5. Университетский заочный колледж (1890–1893 гг.)

Насколько удается припомнить, в 1889 году мои попытки «писать» практически выдохлись. Надежда заработать на жизнь литературным трудом испарилась, и мне начало казаться, что единственная дорога, открытая для меня, — в учительство. В этом деле перспективы мои тоже не были блестящими, поскольку я упорно не желал исповедовать христианство, но самоуверенности во мне тоже поубавилось, и я согласен был и на самую скромную роль вопреки своим способностям. Милн породил у меня интерес к педагогике, и я решил, что, обзаведясь учительским дипломом и получив степень в Лондонском университете, я смогу, несмотря на свои атеистические убеждения, найти работу, которая позволила бы мне жениться. А я хотел жениться, я жаждал этого, и моя жизнь в близости к кузине мучила и унижала меня в степени, ей совершенно непонятной. Я сгорал от желания, она же была существом холодным и рациональным. Любой риск пугал ее. Ей казалось абсолютно очевидным, что я сперва должен устроиться на хорошее постоянное место, приобрести возможность содержать семью, а потом уже ждать вознаграждения своим чувствам. Это и были личные причины, заставившие меня сдать в июле 1889 года экзамены, которые принесли мне всего лишь второе место по зоологии; в конце года я получил степень лиценциата Колледжа наставников.

Когда речь шла об Академии Морли, я уже сказал слово-другое о Колледже наставников. Требования там были не слишком определенными, и его дипломы старались получить главным образом учителя, не имевшие университетских дипломов. Колледж наставников выдавал темы работ по целому ряду предметов, но позволял соискателям сдавать экзамены не один за другим, а в любое время и в любой очередности, и балл обычно был невысок. Я сдал все положенные предметы в один заход и, поскольку по большинству дисциплин мне выставили восемьдесят процентов возможных оценок, получил награды по теории и практике педагогики (десять фунтов), математике (пять фунтов) и естествознанию (пять фунтов). Это было полезной добавкой к бюджету, но главная польза от моего налета на этот колледж оказалась в том, что я набрался сведений по истории и практике педагогики, начаткам психологии (находившейся тогда в зачаточном состоянии) и логике. Все эти предметы меня очень интересовали, и, даже при том, что я занимался ими поверхностно, хотя и на положенном уровне, они меня просветили и подтолкнули мою мысль еще в нескольких направлениях. Я собирался в дальнейшем заняться психологией и вопросами морали и вместе с зоологией и геологией сдавать по ним экзамены на степень в Лондонском университете, но обнаружил, что ботаника на тот период была более выгодна, и от первоначальной мысли отказался.

Вооруженный дипломом Колледжа наставников, званием лиценциата и имея за спиной награды, завоеванные на экзаменах, я стал требовать большего у Милна. Он поднял мое жалованье на десять фунтов в год и согласился сократить мою нагрузку в Хенли-хаусе. Я стал искать дополнительные заработки и очень скоро начал переписываться с неким Уильямом Бриггсом, магистром искусств, организовавшим в Кембридже университетский заочный колледж, который представляется мне сейчас самым занятным ответвлением тогдашней неупорядоченной образовательной системы. Он и теперь процветает. Бриггс не только мог предложить мне дополнительную работу, в которой я нуждался на время подготовки к экзаменам на звание бакалавра наук, но и назначил от себя вознаграждение за отличную сдачу экзаменов. Я поехал в Кембридж, чтобы с ним повидаться; он сразу же предложил мне по меньшей мере два фунта в неделю за должность заочного репетитора по биологии, в котором он остро нуждался; на будущее же мы договорились, что в октябре, когда я получу степень, уйду из Хенли-хауса и займу постоянное место в Лондонском репетиторском колледже, который он собирался открыть, и буду получать жалованье согласно уровню экзаменационных наград. Он собирался дать мне по меньшей мере тридцать часов в неделю на весь год и платить по два шиллинга два пенса за час в зависимости от того, получу ли я третью, вторую или первую награду. Уровень наград был очень важен для него из престижных соображений. Его список репетиторов почти без исключения состоял из первых величин в Кембридже, Оксфорде и Лондоне. Люди, получившие высшие награды по биологии, редко встречались в те дни, и, что характерно для Бриггса, он вознамерился превратить в одного из них и меня — для собственной выгоды.

Я оставил Хенли-хаус в конце летнего семестра, получив первую награду по зоологии и вторую по геологии и, разумеется, искомую степень. Я уже работал в свободное время на Бриггса и занимался с учащимися сначала в комнатушке над книжным магазином на некогда оживленной, а теперь исчезнувшей Букселлерс-роу, а потом в просторном, хорошо освещенном помещении на Ред-Лайон-сквер. Там у меня была неплохо оборудованная учебная лаборатория, где на стене висели черные доски, а на потолке были укреплены большие лампы, предназначенные для вечерних занятий; такими лампами обычно освещают бильярдные. Бриггс предоставил мне достаточно часов, в среднем пятьдесят в неделю, на условиях почасовой оплаты, причем у меня была возможность объединять занятия, так что к середине 1891 года я отвечал уже требованиям своей кузины, и, сняв маленький дом в Восточном Патни, 28, по Холден-роуд, я избавил ее от ежедневного хождения в ателье на Риджент-стрит. Она, впрочем, собиралась ретушировать дома и брать учеников.

Современному читателю будет интересно узнать, как складывался наш бюджет в ту пору. Мы платили тридцать фунтов в год за восьмикомнатный дом, считая вместе с кухней, ванной и кладовой, тратили по десять фунтов с человека на питание, а в январе 1893 года я открыл в Уондсуорте банковский счет, который сохранился до сегодняшнего дня; у Бриггса я в тот момент получил 52 фунта 10 шиллингов 5 пенсов. До этого у нас было про черный день только двадцать фунтов или того меньше; мы их держали в сберегательной кассе на Фицрой-роуд; они были положены в день, когда я получил первое жалованье у Милна. До этого все наши сбережения на экстренный случай составляли несколько серебряных вещиц и старые часы тети Мэри.

Мы обвенчались без всякой помпы в уондсуортской приходской церкви 31 октября 1891 года. Моя кузина была серьезна, довольна, но обеспокоена возможным появлением детей. Тетя была по-настоящему счастлива, а мой старший брат Фрэнк, явившийся в церковь, был переполнен чувствами и даже всплакнул в ризнице.

Но о своих домашних делах я расскажу позже. Куда больший интерес представляет особая организация Университетского заочного колледжа, в котором я стал репетитором. Бриггс был человек, полный неожиданностей и не менее достойный восхищения, чем Нортклиф; он тоже являл собой пример непредсказуемости нашего мира.

Писать автобиографию как историю и приключения человеческого сознания — значит заодно рисовать на заднем плане панораму образовательного процесса. Ранее я пытался показать кризис старой, идущей от XVII и XVIII веков системы с ее мелкими и плохо организованными школами, кризис, вызванный вторжением машинной цивилизации в цивилизацию конной тяги и ремесленного производства. За какие-то быстро пролетевшие два столетия утвердились материальные основы Мирового государства. Но при этом умственные структуры не пришли с ними в соответствие. Как ни поражал воображение быстрый материальный прогресс, социальные и политические взгляды от него отставали. Это несоответствие находится сегодня в своей высшей точке. Безграмотный консерватизм общества, сказывающийся на качестве образования в частных школах, даже самых хороших, и является главным показателем отставания; впрочем, профессиональная подготовка тоже отстает, и колледжи, университеты, академии и тому подобное не находятся на должном уровне, следуют старой методике, не отвечают требованиям, которые предъявляют к ним перемены, идущие в мире.

Нет места, где бы как следует понимали, что сейчас происходит. По сути дела, я и хочу рассказать о том, что, пусть я вступил на этот путь с большим опозданием, так как голова у меня при всей моей сообразительности не очень светлая, я все же постепенно начал приходить к такому пониманию. XIX век начал мало-помалу, хоть и с неохотой, приспосабливаться к требованиям времени, в результате чего по всей Европе возникла сеть технических училищ и общеобразовательных школ второй ступени, расширилось количество предметов, преподаваемых в старых университетах, и появилось множество новых. Правда, брали они скорее количеством, чем качеством. Потребность в расширении образования была осознана значительно раньше, чем необходимость обновления. Школы и университеты умножились в числе, но при этом не модернизировались. Они были изначально предназначены к тому, чтобы вдалбливать знания, а не развивать умственные способности. Эта консервативная система и по сей день скорее препятствует растущей творческой активности человека, чем отвечает ей.

Стремлению новых поколений понять, что с ними происходит и куда они идут, педагоги и профессора старой формации противопоставили устаревшие и бесполезные штампы, преграждавшие путь к новым знаниям и новым идеям; алчущим свежей умственной пищи предлагались лишь затхлые истины. Глубоко символично, что новоиспеченные университетские профессора напялили на себя мантии и квадратные шапочки, водворились в средневековые здания, приняли традиционные степени бакалавра, магистра, доктора. Поскольку я немного знал латынь, хотя и не учил греческий, я также отдал дань этой традиции, назвав план своих занятий в Мидхерсте «Схемой» и озаглавив мой первый набросок «Машины времени» — «Аргонавты Хроноса». Снобистское преклонение перед пышностью, великолепием и формами выражения уходящего века пронизывает весь педагогический мир. По сути дела, не было никакой возможности успешно (и получая вознаграждения) преподавать или заниматься профессиональной деятельностью, не получив университетской степени, требующей овладения множеством мертвых наук. А когда под внешним давлением были введены в программу обучения физика и биология, они тоже подверглись стандартизации и выхолащиванию.

Потребность распространять новое знание настолько укоренилась в обществе и овладела столькими умами, а сопротивление старых школ и университетов, престижных и влиятельных, но не способных к каким-либо переменам и дальнейшему развитию, было столь велико, что возникло несчетное количество скороспелых образовательных учреждений, подобных тем строительным организациям, которые, как я уже имел случай объяснить, заполонили Лондон в XIX веке и застроили его не пригодными для жилья домами. Лондонские дома были непрочны, потому что землей владела аристократия, которая и правила бал. Английское образование стало непрочно, потому что бал здесь по-прежнему правили Кембридж и Оксфорд. Британский учитель начальной школы был человеком, подготовленным очень поспешно, что я уже дал понять, рассказав о Хоресе Байете, эсквайре, магистре искусств, который с моей помощью зарабатывал на обучении предметам, ему неизвестным. Попытки готовить столь остро необходимых учителей и университетских специалистов вне стен дорогих и престижных Оксфорда и Кембриджа были также доморощенны и неосновательны. Новые, имевшие право присваивать степень университеты возникли на основе непрочно связанных между собой разноотраслевых лабораторий и колледжей или даже вечерних классов, а то и вовсе непонятно каких учебных заведений. Наиболее типичным примером был Лондонский университет. Поначалу там просто принимали экзамены. Целью Лондонского университета было только аттестовать студентов школ и классов, разраставшихся по Большому Лондону, хотя пройти там экзамены и получить степень мог человек, явившийся с края света. Меня, например, экзаменовали профессора из научных школ Южного Кенсингтона, но ученую степень я все равно получил в Лондонском университете.

И здесь-то и возникает несравненный мистер (впоследствии доктор) Уильям Бриггс. Его вмешательство было одновременно нелепым и своевременным. Экзаменационные комиссии обычно предлагают стереотипные вопросы. От них не приходится ждать неожиданностей, поскольку это было бы даже несправедливо; студент со стороны, работающий без специальной подготовки или под руководством преподавателя, который не знает требований, предъявляемых экзаменационной комиссией, вынужден блуждать окольными тропами, не представляя себе в точности, что от него требуется для прохождения экзамена. Он не найдет общего языка с комиссией. Вы можете сказать, что это послужит только к чести студента, но подобное к делу уже не относится. Честолюбивый аутсайдер должен держаться в положенных рамках — иначе ему с комиссией не поладить. На ранней стадии расширения образования трудно было даже представить, как можно обойтись без экзаменов, предложенных Министерством образования и Лондонским университетом. Другим путем было не добиться быстрого распространения знаний. О качестве образования вспоминали в последнюю очередь. Мы импровизировали, преодолевая сопротивление и предрассудки.

Человечество неверными шагами, с большими потерями и неурядицами прокладывает путь к знанию, и, когда речь идет о ранних попытках создать общество образованных людей, не стоит недооценивать неизбежность этих потерь и неурядиц. Совершенно естественно, что людям начинает казаться, будто обладание дипломом — то же самое, что обладание знанием, которое на самом деле приобретается в ходе потаенного, сложного, глубинного процесса, а диплом в кармане — это не то же самое, что знания в голове, даже если человек и сдал все положенные экзамены. На сотни тысяч лиц с дипломами химиков приходится в лучшем случае несколько тысяч, освоивших химию и умеющих передавать свои знания слушателям. Я сдавал в Лондонском университете экзамены по латыни, немецкому и французскому языкам, но отсюда отнюдь не следует, что я умею читать, писать или говорить на каком-либо из этих языков. На небольшое, никак не отвечающее спросу число настоящих, увлеченных своим делом педагогов приходится множество множеств тех, кто прошел соответствующие экзамены и искренне уверовал в свою пригодность к этой профессии. Бриггс вступил в жизнь как экзаменатор. Он был человеком простым и честным. До конца своих дней он, думаю, даже не заподозрил, что существуют какие-либо знания, выходящие за пределы экзаменационных вопросов. Он, если можно так выразиться, стал почти что королем для экзаменуемых. Всю свою жизнь он добавлял что-то к перечню ученых званий, стоявших после его имени: Л. Л. Д., Д. С. Л., М. А., Б. X.^{143} и так далее, и тому подобное. Это был крепко сбитый, низкорослый человек, темноволосый и круглолицый, с простыми манерами и склонностью к полноте. Я никогда не слышал, чтоб он смеялся. Он был ровно на пять лет, день в день, старше меня. Пройдя учительские экзамены где-то, как мне кажется в Йоркшире, он подготовил нескольких классных учителей, но, в отличие от большинства репетиторов, Бриггс не слишком высоко себя ставил и работал не за страх, а за совесть, по некоторым предметам просил чужой помощи и нанимал репетиторов-ассистентов. У него были организаторские способности. Мало-помалу он перешел от натаскивания на первичные учительские экзамены ко всему спектру предметов, знание которых требовалось для прохождения экзаменов в Лондонском университете. Учеников у него все прибавлялось, и он нанимал все новых репетиторов. Конечно, подобно Нортклифу, он поначалу гордился уже тем, что зарабатывал несколько сот фунтов в год, но потом он поднялся к настоящему богатству и влиянию. Когда я приехал в Кембридж, чтобы взять у него интервью как у специалиста-биолога, у него уже был штат в сорок с лишним человек, имевших награды по первому классу, он работал с сотнями студентов и зарабатывал тысячи фунтов.

Репетиторский метод Бриггса был проще простого. Он опирался на отсутствие в тогдашней педагогике и намека на интерес к каким-либо философским или психологическим основам исследуемых процессов. Профессор понимал в педагогике вряд ли больше того, на что его наталкивал элементарный опыт, и не учитывал человеческого коварства, так что, когда этот простофиля оказывался в роли университетского экзаменатора, чуть ли не первой его потребностью было просмотреть список вопросов, опробованных в предыдущие годы. Эти вопросы он и повторял или, если они совсем уж устаревали, немного обновлял. Он редко заглядывал в программу обучения и еще реже корректировал соответствие предложенных тем этой программе. В результате почти всякий вопрос в экзаменационном списке подразумевал определенный набор ответов и разные их сочетания. Размышляя об этом, Бриггс пришел к выводу, что, если его ученики напишут сотню или около того образцовых ответов и просмотрят их перед тем, как идти на экзамены, они наверняка будут подготовлены к шести или семи вопросам, им заданным.

Поэтому он и собрал вокруг себя людей, успевших уже получить награды на экзаменах и хорошо знакомых с системой, с которой предстояло совладать, затем он велел им разделить текст на тридцать уроков, привязав каждый вопрос из списка к соответствующей части учебника, и изобрел должную форму контроля за ответами. Ученик, прочитав свои тридцать уроков, садился за стол и отвечал в письменном виде на подготовленные вопросы в специальной тетради, которую отсылал репетитору; тот ее прочитывал, исправлял, делал замечания и красными чернилами давал советы. Он, например, писал: «Вам следует еще раз прочитать параграф тридцать пятый» или «Вы упустили из виду очень важное примечание на странице одиннадцатой». Или: «То, о чем вы здесь говорите, у вас не потребуют на экзамене». Тем самым осуществлялся метод обучения через письменные работы, о котором я уже упомянул, рассказывая о своих успехах в мидхерстской грамматической школе, и который в другом случае, когда им пользовался на занятиях по геологии профессор Джад, привел меня чуть ли не на грань помешательства. Думаю, некоторые слушатели Университетского заочного колледжа тоже могли тронуться умом, но те, кто выдержал эти тридцать уроков, все, как один, сдали соответствующие экзамены. Это был, по сути дела, их тридцать первый урок, и он отличался от предшествующих только тем, что не содержал чего-либо нового.

«Основы биологии» долго рассматривались как трудный предмет. Он требовался на промежуточном экзамене для всех, кто претендовал на звание бакалавра, и на предварительном экзамене для готовившихся на медицинский факультет, так что этот предмет был камнем преткновения для всех учащихся Лондонского университета, нацелившихся на звания бакалавра, магистра и доктора наук. Не существовало учебников, которые отвечали бы специфическим требованиям университетских преподавателей и привычному способу мышления, так что рассеянный студент рисковал выучить много лишнего, не входившего в жестко очерченный круг требуемых знаний, и тем самым прослыть неким интеллектуальным перекати-полем. Кроме того, была еще практическая часть экзамена, которая оказывалась серьезной препоной на пути тех, кто лишь зубрил учебники. Мне и предстояло выступить у Бриггса в роли изобретателя способа с легкостью сдать экзамен по биологии, как в теоретической, так и в практической его части.

Это было совершенно непохоже на обыкновенное преподавание биологии. Я проработал и пересмотрел тридцать уроков, затем превратил их в небольшой «Учебник биологии» (мою первую опубликованную книгу, за которую Бриггс по моему настоянию записал мне, не помню точно, четыреста или пятьсот часов) и еще организовал интенсивные лабораторные занятия, длившиеся часов сорок. Эти сорок дополнительных часов должны были быть спрессованы на протяжении сессии в удобное для студентов время, когда они приезжали на каникулы в Лондон или проходили там последние испытания, так что получалось по пять или шесть часов напряженнейшей работы в день в течение двух недель, по два часа каждое занятие, в двадцати или даже больше вечерних классах. Биология, которой мы обучали, была довольно странной, но не по нашей вине: всё упиралось в систему организации университетских экзаменов.

Группы у меня были самые разные — от шести до тридцати двух человек, что было уже на пределе наших возможностей. Для больших групп у меня был помощник, который «принимал эстафету», если я совсем уж выдыхался. Студенты сидели передо мной со своими кроликами, лягушками, налимами, речными раками и другим лабораторным материалом, а я стоял у доски, быстро и четко объяснял, что делать, а затем обходил их, чтобы увидеть результаты работы. Я должен был позаботиться о своевременном получении препаратов, их подготовке и, разумеется, сталкивался при этом с неизбежными трудностями. В те дни, например, невозможно было купить в Лондоне учебный микроскоп меньше чем за пять фунтов. Для многих наших студентов цена эта была недоступная, но мы узнали, что можно купить неплохой немецкий микроскоп за половину этих денег, а потом еще нашли на распродажах подержанные микроскопы. Когда я ехал на автобусе или на поезде из дома в свою лабораторию на Ред-Лайон-сквер, у меня всегда под рукой была какая-нибудь студенческая тетрадка с записями, которую я правил вечной ручкой с красными чернилами. Тетрадь отнимала у меня двадцать минут, не больше, я стал необыкновенным специалистом в этом деле и проверял тетради как орехи щелкал. Правда, мои заметки и исправления были заляпаны чернилами, что порою придавало им ценность скорее живописную, чем образовательную, но в целом толк от них был.

Должен признаться, что некоторое время я рассматривал навыки, которые, что ни день, приобретал в качестве экзаменатора, как своего рода забаву и только потом оценил их с более широкой точки зрения. Бриггс держал книжную лавку на Букселлерс-роу, где также продавались микроскопы, о которых шла речь, у него были репетиторский колледж на Ред-Лайон-сквер и небольшое общежитие в нескольких флигельках для репетиторов и студентов, а также почтовая контора в Кембридже. Потом как-то само собой получилось, что к этому прибавились типография в Фокстоне и коттеджи с садиками для рабочих. Мне нравилось, с каким неослабным жаром он расширял свое дело. Мой успех с приобретением диплома Колледжа наставников и получение наград за сдачу экзаменов на степень бакалавра сделали меня заметной фигурой среди репетиторов и пробудили у него ко мне симпатию и уважение. В конце 1891 года я совершил новый налет на Колледж наставников, получил высшую степень действительного члена и стипендию Дорека в двадцать фунтов.

Бриггс очень тепло отнесся к вести о моей женитьбе. Ему нравились ранние браки его репетиторов — они помогали им потом лучше сосредоточиться на работе. Не берусь поручиться, что именно благодаря ранним бракам вокруг него собиралось целое созвездие людей, получивших первые награды по разным специальностям, но, думаю, это тоже играло роль. Эти отличники и соискатели наград, взбиравшиеся по лестнице науки, добропорядочные и привыкшие соблюдать приличия мальчики оказались, подобно мне, жертвами тайной неконтролируемой страсти, толкнувшей их к раннему браку. Надеясь выбиться в результате засвидетельствованных на бумаге университетских успехов, хотя и не устроившиеся тотчас же на университетские должности и не видящие в перспективе другой работы, кроме как в школе, что было затруднено из-за их неспособности к борьбе, они решили, что Бриггс распахнул перед ними врата рая, где им будут платить верных триста-четыреста фунтов в год и где по ту сторону от входа их будет ждать Ева. Быстренько выбрав жену и обставив дом, они так и застревали в Университетском заочном колледже, и им уже было трудно сделать обычную университетскую карьеру. При этом не приходится отрицать, что Университетский заочный колледж и Колледж наставников имели репутацию чего-то пиратского, подозрительного и возбуждали немалую враждебность со стороны более почтенных учебных заведений. У меня же никогда не было ложного представления, будто мои занятия в заочных группах явятся для меня полноценной заменой дороги к настоящей науке, и я остро ощущал, что занимаюсь пиратством.

Многочисленные успехи наших выпускников на экзаменах в Лондонском университете, требованиям которого они вполне отвечали, притом что настоящего знания биологии они не обнаруживали, следовали один за другим. К нам набежала толпа студентов-медиков, которых плохо обучали биологии, к нам потянулись желавшие повысить свою квалификацию учителя, ведшие начальные научные курсы и стремившиеся добавить звание бакалавра наук к своему званию бакалавра искусств и подготовиться к тому, чтобы возглавить школу, инженеры и техники, желавшие получить степень бакалавра наук, и во время каникул наша длинная комната с черными досками заполнялась до отказа всем самым лучшим, что могла дать провинция. Мы готовили их хорошо и надежно. В один учебный год весь список практикантов первого класса составился целиком из моих учеников, мы так высоко подняли уровень подготовки к экзаменам, что все рефераты, полученные от конкурирующих организаций, прошли только по второй категории. Харли-стрит^{144} до сих пор пестрит именами тех, кому мы помогли преодолеть неразумные препятствия, стоявшие у них на пути, и я раз от разу получаю все новые доказательства исключительной полезности моих замаранных кляксами исправлений и нелицеприятных замечаний, а также моего мастерства демонстратора лабораторных опытов. Одним из писавших мне был лорд Хордер, другим — покойный преподобный Э.-С. Монтегю^{145}, государственный секретарь по делам Индии (1917–1922 гг.). Мы вытеснили все остальные организации репетиторов. Среди тех, кому мы затруднили жизнь, был доктор Эвелинг^{146}, живший в Хайгете, зять старины Карла Маркса, и я подозреваю, что, ведать о том не ведая, я немало добавил к трудностям, которые встретил мой давнишний друг А.-В. Дженнингс, когда попытался основать собственную частную лабораторию.

Несколько раз у меня появлялась мысль написать большой, не выстроенный по строгому плану роман об Уильяме Бриггсе и его учениках; у меня было даже заготовлено название: «Мистер Миггс и Мировой разум» или что-то в подобном роде. При этом возникли многие технические трудности, но самая серьезная из них заключалась в том, что писать предстояло о чем-то от начала до конца нетипичном. Бриггсу и заодно его персоналу следовало обрести совершенную узнаваемость, поскольку на всем белом свете не сыскать было ни малейшего их подобия. Но при этом меня могли обвинить в клевете; и к тому же очень непросто было придать отдельным лицам и ситуациям такое многообразное несходство с прототипами, которое напрочь бы разрушало впечатление жестоких личных нападок. Но при всех моих стараниях все равно нашлись бы определенного сорта читатели, которые принялись бы читать между строк, заявляя: «А, это старина Икс» или «Миссис Игрек. Теперь уж мы все про нее узнаем». А жаль, поскольку смелое и авантюрное от начала и до конца предприятие Бриггса, описанное на широком фоне представителей образовательных ведомств и невероятно самоуверенных университетских авторитетов, могло бы стать великолепной комедией. Помимо бесчисленных нелепых деталей, вся эта затея есть воплощение абсурда. Эту абсурдность я и попытался отобразить на предлагаемых страницах.

Вы обнаружите там остающиеся в тени лица, тенденции и скрытые силы, ищущие пути к разумно организованному и хорошо образованному обществу, то есть, если хотите, закладывающие основы Мирового государства, заключающиеся не столько в нас самих с нашим представлением о справедливости, сколько в просыпающемся ощущении человеческой общности. На этом полюсе реализуется потребность в накоплении биологических знаний и понимании их большого значения. Отсюда потребность привести эту новую влиятельную науку в эффективное соотношение с общим состоянием человеческого разума; добиться этого следует, насколько это возможно, в пределах формального обучения.

Однако желание внедрить в образовательную систему биологические знания сталкивается не только с пассивным сопротивлением, но и с поступками, продиктованными личными интересами и если не прямой враждебностью, то простой косностью и предубеждением ко всему творческому. Новый предмет должен преобладать в учебной программе. А значит, он грозит вытеснить из расписания дисциплины, уже занявшие там свое место. Всякий влиятельный человек, не имеющий о биологии ни малейшего представления, и всякий, кто преподает предмет, успевший уже утвердиться в программе и теснимый прогрессивными в ней переменами, будет сопротивляться этому требованию. Если они и не сумеют перечеркнуть подобные новшества, они будут искать компромиссы, для чего постараются сократить до минимума количество часов, отводимых биологии, и предоставить ее преподавателям как можно меньше оборудования.

Они обвинят биологию в «революционности» — и будут совершенно правы. Биология была и остается наукой революционной, подрывающей основы, и по этой именно причине столь многие из нас спешат сделать ее базой новой образовательной системы. Но для того, чтобы достичь своих целей, адепты биологии преуменьшают революционность этой науки. И тем самым преуменьшают ее значение. Таким путем можно по общей договоренности выхолостить из этой науки все «сомнительные понятия». В биологии к ним относится представление об эволюции или обусловленном экологией взаимовлиянии видов и подвидов. Биология была включена в перечень экзаменов, сдаваемых в Лондонском университете, подобно барану, которого внедряют в стадо овец, чтобы улучшить породу, но всегда встречала протест, за ней внимательно присматривали и принимали меры, чтобы в нее не просочилось что-либо недозволенное.

Хотя биология в нашем заведении в той мере, в какой она была подчинена экзаменационным правилам, оказалась подцензурным предметом, это не помешало бы нам прививать студентам навыки научного мышления и потребность проверять результаты — будь мы в контакте с университетскими профессорами, занимавшимися и живой наукой, получай мы от них помощь и поддержку, но мы были насильственно изолированы от них и, хоть очень старались, никаких контактов с ними не имели.

Отличные профессора, ученые и исследователи отнюдь не всегда бывают и отличными, заслуживающими доверия педагогами, способными передать свои знания другим, но они этого не осознают, не понимают, что замкнуты в пределах своей профессии. Им представляется, что исследовательская работа и преподавание — это одно и то же. Они не понимают, что наука шире духа узкой корпоративности. Это вид культуры, а не закрытого клуба. Королевское общество отвергает саму мысль, что существуют еще и педагогика и социальная психология, а современные экономисты, объединившиеся в Британской ассоциации, не желают признать, что от них требуется планирование общественных отношений.

Об этом я еще напишу. Но и сейчас хочу отметить, что биология топчется у дверей университетов и ждет, когда эти двери широко перед ней распахнутся. Она представлена в университетских программах лишь старательно отобранными начатками элементарного курса, который читал профессор Хаксли в Кенсингтоне. Все сводится к сравнительному исследованию немногочисленных типов животного и растительного мира. Отсутствует связь с другими предметами. Связь с общими проблемами жизнедеятельности лишь подразумевается. Структурные совпадения и различия между позвоночными, способные пояснить проблему, представляют в этом отношении наибольший интерес, давая возможность прийти к обобщениям, которые мы с моим ассистентом иной раз нащупывали в ходе лабораторных занятий в классе, обсуждая результаты препарирования. Но это удавалось лишь от случая к случаю, и бесспорно, что в результате нашей подготовки большинство студентов знали лишь, как рассечь земляного червя, выделить нервный узел двустворчатого моллюска или возвратный глотательный нерв в пищеводе кролика, умели нарисовать элементарную схему гортанного канала лягушки или костей ее тазовой лоханки, но дальше этих элементарных навыков их знания в биологии никак не шли.

Я не сразу начал понимать, что мне дали три года, проведенные у Бриггса. Требования, предъявляемые к людям, претендовавшим на дипломы лиценциата педагогики и действительного члена педагогического совета, были не очень строги, но они, во всяком случае, предполагали известную начитанность в области теории и истории педагогики; мне пришлось подготовить короткий реферат о Фребеле^{147} для первого экзамена и такой же реферат о Коменском^{148} — для второго. В ту пору я еще подрабатывал в соавторстве с одним из моих коллег по работе у Бриггса и моим близким другом Уолтером Лоу, до его безвременной смерти в 1895 году, во многих ежемесячных изданиях «Эдьюкейшнл таймс». В «Эдьюкейшнл таймс» я рецензировал практически каждую работу по педагогике, которая появлялась в те дни. Мне не уйти было от теории педагогики. И я от раза к разу задавался одним и тем же вопросом, который встал передо мной еще в Хенли-хаусе, и не находил на него ответа: «А чем я, собственно, здесь занимаюсь? Почему я даю уроки в подобной манере? Если человеческое общество лишь взрыв коллективного безумия в животном мире, зачем вообще учить?»

Я всю жизнь так или иначе искал ответ на этот вопрос, и поиски эти играли для меня все большую роль, о чем мне еще предстоит рассказать.

Позднее, имея за плечами уже упомянутый «Учебник биологии», легший тяжелым грузом на мою совесть, я вознамерился написать настоящую книгу по биологии для интеллигентных людей. Я привлек к работе Джулиана Хаксли и своего старшего сына Джипа, очень трезво мыслящих и напористых преподавателей биологии, и, действуя совместно, мы попытались изложить как можно проще и яснее все, что следует знать всякому образованному человеку из области биологии. Это «Наука жизни» (1931). Она преподносит основы этой науки, и мне кажется, что, хорошо ее проработав, проверив свои знания соответствующими контрольными заданиями и системой упражнений и дополнив их работой в музеях и лабораториях, человек скорее, чем за годы обучения в университете, приблизится к пониманию общих принципов биологии, необходимых для проникновения в тайну жизненных процессов. Все прочие соображения должны быть подчинены этой первостепенной задаче.

Но я забегаю вперед. Главное, что можно извлечь из приведенного здесь короткого отчета и приобретенного в ходе моего общения с Лондонским университетом, Университетским заочным колледжем и Колледжем наставников опыта, состоит в осознании потребности не просто учиться, но еще и получать при этом знания. А оценка эффективности обучения — вещь не такая уж простая. Мы же не столько использовали Лондонский университет, сколько козыряли его вывеской. Между тем в нем самом уже гнездилась болезнь. Мы же ее выявили, доведя до абсурдности его установки.

Расширенная программа образования не давала еще реальных результатов, и широко разрекламированные Бриггсом и все более подробные вопросники лишь отражали пустоту и тщетность нашего метода.

Могла бы такая форма обучения принести реальную пользу человеческому сообществу? Я думаю, могла бы. Впоследствии Бриггс мечтал быть формально включенным в английскую университетскую систему. Полагаю, что недостатки нашей педагогики коренились и коренятся не столько в самой системе, сколько в некомпетентности и незаинтересованности университетских экзаменаторов и в недостаточной полноте и целенаправленности университетских программ. Нет ничего изначально нежелательного в заочном обучении и проверке его результатов на разумно организованных экзаменах. Но так случилось, что, с каким бы энтузиазмом и серьезностью мы ни относились к своему делу, действительных результатов все равно добиться не удалось. Мы промахнулись. Единственная цель наших усилий свелась к прохождению экзаменов, вот и все. Совершенно в духе века, сосредоточенного на индивидуализме и борьбе за место под солнцем, мы распродавали нераскрывающиеся зонтики, пустые мускатные орехи, медные соверены или патентованные продукты, которыми никогда не наешься, — список подобных товаров недобросовестных торговцев вы можете продолжить. На такого рода недобросовестность нас толкали обстоятельства. На жизнь мы могли зарабатывать лишь в качестве учителей, которые не учат, а только помогают пройти экзамены.