Глава XIV Победы, не завершившиеся желанным миром

Потерпев неудачу с вовлечением Швеции в войну против России, французская дипломатия сосредоточила свои усилия на натравливании против нее южного соседа — Турции, убеждая ее в том, что в случае побед турок их поддержат шведы. Здесь ей сопутствовал успех: в 1735 году между обеими странами начались военные действия. Франция, однако, этим не довольствовалась и вместе с Турцией усилила нажим на Швецию, убеждая ее, что наступил самый благоприятный момент для пересмотра условий Ништадтского мира. Турки обещали шведам не складывать оружия до тех пор, пока Швеция не получит провинций, утраченных по Ништадтскому миру. Франция тоже не скупилась на обещания, обязавшись выплачивать ей субсидии не только ежеквартально, но за год вперед.

В Стокгольме были, однако, осведомлены о «слабом состоянии» турецкой армии и поэтому оказались глухими к призывам турок[283]. Тем не менее султанское правительство в 1736 году отправило в Стокгольм посольство с проектом трактата о дружбе, оборонительном и наступательном союзе против России. Посольство довольствовалось скромным успехом — 1 марта 1737 года ему удалось заключить лишь шведско-турецкий торговый договор. На этот раз прогноз Остермана оказался правильным: он полагал, что шведы не рискнут напасть на Россию, ибо знали — ей ничего не стоило заключить мир с Османской империей, и тогда Швеции придется мериться силами в одиночку с сильным противником.

Истек лишь один год мирной жизни, как 16 июля 1735 года расширенное заседание Кабинета министров, на котором помимо членов Кабинета Остермана, Ягужинского и Черкасского присутствовали А. И. Ушаков, М. Г. Головкин и П. П. Шафиров, приняло принципиально важное постановление, состоявшее как бы из двух частей: не объявляя войны Османской империи, внезапно напасть на Перекоп и Крым и если возможно, то овладеть ими; вторая часть постановления предусматривала оказание всемерной помощи Ирану, воевавшему с Османской империей.

Этому постановлению предшествовала сложная дипломатическая игра и терпеливое ожидание удобного момента для нападения. На первом этапе едва ли не главное значение в подготовке петербургского двора к мысли о необходимости напасть на Османскую империю имели донесения русского резидента в Константинополе И. И. Неплюева. За продолжительное пребывание в Константинополе (с 1721 года) он основательно изучил внутреннее состояние империи, менталитет турок, порядки, царившие в верхнем эшелоне власти; готовность вельмож за мзду продавать интересы родины оптом и в розницу. В султанском дворе знали о непримиримой враждебности резидента к Турции и даже намеревались выдворить его из страны, попросив заменить его другим дипломатом, но узнав, что серьезно заболевший Неплюев сам просил Остермана отозвать его в Россию, отказались от этого намерения. «Яко воск таю, — писал Иван Иванович Остерману в 1728 году, — слаб находясь в истине, сердцем рад, но сила немощна в исправлении должности, прошу на место меня иного резидента прислать, ибо я не вижу пути к продолжению болезни моей».

В сентябре 1729 года в Стамбул прибыл новый резидент Вешняков, молодой человек, близкий по своим взглядам к Неплюеву, старательно усваивавший идеи опытного дипломата и считавший себя его учеником. «О всех делах, — признавался Вешняков, — всякое откровение и наставление мне чинить начал резидент и чему, елико возможно, краткие силы понятия моего прилежать, внимать и учитывать не премину и поступать во всем со всякою верностию, воздержанием и осторожностью»[284].

Вешняков тянул лямку второго резидента до 1735 года, когда Неплюеву наконец удалось покинуть Стамбул. Оба дипломата аккуратно посылали депеши в Петербург и дружно предрекали близкую гибель Османской империи, доносили о ее слабости и легкости победы над нею в случае, если в Петербурге прислушаются к их оценкам и советам и внезапно нападут на нее.

К сожалению, оценки резидентов не всегда совпадали с реальностью, желаемое выдавалось за действительное, неприязненное отношение к противнику застилало им глаза и мешало разглядеть подлинное состояние дел и справедливо оценить меру падения ресурсов страны. Резиденты были правы в одном — первая половина 1730-х годов действительно благоприятствовала реваншу за позорный Прутский мир 1711 года: Османская империя была втянута в военный конфликт с Персией и терпела одно поражение за другим от талантливого полководца Кулы-хана, командовавшего персидскими войсками. По мнению русских резидентов, в Османской империи создалась в высшей степени благоприятная для России обстановка, которая «не повторится и через много сотен лет». Многочисленные донесения резидентов должны были подтвердить этот генеральный вывод. «Здешняя система, — доносил отлично владевший пером Неплюев, — поныне на воздухе, ибо каковы были зачатки здешнего змия, таковы и исчадия его».

Неплюеву вторил Вешняков. Его донесение начала 1731 года посвящено «видимому гибнущему нынешнему состоянию турок», подтверждением чему, по его мнению, являлось отсутствие людей, знающих военное дело. Не в лучшем состоянии находилась и гражданская администрация: «Для политического правления хотя и есть некоторые, токмо голос мало имеют… Из всего можно заключить, что внутренно зело слабы».

О явной слабости Османской империи свидетельствует и ее отказ откликнуться на призыв французского посла оказать военную поддержку Станиславу Лещинскому. Она ограничилась словесными демаршами, нисколько не помешавшими России ввести войска в Польшу. Как справедливо рассуждал Неплюев, конфликтовать «Порте ныне ко времени: она о Кулы-хане думает, а не о Станиславе»[285].

1734 год Неплюев считал самым удобным для нападения на Турцию. 24 ноября 1733 года он доносил: «Ныне есть время благоприятно вашему величеству туркам рот растворить или дальние меры восприять, и единожды магометанскую гордость смирить в поправлении толь предосудительного трактата», под которым подразумевался Прутский договор.

Возникает вопрос, почему в Петербурге оставались глухими к горячим призывам своих резидентов и не спешили воспользоваться их советами? Для игнорирования советов Неплюева и Вешнякова у русского двора были веские причины. Одна из них состояла в том, что руки России были связаны вооруженным конфликтом с Францией в борьбе за польское наследство и для одновременной войны на два фронта у нее не было сил. Другая, еще более важная причина состояла в том, что осторожный Остерман не вполне доверял донесениям своих дипломатов о скорой гибели Турции и считал Османскую империю не такой слабой, какой она представлялась резидентам, и справедливо полагал, что в одиночестве Россия не одолеет Турцию, ей надобны союзники. Такой союзник у России был в лице Австрии, но рассчитывать на ее помощь не приходилось, ибо она, обессиленная войной с Францией, была не в состоянии ее оказать.

Такой союзник нежданно появился. Им оказался персидский шах Кулы-хан, с которым 10 марта 1735 года был заключен Гянджинский договор. Русская дипломатия ошибочно тешила себя иллюзией, что обрела надежного союзника, на которого можно положиться. По условиям трактата императрица «токмо от единого своего монаршеского великодушия» возвращает Персии завоеванные Петром Великим прикаспийские земли, взамен чего «Иранское государство обещается вечно с Российской империей пребывать в союзной дружбе и крепко содержать российских приятелей за приятелей и неприятелей российских за неприятелей»[286].

Время показало, что расчеты Остермана обернулись просчетами, а территориальные жертвы напрасными, ибо военное счастье отвернулось от Кулы-хана и он заключил мир с Османской империей, предоставив ей возможность сосредоточить свои усилия против России. Но на данный момент вице-канцлеру казалось, что трактат с Ираном предоставил возможность России открыть военные действия против Османской империи. В этих условиях возникло постановление Кабинета министров от 16 июня 1735 года.

Чтобы усыпить бдительность турок и застигнуть их врасплох, резидентам велено всячески выказывать миролюбие, своим поведением не вызывать их раздражения. Остерман велел Неплюеву «не налегать, чтоб не подать им (туркам. — Н. П.) причин с персиянами скорого мира искать».

В августе 1735 года фельдмаршал Миних, получив назначение главнокомандующего русскими войсками на Украине, из Польши прибыл на новое место службы, где получил указ об осаде Азова, причем время ее начала должен был определить сам Миних: в этом, 1735-м, или в следующем году. С присущей склонностью к риторике фельдмаршал ответил: «Повеление об Азовской осаде принимает с тем большею радостью, что уже давно, как вашему величеству известно, я усердно желал покоренья этой крепости»[287].

Миних распорядился открыть военные действия в текущем году, причем осадой не Азова, а Перекопа, к которому велел двигаться корпусу генерала Леонтьева. Это была вторая ошибка, на этот раз допущенная не дипломатией, а военным командованием. Дело в том, что, по обычаям того времени, военные действия на осенне-зимний сезон свертывались, войска отправлялись на винтер-квартиры, где отдыхали и готовились к возобновлению военных действий весной, с появлением подножного корма для лошадей.

Ситуация в 1735 году была совсем иной. Миних ни перед кем не обязывался открыть военные действия в этом году, время их начала передавалось на его усмотрение. Единственным резоном, которым руководствовался фельдмаршал, отправляя 1 октября 1735 года в поход почти 40-тысячный корпус генерала Леонтьева к Перекопу, было тщеславие, погоня за славой полководца, армия которого впервые в истории овладеет Перекопом и совершит небывалый подвиг — вступит на землю Крыма.

Поход, вопреки оптимистическим ожиданиям, протекал в крайне тяжелых условиях: необычайно ранняя для этих мест стужа, выпавший снег, лишивший скот подножного корма, движение по безводной и безлюдной территории привели к огромной смертности людей и падежу лошадей. Между тем самоуверенный Миних нисколько не сомневался в благоприятном результате похода. Еще корпус не достиг Перекопа, еще нога русского солдата не ступила на землю Крыма, а фельдмаршал уже задавал императрице вопрос: «Если крымская экспедиция окончится благополучно, то плененных христиан, которых там считают до 20 000 семейств, куда прикажете отвозить для поселения»[288].

Поход корпуса Леонтьева — одна из неудачных операций фельдмаршала. Она стоила корпусу потери девяти тысяч солдат и офицеров и такого же количества лошадей, а результатов не принесла никаких. Корпус не достиг даже Каменного затона, что против Запорожской Сечи, и по решению военного совета возвратился к исходным рубежам 6 ноября.

Другого неудача привела бы в уныние, вызвала бы раскаяние за утрату людей, но Миних отправил Бирону столь же оптимистический, как и авантюрный план войны, рассчитанный на четыре года: «Пусть императрица не беспокоится об армии, вверенной мне. Я поведу ее осмотрительно, храбро к удаче и славе. Но если императрица желает знать общий план войны, то вот он.

На 1736 год: Азов будет наш, мы станем господами Дона, Донца, Перекопа, владений ногайских между Доном и Днепром по Черному морю, а может быть, и самый Крым будет нам принадлежать.

На 1737 год: подчинятся без малейшего риска весь Крым и Кубань, приобретается Кабарда, императрица — владычица на Азовском море и гирл между Крымом и Кубанью.

На 1738 год: подчинятся без малейшего риска Белгородская и Буджакская орды, по ту сторону Днестра Молдавия и Валахия, которые стонут под игом турок, спасаются и греки под крылом русского орла.

На 1739 год: знамена и штандарты ее величества водрузятся где — в Константинополе. В первой старейшей христианской церкви, в знаменитой Св. Софии ее величество венчается и как греческая императрица дает мир… кому? — миру без пределов, нет — народам без числа. Какая слава, какая повелительница! Кто спросит тогда — кому подобает императорский титул? Тому ли, кто венчает и миропомазан во Франкфурте, или тот, кто в Стамбуле»[289].

Трудно определить, чего в этом послании больше: наглости, самонадеянности или безответственности и авантюризма. Остается также загадкой, на что рассчитывал Миних, сочиняя этот фантастический план. Если бы его реализации довелось ожидать десятилетия, то можно было бы надеяться на свою смерть или смерть лиц, наделенных правом предъявлять претензии к автору плана. Но план предусматривал чегырехлетний срок победоносной войны, и выполнение его можно проверять даже по годам.

Вряд ли Бирон утаил содержание плана от императрицы, и ей, размечтавшейся, мерещилась коронация в Константинополе, превращение во владычицу половиной Европы, прославление не только отечественными, но и зарубежными льстецами, а главное — расширение перечня удовольствий, развлечений, возможность пополнить коллекцию драгоценных украшений. Бывшую безвестную курляндскую герцогиню Миних поднимал на вершину мировой славы и могущества. И все это преподнесет ей на блюдечке не кто иной, как фельдмаршал Миних.

Рассмотрим выполнение плана Миниха по годам. Кампания 1736 года предусматривала два направления действий: Азовское и Крымское.

19 марта Миних подошел к Азову, пробыл там неделю и, передав командование генерал-лейтенанту Левашову, возглавил основные силы русской армии, державшей путь к Перекопу. 4 мая Левашова сменил прибывший фельдмаршал Ласси, только что пожалованный этим чином.

Осада Азова велась успешно, вылазки неприятеля стоили ему немалых потерь, не восполнявшихся вследствие плотной блокады крепости. Во время ее бомбардировки одна из бомб попала в пороховой погреб, последовал мощный взрыв, разрушивший пять мечетей, более сотни домов и уменьшивший численность гарнизона на 300 человек. Ласси потребовал капитуляции, но комендант гарнизона Мустафа-ага в запальчивости заявил, что он лучше погибнет под развалинами крепости, чем согласится капитулировать, но, поразмыслив, решил сдаться. 20 мая участвовавшие в переговорах об условиях капитуляции турецкие офицеры «привезли на серебряном блюде ключи от города и подали его превосходительству с почтением»[290]. Взятие Азова — несомненный успех русской армии.

По-иному складывалась обстановка Крымского похода, причем поход обнаружил присущие фельдмаршалу промахи: он, как и всегда, стремился не дать противнику подготовиться к обороне и поэтому отправился в поход налегке, чтобы двигаться ускоренным маршем, без предварительной разведки о численности перекопского гарнизона, состоянии укреплений и его артиллерийского парка.

Миних гнал армию вперед без роздыха с единственной целью — преодолеть 180-верстный путь до Перекопа к 28 апреля и тем самым поднести императрице подарок к дню коронации.

В первые дни армия двигалась без помех, а затем стала подвергаться нападениям татар, что вынудило Миниха построить каре, внутри которого расположить обоз. Участник похода отметил последствия такого построения: «Маршировали мы весьма медленно; иногда в обозе что-нибудь изломается, или в упряжке малое что повредится, то вся армия до исправления починкою должна была остановиться, следственно не можно было и 500 шагов перейти, чтобы паки не стоять полчаса и более. Таким образом и при самых малых маршах невозможно было прежде 4 или 5 часов вечера в лагерь прибыть; солдат между тем солнечным зноем и худой пищей (они шли с шестинедельным запасом сухарей. — Н. П.) весьма изнуряем был, а скот, будучи во весь день в упряжке, не меньше страдал и истощевался, потому что все оного число ночью и то только в каре травою сколько там было питаться и часто целые сутки и более без воды принуждены были»[291].

Армия, изнуренная тяжелым маршем, в конце мая достигла Перекопа. Здесь Миниху был преподнесен неприятный сюрприз: оказалось, крепость располагала более мощными укреплениями, нежели он предполагал, а между Черным и Гнилым морями был ров «от дна по насыпи глубиной в 10 саженей и шириной в 12». Для преодоления рва были необходимы лестницы, о которых фельдмаршал не побеспокоился. Несмотря на этот промах, Миниху вполне удалось преодолеть ров при помощи несложной хитрости, которую он будет использовать и в дальнейшем: он якобы намеревался форсировать ров в одном месте, где комендант крепости сосредоточил основные силы для отражения атаки, а беспрепятственно перешел его без всяких потерь в другом; солдаты становились на плечи один другому, вонзали штыки и пики в стены рва и взбирались на поверхность, после чего втащили пушки.

Неожиданное появление огромного количества русских войск вызвало панику среди гарнизона крепости, который убедился в бесполезности сопротивления, и комендант решил сдаться: в плену оказалось 2554 человека, трофеями стали 84 пушки.

22 мая Миних созвал военный совет для обсуждения плана дальнейших действий: довольствоваться овладением Перекопа или отправиться в глубь полуострова. Большинство генералов, учитывая усталость армии от марша и наличие продовольствия лишь на 12 суток, считало целесообразным ограничиться овладением Перекопа, а в глубь Крыма для его разорения отправлять небольшие отряды. Миних, однако, не согласился с мнением большинства и двинулся в глубь Крыма во главе 35-тысячной армии. Здесь русским солдатам и офицерам довелось расплачиваться за честолюбие фельдмаршала своими жизнями. На протяжении нескольких десятков верст армия испытывала острый недостаток в воде и мясе, вынуждена была питаться не привычным хлебом, а пресными лепешками. Все это вызвало массовые заболевания со смертельным исходом.

Миних двигался к Козлову, где бежавший гарнизон оставил значительные запасы продовольствия и скота, которых при рациональном использовании могло хватить на 24 дня, но ограниченные размеры обоза лишали возможности воспользоваться добром. Миних доносил императрице: «Ныне армия ни в чем недостатка не имеет и вся на коште неприятельском содержаться будет, что во время военных операций великим авантажем служит по пословице: „Мы успели свою лошадь к неприятельским яслям привязать“».

Тем не менее в Козлове вновь возникли трения между фельдмаршалом и генералитетом: принц Гессен-Гомбургский подал Миниху записку с предложением возвратиться к Перекопу. По его словам, солдаты так изнурены, что «многих яко сонных везем».

Миних и на этот раз действовал наперекор разумному совету и повел армию к Бахчисараю и Кафе (Феодосии), разрушив их, и только после этого двинулся к Перекопу. Армия повторно подверглась тяжелому испытанию. В результате треть ее оказалась больна, несла потери от постоянных нападений круживших вокруг нее отрядов татар.

В донесении 8 июля Миних объяснял свое возвращение к Перекопу тем, что «знатные места» в Крыму разорены, что войско должно при наступившей жаре получить отдых, и, наконец, необходимостью укрепить Перекоп. Через неделю, в реляции от 14 июля, он объяснял свое отступление еще одной причиной, выглядевшей откровенно наивной, но которую он считал главной: «Дабы свободную с своими границами коммуникацию иметь и вашему величеству как можно часто о здешних обращениях доносить, и за не частым известием в сумнении не оставить». В этом донесении фельдмаршал наконец сообщил полуправду о подлинной причине ухода из Крыма: люди «от дальнего беспрестанного марша зело устали, а лошади за неимением в Крыму довольной воды большею частию попадали». Умолчал фельдмаршал о главном: татары, отправившиеся по повелению из Стамбула отбирать у Персии полученные от России прикаспийские провинции, узнав о действиях Миниха в Крыму, решили возвратиться и могли заблокировать армию фельдмаршала.

Поначалу Миних решил остаться в Перекопе и заняться его укреплением, но затем передумал. В реляции 31 июля он донес: удерживать Перекоп нет резона, ибо армия, одержимая болезнями, держится «на одних сухарях и от нездоровой воды при нынешнем годовом времени болезни ежедневно приумножились, а лошади от скудости кормов и воды в худобу уходили». Решено было оставить не только Перекоп, но и отнятый Леонтьевым у турок Кинбурн, гарнизон которого, кстати, не испытывал недостатка в мясе, но лишен был хлеба[292].

После оставления Крыма и Перекопа у каждого здравомыслящего человека возникал вопрос: ради чего за безрезультатный поход была заплачена войсками цена в 30 тысяч жизней солдат и офицеров, погибших преимущественно не от неприятельских сабель и стрел, а от болезней? Принц Гессен-Гомбургский отправил донесение Бирону, в котором в гибели людей обвинил Миниха. Бирон, возобновивший покровительство фельдмаршалу, совершил подлый поступок: донесение переправил Миниху. Можно представить, какой гнев у фельдмаршала вызвал этот документ.

Оскорбленный Миних подал прошение об отставке. В ответ получил раздраженный рескрипт императрицы: «Ваш поступок весьма нам оскорбителен, ибо нигде не слыхано, „чтоб главный командир“ осмелился подобным образом поступать, не имея на это серьезных оснований». Миних в пространном письме оправдывался: своей просьбой об отставке он «не имел ничего более в виду, кроме охранения вашего величества славы и интереса», и счел целесообразным передать команду своему товарищу Ласси. Здоровье его, Миниха, действительно пошатнулось настолько, что он из-за болезни не мог самостоятельно слезать с лошади, а «по окончании похода в таком находился бессилии, что не без труда мог на ногах стоять».

Свара между генералами и фельдмаршалом вызвала тревогу двора столь сильную, что Анна Иоанновна в письме к Остерману высказала готовность искать путь к миру. «Андрей Иванович! Из посланных к вам вчерашних репортов и челобитной, из письма, которое он (принц Гессен-Гомбургский. — Н. П.) пишет к обер-камергеру (Бирону. — Н. П.), довольно усмотришь, какое несогласие в нашем генералитете имеется: чрез это не может инако быть, как великий вред в наших интересах при таких нынешних великих конъюнктурах». Далее она сообщает, что опечалена конфликтом, и добавляет, что «от меня они награждены не только великими рангами и богатством», но совершают поступки, «несходные с моей милостью». Так как турки, продолжала рассуждать императрица или лицо, составившее письмо, возможно, заключат мир с Персией, а одной России Османскую империю не одолеть, то она требует от Остермана совета, во-первых, как поступить с участниками распри и, во-вторых, не найдется ли такой способ, чтобы прекратить войну, выговорив в трактате ликвидацию условий Прутского договора. Если он проявит ловкость и желание это исполнит, то императрица обещала «вас и фамилию вашу николи в своей милости не оставлять»[293]. Конфликт удалось уладить, и в ловкости Остермана нужда отпала.

Подведем итоги кампании 1736 года. Они оказались далеки от плана войны, намеченного Минихом. Выполнен лишь один пункт его — Ласси овладел Азовом. Что касается обещания стать хозяевами территории вдоль черноморского побережья, а также Крыма, то оно осталось на бумаге.

В кампании 1737 года, как и в предшествующих, действовали две армии: Ласси с менее значительной по численности армией должен был атаковать Крым, а Миних с 60–70-тысячной армией должен был держать путь к Очакову.

Очаковский поход Миниха, как и его поход к Перекопу и в Крыму, сопровождался теми же трудностями: недостатком в телегах, фураже, лошадях, а также стоявшей в марте — апреле непривычной для этих мест стужей. В дополнение ко всему плохая вода вызывала болезни и смерти. Было и отличие — обозы не подвергались нападению крымцев.

Миних и на этот раз не располагал сведениями об Очакове. Ему было известно — Очаков представлял небольшую крепость, опоясанную рвом глубиной в две и шириной в четыре-пять саженей. В действительности крепость не принадлежала к числу крупных, но была защищена не только рвом, но и тремя оградами, о существовании которых он не подозревал, а ее гарнизон состоял не из 10, а 22 тысяч защитников, располагавших артиллерией в 98 единиц.

Штурм крепости Миних наметил на 30 июня. В личной храбрости ему не откажешь — с обнаженной шпагой Миних возглавил штурм, но ему пришлось стоять на открытой местности и быть мишенью для неприятельской артиллерии. Штурм явно захлебывался, Миних в отчаянии произнес: «Все пропало!» Но ему опять повезло — в крепости возник пожар, из-за чего взорвался погреб, в котором хранилось свыше 500 бочек пороха. Взрыв разрушил часть города и унес жизни 6 тысяч его защитников. Неудачной оказалась и вылазка осажденных численностью в 13 тысяч человек. После того как атака осажденных была отбита, в их рядах началась паника. Турки подняли белый флаг, прося 24-часового перемирия, но фельдмаршал отклонил просьбу, предоставив туркам на размышление два часа. После того как часть гарнизона пыталась спастись бегством на стоявших на рейде турецких кораблях, но была загнана казаками в крепость, турки решили сдаться. Турки понесли огромные потери: из 22 тысяч гарнизона в плену оказалось только 3174 человека. Значительные потери понесли и русские — погибло около 2900 человек[294].

При овладении Очаковом Миних допустил две ошибки: штурмовал самый укрепленный участок крепости, в то время как надо было атаковать ее со стороны моря. Для Миниха, кроме того, оказалось неожиданным существование оград. Поэтому нельзя не согласиться с Манштейном, оценивавшим овладение крепостью так: «Нужно было счастие Миниха, чтобы покончить с нею, потому что после сделанных им ошибок он заслуживал, чтобы его разбили и заставили снять осаду». Промахи Миниха отметил не только Манштейн, но и приставленный к русскому командованию наблюдатель от союзной Австрии полковник Беренклау[295].

Миних отправил несколько победоносных реляций, в которых подчеркивал прямо и косвенно личные заслуги. То он писал, что удалось завладеть «наиважнейшим местом, которое Россия когда-либо завоевать могла», то подчеркивал, что крепость «к обузданию турок и татар весьма важная, понеже из оной в 3-й день в Царьград водою прибыть можно», то назвал очаковскую операцию «великой над неприятелем викторией», так как в плену оказались такие знатные турки, как сераксир бунчужный, трехбунчужный паша, каких «цесарская армия никогда в плену не имела»[296].

Получив реляции, в Петербурге уповали на новые успехи — Миниху было велено отправиться добывать Бендеры, но у Миниха на этот счет было совсем иное мнение, поддержанное генералитетом: ослабленная армия, потерявшая в кампанию 11 тысяч человек из регулярных войск, 5 тысяч казаков, 10 тысяч крестьян-погонщиков при обозах, имевшая 2 тысячи раненых и 8 тысяч больных, вести наступательные операции не могла. Если к этому добавить выжженную в округе Очакова степь, отсутствие источников пополнения армии провиантом и фуражом, то приходится согласиться, что уход из Очакова являлся единственной возможностью сохранить остаток армии.

Отслужив 4 июля благодарственный молебен по случаю победы, Миних на следующий день вывел армию из Очакова для следования на Украину. В Очакове был оставлен гарнизон в 5 тысяч человек, из которых тысяча значилась больными.

Миних полагал необходимым усилить крепость новыми сооружениями, для чего требовал присылки «достойных мастеров» и морских офицеров, — Очаков он считал необходимым превратить в морскую гавань.

Забота фельдмаршала об укреплении Очакова была не напрасной — в октябре того же года 20 тысяч турок и столько же татар предприняли осаду Очакова. Она продолжалась две недели, с 15 по 29 октября, в течение которых осаждавшие дважды безуспешно штурмовали крепость, но защитники устояли. Половина из осаждавших полегла у крепости, а остальные оставили затею вернуть ее и сняли осаду[297]. Иностранный наблюдатель отметил стойкость и храбрость оборонявшегося гарнизона. «Я сомневаюсь, — записал он, — чтобы на свете было другое войско, которое, подобно русскому, в состоянии было или решилось бы переносить такие непомерные труды, какие перенесены русскими в Очакове»[298].

Операция армии под командованием Ласси не принесла ожидаемых успехов, хотя действовал фельдмаршал безошибочно, нешаблонно и старательно оберегал жизнь солдат. Ласси решил вторгнуться в Крым не через Перекоп, который турки успели восстановить, а в обход его, с тыла: он решил переправиться через узкий пролив между Арбатской косой, отделенной от Крыма Гнилым морем (Сивашом). 4 мая он с 25-тысячным войском вышел из Азова. В его распоряжении находилась флотилия из 440 мелких судов, на которых разместилось 10,5 тысячи солдат.

Многие генералы считали этот маршрут гибельным для армии, ибо, по их мнению, невозможно преодолеть 106-верстное расстояние по Арбатской косе. Если бы такое случилось с Минихом, то он бы не преминул напомнить генералам, кто здесь главнокомандующий. Ласси поступил деликатно: своим оппонентам он заявил, что все военные операции всегда сопряжены с опасностями и предложенный им план так же опасен, как и другие. Ласси предложил генералам, отказывавшимся от похода с ним, отправиться на Украину, пообещав предоставить им конвой из 200 драгун. Пристыженные генералы согласились участвовать в походе.

Маршрут, избранный Ласси, оказался совершенно неожиданным для неприятеля, и русская армия беспрепятственно вошла в Крым, разрушая и сжигая то, что осталось в сохранности после похода Миниха в 1736 году. Однако появление большого количества больных, непривычная для северных жителей жара вынудила Ласси созвать военный совет, вынесший 16 июля постановление об уходе из Крыма.

Ко времени проведения кампании 1737 года в Европе и Азии произошли существенные изменения: осенью 1736 года Турция заключила мир с Персией и Россия лишилась своего союзника. Но потерю Кулы-хана компенсировало вступление Австрии в войну против Турции. Согласно союзному договору, заключенному еще в 1726 году, Австрия и Россия обязывались оказывать помощь в войне с общим неприятелем. Россия выполнила свои обязательства, прислав в помощь Австрии в 1735 году 20-тысячный вспомогательный корпус. Но в 1736 году австро-французская война закончилась миром, и теперь русская дипломатия домогалась от Вены ответной акции — объявления войны Турции. Поскольку Австрия имела свои виды на подвластные Османской империи территории, она не заставила себя долго уговаривать: осенью 1736 года она предложила России прислать в Вену своего представителя для выработки общего плана военных действий. В январе 1737 года переговоры завершились подписанием конвенции, по которой Австрия обязывалась направить свою армию в Венгрию для достижения общего «безопасного и славного мира». Для этого союзники должны были действовать так, чтобы лишить неприятеля возможности бросить силы против одного из них. Поскольку Австрия ожидала сосредоточенного нападения турок на свои земли, то Россия обязывалась отправить войска в тыл туркам — вторгнуться через Молдавию в их владения. Участники конвенции, кроме того, обязались не заключать сепаратного мира и сообща вести переговоры о нем.

На поверку оказалось, что согласованные действия были зарегистрированы только на бумаге: сразу же обнаружились серьезные противоречия между союзниками, когда каждый из них претендовал на одну и ту же территорию и действовал в своих интересах. Австрийская сторона, например, была крайне раздражена тем, что Миних после взятия Очакова вместо марша в Бессарабию двинул армию к своим рубежам.

Противоречия между союзниками с особенной силой обнаружились во время Немировского конгресса, созванного по инициативе Австрии. Россию на этом конгрессе представляла делегация в составе П. П. Шафирова, А. П. Волынского и бывшего резидента в Стамбуле И. И. Неплюева. Австрийская сторона была представлена двумя послами: графом Остейном в Петербурге и бароном Тальманом в Константинополе. Турецкую делегацию представляли два визиря.

Когда вчитываешься в содержание инструкции русским уполномоченным, подписанной 14 июня 1737 года, то создается впечатление, что ее автор Остерман заведомо обрекал переговоры на провал — настолько требования, предъявленные турецкой стороне, не соответствовали успехам России на поле брани. В самом деле, первый пункт инструкции предлагал русским уполномоченным присоединение к России Кубани и Крыма. Любопытна мотивировка этого требования — она опиралась не на военные успехи, а на то, что Крым и Кубань, подвластные Турции, никаких доходов туркам не приносят, следовательно, им бесполезны, и в то же время населены беспокойными народами, вызывающими конфликты между двумя странами. Россия, получив эти территории, отказывалась от намерения держать на Черном море военный флот.

Второй пункт инструкции, как бы противореча первому, отказывался от притязаний с запросом: «В случае упорства турок» Россия отказывалась от овладения Крымом, но с условием, чтобы там проживали не татары, а «люди другого закона», то есть христиане. Если турки не согласятся и на это предложение, тогда можно ограничиться получением Керчи.

Территориальные притязания России этим не ограничивались — она претендовала на земли от Дона до Днестра, то есть на Северное Причерноморье. Впрочем, делегаты конгресса должны были располагать полными сведениями о положении на театре войны и если успехи окажутся достаточно ощутимыми, то русские границы должны были простираться до Дуная, включая протекторат над Молдавией и Валахией.

Условия мира, предложенные русскими депутатами, были бы обоснованными, если бы русские войска разгромили турецкие в ходе генерального сражения и победитель диктовал обессиленной стороне свои условия. Правда, союзники провели две удачные операции: русские овладели Очаковом, а австрийцы — Ниссой, но эти победы были далеки от того, чтобы они сокрушили мощь Османской империи. Хотя Миних, любивший прихвастнуть, и писал Бирону после овладения Очаковом, что «открыт путь во все провинции Оттоманской империи вплоть до Сераля, из Очакова два дня до Дуная, а в три-четыре дня при попутном ветре и в Константинополе — не то, что из Азова», на турок эти победы не произвели того удручающего впечатления, на которое рассчитывал Миних.

Переговоры начались 5 августа 1737 года близ захолустного местечка Немирово. Турецкие уполномоченные пытались вбить клин в отношения между ними. «Мы бы сыскали средство удовольствовать Россию, — заявили уполномоченные Османской империи, — но римский цесарь (австрийский император. — Н. П.) нам несносен, пристал он со стороны без причины для одного своего лакомства и хочет от нас корыстоваться; Россия — другое дело, ваши условия нам известны, но цесарские министры только затрудняют и проволакивают дело»[299]. Яблоком раздора была Валахия. Австрийцы, кроме того, не поддерживали притязаний России на Крым. Остейн полагал, что Россия должна быть довольна, если получит Азов, Очаков, Кинбурн, ногайские и кубанские земли.

В тот же день обнаружились противоречия между союзниками: австрийские уполномоченные заявили русским, что они напрасно о Молдавии и Валахии упоминали и тем государю их к получению тех провинций путь мешали, яко первая уже у него вся во владении, а вторая — в немалой части. В другой раз граф Остейн, прибыв к русским уполномоченным «с великим сердцем», выговаривал за Валахию и Молдавию, «а паче за первую». Остейн даже подал формальный протест, но русские его не приняли.

Препирательства даже вылились в дипломатический скандал, когда австрийскому резиденту в Петербурге Гохгольцеру был заявлен официальный протест по поводу поведения Остейна, а русскому послу в Вене Лаченскому тоже поручено выразить протест венскому двору[300].

Обе делегации в конце концов умерили свои территориальные притязания, доведя их до минимума. Россия готова была довольствоваться Азовом, Очаковом и Кинбурном, а австрийцы отказались от намерений завладеть Молдавией и Валахией и довольствовались захваченной крепостью Ниссу и частью сербских земель.

Турки, однако, сочли требования союзников чрезмерными и неожиданно 10 октября выехали из Немирова. Австрийские и русские уполномоченные тоже покинули место переговоров. Следует назвать две причины срыва Немировского конгресса: чрезмерные территориальные требования союзников и наличие трений между ними.

Разрыв Немировского конгресса означал необходимость продолжать войну. Оба фельдмаршала были вызваны в столицу для выработки плана военных действий на 1738 год.

Кампания 1738 года принадлежит к самым неудачным за все время войны. В предшествующие годы русской армии, подвергавшейся непрерывным атакам татар, довелось испытать непривычный зной, отсутствие доброкачественной пищи и воды, изнурительные марши-каре. В кампании 1738 года этих трудностей поначалу удалось избежать. Частые дожди позволяли вдоволь обеспечивать лошадей травой.

Австрийский капитан Парадис подтвердил наблюдения других современников о том, что обозы в 1736 и 1737 годах являлись бичом русской армии: майоры имели для своей клади до 30 подвод, кроме заводных лошадей. Брат фаворита Бирона хвастал, что его кладь везли 300 быков и лошадей, семь ослов и три верблюда. Даже некоторые гвардейские сержанты имели по 16 возов. Все это в высшей степени замедляло движение, так что на расстояние, в нормальных условиях преодолеваемое за четыре часа, русской армии требовалось 30. Но русскую армию подстерегало другое бедствие, превосходившее по своему значению все вышеперечисленные, вместе взятые, — эпидемия чумы. Она расстроила все планы Миниха[301].

17 апреля 1738 года фельдмаршал, поздравляя императрицу с днем коронации, в привычном для себя высокопарном стиле выразил «сердечное желание»: «Да дарует Вышний желаемый вашему императорскому величеству побеждающим оружием чрез ныне воспринимающуюся кампанию получить мир или совершенную победу и разрушение над неприятелем».

Ни того ни другого Россия не получила, напротив, утратила то, что приобрела в кампанию 1737 года.

В начале мая 1738 года Миних доносил о переправе армии через Днепр и о готовности ее для марша, но уже в середине месяца получил из Очакова тревожную весть, что гарнизон крепости поражает «лихорадка с пятнами», от которой не все больные умирают, но вместе с болезнями от нездоровой воды личный состав несет большие потери. Миних предложил, «ежели имеющиеся там болезни по благости Божией утихать не будут», то Очаков и Кинбурн оставить, предварительно разорив. Сам фельдмаршал вместе с армией продолжал марш к Бендерам, крепости, которую после овладения надлежало разорить. Если на подступах к ней обнаружится неприятельская армия, то дать ей генеральную баталию[302].

Между тем из Очакова Миних получал донесения «не лучшие суть», — там свирепствовала и набирала силу чума, ежедневно уносившая много жизней солдат. Фельдмаршал вновь настаивал на выводе гарнизона из Очакова. Сам он намеревался достичь Днестра, но уже в реляции, отправленной от Буга, высказал опасение, что дальнейшее продвижение к Днестру «при нынешних жарах» сопряжено с опасностью «в тех пустых и безводных местах» быть окруженным неприятельской армией. Обещал «иметь с генералитетом довольно зрелое рассуждение».

Вслед за этим последовало донесение о победоносных стычках с неприятелем, о распространении в армии болезни, о продолжении движения к Днепру, об отказе форсировать его, поскольку на противоположном берегу ее ожидали 60 тысяч турок с 60 пушками и 15 мортирами. Было решено отступать к собственным границам, и 21 августа Миних извещал, что армия благополучно достигла Буга, где довольно травы и воды. Фельдмаршал оправдывался и утешал императрицу, что отступление «принуждены учинить не от страху неприятеля… но для единого, дабы сию главную армию… от крайнего разорения сохранить». В наши дни трудно судить, насколько опасения Миниха были основательными. Но опасность проникновения чумы в армию была, видимо, реальной. Во всяком случае, она свирепствовала на территории Украины и Белгородской губернии.

Первое известие о ней появилось в Сенатском указе 26 ноября, извещавшем, что эпидемия поразила часть населенных пунктов в Белгородской губернии и часть Изюмского полка. Сенат одобрил действия подполковника Астафьева, установившего жесткий карантин: под угрозой смертной казни велено в населенные пункты, подверженные эпидемии, никого не впускать и никого не выпускать. В сентябре болезнь проникла в Гадяцкий полк и Глуховскую сотню. Источники того времени оставили описание лечения болезни и мер против ее распространения.

Болезнь начинается с ломи в голове, утеснения в груди и судорог в суставах, дрожи. Пульс почти нормальный, «урина у некоторых больше беловата, нежели красна, а у других цветом как пиво». «На другой день больные переживали тоску сердечную с тяжким головным ломом, язык у них отымался и ежели спросить, что у них болит, то давали в ответ, что ничего не болит, но токмо к еде аппетита не имеют, даже в 4-й или 5-й день в самой кончине, пятна выступали и оная горячая лихорадка с пятнами, хотя и ныне поветривает, точию не так сильно»[303].

Представляют известный интерес и рекомендуемые медиками меры против заболеваний, возникавших весной. 5 апреля 1737 года архиатер Фасмер рекомендовал Полициймейстерской канцелярии столицы «от описаемого весеннего вредительного воздуха каждый в своем покое по все утры, как скоро пробудится, на горячий кирпич по 3 или 4 ложки доброго уксуса лил и оттого бы пар по всей горнице расходился». Малоимущим рекомендовано вместо уксуса жечь порох[304].

Возвращаясь к походу Миниха, отметим, что ему удалось убедить двор в правильности отступления. Ослабевшие от бескормицы лошади не могли тянуть телеги, и много добра пришлось сжечь[305].

Столь же печально закончился поход Ласси. Он проник в Крым через Перекоп, углубился на полуостров, но должен был оставить его: походы 1736 и 1737 годов до того разорили Крым, что рассчитывать на использование местных продовольственных ресурсов не приходилось, а флотилия, отправленная из Азова с провиантом, была потоплена разыгравшимся штормом.

Следовательно, кампанию 1738 года можно однозначно оценивать со знаком минус. Во время кампании не было ни побед, ни поражений, одни безрезультатные и изнурительные марши.

Кампанию 1739 года можно признать самой успешной за всю войну. Мнение о плане ее, составленном 1 марта 1739 года при участии Миниха и трех кабинет-министров, где акцентировано внимание на положении венского двора, находившегося, по мнению участников составления плана, «в таком слабом состоянии, что он туркам не может оказать надлежащего сопротивления, чем и заключение мира все более и более затрудняется». Авторы полагали, что если не оказать помощи «цесарю войском, то он может быть сокрушен превосходными турецкими силами и принужден будет заключить отдельный мир и вся неприятельская сила обрушится против нас одних». Опасения, высказанные в мнении, были основательными и подтвердились ходом последующих событий, но остается загадкой, почему не были приняты срочные меры по оказанию помощи союзнику.

На этот раз армия, сосредоточенная в районе Киева, двинулась к Днестру не по незаселенной территории, а кратчайшим путем — через Польшу, где имела возможность приобретать провиант и фураж у местного населения, что позволило сократить обоз.

В начале августа армия достигла Днестра, на противоположном берегу которого сосредоточилось 90-тысячное войско турок под командованием сераскира Вели-паши. Миних воспользовался излюбленным им приемом обмана противника: демонстрировал намерение форсировать Днестр в одном месте, а переправился без всяких потерь в другом. Но здесь русская армия оказалась в положении, в которой ей довелось находиться во время Прутского похода 1711 года: ей угрожало окружение превосходящими силами неприятеля, и фельдмаршал решил его атаковать.

Сражение оказалось быстротечным: крупный отряд янычар совершил вылазку, не принесшую ему успеха. Эта неудача настолько обескуражила турок, что вызвала в их рядах панику и повальное бегство. Хотя беглецы и успели поджечь лагерь, но победителям достались богатые трофеи: 42 пушки, до тысячи палаток, множество продуктовых припасов. Потери русских были крайне незначительными — 70 человек убитыми и ранеными. Полковник Манштейн заметил: «Никогда еще совершенная победа не была одержана с такою малою потерею»[306].

Победа под Ставучанами имела продолжение: охваченная паникой толпа беглецов увлекла за собой значительную часть гарнизона Хотина, считавшегося одной из важнейших крепостей Порты. 19 августа остатки гарнизона капитулировали без единого выстрела, и через пять дней Миних, оставив гарнизон в Хотине, отправился в Молдавию и 1 сентября переправился через Прут, где он принял присягу молдаван на подданство России.

Упоенный успехом, фельдмаршал обещал императрице будущей весной без труда овладеть Бендерами и выгнать неприятеля из земель между Днестром и Дунаем и занять Валахию[307].

В то время как в голове Миниха роились планы о грядущих победах, один увлекательнее другого, позволявшие в конце концов водрузить победоносные знамена в Константинополе, он получил «нечаянное и печальное» известие о заключении австрийцами мира с Турцией, «мира, по его словам, стыдного и весьма предосудительного».

Заключить сепаратный мир, постыдный «всему христианскому оружию», австрийцев вынудили неудачи на театре войны. Против них действовали отборные турецкие войска, нанесшие им несколько серьезных поражений на Дунае и без боя овладевшие Белградом.

Раздосадованный Миних 16 сентября отправил резкое письмо князю Лобковичу, командовавшему австрийскими войсками в Трансильвании, с упреками по поводу заключения сепаратного мира.

Князю Лобковичу довелось прочитать обидные, но справедливые слова. «Что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим между обоими дворами? Со стороны русских берут крепости, со стороны имперцев срывают и уступают неприятелю. Русские завоевывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства. Русские доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают ему все, что он захочет, и все, что может льстить и умножить его спесь. Русские продолжают войну, а цесарцы заключают перемирие, а затем и мир».

Думается, подспудная цель письма состояла в том, чтобы снять с себя ответственность за кампании предшествующих лет и подчеркнуть вину имперцев в том, что они сорвали окончательную победу над неприятелем.

Справедливости ради отметим, русская дипломатия во главе с Остерманом тоже вела сепаратные переговоры с Портой о мире. Еще в июне 1738 году именным указом императрица уполномочивала фельдмаршала Миниха заключить прелиминарный мир с Портой и даже отправила ему проект трактата[308]. Видимо, не надеясь на дипломатические способности фельдмаршала, задача которого состояла в том, чтобы воевать, а не вести переговоры, в Петербурге решили использовать посредничество французского посла в Константинополе маркиза Вильнева, благосклонно относившегося к туркам и слывшего за врага России.

В начале 1739 года Остерман извещал Вильнева, с какой благодарностью воспринимают в Петербурге его неутомимые заботы о мире, писал о напрасных опасениях турок относительно судьбы Азова: там, заверял Остерман, не будет флота, как и не будет восстановлен Таганрог. Турки, однако, были непреклонны и соглашались заключить мир только при условии полного уничтожения крепостных сооружений в Азове. В середине того же года Остерман извещал Вильнева о готовности России пойти на одну уступку: она соглашалась снести все укрепления в Азове, кроме стены и рва, но взамен предлагала обеим сторонам возвести новые крепости: туркам на Кубани, а русским ниже Черкасска.

Как только в Петербурге стало известно о заключении мира между Австрией и Оттоманской империей, русский двор из опасения, что Россия в одиночестве должна была противостоять Турции, поручил Вильневу форсировать переговоры и уполномочил его подписать мир. 18 сентября 1739 года им был подписан Белградский мирный договор, подведший черту четырехлетней войны.

Миних за эти годы уложил 100 тысяч русских солдат и офицеров и не менее 70–80 тысяч лошадей. Взамен этих жертв и материальных затрат Россия возвратила Азов, но обязалась срыть его укрепления, получила право соорудить крепость на острове Черкасе на Дону, а турки — на Кубани. России запрещалось держать флот на Азовском море. Большой и Малой Кабарде предоставлялся статус барьера между договаривавшимися сторонами. Кинбурн, Очаков и Хотин возвращались Турции. Таким образом, Белградский мир лишь частично ликвидировал условия Прутского мира 1711 года.

Скромные результаты войны двор компенсировал пышными торжествами по случаю заключения мирного договора. Триумфальное «вшествие» гвардейских полков в столицу подробно описал участник события В. А. Нащокин: в сопровождении оркестра, с развернутыми знаменами в студеный день 27 января 1740 года победители двигались по Невскому проспекту, по Дворцовой набережной мимо Ледяного дома на Дворцовую площадь, где нижние чины были распущены по домам. Штаб и обер-офицеры были приглашены во дворец, императрица обратилась к ним со словами благодарности и «из рук своих изволила жаловать каждого венгерским вином по бокалу, и с тем высокомонаршим пожалованием отпущены»[309].

Торжества продолжались несколько недель, в их программу входила шутовская свадьба, обеды, концерты, маскарады и бросание в народ жетонов, жареные быки с фонтанами белого и красного вина; все это наблюдали «веселившиеся смотрением из окон дворца» императрица и придворные. Разумеется, это не могло заменить содержание отнюдь не победоносного трактата.

Чем объясняются малоутешительные результаты русско-турецкой войны 1736–1739 годов? Серьезными промахами как русской дипломатии, возглавлявшейся Остерманом, так и малоэффективными действиями русского командования во главе с фельдмаршалом Минихом.

Промахи русской дипломатии состояли в утрате прикаспийских провинций в обмен на эфемерные надежды, что приобретенный союзник будет воевать с турками до победы. Другой просчет русской дипломатии состоял в ее неспособности поддерживать прочные союзнические отношения с Австрией, оказать ей помощь, когда та в ней остро нуждалась. Наконец, поручение вести мирные переговоры маркизу Вильневу, неприязненно относившегося к России, не заслуживает положительной оценки.

Скромные военные успехи объяснялись скромными военными талантами Миниха, руководствовавшимся не рациональными соображениями ведения военных действий, а мелкими тщеславными и честолюбивыми заботами. Две самые крупные победы, одержанные отважными русскими войсками под командованием Миниха, — взятие Очакова и Хотина, — вряд ли можно отнести на счет искусных действий полководца, они скорее являлись плодом благоприятных случайностей.

Вчитаемся в прошение Миниха об отставке, поданное Екатерине II в 1767 году, то есть почти три десятилетия спустя после окончания русско-турецкой войны, когда у Миниха была возможность в полной мере оценить успехи и промахи в русско-турецкой войне. Миних и на склоне лет остался верен себе: был таким же тщеславным и честолюбивым, таким же хвастливым, пытавшимся закрепить за собой славу выдающегося полководца.

В прошении ни слова о промахах, в нем перечень триумфальных побед под Перекопом и в Крыму. Причину ухода из Крыма он, как и раньше, объяснял тем, что «отправленным от меня к ее императорскому величеству курьерам проехать было невозможно: для чего, дабы ее величество о благосостоянии армии не осталась безызвестна, принужден я был возвратиться назад». Он вопреки истине полагал, что «война против турок и татар началась с великим „щастием“, щедро оцененным императрицей, пожаловавшей ему деревни на Украине».

О кампаниях 1737 и 1738 годов сказано скороговоркой, зато кампания 1739 года расписана подробно: «Сия с турками и татарами война продолжалась до 1739 года: овладел Очаковом и Хотином», вступил в г. Яссы, привел Молдавию в подданство России. Мог бы взять без потерь Бендеры, но цесарь заключил с турками мир, без всякой нужды отдав Белград. «Был в немалой печали, что при толь щастливых нашей стороны успеха по причине помянутого мирного трактата не можно было турок из их столичного города Константинополя выгнать вон, на что требовалось немногое»[310].

В этом перечне деяний Миниха ни слова о полной несостоятельности составленного им плана войны, о трагическом марше Леонтьева под Перекоп, о потерях во время маршей, явившихся следствием его нераспорядительности, о полной неудаче похода 1738 года, о бесполезности сооружения Украинской линии и других промахах.

Нельзя не согласиться с общей оценкой деятельности русской дипломатии во внешней политике России в послепетровское время: «Внешняя политика правительства Анны Иоанновны не отличалась особой целеустремленностью. Что касается войн, то их результаты, в особенности русско-турецкой войны 1736–1739 гг., далеко не соответствовали затратам экономических и человеческих ресурсов».