Глава XXVIII. «Собирайтесь в отпуск, отец Браун!»

В обычные времена люди уделяют мало внимания тайнам жизни и смерти, но во время войны, когда в вечность внезапно уходят сотни тысяч, это внимание пробуждается. Из-за частых внезапных бомбардировок эти понятия стали реальными для очень многих; и вдали от линии фронта эпидемии, недоедание, голод, неизлечимые болезни вызывали многочисленные смерти. Люди, никогда не видевшие войны вблизи, не наблюдавшие ее опустошительных смертей, думают о похоронах как о пышной и торжественной церемонии. В условиях войны с ее обнаженной реальностью все по-другому: в это время очень частыми были вызовы на погребения, которые совершались очень быстро, поскольку тела просто собирали в открытые грузовики и хоронили без гробов. Я бывал на различных кладбищах, но чаще всего в семьях, лишившихся своих близких, когда поездка за город стала невозможной.

А в церковь Святого Людовика приходили отцы и матери, сообщая, что их сыновья погибли на фронте, и просили отслужить заупокойную Мессу. У этих отважных людей был тот, кому они могли доверить свое горе и скорбь. У одних сыновья были в армии в то время, когда кто-то из членов семьи был в застенках НКВД. Стоит ли удивляться, что многие отказывались идти воевать? Может ли человек, если у него есть сердце, понять, почему было так много дезертиров и людей, сдавшихся в плен без боя? Я посещал военные госпитали, куда меня приглашали друзья серьезно больных или тяжело раненных солдат, принося им утешение, которого жаждали их души, — примирение с Богом. Мне никогда не разрешали посещать лагеря военнопленных, но я видел нескольких солдат, призванных в армию с «аннексированных» территорий.

Неожиданно я был вызван к послу США, к тому самому, с которым я обсуждал свои налоговые проблемы. Начиная с июня 1941 года он обычно покидал свой кабинет в Спасо-Хаусе после полудня, уезжая за город во время бомбежек Люфтваффе. Американцы имели свое бомбоубежище и могли оставаться там со своим постельным бельем и теплыми одеялами. Меня тоже известили о загородном бомбоубежище, но я решил, что это слишком далеко от церкви Святого Людовика, которую я должен открывать каждое утро.

В этот день после обеда я появился в Спасо-Хаусе и быстро поднялся в овальную комнату, в которой меня ждал посол. Он приветствовал меня словами: «Собирайтесь в отпуск, отец Браун!» Сказав это, он стал потирать руки с особым удовольствием, которого я вовсе не разделял. Мне показалось, что его слова звучали фальшиво. Увидев мое сильное удивление, он спросил: «Вы не хотите ехать домой?» Я сказал: «Господин посол, я не просил отправлять меня домой». Наоборот, я просил известить посольство, что остаюсь, считая, что последняя католическая церковь должна быть открыта для богослужений, и объяснил, что не могу повесить на двери церкви Святого Людовика объявление: «Закрыто на неопределенный срок. Приходите после войны».

Посол прочитал мне текст расшифрованной телеграммы, которую он только что получил из Госдепартамента, о том, что после консультации с высокими церковными властями на мой отъезд главой американского викариата ассумпционистов в Нью-Йорке выделена тысяча долларов. Послание, датированное 10 июля 1941 года, посол посчитал завершением дискуссии по этому поводу. Я смотрел на это по-другому и сказал: «Господин посол, в этом послании требуется кое-что прояснить. Я повторяю, что не могу оставить мой приход и мою паству. Я никуда не поеду». Мое желание остаться рассердило его. «Отец Браун, в этом послании нечего прояснять. Вы уезжаете, и точка». Встреча закончилась тем, что я повторил, что никуда не поеду, и ушел.

С тяжелым сердцем я вернулся в мое временное жилище рядом с железнодорожным мостом через Москву-реку. Я считал необходимым срочно связаться непосредственно с главой викариата. После молитвы и размышлений я встал на колени и написал текст срочной телеграммы. В ней я сообщил, что знаю о решении возвратить меня на родину, что готов немедленно выполнить этот приказ, если он исходит непосредственно от него и подтвержден Ватиканом, который я ранее известил о моей решимости остаться. Я добавил, что здоровье мое отменно и с Божьей помощью могу продолжать свою работу. Я пошел на центральный телеграф и лично отправил это сообщение, которое стоило целое состояние, но это была гарантия его доставки, а на карту была поставлена деятельность единственной церкви, зависящей от моего присутствия в ней.

А в американском посольстве уже распространились слухи о моем отъезде. Когда я выходил после встречи с послом, секретарь посольства сказал мне: «Здравствуйте, отец Браун, я слышал, вы собираетесь домой». Я попросил его перестать говорить об этом и поверить слухам только в том случае, если я сам скажу, что еду домой. Он был недоволен моим ответом, но ни слова не сказал об интригах, о которых я узнал намного позже. Однако у меня были серьезные причины подозревать: что-то в корне неправильное скрывалось за планами отправить меня домой, и это была чья-то нехорошая игра. При таком отношении посла я считал бесполезным консультироваться с кем-либо из американского посольства.

Ни минуты не колеблясь, я подавил свою национальную гордость и попросил встречи с британским послом, который немедленно принял меня. Я объяснил ему, что у меня есть веские причины считать, что мой посол замыслил избавиться от меня. И я прошу через лондонский МИД послать телеграмму британскому представителю в Ватикане с просьбой известить Святого Отца, что в моем желании остаться на своем посту ничего не изменилось. Британский посол ответил: «Отец Браун, мы думаем, что вы правы, желая остаться в церкви при данных обстоятельствах». Мне было приятно слышать эти ободряющие слова сочувствия и понимания; меня уверили, что они сделают все возможное, чтобы исполнить мою просьбу.

Через сорок восемь часов после отправления телеграммы главе викариата я получил ответ, отменяющий приказ об отзыве. Я вознес благодарственную молитву, а разговоры в посольстве о моем отъезде домой полностью прекратились. Через несколько дней я получил от посла записку, написанную от руки, в которой он поздравлял меня с тем, что я остаюсь. Он добавил, что идея отправить меня домой была проявлением заботы о состоянии моего здоровья, правда в записке не говорилось, кому принадлежала эта идея. В разгар этой волнующей интриги на лестнице здания на Моховой меня повстречал сотрудник посольства США. Убедившись, что нас никто не слышит, он сказал, взяв меня под руку: «Отец, вы знаете, некоторые считают, что вы тронулись умом».

Славный человек объяснил, что, просматривая кодированные посольские донесения в Вашингтон, он напал на одно, где говорилось, что я выжил из ума! Так прояснилась тайна моего внезапного отзыва… Преемник посла, которого ввели в курс этого неприятного дела, посоветовал, чтобы я написал в Вашингтон и потребовал копию того донесения. Новый посол сказал, что, если я получу его, я смогу дать ход делу, если захочу. Как и посоветовали, я написал письмо госсекретарю и передал его надежным способом. Но ни ответа, ни даже подтверждения получения моего письма я так и не получил.

Во время моего пребывания в Москве приехал инспектор Госдепартамента и захотел встретиться со мной. Не говоря о получении моего письма, он спросил: «Отец Браун, вы не собираетесь поднимать вопрос о вашем отзыве?» Я ответил, что, поскольку идет война, не время требовать извинений. «Вы должны понять, — продолжал инспектор, — что, когда мы получаем донесение от одного из наших послов, мы должны отнестись к нему со всей серьезностью». Я не сказал, что у Госдепартамента были другие возможности установить, потерял я рассудок или нет, я просто сказал, что со мной сыграли злую шутку.

В тот день, когда я вывел свой «рено» из французского посольства незадолго до того, как его отрезали от мира, милиционер отметил это. Конечно, я понимал, что в конце концов мой автомобиль конфискуют; МИД уже послал своих водителей перевезти все французские автомобили с территории посольства. Все машины были конфискованы, но пока не было попыток сделать это с моим «рено». И я встревожился, когда в Москве началась массовая замена автомобильных номеров. По правилам для получения новых номеров мне следовало бы пойти в Бюробин, но для меня это означало отправиться прямо в пасть льва. Вместо этого я пошел в Мостехпром, нашел там начальника и просто сказал, что хочу выполнить все, чего требуют новые правила, за что меня там похвалили.

Одна из девушек-секретарей, проверив документы, заметала, что автомобиль иностранный, и посоветовала обратиться в Бюробин. Но начальник, добрый офицер, сказал, что по этим делам Бюробин все равно обращается к ним в Мостехпром. И это спасло меня. Он спросил, нужен ли мне дипломатический номер, я ответил, что у меня действительно всегда был именно такой номер. К моему огромному облегчению, все было сделано довольно быстро. Надо сказать, что у меня никогда не было проблем с небольшими русскими начальниками, если только на них не давили высшие советские власти.

И конечно, Советы все-таки проявили интерес к моему автомобилю! Ко мне послали двух офицеров таможни в форме, которые подробно допросили меня о моем «рено». Я был готов к их визиту, хотя и не подал виду. В ожидании подобного поворота событий я отправился в турецкое посольство и попросил у них документ, удостоверяющий, что автомобиль находится в моей собственности. В этом не сомневался никто из московских иностранцев, кроме секретаря посольства США. Он известил всех, может быть, и с добрыми намерениями: «Отец Браун прибрал к рукам автомобиль французского посольства».

С документом, полученным в посольстве Турции, я поспешил в Главное таможенное управление, где за пять минут в моем паспорте США мне поставили штамп о том, что автомобиль был ввезен без пошлины. Теперь я был готов к беседе со всеми офицерами таможни по поводу моего автомобиля, включая и налоговые проблемы в этой связи. Эти офицеры еще не знали о том, что их начальник поставил штамп о беспошлинном ввозе, объяснили, что их послал Бюробин и они должны задать мне несколько вопросов. Они также заявили, что у них приказ опечатать мой автомобиль. Я встретил их не только очень вежливо, но показал им «состав преступления», помог прочитать километраж пробега автомобиля и поставить пломбы на автомобиль, то есть окрутить бечевками ручку передней двери машины, педали и спидометр и закрепить концы веревки свинцовой печатью.

Закончив операцию, я отвел их в мой кабинет, чтобы им было удобнее задавать вопросы. Мне предъявили два экземпляра официальных таможенных бланков. Имя, фамилия, профессия, марка автомобиля, номер двигателя, где куплен, через какую границу ввезен в страну и так далее. Напомню, что автомобиль был ввезен без пошлины, зарегистрирован в посольстве Франции и оплачен мною, а пункт, по которому они хотели обвинить меня, — это, вероятно, либо неоплата пошлины, либо, еще хуже, ввоз обманным путем. Когда я ответил на все вопросы, они попросили подписать документ. Я отказался, вызвав недоумение обоих агентов.

До этого момента мы беседовали в обычном тоне, теперь же я выразил раздражение и недоумение, показав им паспорт США, заявление об освобождении от налогов и исправленный техпаспорт автомобиля. Я спросил их, какие могут быть проблемы, если все документы в порядке. Я не только отказался подписывать бланки, но выразил энергичный протест, потребовав соединить меня с их начальником. Бедные таможенники оказались в затруднительном положении. Они взяли с собой опись моих документов и оставили неподписанные бланки; на следующий день они снова явились, чтобы принести извинения и снять пломбы с автомобиля, и по причине волнения у них это получилось недостаточно быстро. Планы Бюробина либо конфисковать мой автомобиль, либо поймать меня на мошенничестве с треском провалились.

Но Советы отомстили мне, надолго отказавшись выдавать мне норму бензина, у них ведь было еще достаточно «струн на арфе мелких неприятностей», как выразился тогдашний посол США.