никакая дуэль не может быть публичной, это противоречит дуэльному кодексу, поэтому я согласен состязаться с Маяковским, но не публично.

— А кто же будет судьей, если не будет публики?

— Что за смысл обсуждать детали, когда сам предмет нереален. Надо найти выход. Это обязаны сделать вы. Вы и только вы заварили эту кашу. Вы должны ее расхлебать. В противном случае я вынужден буду поехать к Маяковскому и рассказать все.

— Что он вас оскорбил? Это он знает.

— При чем тут оскорбление? Это вы придумали, что он меня оскорбил!

— Как иначе вы назовете этот поступок?

— Обычным приемом при диспутах.

Эльснер захохотал.

— Хорошенький прием! Что же вы взъерепенились на Маяковского?

— Это вы меня взъерепенили! — закричал Охотников. — Черт знает что такое! Вы гипнотизер, вот и внушили мне, что он меня оскорбил.

Трудно решить, чем бы закончились пререкательства, если бы к ним не подошел Ройзман:

— Здорово, литгвардейцы! Вы еще не под конвоем?

Эльснер насмешливо улыбнулся. Охотников вздрогнул.

— Почему мы должны быть под конвоем? — не удержался он от вопроса, хотя понимал, что лучше не обращать внимания на эту нелепую шутку.

Ройзман рассмеялся.

— Вы еще спрашиваете? Думаете, в Москве легко сохранить тайну? Весь город говорит о вас и Маяковском, хотя дуэль еще не состоялась. Ее считают вызовом, брошенным революционному духу общества, злостным нарушением новой морали. Сегодня вечером созывается общее собрание деятелей искусств в бывшем кинотеатре «Поток» для общественного суда над нарушителями нового правопорядка. Явка подсудимых обязательна.

— Какая чепуха! — воскликнул Охотников и побледнел.

Эльснер улыбнулся.

— Вот, Николай Аристархович, не послушали совета. Я же вам говорил: не стоит затевать этой истории, а вы заставили меня быть вашим секундантом. Мне теперь придется держать ответ перед общим собранием.

Охотников был ошеломлен, не в силах выговорить ни единого слова. Ройзман похлопал его по плечу:

— Ничего, старина, не огорчайтесь. Наш суд не похож на царский, он строг, но справедлив. Только не юли перед судьями, а откровенно признай вину, и дело ограничится строгим выговором.

Громадный зал бывшего кинотеатра «Поток» переполнен. Из-за слабого напряжения лампочки светили тускло, все происходившее в зале казалось полуреальным-полуфантастическим. Отопление не действовало, никто не снимал верхних одежд, поражавших разнообразием. Здесь были тулупы, шинели, шубы всех сортов, начиная с енотовых и кончая собачьим мехом. Попадались новые, нарядные, но больше было облезлых и потертых. Женщины кутались в шали, накинутые на пальто.

На эстраде за большим столом сидели в креслах члены президиума. Их было пятнадцать. Председательствовала женщина лет сорока — сорока пяти, Ольга Давидовна Каменева (родная сестра гремевшего в то время Троцкого). Она была близорука и время от времени поднимала к глазам лорнет, что делало ее похожей на даму старого общества. Это ее не смущало, она знала: никому не придет в голову упрекнуть ее в близости к аристократам.

Ольга Давидовна величественно поднялась с места и объявила собрание открытым.

— Первое слово, — сказала она, — я предоставляю в виде исключения и вне очереди товарищу Майской. Она занята важной литературной работой и должна сразу после выступления уехать. Ее мнением, как видного общественного деятеля, мы очень дорожим. Товарищ Майская, слово предоставляется вам.

На эстраду поднялась грузная женщина, облаченная в черное платье. Раздались жидкие аплодисменты. Она окинула публику взглядом полководца, последний раз перед сражением оглядывающего войска, и начала громким мужественным голосом:

— Дорогие товарищи! Мы взволнованы случаем, который смело можно назвать отрыжкой канувших в вечность времен. Разрешите по этому поводу прочесть отрывок из пролога моей пьесы «Красный факел», для постановки которой по инициативе Анатолия Васильевича Луначарского заложен фундамент нового театра, в котором будут ставить только революционные пьесы.

В зале раздались смешки. В холеных руках Каменевой зазвенел колокольчик.

— Итак, — возгласила Майская. — Место действия — Петроград. Двор оружейного завода. Год тысяча девятьсот шестнадцатый.

Рабочий Алексей: Так ты считаешь, что Лермонтов был прав?

Второй рабочий: Да! Я считаю, что Лермонтов был прав.

Алексей: Владимир, как ты докажешь, что Лермонтов был прав?

Владимир: Лермонтов был прав, что принял вызов Мартынова, потому что Лермонтов — дитя своего класса.

Алексей: Но ведь Лермонтов гениальный поэт!

Владимир: И гениальные поэты остаются детьми своего класса. Вот если бы он был пролетарием, поступил бы иначе.

Алексей: А как бы он поступил, Владимир?

Владимир: Дуэли — это буржуазно-дворянский предрассудок. Они аморальны с точки зрения пролетарской психологии, и поэтому ни один пролетарий не принял бы вызова на дуэль.

Алексей: Больше того, Владимир, настоящий пролетарий осмеял бы того, кто сделал ему вызов.

Владимир: Я с тобой вполне согласен, Алексей! Настоящий пролетарий его бы осмеял.

Во время ее чтения публика все более и более приходила в веселое настроение. Но тут она разразилась хохотом, к великому смущению автора, и колокольчик Каменевой не мог его заглушить. Наконец один из членов президиума громовым голосом крикнул так, что, несмотря на шум, его все услышали:

— Товарищи! Объявляем перерыв на пять минут!

Сконфуженная Майская поспешила домой заканчивать важное литературное произведение. А члены президиума, пошептавшись, решили ограничить время для ораторов пятью минутами. После непредвиденного перерыва Каменева объявила об этом и мельком упомянула: некоторые записавшиеся ораторы отказываются выступать.

— А сейчас слово предоставляется поэту Николаю Клюеву.

Николай Алексеевич медленно и степенно поднялся на эстраду и отвесил три глубоких поклона.

— Не взыщите, граждане и товарищи! Говорить красиво я не обучался и не умею. Всю жизнь прожил в глуши Олонецкой губернии. Что может сказать крестьянин образованным людям? Только то, что сердце подскажет. Здесь у вас два дружка побранились да и за ножи ухватились. Кулачные бои бывают, чего греха таить. Но до ножей и самострелов мы недообразовались. Мой совет дружкам: или сразу помиритесь, или опосля, как подеретесь да лицо оботрете.

Публика была в восторге. Все стало похоже на веселую комедию. Даже члены президиума не могли сдержать улыбок. Клюев сошел с эстрады под гром аплодисментов медленно и важно, будто аплодисменты к нему не имели никакого отношения.

Следующим выступил молодой адвокат Петровский:

— Дорогие товарищи! Я понимаю и страстное желание пожать плоды великой революции, и стремление избавиться от вороха предрассудков, но закон есть закон, его нельзя подменять кипением эмоций. Как можно осуждать людей, которые еще не совершили правонарушения и не попрали нормы новой морали, не зафиксированной в законе. Два человека хотели драться на дуэли, но они не дрались. Если мы начнем осуждать людей за хотение, то создадим такой хаос, в котором сами и запутаемся.

Молодой адвокат выразил мнение всей аудитории, и ему долго аплодировали. Президиум решил, что вопрос исчерпан, и закрыл собрание, на котором, кстати, не было ни Маяковского, ни Охотникова.