Глава третья. Ira (Гнев)

Ваше Преосвященство, я не вполне понимаю, почему должна больше рассказывать о своем брате, чем о себе. Я уже писала о том, что не могу вполне точно объяснить мотивы, побуждавшие Чезаре действовать так, а не иначе, а потому могу ошибаться.

Едва ли моя ошибка поможет облегчению участи моего брата и его душевному спокойствию.

Единственная причина, по которой я все же продолжаю свои откровения, – желание развеять множество слухов и сплетен вокруг имени моего брата и моего собственного. Дело не в elephantum ex musca facis (делать из мухи слона – лат.), большинство того, о чем говорят, просто не могло происходить.

Я не оправдываюсь, не margaritas ante porcos (метать жемчуг перед свиньями – лат.), но хочу, чтобы кто-то понял, что семья Борджиа хоть и повинна во многом, вовсе не так ужасна и не страшней многих других, кому повезло не попасть на язык злой молвы.

Особенно это касается моего брата Чезаре, который словно нарочно вызывает дурные слухи о себе и не находит нужным оправдываться или стараться кому-то нравиться, презирая мнение толпы. Те, кто знает его настоящего, а не выдуманного, готовы отдать жизни за герцога Валентинуа, но большинство незнающих полагаются на свидетельства недостойных врагов его, у которых на губах яд, а вместо языка жало змеи.

Едва ли Чезаре одобрит мой поступок, но если мои откровения помогут хотя бы кому-то понять моего брата, я готова вынести даже его гнев. Eam tale quale (он таков, каков есть – лат.). Можно ненавидеть пороки и при этом любить людей, им подверженных.

Есть грех, которому Чезаре подвержен более других членов нашей семьи – это гнев.

Именно гнев не раз толкал его на необдуманные поступки и даже убийства. Я не знаю о таких, но подозреваю, что мой брат в гневе вполне способен приказать убить человека. Если уж и начинать каяться за него, то именно с гнева.

* * *

Nam vitiis nemo sine nascitur (никто не рождается без недостатков – лат.), Чезаре обладает и обладал этим недостатком сполна!

Даже в детстве разгневать моего брата было несложно, достаточно лишь усомниться в его способности совершить что-то, что удалось другому, принизить значение его поступка или задеть Чезаре другим способом. Он вспыхивал, словно сухая трава под огнем, и совершал поступки, о которых потом долго жалел.

Единственным ничтожным оправданием моего брата служит то, что он совершал все не из злого умысла и не разбирая, кто перед ним, расчета в его действиях не было – только несдержанность. Потому гнев Чезаре бывал направлен как в сторону слабых, так и на сильных, тех, от кого он мог серьезно пострадать.

Ab irato (во гневе – лат.) Чезаре мог совершить что угодно – наговорить глупости, обидеть, оскорбить и даже убить. Я никогда не бывала свидетельницей последнего и даже не имею достоверных сведений о том, что Чезаре Борджиа кого-то убил, но подозреваю, что гнев мог ослепить его настолько, чтобы отдать приказ об уничтожении.

Вероятно, виновато самолюбие Чезаре, а еще его страстное желание доказать отцу, что он лучше Хуана. Это соперничество между братьями всю жизнь приводило их к стычкам и спорам, толкая на необдуманные шаги. Отцу было бы просто прекратить соперничество, объявив, что он любит и ценит обоих одинаково, даже если это не было правдой, но сначала кардинал Родриго Борджиа, потом папа Александр оказался не в состоянии преодолеть самого себя, он сделал все, чтобы оттянуть признание Чезаре законным сыном, что не способствовало воспитанию у брата доброго нрава.

Хуану постоянно отдавалось предпочтение, а Чезаре приходилось брать себя в руки и сдерживаться, чтобы не высказать свои горечь и возмущение. Отец внушал ему, что imperare sibi maximum imperium est (владеть собой – наивысшая власть – лат.). Неужели именно этого он добивался, вынуждая Чезаре сдерживать себя при каждой очередной обиде?

Он сдерживал, как хорошая запруда на реке сдерживает воду в половодье. Если половодье не сильное, все может обойтись, но если воды много и река бурная, то разливается так, что страдает вся округа. Однажды я наблюдала такое, когда мы ехали в Пезаро. Сильную реку не сдержать даже большой запрудой надолго, она разрушит любые преграды, мстя людям за свой временный плен.

Не это ли происходило у Чезаре?

Его наставник кардинал Джованни Вера прекрасный человек и умный воспитатель, он и в Перудже, и в Пизе помогал Чезаре преодолевать собственный нрав, давал советы и в Риме. Когда Чезаре вернулся из университета, привезя самые благоприятные и даже восторженные отзывы о своей учебе и защите диссертации, которую назвали одной из самых блестящих за все время обучения, его выгодно отличала скромность.

Поверьте, Ваше Преосвященство, все, кто знал моего брата в те годы, твердили, что более учтивого, скромного, сдержанного молодого человека они не встречали. Понимаю, что у Вас не было возможности убедиться в этом, а ныне о Чезаре говорят совсем иное, но прошу мне поверить. Tempora mutantur, et nos mutamur in illis (времена меняются, и мы меняемся вместе с ними – лат.).

Чезаре был вынужден носить соответствующую сану одежду и смиренно склонять голову, но он и в мирском костюме, когда, например, выезжал на охоту, не злоупотреблял украшениями и дорогими тканями. Подозреваю, свою роль сыграло его увлечение Цезарем. Юлием Цезарем, которого он считал самой выдающейся личностью Рима всех времен. Этим Чезаре похож на моего свекра Эрколе д’Эсте герцога Феррарского.

Синьор Эсте еще в детстве прочел биографию Юлия Цезаря и буквально заболел им и его славой (точно как мой брат). С тех пор Цезарь стал для Эрколе путеводной звездой, заставив его прилежно учиться и много заниматься физическими упражнениями, чтобы быть похожим на великого Цезаря во всем.

Он не жил в Риме, но много лет провел в Неаполе при дворе короля Альфонсо V. Я слышала много лестных отзывов о доблестном рыцаре, прекрасно владевшем мечом, но не менее хорошо разбиравшемся в поэзии, архитектуре, музыке и многом другом. О герцоге Феррары мне рассказывал мой супруг Альфонсо Арагонский, вернее, пересказывал легенды, сохранившиеся о нем в Неаполе. Как и о приступах почти беспричинного гнева, которые могли внезапно охватывать Эрколе.

Мой отец характеризовал его двумя словами: упрямый старик.

Я ожидала увидеть строгого сердитого старика, угодить которому просто невозможно, жесткого, скупого и презирающего все, что связано с Римом и Ватиканом.

Почти это и увидела. Мне трудно даются отношения со всей семьей Эсте, особенно с герцогом и его старшей дочерью Изабеллой маркизой Мантуанской, какое счастье, что Мантуя далеко от Феррары!

И приступы гнева у герцога Феррарского бывают действительно без причины, хотя говорят, что с годами он стал не столь резок, его нрав даже смягчился. Что же было раньше?!

Тем удивительней то, что я услышала по секрету от кардинала Ипполито, брата моего супруга: мой тогда еще будущий муж так не хотел на мне жениться, что его отец в гневе пригрозил сделать это самому! То есть герцог Феррары в семьдесят один год, обремененный не только взрослыми детьми, но уже и взрослыми внуками, намеревался взять в жены двадцатидвухлетнюю дочь папы Александра, к несомненной ярости своих детей.

Вероятно, лишь опасения, что упрямый старик претворит свою угрозу в жизнь, вынудили Альфонсо согласиться на наш брак. Ему показалось лучше видеть меня своей супругой, чем своей мачехой. Наверняка посодействовала и Изабелла Мантуанская, для которой я в качестве мачехи была неприемлема совсем.

Теперь герцогу семьдесят три года, он серьезно болен, но действительно похож на Чезаре нравом – оба загораются, как сухие дрова, и с трудом берут себя в руки. Но синьор Эрколе обладает большим жизненным опытом и умеет лучше скрывать свой гнев, но не раздражение. Возможно, дело в болезни?

Может, и Чезаре гневается из-за своей болезни, понимая, что та лишает его возможности жить нормальной жизнью? Говорят, мой брат носит свою маску, закрывающую лицо, с особым шиком и даже удовольствием. Маска добавляет его облику таинственности и некоторого демонизма.

В детские годы было достаточно усомниться в каких-то его способностях, чтобы он, разгневавшись, набросился на кого-то с кулаками, что-то порвал или разбил. В эти минуты его боялись все, даже мама. И только когда в нашей семье появился Карло Канале, все изменилось. В первый же раз, увидев закипающий гнев Чезаре, Карло не стал ни успокаивать его, ни поспешно скрываться, чтобы не попасть под горячую руку мальчика, он холодно окинул Чезаре взглядом и презрительно произнес сквозь зубы, что неумение владеть собой и сдерживать свой гнев есть признак слабости натуры. Такому человеку не стоит рассчитывать на успех, он не будет способен подняться над толпой.

Я помню это потому, что оказалась рядом, стояла, невольно втягивая голову в плечи. Чезаре замер, словно громом пораженный, потом покраснел и, круто развернувшись, бросился прочь из комнаты. Мама с тревогой покачала головой, мол, мало ли что натворит и как теперь с ним поладить. В глазах Карло тоже была тревога, но он возразил, что Чезаре неглуп и верно поймет его слова.

Чезаре понял, с того дня он стал ходить за Карло Канале хвостиком, стесняясь, однако, своей привязанности, но слушал его внимательно. Карло заметил маме с удовольствием: «Я же говорил, что Чезаре умен». Мама не возражала.

Я знаю, что долгие годы Чезаре боролся со своими вспышками гнева, как только мог. Это давалось ему нелегко, но пока он понимал, что должен это делать, справляться удавалось почти всегда.

Моему брату требовалось выплескивать свой гнев, свою ярость на кого-то или что-то. Недаром римляне имели специальных мальчиков для битья, чтобы срывать на них свои чувства.

Я помню первое проявление страшного гнева Чезаре, свидетельницей которого оказалась. Возможно, были и раньше, но я была слишком мала, чтобы понимать.

Мы слышали смех и разговор между рыбаком, привезшим улов для нашей кухни, и кем-то из слуг. Я помню только, что рыбак сказал, мол, привез рыбу для кардинальской шлюхи. Кардинальской шлюхой называли нашу маму, а потом Джулию Фарнезе. Ни мама, ни Джулия внимания не обращали. А вот Чезаре обратил.

Брат метнулся к рыбаку и схватил того за горло. Чезаре не было тринадцати, но, рослый и сильный, в ярости он почти задушил крепкого мужчину. Слуги с трудом оторвали руки Чезаре от шеи толстяка, а тот долго приходил в себя после нападения.

Тогда я увидела, что мой брат в гневе страшен и непобедим, он мог бы не просто задушить человека, но и свернуть шею быку.

В ответ на выговор Карло Канале Чезаре заявил, что защищал честь своей матери!

Мне брат сказал, что убьет любого, кто покусится на честь нашей семьи. Я поверила.

После этого у него появился воспитатель.

Чезаре вовсе не всегда убивал сам, хотя бывало и такое. Нередко он лишь отдавал жестокие приказы, давая волю гневу. Те, кто подчинялся ему сразу, получали привилегии и награды, кто оказывал сопротивление, в лучшем случае был разорен, в худшем прощался с жизнью. Врагов или тех, кого мой брат считал врагами, он уничтожал.

Чезаре навел порядок в городах и на дорогах Романьи. До него из-за множества самых разных разбойников было опасно передвигаться не только одиноким путникам, но и купцам с солидной защитой. Слишком много после французского нашествия осталось тех, кто больше не имел дома, семьи, возможности прокормить себя и родных или желания заработать честно.

Из-за нападений купцы опасались дальних поездок, это быстро привело к нехватке товаров.

Чезаре правил железной рукой, не жалея никого. Десятки повешенных на самых видных местах в назидание любым, кто пожелает жить разбоем, отсеченные руки и головы – все это быстро остудило горячие головы, в Романье, как нигде в Италии, установился порядок и стало безопасно.

Брат говорил, что пряник не нужен, если есть хороший кнут. Но он забыл, что кнут признают, только пока он свистит над чужими спинами. Довольно быстро о недавнем ужасе из-за грабежей забыли, а железная перчатка Чезаре стала неуютной. Ему бы ослабить хватку, но Чезаре не намеревался этого делать. Oderint, dum metuant (пусть ненавидят, лишь бы боялись – лат.) – эти слова из трагедии Акция нравились ему больше других.

Чезаре сошел с ума, ему было мало просто побед, непременно нужна жестокость при каждом завоевании. Плохо приходилось тем городам, которые не сдаются герцогу добровольно. Я искренне печалилась о судьбе Урбино, где меня так хорошо принимали. Зачем Чезаре понадобилось грабить этот город?

Я обиделась на брата, но он не обратил внимания на мои «женские капризы», утверждая, что тот, кто хочет завоевать мир, не должен думать о таких мелочах, как жертвы.

Иногда я взываю к Господу с мольбой просветлить разум моего брата, помочь ему избавиться от гнева, в котором он способен совершать страшные поступки, потом оправдывая себя с цинизмом, достойным еще худшего наказания.

Это беда Чезаре, всегдашняя беда, отравлявшая жизнь и ему, и всем любящим его. Чезаре в гневе способен отдать самые жестокие приказы, а потом, когда все свершится, раскаиваться тайно, чтобы другие не заподозрили, что он может о чем-то сожалеть. Я знаю, что многочисленные шрамы на его спине вовсе не следствия ранений или падений с лошади, Чезаре великолепный наездник и не поворачивается к врагу спиной, чтобы получать удары в спину. Его шрамы – следы от плетей, которыми герцог Валентинуа бичует себя сам, наказывая за лишь ему ведомые преступления. Но кто их видит, кроме его верного слуги?

Хуан тоже страдал вспышками гнева, но не в такой степени. Думаю, у него просто поводов было меньше. Хуан желал немногого: быть на виду, выглядеть как можно богаче и обладать каждой приглянувшейся ему женщиной. Все это у него было почти без усилий.

Герцог Гандии, сын папы Александра, богач, который в силах позволить себе бриллианты для украшения попоны лошади, при том, что за все платил отец, красивый и сильный молодой человек. Не смотреть на него не могли благодаря титулам и должностям, дарованным папой, а также безумным нарядам, стоимость которых у одних потрясала воображение, а у других вызывала бешенство. А женщин манил его гульфик, всегда готовый открыться для мужских подвигов.

Honores mutant mores, sed raro in meliores (Почести меняют нравы, но редко к лучшему – лат.). Хуан добивался еще и власти, хотя сам не знал, какой именно. И здесь сказалось его соперничество с Чезаре и желание отца видеть любимого сына на коне.

…Хуан был страшен – он просто раскрошил тело несчастного на части. Почему Мария Энрикес не радовалась избавлению от такого супруга, ведь в гневе он поднимал руку и на нее тоже? Джулия Фарнезе рассказывала, что один из выкидышей несчастной Марии вызван ударом в живот разгневанного какой-то нелепостью супруга.

Что же такого было в моем несдержанном брате Хуане, что женщины прощали ему все? Неужели похоть настолько сильна, что заставляет терпеть боль и унижение?

Альфонсо, мой супруг, тоже подвержен приступам гнева. Он не любит и не уважает меня, пока не уважает, я надеюсь добиться от мужа этого. И первый шаг уже сделала.

Я последовала совету отца, который утверждал, что на взрыв гнева нужно отвечать немедленно и так, чтобы человек понял, что ему не простится. «Все прощает только Господь, остальные могут отвечать».

Когда в первый же день после свадьбы Альфонсо д’Эсте в гневе из-за моего непослушания попытался поднять на меня руку, я заявила, что пусть лучше убьет сразу, поскольку поселить жену в доме, больше похожем на плохую конюшню, и считать это благодеянием недостойно дона. И знаменитый яд я готова выпить вместе с ним.

Яда, знание о котором приписывалось моей матери и от нее нам с отцом, боялись все.

Ваше Преосвященство, нет никакого яда Борджиа, вернее, яды есть, и Борджиа даже ими пользовались (как и все остальные, кто имел возможность заказать яд знающему человеку), но никакой «кантареллы» не существует! Борджиа было выгодно, чтобы боялись, а потому отец молча поддерживал слухи об этом яде.

Иногда обвинения просто нелепы.

«Кардинал И. умер через неделю после ужина в папском обществе». Немедленно делали вывод, что его отравил папа Александр, точно рассчитав дозу яда.

Почему никто не подумал, что за неделю кардинала могли отравить десятки других завистников, даже собственная жена? Точно рассчитать дозу яда, чтобы тот подействовал через неделю, невозможно хотя бы потому, что человек мог выпить не весь кубок, а только половину его, мог съесть больше или меньше, выпить еще вина. К тому же кардинал был стар и болен, желая его убрать, можно и не травить, а просто подослать проститутку.

Да, яды есть, тонкие, сильные, но кто же станет применять такой яд лично? Отравленным шипом перстня можно пораниться самому или поранить совсем не того, кого рассчитывал. Если разрезать яблоко ножом, одна сторона которого смазана ядом, то нет уверенности, что яд не попадет и на вторую половинку.

Ваше Преосвященство должен помнить печальную судьбу Антонио О., который оказался невольной жертвой попытки отравить кардинала К. Кардиналу подали вино в кубке, одна сторона которого была смазана ядом, чтобы продемонстрировать, что вино не отравлено, Антонио пригубил кубок с той стороны, где яда не было. (Вы правильно сделали, что не стали демонстрировать безопасность напитка сами.) Но слуга, передавая кубок, споткнулся, и вино чуть плеснулось, задев отравленную линию. Кардинал остался жив, а Антонио умер в страшных муках.

В отравлении несчастного викария тут же обвинили папу, хотя виноват был не он, да и сам Антонио поступил неосторожно, доверив кубок слуге. Разве, имея дело со столь сильным ядом, можно быть неосторожным?

Яды не имеют отношения к гневу, но и в этом грехе – убийстве ядами – нас обвиняют сполна.

Убивал ли так наш отец? Наверное, но это его грех, и он сполна ответил пред Господом.

Убивал ли Чезаре? Думаю, нет. Для этого мой брат слишком несдержан. Добавить твердой рукой всего каплю яда в кубок и неделю ждать, подействует ли? Нет, это не для Чезаре или Хуана, они предпочли бы шпагу, кинжал или просто нож.

Да и папа Александр слишком умен, чтобы травить врагов на своих пирах, для этого есть проститутки, чужие застолья и просто подкупленные домашние слуги.

…гневаясь, Хуан был способен лишить жизни любого, не задумываясь о последствиях. Гневаясь, Чезаре способен нанять убийц. Но только не подсыпать яд в вино, это глупо… Ira furor brevis est (гнев есть кратковременное умоисступление – лат.), а Чезаре…

Это письмо сохранилось лишь в отрывках, значительная часть восстановлению не подлежит, но из обработанного текста понятно, что Лукреция порицает неумение братьев справляться со своим гневом и сокрушается из-за ужасных результатов, к которым такие вспышки приводили и приводят.

Письма Лукреции Борджиа не датированы, понять, когда они написаны, можно только по косвенным признакам.

С третьего письма ее адресат меняется – кардинал Асканио Сфорца умер, тон посланий Лукреции становится более сухим и даже строгим. От нее явно потребовали подробного рассказа о жизни семьи Борджиа, а не рассуждения о виновности или невиновности. Но Лукреция больше внимания уделяет своей новой семье – д’Эсте, что вовсе не нужно папе Юлию.

Скорее всего, Лукреция на распутье, потому что ее брат повел себя непонятно. Чезаре раскаялся в содеянном, но вину возложил на отца и семью. Осенью 1504 года Чезаре Борджиа уже не был герцогом Романьи, он вернул все захваченные города, все награбленное, признал свое поражение. Папа Юлий II делал вид, что не вмешивается, хотя все происходило с его согласия.

После отречения от всех завоеваний Чезаре был выпущен из тюрьмы в Остии и отбыл в Неаполь. Все же он был герцогом Валентинуа и владельцем земель в Испании. На что надеялся Чезаре, отдаваясь в руки Арагонской династии, которой он так много навредил? Или у него просто не было выхода?

Скорее второе.

Неаполь вовсе не был рад появлению столь страшного человека, королева Испании Изабелла, прекрасно помнившая, что такое Борджиа (Хуан оставил о себе долгую память в виде синяков и шрамов на теле несчастной Марии Энрикес), приказала перевезти его в крепость Шиншилла, бежать из которой не стоило и надеяться. Испания не слишком тепло встретила своего провинившегося гранда.

Но надежда вытащить брата из тюрьмы у Лукреции оставалась. Почти сразу после заключения Чезаре в крепость королева Изабелла Кастильская умерла (снова поползли слухи о яде Борджиа), король смотрел на провинности Чезаре сквозь пальцы, этим стоило воспользоваться.

Но испанскому королю оказалось не до брата Лукреции, и Чезаре пришлось сидеть в крепости под неусыпным надзором, где его намеренно унижали. После того как в гневе Чезаре едва не сбросил со стены коменданта крепости, условия содержания стали особенно строгими. Даже пленный и потерявший свое богатство, Чезаре внушал страх всем.

Лукреция в надежде вытащить брата хотя бы из крепости прилагала всевозможные усилия, но в письмах в Рим она старалась не писать о Чезаре откровенно, опасаясь навредить, а потому больше рассказывала о своей новой семье, чем о проступках брата.

К тому же в ее собственной жизни произошли события и перемены, которые не могли не отвлечь от судьбы брата.