ТАТРЫ НИЗКИЕ И ТАТРЫ ВЫСОКИЕ

Министр культуры Чехословакии предоставил нам, после работы театра в Праге, Остраве, Брно и Братиславе, несколько дней отдыха. Отдых наш был тщательно продуман.

Из Братиславы, столицы Словакии, мы сначала отправились в Слияч, горный курорт в Низких Татрах. Там мы пробыли сутки. Курорт расположен в красивом парке, сливающемся с горным сосновым лесом. В парке, возле цветочных клумб и газонов, мы увидели надписи: «Спасибо вам за то, что вы нас не рвете»; «Спасибо вам за то, что вы не ходите по траве».

Когда мы отдохнули с дороги, нам предложили прогуляться по лесу. Несмотря на то что начал накрапывать дождь, все согласились.

И вот мы поднимаемся пологим склоном, поросшим низкой мягкой травкой. Вокруг — могучие сосны. В небе ворочаются тугие темные тучи. Они рокочут, взблескивают — идет гроза. Она рядом — за лесом. Дождик капризно брызгается, будто маляр красит небо и отряхивает кисть. Но вот деревья сближаются, становится темней, темней, густо пахнут стволы, хвоя, трава и маленькие сиреневые цветы под ногами.

Мне кажется: если закрыть глаза, то все равно эти краски, запахи, эти тени и угасающий, уходящий за деревья свет, — вся эта красота ворвется в тебя сквозь поры и заставит любоваться ею и радоваться жизни…

Мы свернули с дороги в лес. Он делается гуще, приходится раздвигать ветви елей, ноги тонут во мху. С нами чешские и словацкие товарищи.

— Скоро придем, — говорит секретарь горкома города Банска-Бистрица. — Этот лес — наш дружок. Много дней и ночей провели мы здесь в партизанских отрядах. Немцы сюда не совали носа. Кто приходил — не возвращался. Банска-Бистрица была нашим городом — центром партизанского края.

Вдруг пахнуло дымком… Огонь. Наверное, пастухи. Мы выходим на поляну. В центре ее разложен гигантский костер. Это словацкие товарищи пригласили нас к своему костру дружбы. Мы стоим молча, даже не приглядываемся. Костер, как песня, каждому напоминает свое. Кому — детство, кому — охотничьи приключения, а кому — опасности и суровый героизм партизанских походов…

Корявые красные ветви трещат, корчатся и рассыпаются в костре. Искры летят в рокочущее небо. Кругом гроза. Дождь шумно сыплется на лес. По странному капризу ветра над нами дождя нет. На поляне сухо. Мы рассаживаемся на мягкой траве у костра. Вокруг бархатная темнота, в ней скрыт тесный хоровод деревьев. Только своенравные блики огня внезапно выхватывают красный ствол или пышную еловую ветку.

В струящемся пестром свете все кажутся необыкновенно красивыми. Какие чудесные глаза у наших актрис! У одной — большие, строгие, серые. У другой — синие, полукруглые, с крупными веками, неотрывно смотрят на огонь. У третьей — длинные карие коварные глаза, они готовы то улыбнуться, то разозлиться. Огонь гуляет в них красными отблесками. Все сидят румяные, завороженные таинственным очарованием ночного костра.

На камнях жарится «живанка» — словацкий шашлык, густое вино клокочет в горлышках бутылок. Грянула песня. Запели наши друзья. Их всего несколько человек, но голоса у них звонкие, сильные. И сами они — крупные, широкоплечие люди. Поют, как все в Чехословакии, профессионально, на три голоса. Песня вольная, протяжная. Хорошо ее петь в лесу, вдыхая горный воздух. Мы быстро уловили припев и подхватили его от души, во всю силу легких. Секретарь горкома, высокий, крепкий блондин, весь розовый от костра, дирижирует, время от времени поправляя падающие на лоб волосы. Его заместитель, красивый, смуглый, чернобровый, поет, закрыв глаза, мучительно упиваясь песней. О чем напоминает ему она? О каких печалях, о каких потерях? Его глубокий баритон как бы держит на себе мелодию, то отталкивая ее вверх, то подхватывая и мягко качая. Но вот окончена песня. К нашему костру подсел старый пастух с трубкой в зубах, в кожаном жилете и широкополой шляпе.

— Дед, сыграй нам на фуяре, — попросил его чернобровый заместитель.

Старый пастух не заставил себя упрашивать.

— А я за тем и пришел, — ответил он простодушно, поднялся и показал нам свой музыкальный инструмент.

Это была свирель, похожая на фагот, только намного больше. Один конец ее торчал выше головы музыканта, другой опускался ниже колен. Фуяра — древнейший народный инструмент, сохранившийся только в горах Словакии. Ее любят и называют «голосом народа». Поют под нее песню: «Фуяра, ты моя, фуяра! Ты поешь для бедных, а для богатых не хочешь!» Делают этот инструмент из бузины, и подходящий ствол, «с душой», иногда ищут месяцами.

Старик отошел от костра, по обычаю вылил в фуяру бутылку вина, сказав: «Она хочет пить», — остановился поодаль и заиграл.

Удивительный звук — глухой, низкий, виолончельного тембра, какой-то загадочный, вкрадчивый — разнесся по лесу.

Это был голос самой природы, иногда похожий на завывание ветра, иногда — на человеческий стон. Томительная мелодия проникала в душу вместе с дыханием. Говорят, что этот глухой звук слышен за несколько километров.

Пастух запел старинную песню про Яношека, справедливого разбойника. Он дрался с жандармами, расправлялся с барами и раздавал деньги беднякам. Старик пел нам шуточные песни и старинные крамольные — за них когда-то певец мог поплатиться жизнью. В этих горных лесах народ не раз собирал свои силы для борьбы с угнетателями. Здесь родились чудесные песни о свободе и народных героях.

А под плясовую мы взялись за руки и закружились вокруг костра все — и старые, и молодые, напевая наивную мелодию, похожую на наши детские «ладушки».

Тепло огня, черная сырая прохлада леса, старик, играющий на гигантской свирели, в густой рембрандтовской тени похожий на лесного бога Пана, удары грома, как цимбалы в большом оркестре, шум дождя в лесу и люди, веселые, добрые люди, пляшущие вокруг костра, — все это навсегда запомнилось мне. И когда мы опустились на траву — счастливые, смеющиеся, усталые, — секретарь горкома сказал, глядя на огонь, продолжающий как ни в чем не бывало свою пляску:

— А ведь в годы оккупации мы ходили здесь бесшумно, как лесные звери. Иногда зимой сутками нельзя было разложить костер, чтобы не обнаружили нас вражеские самолеты. А сколько здесь пролилось крови — и нашей, и вашей! Многие советские пленные дрались вместе с нами в этих лесах. Да, много песен недопето, много жизней недожито…

Секретарь задумался. Мы сидели молча, тоже думая о своем под тяжелую россыпь грома и утихающего дождя…

Утром следующего дня мы продолжили свою поездку, забираясь все выше в горы. Стало прохладно. И все большие горизонты открывались под нами. Это была земля Словакии. За окном машины проносились яркие луга, скользящие по камням ручьи и реки, леса, спокойно шагающие к вершине гор.

На перевале — небольшая гостиница «Чертовка». Чашка крепкого кофе — и снова в путь.

Вот и Высокие Татры. Мы в гостинице «Татранская Ломница», современном уютном здании, построенном у подножия Ломницкого Щита — одной из самых высоких вершин Татр.

Вокруг хвойный лес, лишь изредка попадаются лиственные деревья. Лес незаметно переходит в парк, разбитый с большим вкусом вокруг гостиницы. Декоративные кусты у дома окружены высокими старыми соснами, елями и кедрами. Они остались здесь от девственного горного леса.

Мы сошли по крутым дорожкам в нижний парк. На толстом корявом кедре я увидела белку.

— Смотрите, белка! — сказала я шепотом.

Мы остановились, чтобы не спугнуть зверька. Но белочка, размахивая хвостом, стала спускаться по стволу, оглядываясь вниз через плечо. Прямо по песчаной дорожке она подбежала к самым нашим ногам и стала глядеть на нас, умоляюще сложив лапки.

— Она просит есть! — сказал кто-то.

Мы стали судорожно рыться в сумках, карманах… Вот уже на дорожке сидят две белки, вот уже три… Было очень жаль, что у нас не оказалось никакого угощения. Я смущенно вынимаю из сумки губную помаду, носовой платок, ключ от ленинградской квартиры, а белки терпеливо смотрят на нас снизу вверх темными глазами. К счастью, я нашла кусочек булки, оставшийся с дороги, и какие-то съедобные крошки, присела и протянула их на ладони белочкам. Нежные усики защекотали мне пальцы. Белки собрали крошки, запихали их за щеки и, рисуя в воздухе легкие, невидимые дуги, распустив нарядные, пронизанные солнцем хвосты, взлетели на деревья, заскользили между ветвями и исчезли.

Множество белок водится в широких кронах парка. Они ручные и по утрам собираются у продовольственного магазина — через дорогу. Хозяйки угощают их орехами, булкой, конфетами, и белочки с набитыми щеками мчатся обратно к себе на деревья.

У самой гостиницы расположен вход в фуникулер. Мы вошли в вагончик и стали подниматься на толстом тросе к вершине Ломницкий Щит, закрытой в тот день густым слоем облаков. Подъем шел сначала полого, от столба к столбу, по просеке между густых елей, обсыпанных тугими, липкими, красными шишками. Мы срывали эти шишки, протянув руку из окна. Веселые белки вертелись в кронах елей и, казалось, смотрели нам вслед, вытянув шеи.

Ели уходили все ниже, а столбы — все выше, и вот мы уже без всяких столбов ползем вверх по тросу. Уже не видно шишек, не видно белок, потом и ели внизу стали похожи сначала на осоку, затем на траву, затем на зеленый ковер с неровными краями. Вот на горных склонах появился снег, где-то далеко маленькие, словно сделанные из спичек, мчатся лыжники. Темное, плоское, как разлитые чернила, лежит озеро. Стало холодно. Глубокая пропасть открылась под нами и стала опускаться. В ощеренной камнями бездне плавали облака. Густой подвижный туман окутал нас, и вот мы уже не видим ничего, кроме отвесной скалы, вдоль которой поднимаемся. Неожиданно блеснуло солнце, толстые тросы втянули нас в небольшой вокзал. Мы вышли из вагончика и по крутой лесенке поднялись на Ломницкий Щит, где из грубых серых камней построена небольшая гостиница. В почтовом отделении единственный его сотрудник ставит на наших письмах штамп: «Ломницкий Щит 2635 метров».

Сверху открывается величественное зрелище: глубокие пропасти; острые, как спины ихтиозавров, ряды горных вершин; хаос камней, как бы разбросанных гигантами, и белые облака внизу, почти под ногами, такие плотные, что хочется попрыгать на них, как на матраце. Но они рвутся от ветра, новая бездонная глубина открывается под ними, и сжимается сердце от только что пришедшей в голову озорной мысли попрыгать на облаках.

Шофер Франтишек Габриэл, наш добрый товарищ — мы с ним объехали почти всю Чехословакию, — задумчиво глядит вниз. Вдруг он говорит:

— До встречи, я пошел! — и шагает через перила на камни. Оказывается, сюда ведет трос, и кто хочет, может, держась за него, совершить восхождение или спуститься — заглянуть через край пропасти, выкупаться в ледяной воде озера, полюбоваться эдельвейсами. Рвать их строго запрещено.

Гостиницу на вершине и фуникулер помогали строить цыгане. Это они прокладывали дорогу, шли крутыми тропами с камнями за спиной, они тянули тросы, складывали стены. Франтишек говорил о цыганах с уважением. Рассказывал, что они очень хорошо работают на заводах, на строительствах, что среди них много хороших музыкантов, играющих в оркестрах, и солистов.

Когда мы спустились вниз, в гостинице нас ждали товарищи из Праги: директор будущей картины с участием Райкина и молодой талантливый чешский кинорежиссер, окончивший Московский институт кинематографии, Зденек Подскальский.

Снять фильм с участием Райкина чехи задумали еще тогда, когда мы жили в санатории в Подебрадах. И вот теперь, через восемь месяцев, когда наш театр уже отыграл в Чехословакии, выяснилось, что мы имеем десять свободных дней перед поездкой в Болгарию. Эти десять дней чехи и решили использовать для того, чтобы снять небольшую картину на память о гастролях Райкина и в ней по возможности показать основные черты его творчества. Так как было мало времени, то в сценарий, написанный Зденеком Подскальским, Ярославом Дитлом и советским писателем Владимиром Лифшицем, включили ряд готовых интермедий и сценок, игранных в театре и не требовавших репетиций. По поводу сценария и приехали товарищи из Праги.

Через два дня, после отдыха, театр выехал в Прагу на съемки. Все отправились самолетом, а я поехала машиной. Мне хотелось посмотреть страну — дорога шла по горам и долинам Словакии и Чехии.

Даже из окна машины можно заметить, как бурно развивается Словакия. Расширяют, делают судоходными реки, строят заводы, дороги, и хотя словацкие деревни с синими оштукатуренными избами, крытыми дранью, отличаются от чешских, похожих на города, уже видно, как осуществляется мечта Карела Чапека. Он сказал о Словакии: «Вы не представляете себе, что из нее может получиться, какой станет эта земля, не уступающая в славе своей альпийским долинам, земля воздуха и благовоний, лесов и гор, как только придут люди и научатся умело и бережно обращаться со всей этой красотой». И вот уже есть такие люди — жители этой земли, ее хозяева, свободные труженики. Они преображают отсталую когда-то Словакию, и им по-братски помогает чешский народ. Развиваются искусство, наука, сельское хозяйство, промышленность. В Словакии нашли нефть, уголь и другие ценные ископаемые.

Я видела чудесные дороги, обсаженные фруктовыми деревьями. Я видела горные пейзажи Высоких и Низких Татр, прекрасные санатории в горах, новые мосты, новые заводы и молодые поселки вокруг них, новое русло реки Вах, которая станет судоходной. Я видела гостеприимные надписи на столбах у дороги: «Остравский край Вас приветствует»; «Градецкий край Вас приветствует».

И вспомнила Остраву, где мы играли четыре дня. Напротив гостиницы, прямо через улицу, по подвесной дороге двигались вагонетки с углем. По ночам пылали обузданные пожары домен. Жаркий ветер нес на город тучи дыма, и на белоснежных скатертях ресторана лежал слой черной гари. Она хрустела на зубах, размазывалась по лицу, лезла в глаза — ветер был в сторону города, который недаром называется «Черная Острава». Председатель городского совета, усталый приветливый человек с медленными, внимательными глазами, сказал нам:

— Есть поговорка: «Чтобы Прага была золотой, Острава должна быть черной». Но поговорка стареет: в ближайшие годы будет осуществлен проект избавления города от дыма.

Вот уже позади черный дым. Мы едем дальше через Бескиды, мимо отцветших черемух и наливающихся вишен. А весной, когда все цветет, в здешних местах под окнами деревенских красавиц можно видеть «майки». Это озорной и красивый обычай: ставить под окнами у любимой девушки высокий шест, украшенный березкой, цветами и лентами, — «майку». Влюбленные парни ставят ее тайно, по ночам. Иногда у одного дома можно увидеть два, а то и три шеста.

Машина мчится вдоль реки Бечвы, через небольшие городки — Валашское Междуречье, Границе-на-Мораве, мимо Липника, мимо Богатой Ганы, где женщины когда-то носили по десять юбок, надетых одна на другую; мимо странных хохлатых деревьев над рекой, мимо цветущих, плодороднейших долин Моравии — житницы страны.

Получасовой отдых в Оломоуце, крупном промышленном городе. На центральной площади стоит конная статуя. Из ноздрей лошади прямо на камни мостовой льется широкая струя воды. День жаркий. Под мелкие рассыпчатые брызги подскакивают дети и распаренные жарой мужчины. Тут же, на площади, как во многих городах и местечках Чехословакии, стоит черный известняковый памятник, изображающий святого Рохуса в окружении ангелов. Это средневековые монументы, так называемые «моровые столбы». Они остались со времен опустошительной эпидемии чумы, прокатившейся по Европе. Ими перепуганные суеверные люди хотели остановить болезнь…

Оломоуцкая кофейня. Съедаю бутерброд, на котором заботливо и аппетитно уложены кусочки яйца, колбасы, сыра, масла и еще чего-то непонятного, но очень вкусного.

Пейзаж летит мимо нас, только ветер, посвистывая, отскакивает от стекол. Скоро Прага…

Кончается еще одна дорога. Она — за рубежами нашей страны, но она продолжает длинную ленту дорог нашей кочевой актерской жизни. А были в ней, в этой кочевой жизни, и широкие, благоустроенные шоссе Москва — Ленинград, Москва — Минск, Москва — Симферополь. Были капризные, извилистые, нагретые солнцем дороги Кавказского побережья, проложенные вдоль горных кряжей, среди зелени над морем. Впервые мы познали их, эти кавказские дороги, в трудное время, когда в Новороссийске были немцы, когда в нарядных санаториях стонали раненые, когда прямо с наших спектаклей зрители уходили в бой. Где вы, наши фронтовые друзья, бойцы и офицеры с тяжелых береговых батарей в Геленджике, под Новороссийском, герои Севастополя? Помните, мы играли концерт, стоя на ящиках из-под снарядов в воронке от тяжелой бомбы, а бойцы сидели по краям, свесив ноги? Помните, как однажды начался обстрел и наш аккордеонист потерял клавиши, так дрожали его пальцы, а танец кончился под песню?

Много, много дорог проехали мы на машинах, в самолетах, в поездах. Среди них и таежные дороги Советской Гавани, и дебри Сучана, и пыльные, горячие дороги Средней Азии, и тряские проселки целины, забитые ревущими, полными зерна грузовиками. И старинные тракты Алтая, со стадами пыльных овец и медлительных косматых яков, и паромы, где вперемежку стояли машины, люди, ковры, лошади.

…А сейчас за окнами машины проносятся мирные пейзажи страны наших друзей. Под колесами уходит назад еще одна дорога.

Здравствуй, Прага! Обаятельная и деловая, с неповторимыми улицами, многолюдьем и приветливыми прохожими!