II

Дома, как и люди, стареют, умирают и даже рождаются заново. Наш новый дом в этом смысле совсем еще младенец, ему от роду нет и года. Он появился на свет на месте одноэтажных деревянных построек в деревнях Орехово и Борисово. Деревень и след давно простыл, сохранилось лишь одно название, и новый микрорайон так и величается: Орехово-Борисово. Здесь нам теперь и жить всю оставшуюся жизнь. Место, прямо скажем, божественное. Попадаешь сюда из центра города, и такое ощущение, словно прибыл на дачу. Формально так оно и есть, микрорайон расположился за городской чертой, примерно на десятом километре от развилки, по обе стороны от Каширского шоссе. Впереди, насколько хватает глаз, тянутся поля вперемежку с лесом, сразу же за домом, в пяти минутах хода, раскинулся роскошный Царицынский парк, предназначенный некогда для отдыха царицы Екатерины, с полуразрушенным дворцом и прудами. Но вельможная дама почему-то так и не поселилась во дворце, парк был брошен на произвол судьбы, и за прошедшие годы он разросся и стал еще прекраснее. А главное, он ничейный, и его не догадался прибрать к рукам ни один высокопоставленный чиновник, ни то или иное ведомство, не по карману парк с его постройками даже самому богатому расхитителю социалистической собственности, и поэтому любой человек может мысленно считать его своим. А раз парк примыкает к нашему дому, то и преимущественное право владеть им за жильцами нашего дома. Конечно, говорить за весь дом не совсем правильно, это то же самое, что говорить за всю Одессу. Наш новый дом огромен, и всех его обитателей не узнаешь, проживи хоть сто лет. Люди в него съехались со всего города. Наш старый дом разместился в одном подъезде, и Лизка не перестает сокрушаться по этому поводу:

— Надо же, весь дом, со всеми потрохами, и в одном подъезде… Да еще место осталось…

Удивляется не только Лизка, но и все наши. У них раньше и в голове не укладывалось, что такой заметный, шумливый дом, с такими колоритными личностями, здесь как-то сразу потерялся, растворился среди других жильцов. Но я почему-то верю, со временем наши себя и здесь проявят, и молва о них пройдет не только по огромному дому, но и по всему микрорайону. А пока жизнь идет своим чередом, ни валко ни шатко, как встарь.

Мы приехали в новый дом вечером, причем сделали специально. Не хотелось, чтобы досужие жильцы видели, как мы сгружаем свою рухлядь. Мать очень болезненно относится к этому моменту. Но разве от наших что-нибудь утаишь? Не успела машина еще и остановиться, а у подъезда нас уже встречала Лизка, а пока я бегал и искал во дворе кошку, чтобы первой впустить ее в новую квартиру, есть такая примета, у машины столпилась добрая половина жильцов из нашего старого дома. Здесь были и Катя, и Марья-Бибика, и Шурка-парикмахерша, Куличиха, вылезли из своей квартиры даже сестры, что само по себе событие из ряда вон выходящее, ибо сестры очень редко выползают на свет божий все вместе. И когда я с кошкой в руках прибежал к подъезду, наши, убедившись, что мать не обманула их и никакого сюрприза не выкинула, новой мебели не привезла, оставили нас в покое и разошлись по своим делам.

Моя мать — суеверная женщина, и пунктик с кошкой у нее в голове засел давно, чуть ли не с первого нашего переезда в пятидесятом году. Тогда мы так обрадовались «новой» квартире, что нам было не до кошки. И когда буквально сразу же после переселения у нас в семье случилось несчастье — утонул старший брат, мать всю вину взвалила на себя. По ее рассуждениям выходило очень просто — пусти мы в комнату своевременно кошку, и несчастья с братом могло бы не быть. Оказывается, в народе есть поверье, что в новой квартире или доме обязательно кто-нибудь умирает, если не пустить в помещение какое-нибудь животное, и чаще всего таким животным служит кошка. И теперь, чтобы не травмировать психику матери, я уважил ее, притащив, а точнее, украв у кого-то с окна огромного рыжего кота. Животина оказалась очень строптивой и никак не хотела входить в нашу новую квартиру, но все же, в конце концов, мне удалось протащить кота по всем комнатам. И лишь только после столь необычной для меня процедуры в квартиру вошла мать, истово перекрестилась на передний угол и тут же захлопотала по хозяйству.

В первую очередь проверила на кухне кран с горячей водой, действительно ли можно мыть посуду прямо в раковине, не подогревая воду на газу, затем надолго задержалась в ванной комнате, поминутно пробуя, как работает душ и каждый кран в отдельности, в коридоре ее прямо-таки умилили шкафы, вделанные в стену, а уж когда очередь дошла до большой комнаты с балконом, то ее с трудом удалось оторвать от перил балкона и снова завести в квартиру. Понравилась ей и вторая комната. Она облюбовала себе большую, с балконом, а меня с книгами поселила в маленькую, и зажили мы с ней тихо-мирно на новом месте.

Интересно наблюдать за матерью. Первые дни она ходила по квартире с таким ощущением, словно боялась, стоит ей закрыть глаза и все это: и комнаты, и балкон, и кухня, и ванная с горячей и холодной водой, как в сказке, пропадет — и она снова очутится в своем подвале, в восьмиметровой комнатушке, вместе с дядей Гришей и тетей Марусей. Но каждый день она просыпалась в светлой, уютной квартире и постепенно перестала опасаться неприятных превращений, ощутив себя полноправной хозяйкой в доме. Я совершенно не вмешиваюсь в ее дела. Так, иногда беззлобно подшучиваю над старушкой, когда она уж больно расфантазируется. Правда, фантазия ее чересчур земная, и мысли у нее теперь больше об одном и том же: поскорее бы я кончил учебу и пошел работать, и тогда мы наконец-то смогли бы купить и тахту, и шкаф, и новые стулья со столом, не говоря уже о холодильнике с телевизором, а то живем, как кочевники, в пустой квартире. Все соседи люди как люди, покупают новую мебель, любо-дорого взглянуть, а на наши вещи глаза бы не смотрели.

Говоря: соседи, мать имеет в виду не жильцов старого дома, а новых, из других районов города. Новоселы же из соседних подъездов будто сговорились нарочно дразнить мою мать: везут и везут мебельные гарнитуры, столовые и кухонные, словно желая перещеголять друг друга. У наших же никаких изменений в этом плане не произошло, даже новоселье и то почти никто не справлял, как-то по-будничному началась жизнь в новом доме. У подъезда облюбовали лавочку, и как в прежние добрые времена потекли дружеские беседы по вечерам. Конечно, эти посиделки не шли ни в какое сравнение с теми, что устраивались в старом доме. Там на лавочке происходили настоящие баталии, а здесь все шло тихо-мирно, однако нужную информацию я получал от матери, можно сказать, почти из первых рук, в этот же день.

Так, очень скоро выяснилось, что не всем новая квартира принесла радость. Появились и свои неудачники. Клавка с Баукой пожили дружно ровно неделю, а затем сцепились и вот уже месяц не разговаривают друг с другом и не появляются вместе у подъезда. Их ссора никого не удивила, этого и следовало ожидать. Упреждали их многие на старом дворе, советовали разъехаться в разные концы города, ан нет, сунулись в одну квартиру, а давно известно, что два медведя в одной берлоге ужиться не могут. Поэтому на лавочке у подъезда никто всерьез не воспринимает их сетования на превратности жизни.

Гораздо сложней случай с Марьей-Бибикой. Вот уж действительно кому не повезло так не повезло. В старом доме мучилась с соседями пьяницами, и здесь ей подсуропили квартирантку почище. Мало того, что пьет, да еще руки распускает. У нас в старом доме среди мужиков и то таких хулиганов не было, со старухами никто не связывался, а этой все нипочем, не признает ни возраста, ни пола. Приехала в новый дом откуда-то из центра, сведений о себе подробных не сообщает, право что пьяная, а лишнего слова даже в сильной степени опьянения не брякнет. Знают в подъезде, что зовут ее Верка, лет примерно под сорок, работает в магазине продавцом в винном отделе, разведенная. Вот, пожалуй, и вся о ней информация. Правда, заметили за ней один грешок: слаба бабенка на передок, любит мужичков таскать к себе в квартиру. От этого ее порока Марье, конечно, не легче, а много-много трудней. Одну-то Верку Марья бы еще как-то урезонила, а попробуй поговори с пьяными мужиками, которые к тому же меняются почти каждый день, они быстро пристукнут, и ищи-свищи виновного, вот Марья и расстроилась окончательно.

Понять старого человека можно. Приехала в новый дом из ада кромешного, хотела хоть перед смертью пожить по-человечески, отдохнуть от каждодневных скандалов, а вышло наоборот, попала еще в худший переплет. Нет ей в новой квартире никакой жизни. Одно спасение: запрется на ключ в своей комнате и не выходит на кухню, пока Верка гужуется со своими полюбовниками, а поскольку работает она через день, то и приходится Марье иногда сидеть взаперти по целым суткам. Жалко ее по-человечески. Пробовали наши помочь Марье, разговаривали с Веркой, да разве наглого человека проймешь разговорами? Ее можно проучить, только сдав в милицию разок-другой, суток на пятнадцать. А как сдашь, когда свидетелей у Марьи нет, да и милиция находится за версту, пока до нее доберешься, Верка сто раз успеет отрезветь. Микрорайон большой, телефон-автомат один, да и участковый еще не знает как следует своих подопечных, вот Верка и пользуется временной неразберихой. Марья же все надежды уповает на третьего жильца. У них в квартире одна комната пока пустует, вот она и молится богу, чтобы ордер достался порядочному человеку, потому как не приведи господь, если вселят еще одного любителя выпить. Тогда Марье останется одно: заживо ложиться в гроб.

Лизка в новом доме тоже как-то сникла. У нее свои проблемы. Старик задурил, день приедет ночевать, два нет. На старом месте все рядом было, чуть что — и она сама за ним сбегает и приведет домой, а здесь особенно не набегаешься, два часа в один конец, два в другой. Ей бы плюнуть на него, как советуют бабы, а она с ним вожжается, будто с малым дитем, и каждый раз уговаривает, чтобы он вернулся с работы домой. Что ни говори, а привыкла она уже к его деньгам и не хочет снова сесть на одну пенсию и каждый день считать копейки. Но не только в старике дело. Словно сговорившись с Петей, «кровный» взбунтовался и пригрозил матери приехать жить к ней, а он сам пят, жена да трое детей, причем дети, как в том анекдоте, не дети, а самые настоящие чертенята, особенно восьмилетний мальчишка, отчаянный, ну просто никакого спаса с ним нет. Были-то всего три раза у бабки в гостях, а всю квартиру перевернули вверх дном. Все, что можно поломать, сломали. С таким трудом Лизка купила в комиссионном за сорок рублей телевизор и налюбоваться на него не могла, сдувала с аппарата каждую пылинку, а мальчишка взял да отвернул у телевизора все ручки, вот он и стоит теперь в углу без действия. В ванной комнате Юрка повыковыривал плитку, отбил облицовку, испортил кран с горячей водой, а уж что натворил с паркетом в комнате, и говорить не приходится, хоть настилай заново.

Странная получилась штука: кто мало-мальски сносно жил в старом доме, в новом — мается, и наоборот. Сестры, к примеру, страшно довольны переселением. Анфиса Ивановна на новом месте словно расцвела. Первое время и у них шло не все гладко, в магазине не было котлет, и Анфисе Ивановне приходилось ездить за ними в центр, но затем с котлетами наладилось, как наладилось дело и с бродячими кошками. Сначала сестры все убивались, что в новом доме нет бродячих кошек и им некого кормить, кроме своей кошки, привезенной со старого двора. Постепенно, когда дом начал заселяться, кошек развелось столько, что даже Анфиса Ивановна схватилась за голову и теперь только тем и занята, что пристраивает бездомных животных по приличным хозяевам.

Но лучше всех в новом доме устроилась Катя из третьей квартиры. На старом дворе ее и видно-то особенно не было, тихая такая женщина, на лавочке обычно молчала, а если что и скажет, то невпопад, и женщины поднимали ее на смех, и она сразу же умолкала. А здесь ей крупно повезло. Прямо на своей лестничной площадке устроилась на работу, нанялась в няни к богатым людям. Пятьдесят рублей в месяц положили ей деньгами и готовые харчи. Девочке четыре годика, как раз тот возраст, когда особых хлопот ребенок не доставляет. Покормит Катя девочку — и на улицу, погуляют до обеда, поспят — и снова на улицу. К тому же девочка оказалась на редкость спокойной, не то что мальчишка у Куликовых, три года, а растет разбойник разбойником.

Куличиха поселилась над нами, и наша жизнь в новом доме сразу же омрачилась. Мы даже не представляли, что такое соседство может отравить радость новоселья. В старом доме Куликовы жили в другом крыле, так что мы почти не слышали их выступлений. Доходили до нас отдельные слухи, но одно услышать, и совсем другое испытать это на собственной шкуре. На глазах всего старого дома молодая Куличиха, напившись пьяной, выкидывала коленца. И какие! Народ за живот хватался, глядя, как она во дворе схлестывалась с Сонькой, да так, что и водой их не могли разлить. До изнеможения таскали друг друга за волосенки и пока не падали наземь обессиленные, измутузив друг друга так, что родная мать не узнает, не успокаивались.

И весь сыр-бор разгорелся из-за мужика. Повадился Куличихин муж шастать к Соньке, сначала вроде выпивкой дело ограничивалось, а потом и в постель с ней завалился по пьянке. И зачастил. Весь дом об этом знал, и только Куличиха не хотела верить очевидным фактам, пока не вытащила муженька среди бела дня из объятий соперницы, как говорится, совсем еще тепленького. Вот тут-то и произошла схватка великая, вошедшая в историю переулка и старого дома как второе Куликово сражение.

Казалось бы, после столь серьезного инцидента Куличиха должна бы вытурить своего муженька из комнаты и близко не подпускать его к себе. Сначала она вроде так и поступила, выбросила из квартиры на улицу все вещи мужа, но уже через два дня Валерка водворился с вещичками обратно, и по поводу примирения Куличиха закатила грандиозную пьянку, и по всему двору из их квартиры разносилось пьяное пение. И таких самодеятельных сходов и разводов у них в месяц случалось великое множество раз. И все со скандалом, пьянкой, руганью.

Не изменили они традиции и в новом доме. И хотя видимая причина, Сонька, вроде бы отпала, ей дали квартиру в другом конце города, отношения между мужем и женой не наладились, а приняли еще более уродливый характер. Кулик работает таксистом и ночь ночует дома, две нет, где он проводит остальное время, никому в доме не известно, вот у них и не затихают баталии. И все над нашей головой происходит. Мать совсем извелась, бедная, боится теперь и спать ложиться, не успеет задремать, как по потолку у нас в квартире начинают бегать, словно лошади, с топотом, улюлюканьем, матом, а то и того чище — завели моду тарелками бросать друг в друга, и у нас в квартире, как в кино, звон стоит над головой. Вот попробуй и усни тут старый человек.

Но Кулики — это еще куда ни шло, в конце концов их можно призвать к порядку. Больше меня беспокоит другое. Мать часто стала заговаривать о смерти. Нет, мы и раньше с ней беседовали на эту тему, но если в старом доме разговоры носили чисто абстрактный характер: как так получается, человек живет-живет и умирает, то здесь мысли о смерти приобрели конкретное выражение. Мать все чаще и чаще примеряла смерть на себе и разговорами о кончине так растравляла себе душу, что ей становилось жалко самою себя. Она очень ярко представляла, как она умрет и как мы нарядим ее в смертную одежду, которую она приготовила уже давно, и эта одежда: платок, купленный мной в командировке, когда я еще работал, нарядное и просторное платье-халат, чулки, нижнее белье, носовой платочек — все это было аккуратно связано в узелок и лежало в отдельном ящике старого гардероба, так же, как она представляла, что гроб с ее телом будет обязательно стоять в церкви, это непременное условие, мать у меня верующая и не мыслит похорон без церковного обряда, и отслужат обедню, а потом отпевание, и лишь после этого ритуала мы, ее дети, понесем гроб из церкви до могилы. Мать не боялась самой смерти и рассуждала о ней здраво, как многие простые люди. Смущало ее лишь одно: как получается, что человека зарывают в землю, ведь он же там задохнется…

Я, конечно, как мог, отвлекал ее от грустных мыслей и даже высмеивал, но, видно, неспроста она все время возвращалась к этому.

Сначала я связывал ее разговоры о смерти с тоской по старому дому, все-таки кое-кто из ее подруг уехал на другой конец города. Однако через месяц тоска вроде прошла, она обжилась на новом месте и, переделав все дела по дому, по вечерам начала выходить к подъезду, где вместе с другими старушками они организовали нечто вроде импровизированной лавочки на манер старого двора. Домой возвращалась поздно, возбужденная, прежде чем лечь спать, заходила ко мне в комнату и рассказывала последние новости дома: кто приехал из жильцов старого дома, какую мебель привезли, и конечно же все выкладывала про наших. От нее я и узнал про временные затруднения с котлетами у сестер, про Марьино горе с соседкой, а также то, как мается со своим стариком Лизка, делая огромные концы, когда он не приходит домой ночевать. И можно было бы спокойно вздохнуть, все вроде наладилось, если бы не одно но… Нет-нет, а мать и ввернет во время разговора:

— Жаль, пожить в новой квартире не придется… Год, два, не больше…

Я не соглашался с ней, бурно протестовал, но она, ласково посмотрев на меня, шла в свою комнату и долго ворочалась, прежде чем засыпала. Видно, мысли о смерти мешали ей спокойно спать.

Мать умерла в воскресный декабрьский день, прожив в новом доме всего три месяца, умерла как святая — быстро, почти без мучений. Только вот на лице у нее застыла какая-то странная улыбка, нет, не та, про которую обычно говорят: вот, мол, и отмучилась, а скорее всего другая: «Я же говорила, что умру, а ты не верил, и выходит, я тебя не обманывала…»

А я действительно не верил ей до самого конца, даже когда она за неделю до смерти собралась в церковь причаститься. Я не придал ее поездке особого значения. Она и раньше, раз или два раза в году, причащалась. В старом доме мать ездила в церковь часто, не пропуская ни одного мало-мальски значительного религиозного праздника, не говоря уже о престольных, а из Орехово-Борисова особенно не наездишься, и то, что на Николу она собралась с соседками в храм божий, воспринял как обычное дело. Не придал я значения и ее состоянию по возвращении из церкви, такой веселой и довольной я давно ее не видел.

После причастия мать домой сразу не поехала, а обошла магазины и, довольная причастием и покупкой нужных хозяйственных товаров, домой вернулась в хорошем настроении, и за обедом возбужденно рассказала о своей удачной поездке, не забыв мельчайшие подробности и про обедню, и про причастие, и про покупки. Буквально через день после посещения церкви был тревожный сигнал, но я и его пропустил и легкомысленно посмеялся над матерью. Она утром пошла в магазин, так обычно начинался ее день, я с точностью до минуты знал, сколько времени занимает у нее дорога от дома до магазина, а тут, не успела она еще выйти из подъезда, как я услышал ее голос. Мать звала меня на помощь. Я выбежал на улицу. Мать стояла возле парадной двери и держалась одной рукой за стену, боясь пошевелиться. И когда я подошел к ней, она оперлась о мою руку, и мы вместе с ней поднялись в квартиру. Оказывается, у нее «вдруг» отказала одна нога, и она не могла на нее ступить.

Я перепугался не на шутку и хотел даже вызвать врача, но мать отговорила меня и так искренне убеждала, что у нее и раньше уже «вступало в ногу» и тут же проходило, и я поверил ей. И действительно, к обеду ногу отпустило, а вечером она уже снова собралась к подъезду. И как я ни уговаривал ее, чтобы она взяла с собой палку, мать и слушать меня не хотела, а на другой день я уже стал забывать о ее ноге. Меня успокаивало одно: мать не болела и в последнее время вроде не жаловалась конкретно ни на сердце, ни на что иное, а ее сетование на слабость я воспринял как возрастное явление.

И эта веселость! Она-то и сбила меня с толку. За день до смерти, в субботу, мать вдруг почему-то вздумала помыться, хотя обычно устраивала банный день в воскресенье. Я напомнил ей об этом, но она так упрямо настаивала на своем, что я сдался. С первого взгляда может показаться странным, какое отношение я имею к этому делу, ну захотела мать помыться в субботу, пошла в ванную и помылась, и я тут ни при чем. Но это только так кажется. В действительности же я к этому имею самое непосредственное отношение. За три месяца проживания в новой квартире мать так и не привыкла к ванной. Она никак не могла научиться самостоятельно пользоваться душем и при купании обязательно заливала всю ванную и очень переживала за свою неуклюжесть, а с моей помощью у нее все выходило очень аккуратно. Она намыливала голову, а я держал над ее головой душ, на этом моя миссия и заканчивалась.

В последнюю субботу мать осталась особенно довольна баней, во-первых, хорошо помылась и во-вторых, почти совсем не налила на пол. Удивило меня только одно: после мытья она обычно не выходила никогда на улицу, а здесь я ее еле удержал дома, она так и рвалась к подъезду, и никакие разумные доводы, что после ванны нельзя стоять на улице, казалось, не возымели своего действия. Вечером она все же вышла на улицу и отвела душу в разговорах с соседками. Но об этом я уже узнал после ее смерти от посторонних людей.

Меня самого в тот вечер и в день ее смерти дома не было. В субботу, часам к шести, когда мать в который уже раз после бани принималась за чай, ко мне приехала моя девушка, и мы с ней уехали к ней. В этот вечер, провожая нас, мать как-то по-особому просила меня вернуться домой, а я опять не внял ее просьбе и заночевал у своей девушки, благо она живет одна в двухкомнатной квартире, но не в Москве, а за городом. Конечно, я мог еще вернуться домой в воскресенье днем и застал бы мать в живых, но у меня не было никакого дурного предчувствия, что дома творится что-то неладное, и тем более с матерью. Я был в полной уверенности, что она жива и здорова.

Утром, в воскресенье, когда я уже собирался домой, у меня вдруг заболел желудок, да так, что я почти весь день пролежал в лежку. Наталья не пустила: куда, мол, ты, хиляк, с места снимешься, отлежись, а завтра утром я поеду на работу, а ты домой. И я, грешный человек, поддался на уговоры и остался у нее.

Мать больше всего боялась умереть в пустой квартире и поэтому так рвалась на люди. Она и умерла-таки на улице, в ста сорока шагах от подъезда, по дороге в магазин.

По отдельным деталям и рассказам соседей я почти полностью восстановил последние часы жизни матери. Утром, в воскресенье, она проснулась очень рано, как и обычно, часов в шесть. Об этом можно судить по маленькой детали: когда в понедельник я пришел домой, то у меня в комнате на столе лежал «Футбол», а достать эту газету в нашем киоске можно только в одном случае: если пойти за газетой очень рано, потому как на огромный микрорайон поступает всего несколько экземпляров, и к семи часам «Футбола» уже не бывает.

Значит, рано утром мать еще не думала о смерти, а все ее помыслы были чисто житейского характера, и в частности, она думала и обо мне. Затем ее видели соседи часов в девять утра, она ходила в магазин за молоком. Несколько минут мать разговаривала с дворничихой тетей Настей, разговор носил сугубо хозяйственный характер, о мясе. Я очень пристрастно допросил тетю Настю, и она поклялась, что никаких перемен в матери не усмотрела в то утро, разве что отметила все ту же веселость в глазах. После девяти получился небольшой провал, и мать никто не видел в этот промежуток. Просто она не выходила на улицу, а копалась дома, готовила обед, мать все еще надеялась, что я вернусь домой к обеду, и не один, а вместе с Натальей. С двенадцати до двух мать все время была на людях, стояла у подъезда с нашими женщинами. Где-то в этот промежуток тетя Тася ходила в булочную, и мать попросила, чтобы она купила хлеба и нам. Получив от соседки хлеб, мать поднялась домой, перекусила немного и должна была пойти к тете Тасе смотреть телевизор, ибо в это время передавали ее любимые сказки Пушкина. Но не пошла, а вспомнила вдруг, что к трем часам обещал прийти в гости мой брат, и она захотела угостить его пивом, вот почему и засобиралась снова в магазин. Заодно решила позвонить из автомата дочери и внучке, и выходит, до самой смерти ее мысли были о нас…

У подъезда, среди других женщин, стояла тетя Катя, та самая, что устроилась на тепленькое местечко сидеть с ребенком, и мать очень долго уговаривала ее пойти в магазин вместе с ней, но тетя Катя, такая покладистая обычно, заупрямилась почему-то, наверное, ей просто не хотелось прерывать интересную и содержательную беседу, и тогда мать пошла одна, а все женщины остались у подъезда и смотрели ей вслед. Они видели, как она шла по двору, как у нее вдруг подкосились ноги и она осела на снег, видели, как ее поднял какой-то мужчина и попытался вести к дому, но мать уже не могла идти. Проходившая мимо женщина дала ей лекарство от сердца, но оно матери не помогло. Смерть пришла за матерью и не собиралась уступать ее жизни.

Наши женщины подбежали к матери, она еще была жива, но ей трудно было дышать, что-то обручем сдавило ей грудь. И когда женщина снова хотела дать лекарство, мать покачала головой и еле слышно произнесла: «Ничего мне уже не поможет… Я умираю… Умираю я…»

Слово «я умираю» она произнесла три раза. После этого, как рассказывает тетя Тася, подвезли санки, посадили на них мать и повезли к подъезду. Но не довезли, мать умерла прямо на санках. Рядом шла тетя Тася и видела, как мать вздохнула последний раз и испустила дух. Квартира была заперта, меня ведь не было дома, и мать положили на лавочке у подъезда. Конечно, кто-то позвонил в «Скорую помощь», но врачи приехали лишь через сорок минут, констатировали смерть и уехали обратно. В это время домой пришел брат. Он не застал мать в живых какие-то минут пятнадцать — двадцать, но приди он раньше или будь дома я, вряд ли что-нибудь изменилось. Разве что мать умерла бы на руках своих детей. Но это — слабое утешение.

О чем она думала эти сто сорок шагов? А то, что от подъезда до того места, где она почувствовала себя плохо, именно сто сорок шагов, я сосчитал точно. Предчувствовала ли она, что тронулась в свой последний путь, или нет? Эту загадку мне еще предстоит решить. Примерно, по ее действиям, я могу догадаться, о чем она думала, но сказать определенно могла бы только она. Но ее уже нет в живых, она похоронена и зарыта в могилу. Толстый слой земли, чего она так боялась при жизни, надежно и плотно укутал ее ото всех невзгод.

Похороны — вещь хлопотливая и малоприятная для описания. Пожалуй, стоит лишь упомянуть о службе в церкви. Мать еще при жизни не раз просила, чтобы я похоронил ее по православному обычаю, с соблюдением всех церковных обрядов. Я полностью выполнил ее последнее желание. Во вторник, в три часа дня, мы с братом отвезли гроб с телом матери в церковь, где он простоял всю ночь. Монашенка читала у ее изголовья молитвы, а утром, в среду, мы заказали обедню и отпевание, и, впервые присутствуя на религиозном обряде, я понял: желание матери не было вздорным, что-то есть в этом ритуале, что хватает человека за душу.

При жизни мать не раз и не два видела, как в церкви идет служба и отпевают покойников, и наверное, мысленно представляла, как умрет и она и тоже будет лежать в гробу, и эта мысль как-то успокаивала ее. Мать лежала как живая, среди икон и моря свечей, шла служба, все истово крестились, а я, слушая молодого и здорового попа, все время нехорошо думал о боге. «Ну почему, если ты есть, — спрашивал я его, — почему так несправедливо поступил с матерью? В чем она прогрешила перед тобой? Разве мать виновата, что прожила такую ужасную, трудную жизнь? Нет, даже если кто-то и есть, то это очень жестокое и несправедливое существо». Вот такие мысли копошились у меня в голове во время церковного обряда.

А потом были поминки. Все поели, попили немного, помянули покойницу добрым словом и разошлись по домам, оставив меня одного в пустой квартире. Я почувствовал, как липкое и холодное одиночество обволакивает меня со всех сторон. В соседней комнате горит лампадка, на кухне стоит стакан с чаем для матери, а рядом лежит кусок постного сахара. Я помню, когда умер брат, мать целых девять дней клала хлеб и ставила на стол для него воду в чашке. Теперь я делаю то же самое для нее, хотя умом и понимаю, что мать никогда уже не встанет и не придет ко мне. Нужно привыкать жить без нее. Я подхожу к окну. К нашему подъезду подъезжают две машины, груженные домашним скарбом, и вскоре на лестнице началось суетливое движение взад и вперед, громыхание мебелью, бестолковая беготня людей.

Дом принимал новых жильцов.

1968, 1974