Леонид ЕЛИСЕЕВ История одной песни

Познакомились мы на съемках картины «Мы одержимые» — так поначалу назывался фильм «Вертикаль». В мае 1966-го мне позвонил Борис Романов — он в то время, кажется, был председателем Федерации альпинизма — и попросил срочно к нему приехать. «Леня, киношники собираются на Кавказе делать фильм об альпинизме, просят помочь им по нашей части. Мы намечали Виталия Абалакова, но у него неотложные дела. Я тебя очень прошу взяться за это дело».

Короче говоря, в этот же день подписал я с Одесской киностудией трудовой договор — фамилию Абалакова подтерли, вписали мою, — и уже в начале июня я выехал в Баксанское ущелье в качестве руководителя группы альпинистов, которая принимала участив в создании фильма, и инженера по технике безопасности при киногруппе. Дел оказалось много. Риска в горах хватает, и, может быть, техника безопасности не самое точное слово для обозначения новых моих обязанностей, но думать надо было на каждом шагу. Ведь в горы приехали люди, ранее, как правило, понятия не имевшие о горах и опасностях, с ними связанных. Тем более что азарта у Станислава Говорухина, одного из режиссеров фильма, было хоть отбавляй и он часто требовал того, что далеко выходило за пределы допустимого риска.

В начале июля директор Одесской киностудии Г. Ф. Збандут проводил в гостинице «Иткол», где была наша основная база, организационное собрание киногруппы. Случайно на этом собрании я сел рядом с Высоцким. Почти ничего о нем я в то время не знал, как, впрочем, и многие другие. И вдруг радист гостиницы врубил на всю катушку по радиотрансляции ранние песни Высоцкого (как вскоре я для себя уяснил). Между нами произошла такая беседа.

— Ну надо же! И здесь мои песни, — сказал он.

— Как так? — не понял я.

— Это мои песни. Я их написал.

— Во-первых, это не твои песни, а народные. А во-вторых, кто поет?

— Я пою, — говорит он.

— Да нет! Это Рыбников поет.

— Ничего подобного! Это не Рыбников, это я пою. И песни это мои.

— А ты что, сидел, что ли? — спрашиваю.

— Нет.

— Знаешь, Володя, я с блатными в детстве и юности много дела имел. Эти песни мог написать только тот, кто очень хорошо знает лагерную и тюремную жизнь.

— Ну а я не сидел.

В тот раз я ему все же как-то не до конца поверил. И только позже, когда сам увидел, как он писал альпинистские песни, всякие сомнения у меня отпали.

В «Итколе» Высоцкий жил в одном номере с Говорухиным, а мне достался одноместный двумя этажами выше. Общались много. И на съемках, и помимо них. Вечерами обычно собирались в номере Володи и Говорухина, человек пять-шесть. Разговаривали, шутили. Очень часто он пел, по два-три часа. И свои песни, и не свои. Не записывали, конечно, и мысль эта в голову не приходила, хотя всякой записывающей техники в киногруппе хватало.

Это была первая картина Говорухина. Вообще-то он снимал ее вдвоем с Борисом Дуровым, но первой скрипкой был Говорухин, потому что Дуров по своим физическим возможностям не всегда мог присутствовать на сьемках. А Говорухин очень спортивный парень, в свое время даже занимался альпинизмом, по скалам ходил блестяще, особенно в каминах [2]. Он был хорошо физически развит и по характеру заводной, и, благодаря этому его задору, мы смогли так заразить альпинизмом весь съемочный коллектив, что актеры с интересом занимались различными тренировками. Это было как бы соревновательной игрой.

О сценарии я не говорю — с альпинистской точки зрения в картине было много надуманных и даже невероятных ситуаций. Некоторые эпизоды дописывались и придумывались прямо по ходу съемок. Литконсультантом по сценарию был писатель Александр Кузнецов, известный и опытный альпинист. Но, не в обиду будь сказано Саше, он формировался и варился в среде несколько отдаленной от классического альпинизма, и это тоже отразилось в сценарии. Да и сами эти разговоры «ты боишься — ты не боишься» — это философия человека, который не должен ходить в горах. Человек, у которого есть боязнь, — это потенциальный убийца или самоубийца. И если в фильме что-то и объясняет идею и философию альпинизма, то только песни Высоцкого.

Но сами съемки проходили на натуре в реальных и довольно сложных условиях, на большой высоте. И это целиком заслуга Говорухина, он не соглашался на упрощения и дешевые варианты, всегда настаивал на своем.

И раз уж речь зашла о Говорухине, скажу, что Слава, как мне кажется, многое сделал для становления Высоцкого. Конечно, Володя и сам бы достиг больших высот, но Говорухин сократил период его формирования как автора песен, как личности. «Вертикаль» фактически была первой картиной, в которой песни Высоцкого прозвучали на всю страну в его собственном исполнении. И как прозвучали! Я помню, какое впечатление они произвели среди альпинистов. Как бомба! Точно, ясно, прямо сказано обо всем, названо своими именами — гениальные песни!

Так что Говорухин здесь Володе сильно помог.

Актеры приезжали на съемки неодновременно. Володя приехал где-то в середине июля и сразу включился в тренировки. Для каждого актера применялась индивидуальная программа тренировок в зависимости от его физических и волевых качеств. Отличия от методики обучения альпинистов первого этапа подготовки заключались в том, что мы все-таки «натаскивали» актеров на более сложных маршрутах, ведь по сценарию они должны были работать на уровне разрядников, а в отдельных эпизодах — и мастеров спорта.

Невозможно, скажете? Оказалось, возможно. Например, из Риты Кошелевой — она играла в фильме девушку-альпинистку — получилась такая скалолазка, что если бы она в том сезоне участвовала в чемпионате СССР по скалолазанию, то была бы в числе призеров. Это я говорю совершенно определенно, потому что много провел подобных соревнований. У нее были все необходимые для этого качества: высокий рост, минимальный вес, хорошая координация — до работы в кино она была балериной. Так что по скалам она ходила, как обычные люди ходят по земле. Не в обиду будь сказано нашим мужчинам — мастерам спорта — а на «Вертикали» работало больше десятка мастеров спорта СССР по альпинизму, — Кошелева на скалах выглядела сильнее многих мужчин и проходила такие участки, на которых они пасовали. И песня «Скалолазка», я убежден, написана Володей по следам этих ее успехов, которыми восхищалась вся киногруппа. А как он смотрел на нее, когда пел эту песню!

Володе Высоцкому по сюжету картины не надо было заниматься скальной техникой, от него этого не требовалось: у него там небольшая, но емкая роль с философским уклоном, но он наравне со всеми принимал участие в занятиях. Судя по его успехам в скалолазании, где особенно явно проявляется сила рук, он был очень крепок. Кроме того, он был заводной и всегда впоследствии добивался желаемого, если сразу не получалось. Поначалу он себя на скалах чувствовал слабовато, как и многие начинающие, но потом, через месяц, ходил по скалам на уровне хороших разрядников.

Кстати, когда Володя приехал на съемки, он физически очень отличался от того, каким он стал, скажем, года через два, когда мы встретились в Алуште: он приезжал к нам на съемки картины «Белый взрыв». Ездили купаться, я на него там посмотрел — фигуру было не узнать: у него стало атлетическое сложение — красивая грудь, накачанные плечи, походка стала более легкой и спортивной. А раньше у него в походке было что-то от Карандаша, знаменитого нашего клоуна.

Володя хорошо смотрелся в коллективе. Я сразу стал к нему приглядываться, и совсем не потому, что он пишет песни. Авторитет в горах могут принести только скромность и действие. По-моему, именно эти черты — одни из главных в его характере. Он не выпячивался, всегда был готов помочь любому, был активным участником в каждом деле, создавал веселую, открытую обстановку. Он вообще очень серьезно подходил к этой картине. Ему понравился альпинизм как вид спорта, в нем была эта потребность в риске, которая присуща каждому настоящему альпинисту. Потребность в риске как необходимой части жизни, как возможности проверить себя в экстремальных условиях. И если бы он попал в условия, где надо проявить героизм, он бы его проявил, я не сомневаюсь. Это совершенно точно: в горах человека видно хорошо, альпинисты это знают. Можно всю жизнь знать человека и не узнать его так, как за одно восхождение.

И вообще альпинисты — это особая категория людей, особенно в те, 60-е годы, когда цивилизация еще только-только начала проникать в горы. А если человек вообще впервые попадает в горы, то они на него оказывают колоссальное влияние и человек преображается: он проявляется в своих лучших качествах, а всякая муть оседает на самое дно. Бывают, правда, и исключения, но не слишком часто.

Когда я начал работать с киногруппой, подумал, что зря ввязался в это дело и даже было желание расторгнуть договор. Но разговор с Володей на собрании о его песнях и драка в корне изменили мои намерения. У нас как-то не принято о таких вещах говорить: драка, дескать, что-то недостойное нормального человека и что в ней может быть интересного? Я с этим категорически не согласен. Причины драк бывают разные, одни затевают её, не доделив бутылку водки или показывая свою дурость, а другие вступают в нее, когда приходится защищать свою честь, когда подлец оскорбляет и нападает на тебя или твоего друга, прохожего, а тем более на женщину. В таких ситуациях могут быть два выхода: один — трусливо поджать хвост и потерять честь, другой — вступить в драку, сохранив честь и человеческое достоинство. Драка тоже в какой-то мере экстремальная ситуация, и характер человека в ней проявляется довольно четко. Эта драка произошла так. Слава Говорухин играл в биллиард, который стоял в баре гостиницы «Иткол». Один из местных заводил всячески придирался к Славе, который, видимо, чем-то ему не понравился. Я думаю, что причиной была мастерская игра Славы. Говорухин долго делал вид, что оскорбления и дурацкие придирки не в его адрес. Живя в «Терсколе» три года, я много раз видел, как какой-нибудь местный подонок оскорблял приезжих туристов и даже спортсменов, но ни разу не видел, что подлец был наказан. И у меня стало создаваться мнение, что настоящие мужчины выродились. Но это мнение оказалось ошибочным. Когда оскорбления вышли за рамки допустимого, Слава бросил кий на стол и, резко повернувшись к хаму, сказал: «Ну раз ты так хочешь, давай выйдем!» Они вышли в холл перед баром. Слава встал спиной к стене, а перед ним было уже не менее четырех нападающих. Ловко увернувшись, Слава точно наносил мощные удары, от которых некоторые падали. Я оказался в сложном положении, среди нападающих были мои знакомые и соседи. Но во мне росло желание избить эту свору, ведь они напали на одного. С первой секунды драки я, как бы пытаясь разнять, оказывался там, откуда Славе могли нанести удар, перекрывал собой и задерживал наиболее агрессивных. В это время в баре находилась небольшая часть киногруппы, в том числе и Володя. Я предполагаю, что, увидев драку и в ней Славу, он мгновенно бросился на помощь другу. Я его увидел, когда он смело и умело дрался, стараясь пробиться к нам. Но один из приезжих, боксер, как мне потом сказали, подло, из-за колонны нанес удар, которого он не мог предвидеть. Володя пластом упал на паркет. Боксер тут же незаметно исчез. Я был в проходе и видел, как Володя быстро встал, ошеломленный ударом, схватил с ближайшего столика две бутылки и, держа их как две гранаты, пошатываясь, стоял, что-то угрожающе произнося сквозь зубы. Застывшее положение Володи мгновенно остановило драку, а нападающие на Славу разбежались. Так я увидел людей, для которых понятие «личная честь» — не пустой звук, которые не бросают товарища в трудную минуту и идут на риск, если этого требует обстановка. Я жил теми же нормами и представлениями, поэтому драка эта сильно сблизила меня с Володей и Славой. И появились желание и уверенность, что с такими, как они, в горах можно работать. А местные ребята, разобравшись в ситуации, прониклись к Говорухину и Высоцкому должным уважением. И больше подобных эксцессов не возникало.

Или вот такой эпизод. Выдали нам как-то зарплату, и поехали мы с Володей в Тырныауз, небольшой шахтерско-металлургический городок километрах в тридцати от «Итко-ла». Получали, надо сказать, актеры очень немного — я даже поразился, наслушавшись ранее всяких слухов об их огромных деньгах, даром достающихся. И что мне тоже очень понравилось, почти все деньги Володя перечислял жене, Люсе Абрамовой, — у них тогда уже было двое детей, совсем маленьких, а сам обходился одними суточными.

Я не собираюсь его идеализировать. И мне очень не нравится сейчас, что по многим материалам, опубликованным за последнее время, авторы наводят на Володю глянец и позолоту, делают его пай-мальчиком, которым он никогда не был. Но ведь все, о чем я сейчас говорю, я видел собственными глазами, и в моем понимании Володя очень близок к понятию «идеальный человек». Были у него, наверное, свои накладки и проколы, но речь сейчас не о них — я о главном в человеке говорю.

Режим жизни у киногруппы был близким к спортивному. Многие съемки производились на высотах свыше 3000 метров и требовали больших физических затрат. При этом подолгу жили в палатках: на морене под Ушбинским плато, на «Приюте немцев» — это в Шхельдинском ущелье, под пиком Щуровского. Красивейшие места! По ходу съемок Высоцкий, Кошелева, Саша Фадеев и, кажется, даже Лариса Лужина совершили восхождение на пик Кавказ, и им был вручен значок «Альпинист СССР». Удостоверения к этим значкам, кстати, я им сам выписывал и вручал. Так что альпинистскую жизнь они знали не только по рассказам, не издали. Хотя всяких рассказов наслушались тоже немало.

Про несчастный случай с Юрием Живлюком на пике Вольной Испании и о спасработах, в которых приняли участие Володя и актеры, жившие в то время в палатках под ледником Кашка-Таш, рассказал Говорухин. Сам я в этих спасработах не участвовал, хотя работе в спасательной службе отдал лет пятнадцать, но об активности Володи и его стремлении идти на помощь много слышал от Маши Готовцевой и Толи Сысоева, которые были тогда у актеров тренерами.

За три месяца съемок у нас случались и праздники и дни рождения, которые не совсем «насухую» проходили. Но все актеры понимали — а кто сразу не понял, то быстро убедился, — что наша картина не обычная, не студийная. И ходить по скалам после выпивки или таскать рюкзаки на высоте 3000 метров совсем не то, что пить, скажем, кофе в уютных барах «Мосфильма». Так что все актеры были достаточно выдержаны в этом плане. Но когда бывали такие случаи, я присматривался к Володе, он не пил совершенно. Потом кто-то сказал мне, что ему нельзя пить, но меня этот вопрос уже не волновал — что там у него было и как он насчет спиртного. Я видел, что он трезвенник и совершенно спокойно относится, когда вокруг выпивают. Но если, как говорят, он и был временами подвержен выпивке, то этот пример говорит только о его выдержке: когда надо — не пил.

Вообще, надо сказать, свободного времени на съемках было мало. Днем снимали, а вечерами собирались небольшой компанией. О том, каким непревзойденным рассказчиком был Володя и как он умел вести компанию, много написано и добавить здесь в целом нечего. Но вот, скажем, приехала однажды в «Иткол» группа иностранцев, были в ней две американки. Помню, Володя долго пел им что-то «по-английски» — какой-то набор звуков, языка он не знал. Американки делали удивленные глаза, очень старались и напрягались, но понять ничего не могли. Потом они сказали Говорухину: «Что-то знакомое, но непонятное».

Вот и подошел я к самому трудному для себя месту: к истории написания песни «Если друг оказался вдруг…» Действительно, произошло это почти на моих глазах и я, можно сказать, единственный тому свидетель. Было это в самом начале съемок. Мы несколько часов проговорили с Володей в автобусе на стадиончике у гостиницы «Иткол», ожидая вертолет, который по каким-то причинам задерживался. Говорили на разные темы, но большей частью, конечно, о горах, об альпинизме. Володя спросил:

— А тебя-то что именно привело в горы?

Трудный вопрос, непросто на него ответить — очень личное объяснение у каждого. Я ответил, что это и притягательность горных красот, которые невозможно, однажды увидев, покинуть навсегда. Что альпинизм дает переоценку всему, что нас окружает в обыденной жизни, чем мы пользуемся, принимая все прекрасное как должное. Ну а главное — это преодоление многих сложностей, связанных с риском, что требует от каждого восходителя силы, ловкости, мужества и больших волевых качеств. В альпинизме, как ни в каком другом виде спорта, проявляются личные качества человека; здесь можно увидеть, кто есть кто, и посмотреть на себя в сложных условиях. И чем трудней и трагичней ситуация, тем глубже проявление моральных и волевых качеств человека.

Как пример всему сказанному, я рассказал ему один случай, который произошел с группой, где я был руководителем. Я рассказывал, Володя внимательно слушал — он умел это делать как никто! Но сейчас, через 20 лет, передать словами все то, что я ему тогда рассказал, трудно.

Я давно заметил, что многие альпинистские рассказы и ситуации настолько известны и легко узнаваемы, что подробно описывать их для широкого читателя не имеет смысла. А если попытаться это сделать, то набор слов и понятий для этих ситуаций настолько нами же заштампован, что описание получается каким-то примитивно-банальным, хотя в каждом конкретном случае, для каждого участника этих событий подобная ситуация далеко не банальна.

Я много раз пытался записать, что же именно я рассказал тогда Володе, но, хотя сейчас я вижу все так же ясно, как и 30 лет назад, на бумагу лезут те же набившие оскомину альпинистские штампы, очень далекие от тех точных и емких слов, которые Володя выбрал для песни и расставил в строгом порядке.

И все-таки надо рассказать. Может быть, кому-то это покажется интересным и за протокольными строчками моего рассказа кто-то сумеет увидеть то, что запало в душу Володе и пригодилось для песни.

История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение на вершину Доппах в Дигории. Я шел руководителем, в группе было шесть человек — три связки: Елисеев — Ласкин, Морозов — Иванова, Гутман — Кондратьев. Все шло нормально.

Поднимались с перемычки на гребень, откуда до вершины путь шел уже по нему. На этом пути надо было преодолеть сложный ледовый склон. Я в то время неплохо владел ледовой техникой и решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой. Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть и другие мнения. Но у гор «его величество случай» всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы — 80-метровый бастион, за которым поблизости был выход на гребень. Метров через 40–50 я организовал надежную страховку за скальный выступ — точнее, за огромную скалу-монолит, заснеженную по бокам, — принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью.

Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать к себе идущего третьим Славу Морозова — мы по-прежнему шли одной связкой, нижний все еще находился на середине ледового склона. Я продолжал подъем, Ласкин страховал меня снизу. Пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены — видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он совсем, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки — и все было бы нормально.

Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально, а немного наискось, с уходом вправо, так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось.

Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он — меня, я — остальных, если не выдержит страховка. Подо мной было около 70 метров пройденной скальной стены. Шансов уцелеть никаких. Мысли мелькали быстро, подумал о близких, которым предстояло пережить еще одну трагедию, но голова работала ясно, и страха особого не испытывал, — было не до него.

Ласкина сорвало, веревка между нами натянулась. Но руки у меня были сильные, видно, так инстинктивно вцепился в гребень, что, когда меня все-таки сорвало, гора выстрелила мной, как катапульта, и я пролетел над пройденной скальной стеной, не задев ее. Это дало мне шанс на спасение. Пролетев в свободном падении более ста метров, я «приледнился» на только что пройденный ледовый склон, но падение продолжалось почти с той же скоростью, только сильные рывки от срыва Морозова и Ивановой несколько замедлили движение. Вот еще несколько рывков — это вылетали наши ледовые крючья, они все же делали свое дело, гасили скорость.

Все, кроме меня и Ласкина, были в кошках — они временами впивались зубьями в лед и опрокидывали, кувыркали, хлестали тела о склон. Особенно неудачно падал Слава Морозов. Мы с ним какое-то время летели параллельно, и, видя его падение, у меня не оставалось надежды, что он будет жив.

Сорвало пятерых. На шестом, Леше Кондратьеве, веревка оборвалась, и он остался один посередине ледового склона, без страховки. Но в тот момент никто из нас, конечно, этого не заметил.

Все мы удачно пролетели над огромным бергшрундом [3]— помог нависший над ним снежный карниз. За бергшрундом ледовый склон постепенно выполаживался и переходил в снежный, на нем мы вскоре и остановились — наша веревка опоясала серак (ледовую глыбу).

Последний рывок был настолько сильным, что в течение нескольких минут я не мог отдышаться. Когда я наконец приподнялся и осмотрелся, то увидел картину, на которую, как говорится, без слез и смеха было трудно смотреть: все стонали и охали, стараясь как-то высвободиться из веревок и снега, в который их с силой впечатало. Шевелились все, кроме Славы. Он лежал на спине, головой вниз по склону, стекла о очках были выбиты. С трудом освободившись от веревок — пальцы не работали, — я подошел к нему, приподнял за плечи, чтобы развернуть его головой вверх, и в этот момент он приоткрыл глаза и сказал: «Ну вот, и конец экспедиции». Правда, выразился-то он немного иначе, но для меня его слова прозвучали не как конец, а как победный сигнал к жизни. Слава жив, все живы! Положение не из лучших, но надо действовать!

Все живы? Нет, нас только пятеро. А где шестой? Не хватало Леши Кондратьева. И как же полегчало на душе, когда, посмотрев вверх, я увидел его на середине склона, целого и невредимого. Он стоял неподвижно и смотрел вниз, еще не осознавая, что произошло. Мне трудно представить, что чувствовал Леша, глядя на наше падение, но точно знаю, что его переживания были намного сильнее наших. Нема Гутман, после срыва которого веревка оборвалась, сказал позже: «Как здорово, что я перелетел этот крюк, — я бы не хотел безучастно видеть все, что с вами происходило».

Я окликнул Лешу, он отозвался. С трудом, но мы договорились, что он будет сам со всей возможной осторожностью спускаться на перемычку. У него еще остались три ледовых крюка, несколько карабинов и конец веревки.

У Гутмана были повреждены обе ноги; у Ивановой разбита голова и разодрана кисть руки, сильно побито все тело. Ласкин внешне выглядел нормально, но что-то у него случилось с головой, он заговаривался, речь была бессвязной. Сильнее всех пострадал Слава. Он не мог двигаться, надо было его транспортировать. Сделать это сами мы не могли.

Из меня и Гутмана получился один вполне работоспособный человек, мы поставили палатку, уложили в нее пострадавших. Гутман начал готовить чай, а я решил подняться на перемычку и сообщить по рации в лагерь о наших делах. Для этого мне нужно было преодолеть трещину и подняться метров на семьдесят по ледово-снежному склону. Взял в руки ледовый крюк и ледоруб. Держать их мог только большим пальцем каждой руки — связки остальных пальцев не работали: видно, крепко я держался за скалы, когда меня срывало…

Нижний край трещины отстоял от верхнего метров на пять, но метры эти были совершенно вертикальны. Не могу объяснить, как с поврежденными пальцами мне удалось пройти это место. Наверно, только из-за выдачи всех потенциальных возможностей, которые заложены в каждом из нас, вот только выдать их может не каждый и не всегда. Начал подниматься по склону дальше, но склон уже успел оттаять, и без кошек идти невозможно.

Пришлось вернуться. Надел кошки, снова прошел трещину, поднялся еще метров на десять и услышал крики Леши — он уже стоял на перемычке. Мы с ним оценили обстановку и решили, что он один спустится в лагерь и вернется со спасотрядом.

К вечеру пришли спасатели. Они навесили перильную веревку от перемычки до нашей палатки, двое спустились к нам, а рано утром начались транспортировочные работы. Когда я увидел, что спасатели, имея навешенные перила, потратили на преодоление той же трещины около часа, я понял, что вчера только непонятная внутренняя сила помогла мне дважды пройти этот путь туда и обратно.

О самой транспортировке, которая проходила в относительно несложных условиях и требовала только больших физических затрат, я Володе не рассказывал. Хотя люди вели себя там по-разному…

После продолжительной паузы Володя спросил: «А что было со Славой?» Я ответил, что у Славы серьезных повреждений не оказалось, он довольно быстро поправился и через месяц даже отработал одну смену инструктором в альплагере. Следующий сезон он отходил очень удачно, а в 1957 году Слава Морозов погиб на Ушбе.

Вот такую историю рассказал я Высоцкому. Конечно, разговор шел иначе: он уточнял детали, переспрашивал непонятное. Разговаривали несколько часов, никуда в этот день не спешили. Вертолет тогда так и не прилетел. Но ожидание не пропало даром.

На следующее утро, еще до зарядки ко мне в номер влетел радостно-возбужденный Володя:

— Ну, как спалось? — и, не дожидаясь ответа, добавил — Давай быстрей спускайся к нам.

Я быстро оделся и спустился. Володя был по-прежнему возбужден, но, как мне показалось, к этому добавилось и нетерпение. Его настроение передалось мне. Я сел в кресло, в котором сидел обычно, Володя на кровать. Нас разделял журнальный столик, на котором, ближе к Володе, лежал мелко исписанный листок со стихами. Он сидел и смотрел на меня, слегка пригнувшись к гитаре.

В этот момент мне показалось, что он внутренне подготавливает себя к прыжку. И наконец, ударив по струнам, он запел:

Если друг

оказался вдруг

И не друг, и не враг,

а так…

Володя пел, не глядя на листок с текстом. Я сидел как завороженный. Передо мною проходили образы моих лучших друзей, с которыми мы брали вершины и, что называется, делили хлеб и табак, — и тех, которые оказались случайными попутчиками. Я узнавал и не узнавал свой вчерашний рассказ. С одной стороны, это был сгусток, самая суть нашего вчерашнего разговора. С другой — все стало ярче, объемнее, стало новой песней Владимира Высоцкого. Песня меня ошеломила. Находил я в ней и глубоко личные моменты.

Володя допел, поднялся — я тоже. Он, конечно, видел, какое действие произвела на меня песня.

— Будешь соавтором, — сказал он мне. Я наотрез отказался, сказав, что и так бесконечно рад, что своим рассказом помог создать такую прекрасную песню об альпинизме, которую, я был в этом уверен, будут петь все, а не только альпинисты. (Так, кстати, и случилось. Уже тем же летом я слышал на стройке в Москве, как монтажник-сварщик пел во время работы «Если друг оказался вдруг…» И рассказал об этом случае Володе.)

Ведь хороших песен об альпинизме до Высоцкого было написано мало, хотя были среди альпинистов и профессиональные композиторы и поэты. Взять хотя бы Визбора. Он много написал неплохих горных песен, часто бывал в горах — он не альпинист, правда, а скорее турист и горнолыжник-любитель, — но настоящих больших альпинистских песен у него не получилось, я так считаю (хотя очень Юру люблю и уважаю как автора и человека). Они у него немного пижонские, что ли. А чтобы написать: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал…», мало десять лет прожить в. горах, надо быть еще и гениальным поэтом. А ведь Володя написал все песни к «Вертикали» за два месяца, никогда до этого в горах не бывая! За один сезон, как говорят альпинисты.

Многое еще можно вспомнить и рассказать, мы с Володей встречались в Москве, работали — хотя и немного — еще в одной картине на альпинистскую тему, в «Белом взрыве». Хорошая картина, по-моему, и совершенно непонятно, почему она прошла у нас так тихо и безо всякой рекламы. Володя сыграл там в небольшом эпизоде и написал к фильму две песни, но почему-то они в окончательный вариант не вошли.

Но это уже другие темы и другие истории.