Вчера – странно, завтра – в самый раз

Уильям Маккин: То, что вы употребляете наркотики, – один из самых сложных и спорных моментов в оценке вашего творчества. Не кажется ли вам, что ваши отношения с наркотиками просто стали излюбленной темой для прессы и несколько ею преувеличены? Как наркотики повлияли на ваше восприятие? То, что газеты порой описывают вас как сумасшедшего торчка, веселит вас или уже скуку нагоняет?

Хантер С. Томпсон: Разумеется, масштаб моих наркотических опытов преувеличен, иначе я давно бы помер. Я уже пережил одного из самых отчаянных наркозлоупотребителей нашего времени, Нила Кэссиди. Теперь только мы с Уильямом Берроузом и остались. Единственные в своем роде, последние нераскаявшиеся торчки среди публичных персон. Берроузу уже семьдесят, и он уверяет, что отказался от наркотиков. Но он не участвует в антинаркотической пропаганде, как этот лживый, предательский, продажный панк Тимоти Лири.

Некоторые наркотики обостряют восприятие и усиливают реакции – как в хорошем, так и в плохом смысле. Наркотики подарили мне способность к регенерации, научили отличать правду от кривды, позволили мне не обращать внимания на незначительную ерунду – несправедливые обвинения, клевету, ложь. Без наркотиков жестокая реальность современной политики, должно быть, оказалась бы полностью невыносимой. Это наркотики дали мне силу противостоять шокирующей мерзости реальности, сохранить надежду на лучшее, веру в идеалы. Любому, кто вкалывает двадцать лет кряду так же, как я – а все эти годы я бессменно служу летописцем Смерти Американской Мечты, – просто необходим каждый кропаль, какой только подвернется под руку.

Кроме того, мне нравятся наркотики. Единственное неудобство, которое они мне доставили, – это толпы людей, которые мешают спокойно их употреблять. Res Ipsa Loquitur. Дело говорит само за себя. В прошлом году, в конце концов, именно мне вручили приз «Льва Литературы».

В газетах обо мне писали всякое. Ну и что с того? Работая журналистом, я нарушил все существующие правила и все-таки добился успеха. Современным наемным писакам это понять нелегко – нету в них куража. Однако самые умные меня сразу поняли. Есть люди в журналистике, с которыми у меня никогда не возникало ни малейших трений. Я сам журналист и никогда не встречал другого племени, к которому мне хотелось бы прибиться или, во всяком случае, веселиться с ним от души. Что, конечно, вовсе не означает, что среди моих коллег не встречаются законченные уроды, подхалимы и лизоблюды.

Мне не больно-то помогла репутация безумца из книги комиксов, которой пользуюсь последние лет пятнадцать, слава сумасшедшего торчка, которого давно уже пора кастрировать. Хорошо еще, умные люди в прессе всегда знали, что все эти слухи и домыслы – не более чем странное преувеличение. А безмозглые болваны-журналисты приняли всю бредятину за чистую монету и заклинали своих читателей и детей не приближаться ко мне на пушечный выстрел. Есть и самые умные: они догадались, что мои заметки – приглаженная детсадовская версия происходящего в действительности.

Сейчас мы вступаем в 90-е годы, и, кажется, во власть приходит настоящее поколение свиней, полицейские без чувства юмора. Десятилетие мертвых героев, без надежд на будущее, которое войдет в историю как Серое Время. К концу 90-х у людей не останется уверенности ни в чем, зато все будут знать, что надо выполнять законы, что секс убивает, полицейские всегда только лгут, дождь – это яд, а миром правят проститутки. Ужасно осознавать, что это так, как бы богат ты ни был.

Такой образ мысли не просто вошел в моду, он стал доминирующим в прессе, бизнесе и политике: «Я сдам тебя копам, сынок, не только потому, что это пойдет тебе на пользу, но и потому, что ты – тот самый ублюдок, который сдал меня в прошлом году».

То, что разные нацисты из прессы пытаются очернить меня, не может ни радовать, ни ободрять. Я совсем одинок тут, на баррикадах, посреди опускающейся тьмы. Демонизация также превратила мое творчество в своего рода подпольные, подрывные записки, а меня самого сделала неожиданно богатым. Всю свою жизнь я воюю с мстительными ретро-фашистами из истеблишмента, которые постоянно преследовали меня. Эта война сделала меня мудрым, проницательным и вконец сумасшедшим. Меня поймет только тот, кто сам познал такую борьбу.

У.М.: Некоторые библиотеки классифицируют «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» как приключенческую историю о путешествиях, кто-то – как нехудожественную литературу, другие – просто как роман. Насколько эта книга документальна? Как бы вы сами охарактеризовали ее? Однажды вы назвали ее «неудачным экспериментом в гонзо-журналистике», хотя многие критики признают ее шедевром. Как бы вы ее сейчас оценили?

Х.С.Т.: «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» – шедевр. Но настоящая гонзо-журналистика, как я ее понимаю, не терпит редактуры – все должно быть записано один раз, сразу, на месте.

Я классифицировал бы эту книгу, воспользовавшись словами Трумена Капоте: «Это документальный роман, почти все события которого действительно имели место».

Я выдумал пару деталей, в остальном же роман правдив. «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» – скорее невероятно ловкий трюк для поддержания равновесия, нежели литература, потому-то я и назвал его «Страх и Отвращение». Это довольно чистый реальный опыт, немедленно конвертированный в литературу. Он не уступает «Великому Гетсби» и лучше Хемингуэевского «И восходит Солнце».

У.М.: Уже который год ваши читатели слышат о книге «Ромовый дневник». Вы все еще работаете над ней или уже приступили к другим проектам? Собираетесь ли вы и дальше заниматься художественной литературой? Вы состоялись как газетный колумнист, есть ли у вас другие интересы в журналистике?

Х.С.Т.: Я всегда хотел писать художественную литературу и хочу по-прежнему. В сущности, я никогда не собирался становиться журналистом, но события, судьба и мое чувство веселья заставляют меня работать в этой сфере. Это не упоминая денег, политических причин, а также того факта, что я – воин. Я до сих пор не нашел наркотика, который позволял мне достичь той степени блаженства, когда я сижу за столом и сочиняю истории, какими бы странными они ни выходили. Нет ничего прекрасней, чем постигать бесконечную странность этого мира и время от времени ненадолго заруливать на Шоссе Гордости.

Март 1990