Глава вторая. Libido (Сладострастие)

…Ваше Преосвященство, я не настаивала на подробнейшем описании своей и Чезаре жизни, напротив, просила о возможности исповеди нарочно присланному в Феррару исповеднику, исповеди сколь угодно длинной и откровенной. Но Его Святейшество предпочел такую форму – письменную, и такое изложение – рассказ о своей жизни в любой последовательности.

Вместе с тем Святой отец пожелал, чтобы моя исповедь касалась не только меня, но и моего брата Чезаре Борджиа, дабы иметь возможность простить и его грехи. Могу ли я надеяться на полное отпущение грехов Чезаре или хотя бы тех, которые сумею вспомнить? Я не могу знать обо всех мыслях и даже действиях герцога Валентинуа, но я знаю мотивы, которыми он был движим. Если это способно оправдать некоторые его действия, я готова описать эти мотивы.

Мне показалось уместным покаяться в смертных грехах, Святой отец не возражал, и если Вы предпочитаете иную форму, прошу уведомить меня, а также уведомить о согласии Его Святейшества.

Вы прекрасно знали моего отца, знаете герцога Валетинуа, знаете меня. Я по-прежнему считаю, что не должна исповедоваться за Чезаре, он способен сделать это сам, и все, что могу – попытаться объяснить некоторые его поступки и намерения, но только те, о которых знаю наверняка. Святого отца такое предложение удовлетворило, потому если его намерения не изменились, я продолжу в том же духе.

Итак, следующий смертный грех – сладострастие (распутство). Грех, которому были подвержены все, кого я знала в Риме, вероятно, и все ныне живущие люди.

Errare humanum est (человеку свойственно ошибаться – лат.).

А я всего лишь человек…

* * *

Если страсть существует, то она непременно сладостная, иначе это не страсть, а какое-то другое чувство.

С тех пор как люди, наконец, вспомнили о том, что Господь даровал им тело и это тело умеет чувствовать, они стали доставлять удовольствие своему телу так часто, как только могли. Мы с братьями не исключение.

Но так поступали и поступают все, кого я знаю и о ком слышала, независимо от происхождения и даже состояния, бедняки предаются разврату ничуть не меньше, чем богачи, разве что менее свободно и изысканно. Я имела возможность убедиться в этом во время своих поездок в Пезаро, и в Ферраре тоже. Об этом не раз говорилось в монастырях, особенно женских, куда приходили жаловаться на судьбу либо отмаливать грехи самые разные женщины.

Считается, что только те, у кого достаточно золота, позволяют себе разврат, супружеские измены, сожительство независимо от степени родства, вплоть до содомии. Это не так. Конечно, состоятельный синьор, посещающий любовниц и делающий им роскошные подарки, грешит заметней других, но заметней не значит больше.

Выходящий утром из дома куртизанки богатый римлянин развратен не больше крестьянина, проведшего ночь в конюшне на сене с юной незамужней соседкой.

А разве не предосудителен обычай в крестьянских семьях молодым людям сначала проводить некоторое количество ночей вместе и лишь потом свататься или не свататься? Разве это не узаконенный обычаем разврат? Отец семейства отправляет дорогому гостю на ночь свою дочь или жену просто из чувства гостеприимства, что никого не смущает. Он ведь делает это bona mente (с добрыми намерениями – лат.), желая угодить.

Если будет нежелательный результат, на помощь придет донский можжевельник, куст которого есть под каждым окном.

Слуги ничуть не менее развратны своих господ и пользуются малейшей возможностью доставить удовольствие своему телу, но при этом о своих грехах и грешках рассказывают друг дружке по секрету, а о господских кричат на каждом углу. Не это ли причина всеобщей убежденности, что богатые господа предаются разврату все время, когда не едят и не спят, но и в эти минуты грешат мысленно или во сне. Пока хозяин проводит время с любовницей, его слуга делает то же с ее служанкой, но первое осуждается, а второе считается лишь шалостью от безделья.

Четверо из моих самых близких служанок были вынуждены удалиться, поскольку рожали детей, но их вина всего лишь culpa levis (небольшая ошибка – лат.).

Я не обвиняю всех простолюдинов в прелюбодеянии или содомском грехе, лишь пытаюсь понять, почему поступки одних заметней, чем других.

Молва, как обычно, ошибается, приписывая распутное поведение Чезаре и мне. Сколь бы вольным оно ни было, моему распутству далеко до Джулии Фарнезе, Чезаре до Хуана, и нам всем до Санчи Арагонской. Я не оправдываюсь, раскаиваясь в неподобающем для мадонны поведении, и не пытаюсь доказать, что кто-то рядом был хуже, но, вспоминая прежние годы, не могу понять, почему для своего порицания толпа выбрала нас с братом, когда рядом были объекты куда более достойные.

Да, Чезаре болен «французской болезнью», но кто из мужчин, посещавших куртизанок, ею не болен? Мой первый супруг, ваш племянник Джованни Сфорца, тоже. Я рада, что в действительности мы с ним так и не стали супругами и я не заразилась.

Санча Арагонская вообще не могла и ночи провести без мужских объятий, и это вовсе не были объятия ее супруга, моего брата Джоффре. Чезаре не без оснований приписывают любовную связь с ней, Хуану тоже. Но сколько таких счастливчиков было помимо них! Однажды Чезаре, смеясь, сказал, что вынужден громко топать ногами, направляясь в комнату любовницы, даже если она знает о его приходе, а перед дверью еще и чахоточно кашлять, чтобы не застать в ее постели соперника и не браться за оружие.

Меня удивляло такое отношение – Чезаре, гнев которого обычно был ужасен, спокойно относился к похождениям любовницы. Но он ответил, что глупо надеяться на верность или ревновать продажную женщину.

И о Джулии Фарнезе, и о Санче Арагонской я еще расскажу то, что неизвестно любопытной толпе и даже лживому Буркхарду. И о нем тоже расскажу.

Детская душа словно новый глиняный сосуд – впитывает запах первой же налитой в него жидкости, неважно, аромат это или вонь.

Мне очень повезло, что моим наставником был Карло Канале – второй муж нашей мамы. Нам достался лучший отчим в мире, жаль, что его жизнь не продлилась долго.

Многие, в том числе и сам Родриго Борджиа, считали, что я наивна и не понимаю, что мы не племянники его, а дети. Возможно, я сама не догадалась еще долго, но мне лет в пять все разъяснил Чезаре. Для меня это оказалось потрясением – осознать, что человек, которого я считала своим родственником, дядей, в действительности наш отец, но Чезаре успокоил, объяснив, что эту тайну нужно сохранять ради карьеры отца и что если я действительно взрослая, то не сболтну лишнего и не стану задавать ненужных вопросов. Мне очень хотелось быть взрослой, и я молчала.

Зато теперь я знала, что дочь не неведомого синьора, а кардинала (тогда) Родриго Борджиа, незаконнорожденная дочь, мать которой согрешила, чтобы таковая родилась. Моя мать Ваноцци Каттанеи считалась женщиной достаточно вольного поведения, трижды побывавшей замужем и рожавшей детей от любовника. Но я видела совсем другое: наша мать вела себя, как добропорядочная донна, а навещавший семью под видом родственника отец был добр, заботлив и щедр. Никто и никогда не мог сказать о Родриго Борджиа, что он плохой отец (дядя), а о Ваноцци Каттанеи, что она дурная мать.

Сравнивая маму с донной Адрианой де Мила, я приходила к выводу, что моя мать куда достойней ее, хотя донна Адриана неизменно подчеркивала разницу в их положении и репутации. Я никогда не видела у мамы любовников, только отца или нашего отчима. Когда я оказалась способна понимать хоть что-то, Родриго Борджиа уже не навещал маму в спальне, то есть я не видела ее измен отчиму.

Могла ли я осуждать маму, даже помня о ее репутации? Окружающие, прежде всего донна Адриана, твердили за моей спиной, что Ваноцци Каттанеи кардинальская шлюха, но я-то видела иное – мама верна отцу, а жить с ним как супруга не может из-за его карьеры.

При этом донна Адриана попустительствовала изменам своей невестки Джулии Фарнезе, забывая об интересах собственного сына, и сама имела любовников, правда, из числа тех, кого приходилось поощрять золотом или подарками, поскольку тетушка не отличалась ни молодостью, ни завидной красотой.

Именно тогда я поняла один из главных жизненных принципов своего отца: людское мнение ничто, чаще всего оно ложно, а если даже нет, то легко поддается изменению. Стоит ли обращать на него внимание? Только тогда, когда оно важно для дела.

Мама оберегала меня от излишней осведомленности, даже слишком оберегала, но братья сумели многое подсказать. Чезаре старше меня на пять лет, Хуан на четыре, но оба рослые и выглядевшие старше своих лет. Теперь я понимаю, что Чезаре больше похвалялся своей опытностью и своими приключениями, чем действительно совершал «подвиги». В мамином доме на Пиццо-ди-Мерло, где мы жили до ее нового замужества, у Чезаре было много серьезных занятий, учителя готовили брата к поступлению в университет. Чезаре не было и тринадцати, когда он уехал в Перуджу, чтобы изучать там право.

Когда еще до отъезда Чезаре Карло Канале показал нам троим сатиры Ювенала, мама испугалась, но отчим сумел столь просто и не скабрезно объяснить все нами увиденное, что у меня не осталось чувства гадливости и даже греховности.

Мама никогда не позволяла нам видеть то, чего видеть не следовало, но юношей тринадцати лет трудно удержать девственниками, да и нужно ли? Хуан уже был помолвлен с невестой нашего старшего умершего сводного брата Педро Луиса и считал, что обязан явиться к невесте в Испанию опытным любовником, чтобы не опозорить мужскую честь Борджиа.

Думаю, именно это сыграло с ним злую шутку. Торопясь догнать Чезаре, который был всего на год старше, а также набраться опыта в любовных утехах, Хуан перестарался.

Мне шел восьмой год, когда папа Иннокентий решил женить своего сына Франческо Чиббо на дочери Лоренцо Медичи и Клариссы Орсини – Маддалене. Мама говорила, что это Карло Канале посоветовал нашему отцу тогда вывести своих детей в свет.

Боже мой, как я волновалась! Замучив несчастную служанку, укладывавшую волосы, изведя всех, кто помогал одеваться, на празднике я очень быстро поняла, что все это бесполезно – в толпе разодетых и щедро увешанных драгоценностями людей едва ли заметили тоненькую девочку с широко распахнутыми глазами.

Та свадьба примечательна двумя знакомствами – моим с Маддаленой и Чезаре с Джованни Медичи. Чезаре и Джованни были ровесниками и даже подружились, а я… Маддалена на несколько лет стала моим кумиром, старшей сестрой и примером для подражания, хорошо, что мысленного.

Но сначала меня поразила мать моей новой подруги – Кларисса Орсини. Наша мама очень красива, я уже видела немало красивых женщин в Риме, но там увидела Прекрасную даму. Ни ледяной пронизывающий декабрьский ветер, от которого тряслись мы все, ни мелкий дождь не мешали ей, словно вокруг мадонны Клариссы сама погода была иной. Мы не замечали, красива ли она, какого роста, какого цвета у нее волосы, видели только величавую поступь и горделивую осанку.

А рядом не менее достойно выступала тонкая, нежная девушка, очень юная, вся лучившаяся внутренним светом – Маддалена. Ей не было и четырнадцати, и этот нежный цветок отдавали в жены некрасивому грубому дону Франческо, которому исполнилось сорок лет. Дон Франческо отнюдь не был благороден, напротив, он был груб, любил выпить и провести ночь в самых непотребных местах Рима. Ни для кого не секрет, что дон Франческо торговал буллами и отпущением грехов даже за убийства.

Тогда я впервые содрогнулась, вдруг поняв, что замуж выходят совсем не по любви, а из какой-то необходимости! Это было страшное открытие, в тот день я стала взрослой в душе.

Но я увидела и то, что Маддалена не теряет присутствия духа, она мужественная девушка. Мне очень хотелось иметь такую сестру. У меня были две сводные старшие сестры – дочери нашего отца от других женщин, но они держались от нас особняком и были слишком взрослыми, чтобы замечать меня – малышку.

Я сказала отцу, что мечтаю подружиться с такой прекрасной девушкой, мечтаю, чтобы она относилась ко мне по-сестрински. Отец удивился, но ответил, что нет ничего проще – его кузина Адриана де Мила доводится Маддалене тетей.

Мы подружились! Это была счастливая дружба, я обрела старшую, мудрую не по годам наставницу. Замужество Маддалены было ужасным, ее супруг с годами не стал лучше, напротив, он делал долги, торговал всем, чем торговать не имел права, и только милосердие моего отца, ставшего папой Александром, позволило дону Франческо не попасть в тюрьму из-за растрат и преступлений.

Маддалена учила меня мужеству и терпению. Оказываясь в тяжелом положении, я непременно вспоминала свою такую юную и такую мудрую наставницу.

А еще она рассказывала о своем замечательном отце Лоренцо Великолепном. Я видела портрет Лоренцо Медичи, он не отличался красотой, но все, кто был с ним знаком, в том числе Карло Канале, утверждали, что о внешности забываешь, стоит встретиться взглядом с его большими темными глазами или услышать глубокий голос. Маддалена при всей ее хрупкости обладала сильным характером и таким же обаянием, что, к сожалению, не подействовало на ее супруга.

Карло Канале посоветовал отцу не только познакомить меня с Маддаленой, но и поручить заботам донны Адрианы де Милы. У меня прекрасная мама, и хотя ей очень не хотелось отпускать от себя единственную дочь, она прекрасно понимала, что мне лучше жить во дворце Санта-Мария-ин-Портико и учиться премудростям поведения в обществе там. Я понимаю, как тяжело было маме отдавать меня донне Адриане и видеться не каждый день, но Ваноцци Каттанеи отличалась не только красотой, но и благоразумием и умом. Она пожертвовала собой ради моего будущего.

Мне не было десяти, когда я стала воспитанницей донны Адрианы де Милы. Ласковая материнская забота сменилась жестким порядком дворца Санта-Мария-ин-Портико. Во дворце говорили только на латыни, считая итальянский вульгарным, донна Адриана знала французский, испанский и древнегреческий, от меня потребовали того же. Еще были пение, танцы, рисование и ненавистное мне вышивание. Я не раз поблагодарила Карло Канале за его учебу, теперь мне легко давалось все, кроме этой самой вышивки! Не знала глупей занятия – ковырять иголкой холст, делая вид, что занята полезным делом.

Маддалена посоветовала в это время читать стихи или мысленно вести утонченные беседы.

Кроме того, я немало времени проводила в монастыре Святого Сикста на Аппиевой дороге – донна Адриана решила, что если и учиться чему-то, то в монастыре с незапятнанной репутацией. Мне монастырская строгость и чистота понравились, не раз, когда приходилось сбегать от мерзости окружающей жизни, я пользовалась приютом именно Сан-Систо.

Этот modus vivendi (образ жизни – лат.) меня вполне устраивал, тем более в жизни появилась еще одна подруга. Не просто в жизни – во дворце. Я дружила с внучками папы Иннокентия Баттистиной и Переттой, но их интересовали только наряды и пустая болтовня, а видеться с Маддаленой каждый день не удавалось, у нее были супружеские обязанности, к тому же она родила дочку, к которой синьор Франческо оказался совершенно равнодушен, как и папа Иннокентий, и даже Лоренцо Медичи к своей внучке.

Позже, размышляя над равнодушием Святого отца и великих Медичи к судьбе Маддалены и ее детей, я невольно сравнивала поведение своих родителей по отношению к нам. Отец, даже рискуя своей репутацией и карьерой, добился от папы Сикста признания законности Чезаре и Хуана, а позже, уже став папой, объявил нас всех четверых своими детьми. И он никогда не бросал никого на произвол судьбы! Даже женив братьев против их воли или выдавая меня замуж по расчету, он заботился не только о своих делах, но и о нашем будущем. Я обижалась на отца за браки и разводы, но вынуждена признать, что он всегда приходил мне на помощь в трудную минуту.

Мама также.

Сейчас я сознаю, как тяжело было ей не требовать себе место рядом с отцом, хотя мама могла сделать это. Как больно и унизительно отдать меня на воспитание чужой женщине только потому, что эта женщина принадлежит к знатному роду. Думаю, Карло Канале подсказал маме, как себя вести, чтобы не навредить ни себе, ни отцу, ни нам с братьями. Она послушала мудрый совет, все вокруг знали, что наша мама – Ваноцци Каттанеи, но она никогда не напоминала об этом другим.

Мама не знала латыни, не умела играть на виоле, не владела иными языками, кроме итальянского, не имела подруг среди знатных мадонн. Она даже толком не умела писать, пользуясь услугами секретаря, зато прекрасно умела заботиться о нас, вести хозяйство и выгодно вкладывать деньги, увеличивая свое богатство. Но главное – в ней не было ни капли крови знатных фамилий.

Учиться чему-то ради косых взглядов знатных мадонн нелепо, пытаться попасть в общество тех, кто всегда будет смотреть свысока, заманчиво только для глупцов. Ваноцци Каттанеи предпочла остаться самой собой и жить в свое удовольствие. Она владела гостиницами и виноградниками, приютами и землями, устраивала великолепные пиры для своих детей, но никогда не вмешивалась в нашу жизнь. Но мы всегда знали, что можем попросить у нее совет или просто побывать в гостях.

Rara prudentia (редкое благоразумие – лат.).

Донна Адриана де Мила решила обручить своего пасынка Орсо Орсини с одной из красивейших девушек Джулией Фарнезе. Эти Фарнезе не были богаты, но ведь донна Адриана тоже не очень богатая вдова, полагавшаяся лишь на щедрость нашего отца, а сам Орсо после одной нелепой драки окосел. Не очень завидный жених, но у Джулии не было выбора, да ее и не спрашивали.

Ваше Преосвященство, вы помните красавицу Джулию Фарнезе, не восхититься ее внешностью невозможно.

Но не менее интересна Джулия и своим нравом. Эта женщина принесла моему отцу много счастья и несчастья, мне очень трудно хвалить или порицать ее, но Джулия сыграла важную роль в моей жизни и сильно повлияла на мое поведение.

Я напомню о том, кто такие Фарнезе, какой была Джулия, когда приехала в Рим, и какой стала, когда мы расставались. Понимаю, что у вас могло сложиться иное мнение об этой предательнице, но я знала ее лучше, чем кто-либо. Это Джулия Фарнезе виновата в моем разводе с Вашим племянником Джованни Сфорца.

Если донне Адриане было нелегко приучить меня сначала думать, а потом говорить, вести себя соответственно положению, то в лице Джулии она нашла настоящую дикарку. Эта юная красавица в своем детстве рыбачила с братьями не ради забавы, а ради пропитания, сама собирала виноград и не имела нарядного платья – Фарнезе были попросту бедны, хотя и знатны. Донна Адриана, которая столько усилий прилагала, чтобы научить меня французскому, испанскому, игре на лютне или сложнейшим па в танцах, быстро убедилась, что будущая невестка если и умеет читать, то лишь по-итальянски. Фарнезе не считали обязательным нанимать для младшей дочери достойных учителей латыни или древнегреческого. Нарядную одежду своей родственницы-красавицы в надежде использовать ее красоту все же сшили, но в первые дни пребывания в Риме Джулии было просто неудобно в этом наряде.

Возможно, Вам трудно представить вопиющую необразованность Джулии Фарнезе, которую она очень ловко умела скрывать. К чести донны Джулии нужно сказать, что она приложила все усилия, чтобы схватить хоть верхушки каких-то знаний.

Очень ловкая, практичная, расчетливая, она сполна использовала свою красоту, о чем я еще расскажу, и сумела поставить свой жизненный опыт, особенно в некоторых интимных делах, выше моих знаний, полученных за много лет учебы. Я получила блестящий жизненный урок: вовсе не обязательно свободно владеть латынью, достаточно заучить несколько броских, расхожих фраз и щеголять ими при случае. Совсем не нужно учить все сонеты Петрарки, достаточно с моей помощью запомнить несколько. И историю знать тоже ни к чему, если у тебя есть красивое лицо и умение мило улыбаться. И без математики во время пиров или альковных свиданий можно обойтись.

У Джулии был прекрасный мелодичный голос, но совершенно не было слуха, потому она никогда не пела и не играла ни на лютне, ни на виоле. А вот танцевала невеста Орсо Орсини прекрасно, вернее, умела двигаться так, что все вокруг замечали ее грацию и совершенно не замечали бесконечных ошибок в проделываемых па. Ни одного достойного рисунка Джулии Фарнезе я не помню.

Вышивала она прекрасно, за этим ее мать следила строго.

Но главным достоинством Джулии была ее красота, а главным талантом – умение этой красотой пользоваться.

Отец предоставил для свадьбы своего двоюродного племянника Орсо Орсини и Джулии Фарнезе свой дворец. Я принимала участие во встрече Фарнезе и свадьбе Орсо и Джулии. Чезаре не было в Риме, он учился в Пизе, потому рядом со мной стояли Хуан и Джоффре. Джоффре был еще мал, чтобы оценить невесту, а вот Хуан сделал замечание, которое мне совсем не понравилось:

– Хороша! Жаль, что не удастся ее пощупать, прежде чем доберется этот одноглазый Орсо.

Я понимала, о чем он говорит, но не нашла слов, чтобы возмутиться, да Хуан и слушать не стал бы! Ему было двенадцать, и меня, восьмилетнюю, брат вообще не считал достойной внимания, как и Джоффре, который на год меня моложе.

Джулии было пятнадцать, она была необразованна, не понимала половины сказанного, но держалась так, словно это королева иного государства снизошла до знакомства с нами. Я посмотрела тогда на счастливого и несчастного одновременно Орсо и поняла, что его ждет. Эта девушка не станет хранить ему верность и вообще с ним считаться! И когда мы вели новобрачных к пиршественному столу – Хуан, недвусмысленно разглядывая невесту и пожимая ее руку крепче, чем нужно, и мы с Джоффре потерянного Орсо, я не удержалась и успокоила жениха:

– Донна Джулия будет тебе прекрасной женой, Орсо.

Мне никогда не нравился косоглазый туповатый Орсо, но в ту минуту я его искренне жалела.

Он фыркнул:

– Много ты понимаешь!

Я знала многое, еще Карло Канале не делал для нас секретов в природе человеческого тела, да и чтение «Декамерона» в моем кругу не считалось чем-то непотребным даже в юном возрасте. Но от знания до понимания и тем более применения очень далеко. Знать – не значит делать.

Я плохо помню их свадьбу, поскольку очень волновалась, ведь мне предстояло прочесть поэму об Орфее! Хуже я помню только свою собственную свадьбу с Джованни Сфорца. Но Джулию в ослепительно белом платье, усыпанном жемчугом, ее красоту и надменность помню. Мне очень хотелось, чтобы она была помягче с Орсо, потому я подозвала шута и попросила намекнуть донне Джулии, чтобы та не заносилась.

Этот карлик Пьеретто был остроумен, он умел высмеять язвительно, но необидно. Никто не сердился на его издевки, но Джулия… Когда Пьеретто посоветовал ей не распускать хвост, как тот павлин, которого только что вынесли на большом блюде и который сейчас будет ощипан, потеряв всю свою красоту, Джулия так зашипела на него, что несчастный карлик поспешно ретировался.

Я попыталась объяснить ей, что на шутки карликов не принято обижаться. Ответом стал бешеный взгляд невесты и совет донны Адрианы не лезть не в свое дело! Я была просто растеряна. На следующий день донна Адриана сделала вывод, и вскоре меня отправили в монастырь Сан-Систо на Аппиевой дороге, чтобы воспитать нужные будущей мадонне качества – умение думать, прежде чем что-то произнести.

Я очень люблю этот скромный и чистый монастырь, там очищаешься душой, но если бы тогда знала, почему именно некоторое время жила в Сан-Систо, всячески этому воспротивилась. Просто я мешала Джулии Фарнезе освоиться в римском обществе! Пятнадцатилетняя красавица выглядела по сравнению со мной дикаркой, она безграмотна, почти ничего не читала и не владела никакими языками, кроме вульгарного итальянского, привезенного из деревни. Когда донна Адриана выговаривала мне за предвзятое отношение к ее невестке, я отвечала, что брат Джулии Алессандро вырос там же, но он менее дик и хотя бы изредка берет в руки книги, чтобы смотреть в них картинки.

Алессандро Фарнезе по образованности тогда едва ли можно было сравнить даже с Хуаном, не говоря уж о Чезаре, но он действительно научился. Наш отец, став папой, сделал Алессандро кардиналом, уже не боясь, что тот запнется при прочтении какого-то текста на латыни.

Джулия быстро научилась вести пустые беседы, изображать iners negotium (бездеятельную занятость – лат.). Но главное – она поймала в любовные сети моего отца! Вот почему меня спешно отправили к монахиням: когда я вернулась во дворец, Джулия Фарнезе, только что вышедшая замуж, уже не просто кокетничала, но спала с моим отцом!

Время моей матери уже прошло, но все равно было странно видеть отца рядом с юной Джулией. Сначала, осознав, что она пытается занять в сердце отца место моей мамы, я ее возненавидела!

Джулия ответила мне взаимностью, щедро сдобренной чувством собственного превосходства из-за возраста, красоты и положения – мне было девять, ей пятнадцать. Будь я ровесницей, едва ли Фарнезе удалось смотреть на меня свысока. Ей помогло и то, что отец и донна Адриана всегда занимали ее сторону, в спорах я непременно проигрывала. Любовница для моего отца была дороже собственной дочери, и это обидней всего!

Позднее я пришла к неутешительному выводу: это враг, с которым нельзя воевать с открытым забралом, ей нельзя поверять ничего серьезного, но и вызывать на поединок тоже нельзя, она непременно воспользуется влиянием на моего отца.

Внешне и тогда, и позже мы с Джулией казались подругами, но это дружба двух змей, помещенных в одну банку – неловкое движение одной может оказаться гибельным для обеих, потому обе вынуждены быть вежливыми. Я ничего не могла поделать с ней из-за любви отца, а она со мной из-за того, что я его дочь. Тем страшней и жестче была тайная вражда, в которой Джулия Фарнезе победила не без помощи моего собственного мужа Джованни Сфорца.

Я рассказываю о прекрасной Джулии Фарнезе потому, что за ее красивой оболочкой расчетливая, лживая и очень жестокая натура. Но любовница моего отца умела скрывать все эти качества за фальшивой улыбкой, казавшейся всем искренней, и все же ужалила отца в сердце самым жестоким образом.

Ее ненавидела не только я, Чезаре сразу уловил змеиную сущность ее натуры, а Хуана она поставила на место в первый же день, когда он попытался намекнуть на желание «помочь» Орсо Орсини.

Я еще расскажу, как эта змея не раз пыталась поссорить с отцом и меня, и особенно Чезаре, ненавистного ей тем, что прекрасно понимал все ее уловки и фальшь.

Если кто и преподносил мне уроки сладострастия в самом юном возрасте, то Джулия Фарнезе была в числе первых.

Я обожала отца, но не могла представить его в постели вместе с женщиной. Наверное, все дети так – они согласны, что рождены в грехе, но не в силах мысленно нарисовать картину занятия грехом своих родителей, особенно если искренне их любят.

Вернувшись из монастыря Сан-Систо, куда донна Адриана отправила меня совершенствоваться духовно, я сразу поняла, что Джулия сумела завоевать какое-то важное место в Санта-Мария-ин-Портико, дворце, в котором отец поселил меня у донны Адрианы, следовательно, там жил и Орсо, а с ним Джулия.

С Орсо творилось что-то неладное, он то ходил мрачнее тучи, то злился на всех и шипел, как рассерженный кот, а потом вдруг объявил, что уезжает в их поместье в Бассанелло. В ответ донна Адриана заявила, что Джулия остается. Это было немыслимо – молодой муж уезжал, а его очаровательная супруга оставалась!

Чтобы я в такую минуту не путалась под ногами, меня снова отправили в монастырь. Я успела спросить маму, что происходит, на что она мрачно ответила, что Орсо и Джулия, наверное, поссорились. Как могли поссориться молодожены, практически не узнавшие друг друга? Сестра Мария посоветовала мне больше думать о молитвах и меньше о чужих делах. Я подчинилась, почувствовав, что монастырь и его сестры будут моей защитой в трудные минуты. Так и случилось.

Никому из женщин не пришло в голову объяснить мне, что же произошло, это в грубой форме сделал Хуан, заявив, что наш отец теперь т… Джулию, заняв в ее постели место Орсо, из-за чего тот вынужден уехать. Я посмеялась, не поверив. Джулия и отец? Нет, она же ему во внучки годится!

Мама родила меня, когда ей было тридцать восемь лет, а Джоффре в тридцать девять. Оттавио еще позже. Но это наша мама! Большинство же становятся матерями уже в четырнадцать-шестнадцать лет. Джулии шел шестнадцатый год, конечно, она красивая, но совсем молодая.

Я придумывала и придумывала причины, почему Джулия Фарнезе не может быть любовницей моего отца, но своим девятилетним умом понимала, что Хуан прав. И тогда я решила убить ее! Спасла меня от этой глупости сестра Мария, сказав всего одну фразу, что сначала надо спросить моего отца, возможно, он счастлив с Джулией Фарнезе. Она объяснила, что моя мама уже в том возрасте, когда не может привлекать кардинала, и если тот искренне любит Джулию, то противиться нельзя. Если не возражают Орсо и донна Адриана, то это их четверых грех, но не мое дело. Нельзя вмешиваться в чужую судьбу и чужую любовь.

Если бы так поступали все и всегда! К сожалению, в мою судьбу отец вмешивался постоянно и с моей любовью не считался никогда.

Позже отец словно оговоркой сказал, что больше всего боялся моего осуждения и был благодарен за понимание. Никакого понимания не было, я еще долго придумывала, как бы изуродовать Джулию, чтобы она больше не была красавицей и отец ее разлюбил за уродство. То планировала опрокинуть на нее очень горячий суп, то столкнуть с лестницы, то насыпать в туфли битое стекло, то набрать побольше клопов и подбросить в ее постель вечером, то добавить в воду для купания чего-то едкого, чтобы кожа Джулии покрылась язвами…

Но Господь не допустил никакой глупости с моей стороны, и я снова попросилась в монастырь, не в силах видеть довольную Джулию и понимать, почему именно блестят ее глаза. Я не стала возражать против их любви, предпочтя отступить, но и видеть ничего не хотела.

Тяжело переживала свое и мое новое положение моя мама. Не думаю, что в ее возрасте она столь нуждалась в любовной связи с отцом, все же сорок семь лет почти старость, хотя мама была еще очень красива и мила и только что родила Джованни от Карла Канале. Но ее бесило, что мое воспитание поручено донне Адриане, которую мама не считала достойной наставницей. В гневе во время одной из ссор мама даже едва не задушила донну Адриану. Жаль, что меня не было рядом, я бы помогла!

Мама была права – поручить воспитание девочки своднице, которая помогала развратнице Джулии совращать моего отца, не лучший выбор. Думаю, мама понимала, чему и как меня будут учить во дворце Санта-Мария-ин-Портико, совсем не тому, чему учил Карло Канале.

Понимаю и то, что именно мамино возмущение вынудило донну Адриану уделить внимание языкам, музыке, рисованию, а не только танцам, вышиванию и науке сладострастия. Последнему она меня вовсе не учила, чтобы не давать повода маме жаловаться, но передо мной в лице Джулии ежедневно были живые примеры применения этой науки.

Когда я снова вернулась под опеку донны Адрианы, Джулия уже чувствовала себя хозяйкой и в сердце кардинала Борджиа, и во дворце. Я надеялась только на то, что это ненадолго. Нет, я не сомневалась в чувствах отца, он не ветреник, до Джулии отец больше пятнадцати лет был привязан к маме, но я надеялась, что изменится моя собственная жизнь. Просто меня впервые обручили в одиннадцать. Затем, не расторгнув предыдущий договор, обручили еще раз. Все с условием, что свадьба состоится, когда мне исполнится тринадцать лет, а само супружество еще через полгода.

Отец и донна Адриана, а скорее Джулия, посчитали, что этого будет достаточно для моего счастья. Я же принялась считать дни до своего тринадцатилетия, мечтая стать свободной. Почему замужество казалось мне свободой и почему я не думала, что отец не отпустит меня из Рима?

Джулия, решив, что должна передать мне свой опыт, принялась наставлять. Если донна Адриана учила языкам и строго следила за уроками танцев и игры на виоле и лютне, то Джулия бросилась образовывать меня в области разных женских хитростей.

Отец сказал, что желает, чтобы мы стали подругами, мне пришлось согласиться. Новая подруга попыталась обучить меня как раз тому, в чем сейчас приходится каяться, – сладострастию. Именно Джулия внушила, что самый сладкий грех – это сладострастие. Если Карло Канале учил нас с братьями не стесняться своего тела, ибо оно создано Господом и уже потому совершенно, то нежеланная подруга внушала, что этот божий подарок душе может доставлять столько наслаждения, что не пользоваться такой возможностью тоже грех.

Я считалась строптивой до безумия, не желающей подчиняться своей наставнице из-за своего дурного характера. Донна Адриана твердила, что это все воспитание в доме нашей мамы, мол, чего можно ожидать от девчонки из дома шлюхи? Сказать бы, что во всем виновата она сама, но я молчала.

Первое, чему я научилась у новой наставницы, – лицемерие. Жизнь словно делилась надвое: одна текла у всех на виду, в ней произносились нужные слова, изображались покорность, скромность, почитались все заповеди. Во второй за закрытыми дверьми и опущенными занавесями творилось совершенно противоположное – там царило распутство, похоть, никакие отношения не возбранялись, а даже поощрялись.

Могла ли я считаться с тетушкой, которая днем обзывала мою мать шлюхой, а ночью вела себя так, как редко какая шлюха позволяет? Но я не могла возражать – в любых спорах отец был на стороне донны Адрианы, все из-за ее невестки Джулии Фарнезе. Кроме того, в столь юном возрасте я не могла сказать отцу, что видела и что знала о донне Адриане (боялась, что он отлучит ее от Церкви, вот глупая!). А знала и видела я многое… Не брат и не отец были моими учителями в любовных сценах, а донна Адриана – внешне само воплощение скромности и целомудрия.

В первый же вечер своего пребывания в доме донны Адрианы я нечаянно стала свидетельницей ее свидания с молодым пажом. Я еще не усвоила, что нельзя просто так ходить по дому и открывать любые двери, не давая знак о своем приближении, – за дверью могли ожидать пикантные сцены.

Мне оставили на ночь всего одну свечу, которая грозила сгореть еще до полуночи, а я не люблю спать в темноте, к тому же впервые в незнакомом доме! Я позвала служанку, но тогда еще не была кем-то важным для слуг, потому подле моей двери никого не оказалось. И в коридоре тоже. Раздосадованная, я отправилась в покои самой донны Адрианы, высказать ей о том, что ее слуги не исполняют положенного. Ее собственная служанка занималась любовью с кем-то за ширмой; услышав ее взвизгивания, я окончательно пришла в негодование и почти вбежала в комнату тетушки.

Не помню, скрипнула ли дверь, если и скрипнула, то никто не услышал. Да и как услышать, если донна Адриана стояла ко мне спиной в определенной позе, задранный подол ее юбок прикрывал голову, зато открывал зад и ноги. Движение за своей спиной она все же уловила и потребовала: «Еще! Ты получил за три раза, а исполнил всего один!». Из-за двери, ведущей в ее маленькую молельную комнату, послышался голос пажа: «Но, госпожа, дайте мне время. Ооо!..» Он увидел меня, замершую с открытым ртом. Паж был хорош собой и наполовину раздет. На нижнюю половину.

Увидев меня, он «ожил», тетушка расценила это по-своему и снова потребовала не бездельничать. Паж со смешком показал мне, чтобы вышла, но на меня напал настоящий ступор, ноги не двигались, к счастью, голос тоже не подчинялся, иначе наговорила бы чего-то. Юноше, видно, было забавно обхаживать пожилую мадонну в присутствии ее юной племянницы, и он решил преподать мне урок, жестом пригласив подойти поближе и поучиться. Мне и подходить не надо, все видела, хотя словно во сне. Когда «дело» приблизилось к концу, я поспешно выскочила вон и едва не сбила с ног мужчину, которого развлекала служанка.

Он недоуменно уставился на меня, потом хмыкнул и… отправился в спальню, из которой я только что выбежала. Я с ужасом ожидала криков возмущения, но услышала только довольный смех.

Ноги подкашивались, я оказалась не в силах двигаться, а потому замерла, толком не закрыв дверь и прислонясь к стене. Там, откуда я поспешно удалилась, вакханалия продолжалась, теперь слышались смех двух мужчин и сладострастные стоны донны Адрианы. Одного пажа ей явно было мало…

Что я должна думать? Что суждениям окружающих вовсе не стоит доверять, и что не всегда их оценки и прозвища так уж обидны. Можно считаться шлюхой, но не быть ею, а можно называться донной, но быть настоящей шлюхой и развратницей. Довольно быстро я усвоила, что к донне Адриане нельзя приходить после того, как она изобразила отход ко сну – можно застать двоих, а то и троих мужчин разного возраста. Позже Джулия в минуту откровения рассказывала, что ее свекровь предпочитает сразу двоих, но ее супруг в это число обычно не входит, хотя при случае усаживается в кресло, чтобы понаблюдать, как другие ублажают его жену. Это вообще модное развлечение: оплатить «работу» молодых людей и развлекаться картинами совокупления своей супруги с двумя сразу.

Позже я осторожно расспрашивала Чезаре, многие ли проститутки так поступают. Он рассказывал, что некоторых опытных жриц любви мужья даже приглашают в свои спальни, чтобы жены поучились, и нередко муж занимается любовью с проституткой, в то время как жена рядом с другим мужчиной. Тут главное – не проболтаться, потому существуют сложившиеся четверки, а то и шестерки, где все предпочитают быть в масках.

Иногда бывало, что донна Адриана по несколько дней не могла сесть и только лежала, охая. Джулия, смеясь, объясняла, что «жеребец попался слишком сильный, зад пострадал». Иногда донна Адриана даже шнуровала платье слабо – болела грудь. Донна Адриана знала, что Джулия все это знает и даже потакает, а также заступается за свою свекровь перед моим отцом, милостью которого она жила, возможно, потому сама донна Адриана была столь терпима к невестке.

Довольно быстро я сообразила подкупить служанку своей тетушки, и та показала, откуда можно наблюдать за хозяйкой дома, не рискуя быть замеченной. Там меня однажды застала Джулия Фарнезе. Сначала мы обе смутились, но потом даже подружились, хотя я очень ревновала ее к своему отцу. Дружба между женщинами рождается легче, если у них есть общая тайна, да еще и такая, как у нас.

Вот там, наблюдая за донной Адрианой, я сполна познакомилась с самыми разными способами утоления похоти, потом наблюдать надоело, к тому же я повзрослела и сама оказалась обручена. Меня волновал только один вопрос: все ли мужчины ведут себя так, как мой дядя? Спросить не у кого, мама пришла бы от такого вопроса в ужас, тогда о моем подглядывании узнал и отец. Оставалась Джулия. Она, смеясь, сказала, что женами делятся далеко не все, но присутствие мужа для получения удовольствия совсем необязательно. А еще, что оно не зависит ни от возраста, ни от внешности мужчины, часто именно опытные некрасивые мужчины умеют куда больше своих юных соперников. Я поняла, что она говорит о моем отце.

Как дядя, вели себя те, кто, перенеся «французскую болезнь», потеряли способность участвовать в оргиях, но не потеряли к ним интерес.

Мне было одиннадцать-двенадцать лет, у моего отца была красивая молодая любовница, мой брат Хуан, несмотря на свой юный возраст, хорошо известен среди куртизанок Рима своими мужскими подвигами, вокруг я слышала бесконечные разговоры о страсти, а по ночам отовсюду доносились сладострастные стоны и даже крики. Времена Прекрасных дам, для которых целомудрие было самым ценным в жизни, давно прошли, Рим снова требовал panem et circuses (хлеба и зрелищ – лат.), не считая соитие грехом.

Моя наставница донна Адриана не считала грехом то, что ее кузен наставлял рога ее сыну с ее невесткой, занимаясь тем же самым с несколькими мужчинами сразу на глазах у собственного супруга. Почему это должна была порицать я?

Я не святее других, не представляла иной жизни и не укоряла своего отца или Джулию за их связь, а донну Адриану за распутство. Если бы только они не мешали мне самой.

О каком сладострастии с моей стороны могла идти речь, если я была обвенчана с Джованни Сфорца, не став еще девушкой?

Не стоило бы об этом писать в данном случае, но я все же хотела бы объяснить, что происходило между Вашим племянником Джованни Сфорца и мной, чтобы стало понятно, что ни он, ни я не лгали при разводе!

Я не была готова к браку в тринадцать лет, когда состоялась наша свадьба. Так бывает, не все девочки становятся девушками в одном возрасте. Я страшно переживала из-за этого, казалось, никогда не выйду замуж, не стану счастливой матерью, мадонной.

Простите, Ваше Преосвященство, за столь неподходящие для Вашего сана подробности, не должно мне рассказывать такое, но именно они объясняют все произошедшее далее.

Возможно, живи я с матерью, она объяснила бы, что всему свое время, не страшно, если взросление тела произойдет чуть позже. Но рядом со мной была Джулия Фарнезе – уже опытная и сладострастная женщина, и донна Адриана Мила, не понимавшая, что я не соответствую им в своем телесном развитии. К тому же наставница уже догадалась о моей осведомленности о ее шашнях и предпочла бы отправить меня с глаз долой подальше. Пезаро для этого вполне подходил.

Прошу простить меня, я отвлеклась от темы, на которую пишу данную часть исповеди, но мне хотелось бы еще вспомнить месяцы между восшествием папы Александра на Святой престол и собственной свадьбой.

Совсем недавно я была помолвлена с одним, почти одновременно с другим, и вот теперь меня вдруг собрались выдать замуж за совсем иного человека. И все это не только не спрашивая моего согласия, но даже не сообщая об этом! Я узнавала о следующей помолвке от Джулии, что было по меньшей мере оскорбительно. Но отец не желал ничего слышать, а донна Адриана объяснила, что таков удел всех девушек знатного рода – никто не может выбирать себе мужа, никто не может противиться родительской воле.

Но ведь молва обвиняла в непостоянстве меня, словно это я, а не отец, соглашалась на следующую помолвку, не разорвав предыдущую. Мой второй жених дон Гаспаро де Прочидо, по словам все той же Джулии, был хорош собой, достойного рода и достаточно богат, мне совсем не хотелось обижать его. Я вообще не намеревалась ничего разрывать, но проклинали в том числе меня.

Я хотела бы посоветоваться с Маддаленой Медичи, но не могла этого сделать. Ее супруг Франческо Чиббо, понимая, что после смерти его отца, папы Иннокентия, больше не сможет оплачивать свои огромные траты продажей индульгенций, поступил еще более подло – он продал принадлежавшие ему города северней Рима синьору Вирджинио Орсини. Об этой сделке Его Святейшество должен знать, если я не ошибаюсь, он был посредником. Этот Орсини служил главнокомандующим армии короля Неаполя Ферранте, и теперь Папская область оказывалась в тисках.

Какое это имеет отношение к моему замужеству? Самое прямое.

Не мне и не Вам, Ваше Преосвященство, объяснять, что вся моя жизнь с момента появления в Латеранском дворце на свадьбе дона Франческо Чиббо и донны Маддалены Медичи была подчинена политике, мои собственные желания и мечты в расчет не брались.

Под присмотром донны Адрианы де Милы я готовилась к свадьбе. Я вовсе не была совершенным несмышленышем и пыталась объяснить донне Адриане, что не могу выйти замуж, пока… Она же воспитывала меня вместо матери, она и должна позаботиться об этой стороне дела. Но донна Адриана так боялась малейшего недовольства папы Александра, вернее, так боялась потери его щедрого вознаграждения за присмотр за мной и сводничество с Джулией, что не посмела поговорить со Святым отцом на щекотливую тему.

Когда я поняла, что она этого не сделала, то пришла в настоящее отчаяние!

За день до свадьбы, которую никто не собирался откладывать на время, я оказалась вынуждена сама говорить с папой об этом!

Я не могла объяснить отцу свою проблему, просто умоляла не выдавать меня замуж, поскольку не хочу расставаться с ним, уезжая из Рима. Святой отец проникся моими страданиями, объявил, что я никуда не уеду, поскольку мы с мужем останемся в Риме, места во дворце хватит всем, а Вы, Ваше Преосвященство, не возражаете против этого.

Отец не мог понять моей просьбы повременить со свадьбой, объясняя, что все уже не просто договорено, но и готово, нельзя нарушать данное обещание, у меня и без того есть расторгнутая помолвка. Еще одна испортит мою репутацию невесты. Если мне почему-либо не нравится Джованни, во-первых, стоило сказать об этом раньше, а не в вечер перед свадьбой, во-вторых, при более близком знакомстве я наверняка найду его более привлекательным, он опытный мужчина и будет прекрасным любовником.

Я не была против брака с Вашим племянником, твердила, что не возражаю, прошу только повременить. Я не часто вызывала недовольство папы Александра, но в этот раз он был взбешен, объявив, что никакой отсрочки быть не может, а донне Адриане стоило бы лучше воспитывать меня!

Залившись слезами, я наконец поведала, в чем дело. Святой отец был потрясен моим признанием. Он не мог поверить, что девушка в тринадцать лет, производящая впечатление взрослой и вполне оформившейся, все еще девочка. Успокоив меня, папа Александр объявил, что свадьба состоится завтра, чтобы я перестала плакать и привела в порядок свои красные глаза. Но обещал, что мой муж не прикоснется ко мне, пока это не будет возможно.

Я знаю, что между отцом и донной Адрианой состоялся неприятный разговор, после которого та шипела на меня, словно рассерженная гусыня, зато Джулия, которой страшно надоела свекровь-сводница, радовалась, надеясь, что ее отставят от нас, отправив куда-нибудь подальше. Джулия ошиблась – папа Александр не мог прогнать донну Адриану, оставив при себе саму Джулию, ведь они делали вид, что это донна Адриана держит при себе невестку.

Перед венчанием папа Александр сообщил мне, что свое обещание сдержал и уже побеседовал с моим женихом. В результате после нашего с Джованни Сфорца венчания и пышного праздника по поводу свадьбы консумация брака не состоялась.

Я так и не узнала, что именно сказал папа моему мужу, но и вскоре, когда близость стала уже возможной, и потом, когда мы уже уехали из Рима и Пезаро, Джованни боялся прикоснуться ко мне. Именно это позволило сказать мне перед кардиналами, что я девственна. По отношению к Джованни, с которым предстоял развод, я была девственной.

Но мучения юной женщины, имеющей мужа и не имеющей близости с ним, ужасны. Слышать каждый миг о любви, о страсти, плотских утехах и оставаться нетронутой… Я не была в то время святой – я грешила в мыслях! Сколько раз я вспоминала увиденное в спальне донны Адрианы, сколько раз молила судьбу послать мне любовника, если уж нет внимания мужа! Но природная гордость мешала сказать об этом супругу, который довольно быстро нашел мне замену в постели. Для удовлетворения своих плотских надобностей Джованни легко находил любовниц, он не испытывал желания обладать мной.

Заставить себя любить невозможно, можно лишь заставить уважать или бояться.

Мне с мужем не удалось сделать ни то, ни другое.

Джованни я могу предъявить свой счет. Если только он продолжит говорить обо мне гадости, я заставлю его поклясться перед Святым отцом, что он обладал мной в постели, а еще что имеет доказательства инцеста – моей физической близости с кем-то из братьев (Хуаном или Чезаре) или с папой Александром. Если он продолжит настаивать на своих словах, пусть клянется своей черной душой. Едва ли Джованни, как бы ни был на меня зол, рискнет давать клятву пред Господом в том, чего не было, либо чего он знать не может потому, что этого не было!

Я не святая и не была верна моему первому мужу Джованни Сфорца, но лишь потому, что он пренебрегал мной. Нет ничего оскорбительней для молодой красивой (так говорили все вокруг) женщины, чем открытое пренебрежение ею супругом. Джованни отнюдь не был импотентом, но он не спал со мной!

Зато спал со многими другими, в том числе с моими придворными дамами и с… Джулией Фарнезе. Да, в Пезаро скучающая любовница моего отца спала с моим скучающим мужем. Была ли в этом моя вина? Наверное, ведь я так и не смогла заинтересовать мужа. Но мне было куда обидней за отца, искренне любившего эту распутную дрянь.

Осознав, что и Чезаре наставляет рога отцу, я стала сторониться и брата. Он долго не мог понять, в чем дело, а когда пришлось сказать откровенно (в это время Джулия уже сбежала от нас), брат расхохотался:

– Ты не права, малышка. Это мы с отцом наставляли рога Орсо, все же муж он.

Наверное, Джулия Фарнезе мечтала о влиянии, подобном влиянию Марозии на папу Сергия III и последующих пап во времена порнократии. О бесчинствах этой блудницы нет необходимости напоминать, но, к счастью, папа Александр обладал и умом, и волей, чтобы не исполнять прихоти своей любовницы. Вернее, исполнял, но никогда эти прихоти не касались политики и дел Святого престола. Он мог приказать заменить прекрасное тосканское светлое вино на столе на вульгарное красное или даже гиппократ, приготовить блюда, любимые Джулией, подарить ей дорогое украшение или новое платье, даже сделать выговор мне за недостаточное почтение, ей выражаемое, но никогда не заходил дальше. Ее место осталось в спальне. Думаю, Джулия Фарнезе большего и не заслуживала, но страстно желала!

Джулия бесилась, когда отец доверял мне разбираться со светскими делами Ватикана, не допуская ее саму ни к каким бумагам. Но что она могла поделать? Чтобы помогать Святому отцу, одной красоты и блуда недостаточно, и ум должен быть не изворотливый, а пытливый. И знания нужны совсем иные, чем те, которыми обладала красавица. Это сказано не ради восхваления самой себя, отец действительно ограничил влияние любовницы альковными радостями и милой болтовней. Никакой власти в делах у нее не было и быть не могло, шлюха, изменяющая мужу в соседней спальне, недостойна внимания вне этой спальни.

Джулия и донна Адриана поносили мою мать как шлюху, все получившую от Родриго Борджиа, забывая, что мама много лет занималась делами сама, она состоятельна далеко не только из-за подарков отца, мама всегда умела вести хозяйство и выгодно вкладывать каждый дукат, оказавшийся у нее в руках. Я очень люблю отца, но подозреваю, что деловую хватку получила в наследство от матери.

Джулия родила отцу дочь, я почти уверена, что это не его дочь, и, хвала Господу, это не сын! Иначе планы красавицы были бы столь грандиозны, что для их осуществления не хватило жизни и трех пап.

Я не сомневаюсь, что ее девочка станет разменной монетой своей матери, как таковой стал несчастный Орсо Орсини.

Все вокруг с восторгом твердили, что Лаура копия папы Александра, да и моя тоже. Я с трудом сдерживалась, чтобы не намекнуть, что еще больше маленькая Лаура похожа на Чезаре. Боюсь, что отец тоже это понял, и его отношения с моим братом испортились еще больше. Между своим сыном и любовницей отец выбрал любовницу, потеряв сына. Чезаре еще не раз пытался доказать, что он достоин отцовской любви, а когда Джулия предала папу Александра, сбежав, было уже поздно – Чезаре стал самостоятельным во всем. Но об этой ошибке отца разговор в другой раз.

Джулия бежала тайно, но едва ли это удалось бы, не закрой отец глаза на побег, отец разрешил любовнице покинуть его. Нет, это был не просто побег, а настоящее предательство. Она сбежала в стан врага в самое трудное для папы Александра и Рима время, когда французы прошли уже половину Италии и намеревались войти в Рим по пути на Неаполь.

Джулия предала папу, сбежав к Орсини и Колонна, которые были в союзе с захватчиками-французами, и этот удар мог оказаться для отца роковым. Но, к счастью, он понял, что эта дрянь не стоит и единого его вздоха. Конечно, Джулия боялась, что я расскажу отцу о ее изменах, но я не произнесла ни слова, разве время для подобных откровенностей, когда враг у ворот дома? Но я знаю, что в руки папы Александра попало незаконченное письмо, которое Джулия писала прямо перед побегом, а служанка по недосмотру не сожгла полностью. Не знаю, кому адресовано это письмо, и даже что в нем было, тоже не знаю. Помню только отца, сидящего с обрывком бумаги в руке перед камином с таким видом, словно он только что потерял самое дорогое. Увидев меня, отец усмехнулся и со словами «Больше никакой любви!» бросил бумагу в огонь. Я успела заметить почерк Джулии и поинтересовалась, что она написала ему на прощание, решив, что это и впрямь объяснение причины бегства и мольба о прощении. Но услышала иное: «Это не мне. Она сообщала, что сбегает от старого фавна…»

Окажись Джулия в ту минуту где-то неподалеку, ей бы не поздоровилось, я непременно задушила ее собственными руками!

Она могла не любить моего отца, могла даже его бросить, но объяснить свой поступок, а не сбегать тайно в самую трудную минуту, да еще и оставив такую улику.

Я знаю, что сейчас Джулия занимается организацией замужества Лауры, девочку выдают замуж за Никколо делла Ровере, племянника Его Святейшества. Опрометчивый поступок – породнить Лауру с семейством делла Ровере – не значит ли признать, что она не дочь папы Александра?

Что такое Джулия Фарнезе? Ничто! Hectorem quis nosset, felix si Troja fuisset? (Кто знал бы Гектора, если бы Троя была счастливой? – лат., Овидий.) Едва ли это ничтожество что-то значило, не попади она в постель кардинала Борджиа и не стань кардинал папой Александром!

Отец больше никого не любил, хотя еще имел сына от замужней женщины, Вам знакомой. Думаю, все знают, чей это сын, но приписали Джованни мне, словно в моем положении на виду у тысяч шпионивших глаз ребенка можно выносить и родить незаметно.

Если кто в нашей семье и погряз в плотских грехах, то это Хуан. Боюсь, что, умерев без последней исповеди и причащения, он будет страдать вечно, и потому возношу молитвы к Господу нашему, чтобы мой брат был прощен.

Хуан стал мужчиной очень рано, но если бы это означало его мужественность в делах и разумное поведение!

Если Господь дает человеку мужскую силу жеребца, ненасытность кролика, завидную внешность и при этом не дает мозгов, получается Хуан. Romae nolite mirari, per aliquid (Рим не удивишь ничем – лат.), он видел всякое, но Хуан сумел удивить даже Рим! Он вырос здоровым и ненасытным, как жеребец, любовных приключений моего брата хватило бы на десятерых. Сколько его детей разбросано по Италии, Испании и Неаполитанскому королевству, не знает даже он сам, хотя Хуан никогда не интересовался возможным потомством, его занимал только сам грех.

Сколько раз, пока отец был кардиналом, Хуану приходилось уносить ноги от обманутых мужей! Сколько раз он бывал разгневанными супругами бит, причем жестоко! Чезаре говорил, что однажды Хуана просто оскопят, но никакие предупреждения не помогали: залечив раны, брат снова бросался в вихрь приключений. Сомневаюсь, чтобы он кого-то любил и запоминал, а вот его любили и помнили. Казалось, главной его целью было переспать с любой красивой девушкой или молодой женщиной.

Но сказать, что Хуан не пропускал ни одной юбки, значит сказать лишь половину – он не пропускал и штаны. Эта его сторона известна меньше, потому что у женственных красавцев, готовых подставить свои зады, обычно не бывает разгневанных мужей, а если есть возлюбленные, то не рискуют открыто протестовать.

Когда однажды, незадолго до его гибели, я осторожно намекнула, что совращать замужних дам это одно, а содомский грех совсем иное, Хуан напомнил мне о Франциске Ассизском, который в юности был знаменитым гулякой, не чуравшимся даже содомского греха, а стал основателем ордена францисканцев. На вопрос, когда же францисканцем станет он сам, Хуан расхохотался, мол, вот еще десяток лет поблудит и обязательно станет.

Не успел. Qualis vita, finis ita (какова жизнь, таков и конец – лат.).

Но было ли сладострастие причиной распутства Хуана? Не думаю, скорее им владела просто похоть, желание обладать любой красивой женщиной, независимо от того, кто она и что ждет ее потом. Мне кажется, он не умел наслаждаться близостью с женщинами, не умел дарить удовольствие и даже получать его сам. Удивительно, но при этом женщины стремились к нему постоянно, даже те, кого он обидел и бросил.

Почему? Это загадка женской натуры, почему-то женщинам милей их обидчики, чем те, кого обидели они сами.

Я не пожелала бы такого мужа ни себе, ни своим дочерям, будь они у меня. И любовника тоже не пожелала. Даже встречи с таким мужчиной советовала избегать, а уж попадать к нему в зависимость – ох, только не это!

Я всегда сочувствовала его жене Марии Энрикес, которая была рогата сверх меры, обманута и даже бита, если смела возражать против безобразного поведения ее мужа. Тем удивительней ее страстное желание отомстить Чезаре, которого Мария Энрикес считает убийцей Хуана.

Я знаю только одну женщину, посмевшую отказать Хуану и не поплатившуюся за это, – Джулию Фарнезе. Но это только потому, что Джулия принадлежала нашему отцу, а когда Хуан попытался отомстить ей, оклеветав Джулию, она вернула ему должок той же монетой. Хорошо, что Хуан отбыл в Испанию и смирился с невозможностью погубить Джулию, не то оказался бы в Тибре куда раньше.

Но к сладострастию это не относится, это месть и, возможно, зависть.

Почему месть не считается смертным грехом? Сколько убийств совершается именно из-за нее!

Я бы добавила этот грех и поставила его одним из самых первых, самых страшных.

Мстят не только из ревности, то есть сладострастия, мстят и из зависти, такая месть бывает расчетливой и более жестокой.

Но я снова отвлеклась, хотя о сладострастии можно писать бесконечно.

Да, им страдала вся моя семья, отец, несмотря на то, что любил нашу маму, а потом Джулию вопреки обету безбрачия, научил сладострастию Джулию (по ее словам, которым едва ли можно верить).

Сладострастен Чезаре, иначе не был столь популярен у куртизанок Рима, но он получал удовольствие от самой близости, от красивого женского тела, от женской грации и не похвалялся своими успехами, полагая, что о них знают те, кто должен знать. К сожалению, болезнь довольно давно лишила брата возможности предаваться сладострастным утехам, сейчас он даже вынужден носить маску, скрывая изъяны на лице. Такова цена сладострастия, которую заплатил за нее Чезаре. Думаю, он заболел не меньше десяти лет назад, когда был во французском лагере.

Хуан сладострастием не страдал, потому что не испытывал никакого удовольствия, кроме звериного, а красоту ценил лишь потому, что ее ценят другие. Но он заплатил за свою неуемность самую высокую цену.

Сладострастием грешила и грешит Джулия Фарнезе. Я не верю, что ее первым учителем оказался мой отец, думаю, Джулия лишь умело разыгрывала неискушенную в любви девушку. По брошенным вскользь словам я поняла, что она имела немалый опыт и до Орсо, следовательно, и до отца. Нельзя на следующее утро после свадьбы вдруг стать опытной. Знаю, что Джулия спала с Чезаре, притом что они ничуть не любили друг дружку, но опасность придавала тайной связи страсти. Это действительно могло плохо закончиться для обоих, отец не простил бы измены своей любовницы со своим же сыном, но болезнь Чезаре быстро вывела его из числа любовников знатных дам, ему остались только куртизанки, тем бояться нечего.

Потому, когда я слышу о соблазнении моим братом кого-то из жен его друзей или соперников, я смеюсь. Болезнь оставила Чезаре для наставления рогов чьим-то мужьям не так много времени – лет пять, все остальные годы он исправно посещал проституток, но мужей не обижал.

Кроме одного – нашего брата Джоффре. Единственный рогатый муж по вине Чезаре за последние десять лет – супруг Санчи Арагонской.

Санча и Хуан равны, они все время объяты пламенем желания, причем все равно где, когда и с кем. Будь Хуан супругом Санчи, он убил бы ее через неделю. Или она его. Окажись супругом Чезаре, наверное, случилось бы то же.

Но неаполитанскую принцессу, внучку сумасшедшего короля Ферранте выдали замуж за младшего из Борджиа Джоффре. Ему было тринадцать, ей семнадцать. Тринадцатилетний Джоффре – это не Хуан того же возраста, который сетовал, что под юбку Джулии не получится забраться до Орсо, и не Чезаре, потерявший девственность бог знает в каком возрасте. Джоффре точно был девственником. А вот Санча испытала уже многое, она сама мне об этом рассказывала, когда мы подружились.

Потеряв подругу-змею Джулию Фарнезе, я обрела приехавшую в Рим Санчу.

Большей развратницы Рим за последние сто лет не видел! Санча просто не способна провести ночь в одиночестве и в определенные дни чувствует себя больной из-за невозможности переспать хоть с кем-то. Они с Хуаном и Чезаре быстро нашли друг друга.

Мне кажется, Санча должна бы использовать мускусное масло целыми склянками, но она предпочитала вместо масла мужчин. Более ненасытной женщины я не видела, хотя мое суждение может быть несправедливым, поскольку мне вообще не доводилось секретничать об этом со многими женщинами, несмотря на то, что меня саму считали очень распутной.

Санча красива особенной красотой, черные локоны вместе с синими глазами не могут оставить равнодушными, но мне кажется, что главная сила красавицы в ее взгляде. Он настоящий женский, зовущий. Так сказал Чезаре, и в данном случае я ему верю.

Ваше Преосвященство не мог видеть супругу нашего Джоффре, они приехали в Рим в Ваше отсутствие. Не думаю, что Вам много рассказывали о ней, разве только в связи с ее замужеством. Санча веселая, красивая, образованная молодая женщина. В отличие от Джулии, Санча училась не только танцевать и кокетничать, неаполитанский двор славится своим покровительством искусствам и наукам. Даже при сумасшедшем короле Ферранте там знали толк в поэзии и музыке, приглашали философов и просто умных людей. Супруга моего свекра донна Элеонора была дочерью этого сумасшедшего, мой муж и его сестра Изабелла Мантуанская, так кичащаяся своей образованностью, его внуки.

Донна Элеонора действительно заботилась об образовании своих детей, вынеся из Неаполя убежденность в его необходимости, но, полагаю, король Фердинанд к этому не имел никакого отношения. Д’Эсте считали возможным держать своих детей при дворе сумасшедшего короля, ведь и сам Эрколе, и Альфонсо воспитывались в Неаполе.

В неаполитанских принцессах есть что-то особенное, следует это признать. Они энергичны и способны добиваться своего.

Первой из них, с кем я познакомилась, оказалась Санча. Она побочная дочь короля Альфонсо I, как и мой второй супруг Альфонсо Арагонский. Смешно называть королями и Альфонсо I, и его сына Фердинанда II, просидевших на троне по году. Надеюсь, король Федериго окажется более удачливым, чем его брат и племянник.

Санча рассказывала о нравах, царивших при дворе еще при короле Фердинанде I. Ферранте кроме своих причуд с мумиями врагов увлекался много чем, но Санчу интересовали только амурные дела, причем король держал в строгости своих дочерей, но позволял абсолютно все сыновьям. Отец Санчи и моего мужа имел множество внебрачных детей, но признал только этих двоих. Он удался в папочку, насиловал любую понравившуюся ему женщину или девушку, не обращая внимания на то, замужем ли мадонна. Говорят, при одном приближении сына Ферранте молодые женщины прятались, как мыши, завидев кота.

Возражать никто не смел, любые несогласные становились либо мумиями во дворце короля Ферранте, либо просто трупами, причем даже если признавали свою ошибку и молили о прощении. Прощеные тоже должны быть казнены – таков принцип короля Ферранте и его сына и наследника Альфонсо I. Санчу восхищал такой принцип деда, она считала, что именно его железная рука удерживала Неаполитанское королевство.

Ваше Преосвященство, Вы помните, что папа Ипполит отлучил обоих – отца и сына – от Церкви. Отлучил за дело, Санча рассказывала, что во дворце короля Ферранте никогда не соблюдался пост (король считал его глупой выдумкой толстобрюхих священников), они с сыном никогда не причащались и не исповедовались. Но отлучение ничуть не сказалось на этих чудовищах.

В нраве короля Ферранте удивительным образом сочетались жестокость, безнравственность, распутство и любовь к наукам и искусству. При множестве пороков он был образован и покровительствовал поэтам. У его наследника не было и того, пороки были, а вот все остальное нет. Тем тяжелей мне кажется судьба супруги Альфонсо I Ипполиты Марии Сфорца. Об этой женщине я слышала только хорошее, многие рассказывали о ее мягком нраве, образованности, талантах, покровительстве поэтам, любви к книгам.

Санча, слыша такие заверения, только фыркала, мол, что ей еще оставалось, как не читать, если муж ею не интересовался! Примером интереса своего отца Санча считала свою мать, родившую их с Альфонсо-младшим. Санчу и ее брата (моего второго мужа) обучали лучшие наставники неаполитанского двора. Моя золовка могла бы блистать в любом обществе, а блистала лишь в обществе моих братьев.

У Санчи Арагонской нелегкая судьба: выдать горячую живую девушку за мальчика моложе ее и с совсем иным нравом (Джоффре спокоен и добродушен) не значило ли толкнуть ее на путь измены мужу-мальчику? А привезти в Рим в объятия моих старших братьев еще и означало столкнуть между собой всех троих.

Ходили слухи о моей любовной связи с моими братьями. Молва просто перепутала меня с Санчей! Вот кого совершенно не беспокоили муки совести или стыдливость. Санча очень красивая, она легка в общении, незлобива и умеет за себя постоять. Если бы их с Джоффре поселить в поместье, хотя на время лишив Санчу возможности изменять мужу, из них получилась бы прекрасная пара. Но они жили в Неаполе, где Джоффре выглядел и был скорее пажом, чем мужем, а потом в Риме, где красавица Санча привлекла внимание двух моих старших братьев.

Сначала мне очень нравилось их соперничество и умение Санчи ловко все обустраивать. Хуан и Чезаре знали о ее связи с обоими, даже делали вид, что соревнуются, но, думаю, им была безразлична ее неверность. Чезаре однажды сказал, что доступных женщин не ревнуют.

Санча поведала мне много женских хитростей, которые, правда, не пригодились. Мы стали подругами; после надменной Джулии Фарнезе, считающей меня глупой, Санча казалась настоящим ангелом. Она учила меня легко относиться к близости с мужчиной, ведь если Господь сотворил Еву, значит, это не зря?

Она могла станцевать прямо на столе, а увидев вошедшего в комнату Чезаре, не только не смутиться своих задранных выше колен юбок, но и поднять их еще выше, попросив его помочь спуститься на пол. Чезаре тоже смутить трудно, он подхватил Санчу на руки и унес в спальню, откуда она вышла нескоро и весьма растрепанной.

Мне Санча заявила, что братья дополняют друг друга, и она мечтает свести их в постели обоих. Я ужаснулась не самого предположения, что она может ласкать сразу двоих, а стычки Чезаре и Хуана. Санча согласилась: «Да, это опасно. Это единственное, что останавливает меня».

Однажды я поинтересовалась у подруги, не жаль ли ей своего мужа. Разве Джоффре заслужил, чтобы его вот так унижали? Неожиданно она согласилась: «Заслужил».

– Чем?! Он бьет тебя? Неверен? Чем нехорош Джоффре?

И получила в ответ неожиданный урок. Санча фыркнула:

– Знаешь, что сделали бы на его месте Хуан или Чезаре?

– Убили бы тебя!

– Вот именно. Или хотя бы избили. А Джоффре молчит и терпит унижение. И будет терпеть, потому что не изменять мужу, который спокойно носит рога, невозможно хотя бы из чувства противоречия.

Я ужаснулась и подумала, что меньше всего хочу такой брак, как у Санчи и Джоффре. Я дружила с Санчей, но жалела своего младшего брата, он не виноват, что его женили на столь горячей штучке, как Санча.

Санча не считала грехом плотскую любовь и предавалась ей так часто, как удавалось.

Но разве только Санча так думала и поступала? Разве остальные мужчины и женщины в Риме, Неаполе, Милане, Флоренции, Париже и по всему миру не совершали тот самый грех каждую ночь и каждый день? Разве не грешат все прихожане всех церквей Европы? Чезаре утверждал, что самая частая тема исповеди – супружеская измена. Если бы за нее сжигали или забрасывали камнями, как делали когда-то, то ни дров, ни камней не хватило.

Думаю, брат прав, мало кто считает супружескую измену таким уж большим грехом. Побочные дети есть у всех мужчин, которые могут их содержать. Правда, не всегда.

У Николо III д’Эсте, деда моего нынешнего мужа, было прозвище «Отец Отечества», которое он заслужил за немыслимое количество детей от местных женщин. В Ферраре до сих пор поговаривают, что все местные детишки были его детьми. Почти тридцать сыновей воспитывались при феррарском дворе – д’Эсте не делали различий между законными и побочными детьми.

Мой свекор Эрколе д’Эсте один из побочных сыновей. Почему именно он оказался герцогом Феррары, известно одному Господу, вразумившему его сводного брата Борсо отдать престол именно ему, а не своему законному племяннику.

Когда-нибудь я расскажу историю дома герцогов Феррарских, ведь первый из них Обиццо д’Эсте упомянут в «Божественной комедии» в числе варившихся живьем в адовом котле, его в борьбе за власть задушил собственный сын.

Наверное, такие истории есть в каждой семье, правда, не все они широко известны и не все обсуждаются. А вот те, что касаются семьи Борджиа, становятся всеобщим достоянием, даже если не имеют ничего общего с правдой.

Удивительно, но, не имея ни единого повода заподозрить меня в связи с кем бы то ни было, меня обвиняли в распутстве и приписывали инцест – связь с собственным отцом и обоими братьями! Почему двумя, а не всеми тремя? Или даже с Педро Луисом, хотя тот умер, когда мне было всего восемь? Могли бы приписать еще Орсо Орсини, с которым мы жили в одном дворце Санта-Мария-ин-Портико, а заодно и всю коллегию кардиналов Ватикана, с ними я встречалась в Латеранском дворце время от времени на заседаниях.

Я знаю, кто распустил слух об инцесте – это Джулия Фарнезе. Интересно, где была она сама, когда я якобы спала с собственным отцом? Неужели стояла за дверью и подслушивала? А с братьями?

Я поселилась во дворце Санта-Мария-ин-Портико восьмилетним ребенком почти одновременно с Джулией, она могла наблюдать меня каждую минуту и прекрасно знала, что я девственница. Она была рядом в Пезаро и потом в Риме почти до самой гибели Хуана. Я знаю о распространяемом слухе, что Чезаре убил Хуана из ревности ко мне. Но какой ревности, если Хуан отбыл в Испанию к своей невесте Марии Энрикес через месяц после моей собственной свадьбы, а вернулся, когда французов уже прогнали из Италии?

Как я могла сожительствовать с братом, который находился за много-много миль от меня?! Но толпа верит любым гадким слухам, если они касаются семьи Борджиа. А те, кто ложь распространяет, прекрасно знают, о чем именно стоит болтать.

Mundus vult decipi, ego decipiatur (мир желает быть обманутым, пусть же он будет обманут – лат.).

Когда-то Чезаре учил меня не обращать внимания ни на какие сплетни и обвинения за спиной, мол, болтают только о тех, кто заметен, чем выше человек, тем больше будет наветов на его имя. Карло Канале с ним был согласен, но все же советовал не давать повода для гнусной болтовни.

Я очень старалась не давать, но всегда вызывала самые гадкие слухи одной принадлежностью к семье Борджиа. Я не святая, но и не чудовище, никогда не присутствовала ни на одном пиру в Риме, где бы совершались непотребности, не пускала к себе в спальню любовников каждую ночь, как Санча, не рожала детей от любовника, как Джулия, а если изменила Джованни Сфорца, то только потому, что он мной пренебрегал.

Но стоило бывшему мужу и Джулии Фарнезе распустить слух, что я сплю с братьями и даже отцом, как все поверили! С самого рождения и до этого дня я ни единой минуты не бывала одна, мои няньки, воспитательницы, придворные дамы или служанки не оставляли меня наедине с кем-то кроме моих мужей ни разу! Даже рядом с братьями при мне присутствовал кто-то из девушек. А заподозрить в инцесте моего отца, искренне любившего Джулию Фарнезе, а потом просто опустошенного горем после ее предательства, – верх глупости!

Людям трудно поверить, что отец может любить дочь просто как дочь? Или что братья могут испытывать к сестре именно братские чувства? И дружить с ней, как дружили мы с Чезаре?

Было время, когда я тоже не верила ни в какую чистую любовь, при которой совсем не обязателен грех сладострастия, но теперь верю. Почему же не могут поверить другие?

У меня был первый муж Джованни Сфорца, который боялся прикоснуться ко мне. Был любовник, с которым я отомстила Джованни, но чье имя я не назову. Это не несчастный Педро Кальдерон, который погиб от руки разгневанного Чезаре, пострадав невинно.

Был обожаемый второй супруг Альфонсо Арагонский, с которым я сполна познала счастье плотской любви и грех сладострастия, но который был убит тоже по приказу моего брата Чезаре.

Есть третий супруг Альфонсо д’Эсте, мужчина горячий, исправно исполняющий супружеский долг (не его вина, что детей пока нет).

И есть любовь, но без сладострастных желаний.

Только сейчас, имея третьего супруга и будучи хозяйкой большого дома, я вдруг узнала, что можно любить, не имея встреч в постели, что бывает чувство, для которого даже переписка счастье. Конечно, я снова не назову его имя, я не изменяю мужу, для моей новой любви не нужна супружеская измена. Я просто люблю и каждое мгновение наслаждаюсь самой мыслью, что этот человек существует и что он тоже меня любит.

Если это грех, то я грешна. Но только тем, что у Альфонсо подозрение, что его жена может быть влюблена в кого-то, вызывает приступы ревности. Однако найти повод, чтобы уличить меня в измене, он не может. Мое тело принадлежит моему супругу, а мои мысли мне, и в них я не завишу.

Мне не в чем каяться, я чиста перед супругом, моя любовь не нарушает супружеской верности. Я чиста пред Господом, потому что чистая, незамутненная платоническая любовь не может обидеть даже Его.

В свое оправдание могу добавить, что никогда не применяла донский можжевельник. И я никогда не пользовалась мускусным маслом в определенных целях.

Во времена Лукреции куст донского можжевельника рос практически в каждом доме, где были молодые девушки и женщины. Его ягоды активно использовались для приготовления средства, вызывающего избавление от нежелательного плода. Сильное средство применялось только тогда, когда все другие уже не помогли. Редко можно было встретить женщину или даже незамужнюю девушку, не испытавшую на себе действие можжевельника. Это означало, что она либо бесплодна, либо рожала всех детей, данных Богом.

Утверждая, что никогда не пользовалась можжевельником, Лукреция объявляет об отсутствии абортов, ведь бесплодной она не была.

Второе заявление о мускусном масле означает, что и приступами похоти она тоже не страдала, поскольку этот недуг лечили именно таким маслом, либо триферой магной – сложным составом из почти тридцати компонентов, включающим и опиумный мак, и пижму, и белену, и мандрагору, и многое другое.

То, что Лукреция написала об этом пусть и в Покаянии, но достаточно открыто, означает, что секрет можжевельника или мускусного масла вовсе не был секретом даже для мужчин в сутанах.

Платоническая любовь, о которой упоминает Лукреция, это действительно платоническая связь с поэтом Пьетро Бембо. Под пристальным вниманием своих новых родственников в Ферраре, на глазах у своего крайне ревнивого мужа Альфонсо д’Эсте Лукреция тайно переписывалась с Бембо. Письма частично сохранились, в них стихи, переводы с латыни, даже откровенные признания в любви, но любви романтической без намеков на физическую близость. Это любовь рыцаря и Прекрасной дамы – мир, столь далекий от дворцов Рима и жизни Борджиа, что с трудом верится, что письма написаны той самой «кровавой шалуньей Ренессанса», как прозвали Лукрецию болтуны, не удосужившись не только проверить, но хотя бы осмыслить нелепости, о ней сочиненные.

Конечно, она не была святой, но и кровавой шалуньей тоже не была.

Марозия (или Мароция), прозванная убийцей пап, была любовницей папы Сергия III вместе с ее матерью Теодорой. Мать и дочь сообща обслуживали мужчин, поскольку до Сергия находились в связи с Адальбертом, маркграфом Тосканским. К ним не замедлила присоединиться и сестра Марозии, тоже Теодора. Следующий папа, Иоанн Х, возведенный на Святой престол стараниями Теодоры-старшей, имел любовницами всех троих, что надоело Марозии, и по ее приказу папу просто задушили периной, предварительно свергнув и бросив в темницу.

Семь пап Х века периода порнократии от Сергия III до Иоанна XI становились понтификами по воле этой женщины и были ее любовниками, а об Иоанне XI говорили, что это ее внебрачный сын от папы Сергия, что не мешало любвеобильной матери иметь с ним связь. Порочный круг разорвал ее собственный сын Адальберт II, отправивший мать в темницу до конца ее жизни и ограничив власть собственного братца папы Иоанна XI проведением церковных обрядов.

Основные события, упоминаемые в этом и остальных письмах, а также имена разъяснены в справке в конце текста.

В своих посланиях Лукреция не единожды возвращается к некоторым событиям и упоминает одних и тех же людей, иногда не совсем последовательно и даже противоречиво. Помимо желания помочь брату ею двигало понимание, что текст будет читать не сам папа Юлий, но и другие люди, настроенные враждебно и к ней, и к Чезаре Борджиа. Этим продиктованы некоторое несоответствие действительности и попытки опровергнуть слухи или по-своему объяснить какие-то события.

Нет уверенности, что все изложенное ею правда, но нет и оснований опровергнуть. Лукреция не раз заявляет, что она не святая, но дает понять, что не нарушала клятвы, данной перед алтарем.

Кардинал Асканио Сфорца личность довольно мутная – он был одним их тех, кто согласился голосовать на конклаве при выборе очередного папы римского за Родриго Борджиа в обмен на обещание стать вице-канцлером Ватикана. Находясь на этой должности, он получил привилегии сполна, сполна же воспользовался ими, но в трудное для папы Александра (Родриго Борджиа) время оккупации французами Рима перешел на сторону врагов, позже был прощен, вернулся к своей должности, но снова оказался в стане врагов.

Папа Юлий позволил Сфорца вернуться в Рим и, вероятно, дал странное поручение – читать послания дочери своего заклятого врага и бывшей супруги племянника самого Асканио Сфорца Лукреции Борджиа. Неизвестно, знал ли кардинал истинные причины этой переписки и то, зачем папе понадобилось обличение Лукрецией своего брата, ни одного его письма Лукреции в Феррару не сохранилось, даже если такие были. Непонятно даже, прочитал ли Сфорца адресованное ему послание, поскольку прожил в Риме недолго, он вскоре умер.

О письме Лукреции Борджиа к кардиналу в Риме не было известно, иначе молва обязательно приписала его смерть действию таинственного яда кантареллы, обладанием которым «прославились» Борджиа.

Оказался упущен блестящий повод обвинить представительницу семьи Борджиа в отравлении очередного кардинала на расстоянии и с отсрочкой во времени, мол, пропитала ядом страницы исповеди, кардинал подержал в руках и умер (в действительности от сифилиса).

Развода Лукреции с Альфонсо Эсте не случилось, кающуюся грешницу перепоручили заботам другого кардинала, кого – неизвестно.

Тон ее следующих писем несколько изменился, вероятно, папа Юлий нашел кого-то из верных себе кардиналов, ни дурачить которого, ни надеяться на его снисхождение Лукреция не могла.

В ее письмах больше нет рецептов блюд или косметических средств, описаний пирушек или нарядов вместо раскаяния, зато в изобилии разоблачения Святых отцов Церкви и их окружения. Лукреция не пытается очистить имя своего отца папы Александра, но напоминает, что предыдущие папы вовсе не были безгрешны, семье Борджиа было с кого брать пример.

Покаяние превращается в обличение всех служителей Ватикана.

Едва ли папу Юлия устраивали такие откровения, но ему оказалось не до писем дочери своего заклятого уже умершего соперника. Возможно, Святой отец просто забыл о Лукреции, будучи занятым в военных походах, этот папа предпочитал водить войска в бой, сменив сутану на доспехи.

Нам неизвестно содержание ответных посланий кардинала, о них можно только догадываться по возражениям или объяснениям Лукреции, но они не столь важны.