ЗАГАДКИ ЛЕДЯНОГО КОНТИНЕНТА

В Мирном летчики поселились на улице Ленина, дом7. Обычно после очередного трудового дня все вместе собирались в уютной кухне–бойлерной — Владимир Мальков, Борис Миньков, Михаил Стекольщиков, Михаил Долматов, Яша Дмитриев… За чашкой кофе делились опытом, каждый из нас рассказывал о тех интересных случаях, которые с ним произошли. Много необычного было для нас в Антарктиде, много непонятного.

— Набрал я шесть тысяч метров сразу над Мирным, — начал в тот день Яша Дмитриев. — Между прочим, хорошая штука — турбокомпрессор: обыкновенный мотор делает высотным… Так вот, летаем над Мирным за облаками, метеорологи зондируют атмосферу. На показания радиокомпаса я внимания почти не обращал: погода на земле тихая, нижняя кромка облачности около 500 морив — причин для беспокойства нет…

На заданной высоте сделали пятнадцатиминугную площадку — аккуратно выдержали высоту. Руководитель метеорологов Оскар Кричак дал команду на посадку. Ладно, работу закончили. Штурман мой, Паша Старков, уточнил настройку радиокомпаса, можно выходить на привод. Магнитный курс показывал, что мы вдоль берега моря идем на Мирный, но… Идем пять минут — Мирного нет, проходит десять минут — все то же. Стрелка радиокомпаса стоит уверенно, значит, Мирный впереди. Ладно, летим ещё пять минут — стрелка радиокомпаса по–прежнему на нуле градусов. Что за чудеса? Старков проверяет радиокомпас, отводит стрелку вручную. Нет, все в норме, стрелка сразу же возвращается на ноль градусов «Давай, Яша, развернемся на сто восемьдесят градусов, — предлагает штурман, — может, что с антенной?»

Ясно было, что радиокомпас работает нормально, но все же разворачиваемся, идем в обратную сторону. Стрелка, как и положено, показывает сто восемьдесят градусов. Все правильно, значит. Правильно, но не понятно.

Разворачиваюсь снова на Мирный. Что делать? Снижаться под облака? А если нас отнесло ветром? Нет, пока горючее есть, рисковать не стоит. Будем снижаться по всем законам, только над приводом.

Радист Пивоваров сообщает, что в Мирном погода та же, что и была при нашем вылете Мирный спрашивает, когда будем. Ну, что тут ответишь? «Передай, — говорю, — скоро будем…»

К счастью, появились разрывы в облачности. Это уже хорошо. На правом пилотском сиденье у меня бортмеханик Анатолий Межевых. Вторых пилотов, как вы знаете, не хватало. Вот Анатолий–то и углядел «Командир, — сообщает, — а справа–то что–то черное над облаками, словно плавник акулы». Тут штурман сразу вскинулся, прильнул к форточке: «Так это ж гора Гаусса! Другой быть не может! Вот это отнесло, вот это ветерок! Командир, давай, снижайся до верхней кромки облачности — выйдем под нее в одно из «окон»!»

Нижняя кромка была на высоте около трехсот метров. Нырнули под нее и визуально вдоль берега добрались через час до дома. Зря, выходит, мы на радиокомпас грешили. Он все правильно показывал, но только встречным ветром нас относило хвостом назад. И отнесло до Гаусса, на сто восемьдесят километров! Кричак по дороге рассказал, что такие сильные ветры называются струйными течениями. Но в средних широтах их, наверное, никогда и не наблюдали на такой небольшой высоте…

— Хорошо бы по службе попасть в такую «струю», — сострил кто–то.

— Да-а, неплохо…

— Слушай, Лебедев, — обратился ко мне Миша Стекольщиков, — говорят, ты в Оазисе начал взлетать в одну сторону, а взлетел в другую. Расскажи, не зажимай!

— Это точно, было дело! Только с чего начать?

— С начала, Саша, с начала! Давай все по порядку!

— Вас понял. Так вот, значит, закончили мы съемку, снижаюсь над Оазисом. Видимость — «миллион на миллион», вдали, на юге, горы Амундсена. С трех тысяч до тысячи метров было тихо, мы спокойно созерцали окрестности. Ниже начало побалтывать, а при заходе на посадку уже болтало так, что я было и садиться–то раздумал. Но бензина в обрез, да и самолет на колесах — кроме Оазиса да Мирного, нигде не сядешь. Ладно, сел. Пока бочки с бензином подкатывали, я «коменданта» колбасой кормил — чайка там есть, на Оазисе, всегда меня ждёт и колбасу прямо из рук берет…

— Ну, уж это ты «гнёшь», Саша! — усомнился Мальков. — Чтобы прямо из рук?

— А ты что думаешь, только одна Бугримова может львов кормить?

— Ладно, давай трави дальше. Мы после слетаем, сами посмотрим, — перебил наш диалог Борис Миньков.

— Да, отвлеклись немного, слушайте дальше. Только она, чайка, значит, последний кусок колбасы схватила, как её тут же ветром сдуло. И меня чуть с ней не унесло! Порыв ветра метров до двадцати в секунду! И началось: то с одной стороны, то с другой. Потом опять стало тихо. Ну, думаю, надо взлетать! А на взлёте, в середине разбега, дунуло так, что самолет влево развернуло. Пришлось почти полностью убрать газ правому мотору. Вот тут–то я и взлетел «не в т. у сторону», градусов на сорок пять левее, благо «аэродром» позволяет… После отрыва стало так швырять, что даже показания скорости на приборе колебались от ста сорока до двухсот пятидесяти километров в час. А вертикальные броски — до восьми метров в секунду. Желание было одно — как можно скорее выйти из этой трясучей зоны… Потом прошли всего десять — пятнадцать километров в сторону Мирного, и стало тихо. Но я не решался включить автопилот до самого острова Дейвида…

— Внешних признаков никаких не заметил? — поинтересовался Стекольщиков.

— Нет, Миша, кругом было ясно, если не считать яйцевидного облака над Оазисом на высоте тысяча метров — здесь и начало болтать…

— Вот тебе и «яичко», — заметил Миньков, прихлебывая кофе. — Да, чудес и загадок в Антарктиде много! Помните, как два дня назад Слава Ерохов приземлялся в Мирном на своем Ан–2, словно на воздушном шаре? Со стороны смотреть — красиво садился. А каково тебе было, Слава?

— Отвратительно себя чувствовал! — отозвался Ерохов.

— А поподробнее…

— Можно и поподробнее. Когда вылетали из Мирного, погода была хорошая. Летели на западный шельфовый ледник, ко Второму Нунатаку — знаете, наверное, изо льда такая серповидная скала выступает. Там два астронома уже десять дней из–за пурги сидели. И радиосвязи у них не было… Ну, нашел их, сел, забрал людей, собаку и вылетел обратно. Все шло хорошо. Приближалась ночь, но она, конечно, не была помехой… И тут перед самым Мирным подул такой встречный ветер, что наш «корабль» словно встал на якорь. Добавил газку. Мирный уже показался, а приближаемся к нему еле–еле. Ещё добавил. Мотор прямо надрывается, а толку мало. Едва ползем. Ну, думаю, если ветер ещё чуть–чуть усилится, то придется лететь «задним ходом». Нет, все–таки доползли. Сел с ходу, по–вертолётному, поперек взлётной полосы. Но это, оказывается, ещё полдела. Чувствую, что, если выключу мотор, просто сдует в море. Спасибо Мише Кулешову — подцепил своим трактором наш «лайнер»… А я пришел в себя уже за ужином, после второго стакана чаю…

На какое–то время в нашей бойлерной наступила тишина. Булькал кипяток в титане, пахло свежесваренным кофе — тепло, уютно… Тишину нарушил Владимир Васильевич Мальков:

— Мне, братцы, досталась такая загадка, что я трое суток её разгадывал. На Комсомольской дело было. Вы знаете — новую станцию открыли, а дизельное топливо ещё не завезли полностью. Вот мы и вылетели с бочками четырьмя экипажами: Москаленко, Миньков, Дмитриев и я. Вы меня знаете — на Ли–2 с лыжным шасси облетел всю Арктику, так что на Комсомольской ничего нового для себя не ждал. Да и никто из нас не ждал, может Яша только…

Мальков посмотрел на Дмитриева, отхлебнул кофе и, выдержав паузу, продолжал:

— Взлетел я первым, сделал традиционный круг, набрал шестьсот метров высоты и пошел курсом на Пионерскую. Ледник постепенно повышается, но я постоянно сохраняю двести метров высоты… Километрах в тридцати — сорока от Мирного заметил большую трещину на поверхности ледника. Накануне, когда возвращался с Пионерской, её не было, точно помню. Поговорил со штурманом — он вчера её тоже не видел. А на подходе к Мирному как раз тягач Кулешова должен быть. Как вспомнил это, прямо мороз по коже — ведь разлом–то у них на пути! Буквально через минуту полета мы тягач заметили. Не заменить трудно — шлейф черного дыма от работы дизеля. Делаю круг над тягачом, вижу — остановились. Сам Кулешов из кабины выскочил, ручкой машет — не чувствует, конечно, опасности. Штурман приготовил быстро вымпел, вложил записку с рекомендацией пути следования. Видим, прочитали они, отвернули на запад. Ну, и мы успокоились… Пионерскую прошли точно и на Комсомольскую точно вышли — штурман молодцом сработал. Л на Комсомольской уже обжились люди — стоят тягачи, домики на полозьях. Один из тягачей дымит, и дым идет точно вверх — значит, полный штиль, ветра нет. Следы от санного поезда глубокие, сверху хорошо просматриваются. Выбрал я направление для захода вдоль крайнего следа и, ничего не подозревая, пошел на посадку… А на пробеге — сильнейшее торможение. Подумал даже, что лыжи задрал, но тут же вспомнил, что они целиком металлические. Значит, не в этом дело… Рулил к ближайшему тягачу почти на взлётной мощности моторов. Впечатление такое, что скребем по наждаку. Остановился, а потом все же решил сделать круг, чтобы встать на собственный след для облегчения взлёта. Решить–то решил, но не тут–то было. Моторы на взлётной мощности, а самолет стоит как вкопанный. Двигатели нагрелись предельно, несмотря на пятидесятиградусный мороз! Потом, когда остальные сели, мы все известные способы испробовали, чтобы стронуться с места. Но только Дмитриев сумел — стронулся и взлетел. Расскажи теперь, Яша, чем ты лыжи «смазал»? Или они у тебя какой особой конструкции?

— Секрета здесь нет, — отозвался Дмитриев. — При морозах под пятьдесят и в Арктике так бывает — снег как песок. Наверное, структура его меняется. Предвидеть это я не предвидел, иначе бы вам сказал. Но на взлёте, как и вы, почувствовал. Использовал ручное управление турбокомпрессором на полную катушку, как говорится…

— С наддувом, значит? — не вытерпел Мальков.

— Да, тысяча пятьдесят миллиметров ртутного столба.

— А по инструкции, Яша, допустимо всего девятьсот!

— Дорогой Владимир Васильевич! Мы здесь первые. Инструкции, как летать в условиях Антарктиды, будем писать в Москве. С учетом накопленного опыта!

— Да, ты прав, пожалуй, но… Обстановка в бойлерной начинала накаляться, и я решил её разрядить:

— Расскажи лучше, как вы все–таки взлетели с Комсомольской?

— Ну как? Москаленко предложил — сделаем ледяную площадку. Смочили паклю мазутом, подожгли и оплавили поверхность снега. Получилась ледяная площадка десять на десять метров. На площадку тягачами выволокли самолеты. Вот и взлетели Москаленко и Миньков. А у нас радиатор правого мотора потек, пришлось трое суток ждать, когда Яша новый привез… Вот тут, братцы, мы и поняли, что такое Комсомольская. Любые физические нагрузки — тяжелейший труд! Ведь высота там три тысячи пятьсот метров! Даже в спокойном состоянии организм постоянно ощущает недостаток кислорода. Видно, отверстия в носу маловаты! Не успевают легкие наполниться воздухом

А ртом дышать нельзя! Сожжешь легкие пятидесятиградусным морозом! В общем, тяжело там Голова как в тисках, пульс — сто пятьдесят — сто шестьдесят ударов в минуту Даже такой крепыш, как Долматов, и тот еле двигался. Прав, наверное, Дмитриев Поддув нужен! Кроме всего прочего и кислорода моторам не хватает

— Товарищи, а на моем самолете радиовысотомер что–то непонятное показывает.

Это Миша Стекольщиков решил наконец поделиться своими бедами

— В каком смысле непонятное? — заинтересовался Мальков.

— Да в том смысле, что в Мирном он одно показывает, а на Пионерской — другое. Вот вчера зарулил там на стоянку. А радиовысотомер вместо ноля показывает около шестидесяти метров. Как понимать? Ладно, думаю, погода пока хорошая, да и полеты интенсивные, поработаю пока так. Но все же сказал бортмеханику, чтобы в Мирном специалисты проверили. А в Мирном и проверять нечего — прибор на стоянке показывает ноль высоты. Что за чудеса? Думал, мне показалось. Загрузился бочками с соляркой, и опять на Пионерскую. После посадки, ещё на рулении, слежу за показаниями радиовысотомера. Он уверенно, без всяких колебаний показывает, что мы находимся… на высоте шестьдесят метров! Потом опять проверил в Мирном: по прибору высота — ноль. Так что дело не в приборе, он исправен.

— Это точно, и у меня такая же картина, — подтвердил Мальков. — На Пионерской и Комсомольской радиовысотомер показывает пятьдесят — семьдесят метров Чертовщина какая–то!

— И у нас тоже, и у меня, — раздались голоса других летчиков.

— А чего ж вы молчали раньше? — возмутился Миша

— А того же, чего и ты! Погода хорошая, да и барометрические высотомеры работают хорошо.

— Ну а в чем же дело все же?

— Наверное, так, — пытается объяснить Долматов. — В Мирном наши самолеты стоят на плотном чистом льду, а на Пионерской и Комсомольской плотность снежного покрова недостаточная, видно. Сигналы радиовысотомеров отражаются от глубинных, более плотных слоев ледникового купола. Конечно, это только соображения, ну а точнее объяснят, надеюсь, специалисты–гляциологи.

— А для нас — мораль! — сделал выводы Миньков. — При дальнейших полетах эти ошибки радиовысотомеров необходимо учитывать, пригодится в плохую погоду. Вовремя Стекольщиков обратил внимание на это! Мелочь вроде бы, а может стать причиной катастрофы Так что и я хочу поделиться своими наблюдениями. Тоже мелочь, но все–таки… Летал я, как вы знаете, на самолете первой экспедиции, который ещё в прошлом году привезли. Так вот, чувствую — не то что–то. И бежит на взлёте долго, и какой–то тяжелый в управлении. Думал вначале, что мне все это кажется, но потом секрет раскрылся. В Мирном, как вы знаете, было несколько дней теплой погоды. И вот тогда–то из самолета неожиданно… потекла вода. Оказывается, пока он зимовал, в крылья набилось предостаточно снега, и теперь она потекла изо всех щелей. Значит, не зря мне казалось. Весь этот снег, скопившийся за долгую антарктическую зиму, я возил в крыльях как контрабандный груз!

— После предстоящей зимы придется делать «парную баню» всем самолетам, — заключил главный инженер летного отряда Федор Васильевич Пименов.

Тут же в беседу вступили вспомогательные технические силы летного отряда.

— Между прочим, Арсентьич, забыл тебе сказать:

Федор Васильевич пристыдил меня, а это и тебя касается, — обратился ко мне бортмеханик Сергей Фрутецкий.

— За что же он тебя пристыдил?

— За то, что ты заставил меня регулировать тросы управления.

— Разве я ошибся? В чем я не прав, Федор Васильевич?

— Ты прав, Саша, в том, что вы с Фрутецким констатировали факт ослабления тросов на высоте. А не прав потому, что не проанализировали причину этого явления.

— Анализировать и в голову не приходило — все ясно, казалось. Я дал попробовать рули Фрутецкому, они болтались. Почему, спрашивается? Мы пришли к одному выводу: самолет только что собрали после выгрузки с корабля и, вероятно, неправильно отрегулировали натяжение тросов. Поэтому я и попросил Сергея по прилете в Мирный проверить регулировку.

— Только ты не обратил внимания, что в Мирном при заходе на посадку рули уже не болтались.

— Да-а, пожалуй. Сейчас вспоминаю — пожалуй, вы правы

— Так вот, товарищи летчики, ларчик открывается просто, — поясняет Пименов. — Дело в том, что в Антарктиде резкий перепад температуры воздуха по высотам. Вот сейчас в Мирном минус десять Л на Комсомольской?

— Минус пятьдесят по Цельсию, — проинформировал Дмитриев.

— Вот видите, а по законам метеорологии такая Низкая температура наблюдается только на высотах более десяти километров. В Антарктиде за счет влияния огромного ледника мы имеем такую температуру на высоте три с половиной километра. Сейчас, если вы полетите на Комсомольскую, перепад температур составит сорок градусов, а может быть и ещё больше. Дюраль фюзеляжа и сталь тросов имеют разный коэффициент температурного расширения, это вам не надо. Объяснять. При полете с Комсомольской фюзеляж «укоротится» и тросы окажутся слишком длинными. Летая в Арктике на Ли–2 на высотах полтора — два километра, вы не могли наблюдать этого явления. Ведь по законам метеорологии температура понижается всего. На шесть с половиной градусов на каждую тысячу метров высоты. В тех условиях эффект «удлинения тросов» был незаметен.

Федор Васильевич объяснил очередную «загадку» вполне понятно; все даже примолкли пристыженно — ведь так просто. Затянувшееся молчание прервал Миньков, обратившись к нашему вертолётчику Колошенко:

— Скажи слово, Василий Петрович! У тебя–то все как в Арктике?

— Да нет, — смутился Василий — Я помалкиваю, потому что, боюсь, смеяться будете.

— Давай смелей, где нужно, там и посмеемся, — заверил Миньков.

И Колошенко начал свой рассказ:

— Работал с геологами в районе Оазиса. Все как всегда, все нормально. Летели над ровным ледяным плато километрах в пятидесяти от Оазиса. И вдруг какие–то резкие вздрагивания, словно бы зуд в ручке управления. На правом сиденье у меня бортмеханик Лещенко. Смотрю на него — сидит спокойно, хотя и побледнел почему–то. В это время машину стало как–то странно подбрасывать. Глянул я на прибор скорости и обомлел: двести тридцать километров в час. А у нашего Ми–4 ограничение по скорости — сто восемьдесят. Смотрю вперёд и ничего вообще понять не могу, куда мы летим? Открываю осторожно свою дверь и не верю глазам… С большой скоростью летим задним ходом! Вот тут–то я начал соображать, что у меня, наверное, не все дома. Смотрю на Лещенко — сидит бледный, но не проявляет никакого беспокойства. Ну, думаю, галлюцинации у меня. Что делать? Решил все же верить прибору, тяну осторожно ручку управления на себя, чтобы уменьшить скорость. А куда её, спрашивается, уменьшать, если и так летим назад? Ладно, стрелка пошла влево, теперь законные сто восемьдесят показывает. А летим, если верить главам, по–прежнему назад. Бред какой–то, действительно галлюцинации. Я продолжаю тянуть ручку, скорость уменьшается: сто пятьдесят, сто, сорок. Смотрю в дверь — движение назад. Прекратилось. Ничего не понимаю! Завис на месте! Смотрю на Лещенко — бледный и спокойный. Давай, говорю, сядем. Он только кивнул молча в знак согласия. Сели. Выключили двигатель. Молчим Лопасти винта прекратили вращаться. Выходим. К моему удивлению, вокруг тишина, полный штиль Ничего не понимаю! Отошли в сторонку, чтобы геологи не слышали нашей беседы — они тоже из вертолёта вылезают. «Чего сели?» — спрашивает кто–то «Так, отдохнем малость Перекурим», — отвечаю «Вам виднее. Перекур так перекур»

Спросил я у Лещенко, что он заметил, что почувствовал во время полета. Он свои ощущения коротко выразил — думал, сейчас разобьемся или вертолёт на составные части развалится.

Осмотрели мы нашу «стрекозу» — все в порядке. Набрались храбрости и перелетели в Оазис.

А за обедом ученые у нас выпытали все подробности, даже свое объяснение дали — горизонтальный смерч. Я такого никогда не слыхал, но может и бывает. Ведь Оазис — это скальный выход среди льдов. От солнца они нагреваются, температура в районе Оазиса положительная, а в горах на юге — минусовая. Вот за счет резкого перепада температуры и возник, но словам метеорологов, некий горизонтальный смерч. Кратковременный, на несколько минут, но скорость его, если учесть, что нас задом волокло, достигала шестидесяти метров в секунду…

— Да-а… Успевай разгадывать, что ни день, то новость! — Миньков судя по всему хотел перехватить нить разговора, но Колощенко, оказывается, ещё не кончил.

— А другой непонятный случай был у нас на Ли–2, когда я летал вторым у Мищи Стекольщикова…

— Ну, об этом, Вася, я и сам расскажу, — перебил его Михаил. — Случай в общем–то аналогичный, попали в непонятную зону турбулентности. А было так, Заканчивали фотосъемку берега ледника Шеклтона, летели на высоте тысяча метров. Я уже посматривал на штурмана, ожидая его команды закончить маршрут, но он на моих глазах вдруг неожиданно отделился от пола кабины, подняв как–то странно руки вверх. В тот же момент и я почувствовал, что отделяюсь от сиденья. Удержали только привязные ремни. Инстинктивно схватился за штурвал и непроизвольно потянул на себя, пересиливая автопилот. Скорость сразу уменьшилась, а я через мгновение уже плотно сидел на сиденье. Но стрелка высотомера быстро вращалась — самолет не снижался, а падал плашмя. Всего через несколько секунд высотомер уже показывал триста метров. Выключив автопилот, мы с Колошенко вдвоём стремились удержать самолет в горизонтальном положении. Мысль была одна: через сколько секунд мы шлепнемся об этот ледник Шеклтона. Но на высоте около ста метров самолет словно уперся в упругую подушку. Перегрузка была такая, что я достал подбородком штурвал. Казалось, даже концы крыльев загнулись к верху. Тут, «на подушке», мы с Колошенко отдышались малость и потихонечку, не набирая высоты, добрались до Мирного…

— Пришлось произвести тщательный осмотр самолета, — вставил Федор Васильевич. — Подтянули стыковки агрегатов планера, кое–где пришлось подварить… Но в общем самолет оказался прочным, побывав в такой передряге.

— Повезло Колошенко, — засмеялся Борис Миньков, — любые смерчи на выбор: и горизонтальный, и вертикальный. Целый склад загадок и открытий.

Хватит и летчикам, и ученым разгадывать! Антарктида!

…Остается добавить, пожалуй, что многое из рассказанного в бойлерной стало впоследствии параграфами наставлений и руководств гражданской авиации…