Эшелон

В плацкартном вагоне тесно от пассажиров, узлов, сумок, чемоданов. Шура не подпускает меня близко к окну — «Не дай Бог, простудисси в дороге — хуже нет!» За окном дождь, косые линии полосуют мокрое стекло. Мимо окна плывут громадные сосны, поворачивая вслед поезду обросшие мхом стволы. Паровоз вскрикивает тонко и жалобно.

Мама волнуется о Вите: от него не было ни одного письма с тех пор, как он уехал на окопы, она не знает его адреса, не знает, скоро ли его отпустят, и боится, что вообще не отпустят, а прямо с окопов пошлют на фронт. Тетя Лена тоже волнуется — о своем муже, Маринкином папе: он военный корреспондент газеты «Правда», и, может быть, он уже на фронте. Маринкин папа — родной брат моей мамы, а тетя Лена, как и моя мама, артистка театра Вахтангова. У нее легкий, непрочно скрепленный шпильками узел пепельных волос, который она ежеминутно поправляет, нервными движениями перекалывая шпильки. Она очень красивая.

В вагоне, кроме нас с Маринкой, есть и другие дети: четырехлетний мальчик Саша — он едет с толстой бабушкой в смешных очках, которые она прищипывает к переносице. И зовут бабушку тоже смешно: Фаня Избугалтерии.

Еще у нас в вагоне грудная Олечка, которая кричит ночь напролет, так что я в конце концов привыкаю спать под ее крик и просыпаюсь, когда она замолкает. Посыпаясь, я вижу, как взрослые спят, устроившись на узлах и чемоданах, слышу их вздохи, постанывания, похрапывание и тихие всхлипывания Олечкиной мамы, которую все зовут просто Милой. Милу все жалеют, говорят: «Молоко пропало». Нам на станциях покупают молоко. Мы с Маринкой и Сашей пьем его из эмалированных кружек и заедаем черным хлебом. Мы болтаем ногами, свесив их с верхней полки, а Шура и Сашина бабушка вспоминают, как до войны мы давились манной кашей, отталкивали тарелки и капризничали. Я это тоже помню, но ничуть не жалею о той манной каше: молоко с черным хлебом кажется мне куда вкуснее. Жаль мне голодную Олечку и кажется странным, почему ее мама, раз у нее пропало молоко, не купит молока на станции. Я протянула Миле недопитую кружку и сказала:

— Дайте Олечке.

— Что ты, что ты! — испугалась Мила. — Ей такого нельзя!

— А что, если добавить водички? — предложила тетя Лена.

— Вы думаете? — неуверенно спросила Мила.

— От коровьего вреда не будить, — сказала Шура. — Разведи пожиже — и дай.

— В истории были случаи, когда детей вскармливала даже волчица, — вмешалась Сашина бабушка.

— Это вы в смысле — Маугли? — спросила Мила. — Но это же сказка.

Сашина бабушка двумя пальцами отщипнула свои смешные очки от переносицы и строго посмотрела на Милу.

— При чем тут Маугли! Нужно лучше знать древнюю римскую историю, моя дорогая!

Тем временем Шура налила в бутылочку молока, добавила теплой воды, надела на бутылочку соску и дала Олечке. Та засосала с такой жадностью, что по краям рта у нее стали надуваться и лопаться пузыри. Она высосала всё и заснула. И сейчас же заснула ее мама. Она даже не успела лечь — так, сидя с пустой бутылочкой в руке, и заснула. Голова ее стала медленно сползать по стене, еще немного и Мила, потеряв равновесие, упала бы и уронила лежащую у нее на коленях дочку. Хорошо, что тетя Лена успела подхватить Милу. Она осторожно опустила ее голову на свернутое в головах полки синее пальто на шелковой подкладке и укрыла Милу и Олечку пледом.

— Бедняжка! — сказала Сашина бабушка.

Она сунула очки в футляр, а футляр за пазуху. Положила голову на один узел, а ноги на другой, поменьше, достала откуда-то из-под себя книгу и уткнулась в нее. Фаня Избугалтерии всегда умела устроиться так уютно, что мне тоже хотелось спать на узлах. Но Шура укладывала меня на верхней полке у стены, а сама ложилась с краю.

Поезд огибал горы. Они были мокрыми, как все вокруг. Грязные ручьи бежали по коричневой глине. Колеса постукивали усыпляюще. Я сама не заметила, как заснула.

Проснулась я от Олечкиного крика. Она кричала все сильнее и сильнее, потом ее стало рвать, она корчилась. Мила в отчаянье прижимала Олечку к себе, укачивала. Пришел старенький проводник с грелкой. Грелку положили Олечке на живот, но она что-то не очень помогала.

Самый тихий среди нас мальчик Саша вдруг заплакал и закричал:

— Хочу домой! К маме и папе!

— Они на фронте, — уговаривала бабушка. — Лечат раненых. Ведь ты же знаешь. И ты обещал им, что не будешь плакать.

Но Саша все равно плакал.

К нам стали заходить из соседних отсеков, спрашивали, чем помочь, давали советы, а Олечка все равно корчилась и кричала.

— Она умирает! Она умирает! — твердила Мила и изо всех сил прижимала к себе дочку.

На какой-то стоянке пришел доктор. После его ухода Олечка стала кричать с перерывами — видно, сил уже не осталось. И до утра мне слышалось стонущее Милино «ба-ай-бай!»

Рано утром пришел старичок проводник — тот самый, который приносил грелку.

— Нашел я твоей дочке лекарство лучше всяких докторов! — сказал он. — В третьем вагоне кормящая едет. Тоже второй месяц мальчику. Я ей разъяснил ситуацию. Пошли.

Мила вернулась примерно через час без Олечки.

— Просто счастью своему не верю! — сказала она. — Это Клава из пошивочного цеха. Нет, это просто ангел! Олечка наелась и спит как убитая. Господи, может же так повезти! Мы уже договорились с Клавиной соседкой: она перейдет на мое место, а я туда. Чтобы нам с Клавой быть рядом. Соседка — вы ее тоже знаете, Елена Ивановна, капельдинерша. Вот и отдохнете от нас с Олей.

— Что вы, Милочка, как вам не стыдно! — заговорили все.

— Очень рады за вас!

— Мы вам поможем перенести вещи.

— Спасибо! Спасибо! — повторяла Мила. — А проводника я уж и не знаю, как благодарить.

В первую ночь после ухода Милы с Олечкой у нас было так тихо, что я долго не могла заснуть. Но потом ничего, заснула.

На десятые сутки мы приехали в Омск.