Иванов Алексей Петрович

Прежде всего, нужно сказать, что я принадлежу к поколению выпускников 1941 года. Мы только окончили 10-й класс Дегтя некой средней школы, и наш выпускной вечер состоялся 20 июня 41-го года, а уже 22-го началась война. До сих пор очень ясно помню это воскресное утро: солнечное и такое тёплое…

И почти сразу прошла мобилизация. На проводах мужчины выпили по стопке, а провожавшие их женщины плакали. Играли баяны, мужчины пели, но меня больше всего поразил один момент. Среди провожающих был один наш сельский старичок — Абрамов Пётр Романович. Он шёл и тоже плакал, а я все никак не мог понять, почему он плачет? Дочь у него была незамужняя, поэтому особенно близких людей он на войну не провожал. Тогда это так и осталось для меня загадкой. И только после того, как я вернулся домой с войны, как-то спросил своего отца: «Пап, а Пётро Романович, дядя Петруша был на фронте»? — «Да, сынок, был». Выяснилось, что он воевал в I мировую, попадал под немецкие газы. Вот тогда я понял, почему он плакал, когда прощался с нашими односельчанами… Действительно, война оказалась тяжелейшим испытанием, и все фронтовики, конечно, от всей души её ненавидят.

Иванов Алексей Петрович.

К началу войны мне еще не исполнилось восемнадцати лет, поэтому сразу меня не призвали, и я работал в колхозе весовщиком. Надо признать, что вся тяжесть работ, в основном, легла на плечи женщин, детей и стариков. Механизации почти не было, поэтому урожай косили при помощи конных косилок, а вот вязали — вручную. Причём урожай был на редкость богатый, поэтому приходилось работать круглосуточно: днём вязали, а по ночам скирдовали и молотили. Но зато осень выдалась очень и очень влажной, поэтому мне, как весовщику, пришлось развозить зерно по домам колхозников. Они его на русских печах просушивали, и только после этого мы его сдавали государству.

В армию меня призвали 31 августа 1942 года. Из призывников нашего района отобрали восемнадцать ребят со средним и семилетним образованием и всех нас направили в Тамбовское пулемётное училище, в котором готовили младший офицерский состав.

Иванов А.П. со своим классом.

Учились мы очень и очень напряжённо, а вот питание было не очень важное. Я помню, что у меня, крепкого деревенского парня, от недоедания и перегрузок стала постоянно кружиться голова. Ходил и, как пьяный, шатался.

А где-то в начале ноября весь личный состав училища подняли по тревоге и направили на тактические занятия на южную окраину Тамбова. Пока дошли туда, а ведь пулеметы несли на себе, целый день прозанимались, вымотались просто страшно. К концу дня расположились в какой-то деревне южнее Тамбова. Купили у хозяйки ведро картошки и, только собрались её приготовить, как вдруг из училища явился посыльный с приказом как можно быстрее вернуться в училище. Командиры нас тут же подняли и повели, причем не по дороге, а напрямик. Но после такого напряжённого дня марш дался нам очень тяжело. Многие из нас дошли только из последних сил.

Вернулись в училище только к четырём часам утра и получили приказ сдать личные вещи: матрац, одеяло, личное оружие. Все сдали, нас построили на плацу и продержали на нем целый день. Только вечером нас повели, но вначале не говорили, куда. Прошли мимо старого корпуса пединститута и вышли на рассказовскую дорогу. Ну, всё понятно, значит, в Рассказово идём.

Только к утру туда пришли, и оказалось, что в Рассказово формировалась, по-моему, 24-я Гвардейская стрелковая дивизия. Меня определили служить в батальон автоматчиков. Нас очень хорошо, прямо капитально обмундировали и где-то недели через две погрузили в эшелоны и отправили на фронт, как оказалось — под Сталинград.

Помню, что доехали к вечеру. Кругом голая степь, солнце заходит, и очень сильный мороз. Неподалёку стоял какой-то домик, в котором мы немножко обогрелись и в ночь пошли маршем. Уже после войны, читая историческую литературу, я узнал, что нашу 2-ю Гвардейскую армию бросили на уничтожение окружённой группировки Паулюса.

Марш получился длинным и невероятно тяжелым. Почти по двадцать часов в сутки мы шли в полном боевом снаряжении. Каждый солдат нёс на себе автомат, два запасных диска с патронами, гранату, сапёрную лопатку, противогаз, вещмешок, котелок, каску, да ещё и лыжи. И вот с такой нагрузкой мы шли несколько суток. Спали прямо на ходу, а когда устраивали привал, то солдаты тут же валились как снопы, и поднять их было очень тяжело. Но тут уже командиры взводов не церемонились, подходили и пинками в бок поднимали спящих солдат.

Не помню сейчас, где точно, но мне кажется, в деревне Васильевка нам дали небольшой отдых, не более суток. А потом опять вперёд… Уже тоже после войны я прочитал, что, когда немцы бросили армию Манштейна на помощь окружённой Сталинградской группировке, то нашу 2-ю Гвардейскую Армию бросили ей навстречу.

И опять невыносимый затяжной марш в направлении Котельниково. Оттепель сменялась морозами до 30 градусов, ураганные ветры, тылы отстали… В те дни нам выдавали всего по два обыкновенных сухаря. И еще ложка сахара — вот и весь рацион на целый день! А там же степи. Равнина с оврагами, бурьян, поэтому во время привалов обогреться или укрыться было просто невозможно. Для того, чтобы хоть как-то переночевать, солдаты поступали так. Разбивались на группы человека по три и рыли подковообразный ровик в подветренную сторону. Прямо на снег стелили плащ-палатку, ложились на неё, плащ-палатками накрывались и так, тесно прижавшись друг к другу, пытались отдыхать. Но на таком морозе лежать выдерживали не более часа. Потом, замёрзнув, вскакивали и начинали бегать по оврагу или по балке. После такого разогрева опять ложились в ровик с той лишь разницей, что тот, кто раньше лежал с краю, теперь ложился в середину. Вот так мы спали…

И прямо с марша нашу дивизию ввели в бой. Ориентировочно это произошло где-то на подступах к Котельниково. Потом в мемуарной литературе немецкие генералы писали, что именно это сражение на малоизвестной реке Аксай под Котельниково оказалось решающим для судьбы Германии. А наш полк на рассвете бросили в бой прямо с марша. Но мы сразу попали под сильный миномётный огонь, и осколками мины, разорвавшейся от меня в нескольких метрах, мне перебило ноги. И получается, что я выбыл из строя, практически не поучаствовав в боях. До конца прошёл с товарищами этот тяжелейший марш и в первом же бою получил тяжёлое ранение в ноги… Но кто знает, может, эта мина и спасла мне жизнь. Ведь в этом училище нас, земляков из Никифоровского района, училось восемнадцать ребят, и, как я потом выяснил, в живых нас осталось всего двое… А все остальные шестнадцать ребят погибли…

Иванов А. П. (сидит второй справа) во время учебы в школе колхозной молодежи.

Я попал в госпиталь города Сатка, что в Челябинской области, где пролежал около четырёх месяцев. После госпиталя меня решили направить на учебу в миномётное училище, но я уже так наелся своим тамбовским пулемётным, что отказался и попросился в боевую часть. Так я оказался в Свердловске в учебном батальоне, где прошёл подготовку на артиллерийского разведчика-наблюдателя.

Сформировали из нас маршевую роту и направили на Челябинский тракторный завод, на котором в годы войны делали танки. Мы должны были непосредственно в цехах получить тяжёлые самоходные установки СУ-152. И пока мы находились на этом заводе, я вдоволь насмотрелся на то, в каких условиях приходилось работать нашим рабочим.

Представляете, зима, мороз порядка 25–30 градусов. В сборочном цеху стоит 50-тонная самоходка, а рядом стоит топчан. И как кто-то из рабочих устанет, то ложится на топчан. Немного отдохнет и вновь берется за работу… И не однажды мне пришлось бывать в их столовой и наблюдать, как они питались. Скажу прямо, питание было очень скудным. На первое обычно щи, но очень и очень жидкие, больше напоминавшие воду. И вот в таких суровых условиях наш рабочий класс создавал для нас боевую технику.

Ну а потом нашу маршевую роту отправили на пополнение 4-го Отдельного Гвардейского ТПП, который формировался под Москвой в городе Пушкино. А уже оттуда нас направили на 3-й Украинский фронт куда-то под Кривой Рог. И вот там в 43-м году в составе этого полка мне пришлось принять участие в тяжелых боях под Кривым Рогом, в районе Малой и Большой Софиевки. А надо сказать, что в степях бои в основном шли за господствующие высоты, с которых можно было обозревать окружающую местность и более оперативно вести бой.

И вот в одном из таких боев нашу батарею СУ-152 придали пехотному батальону и поставили задачу овладеть какой-то высотой. Пошли вперед, причем, почему-то без артподготовки, но еще на подходе к немецким позициям все три наших самоходки оказались подбиты. Это сразу сказалось на моральном состоянии солдат, моментально возникла паника и пехота побежала… Но командир нашей батареи и мы, два разведчика взвода управления, сержант Ушпик и я, решили остановить это позорное бегство. Побежали вдоль цепи с автоматами и под минометным огнем пытаемся остановить пехотинцев. Старший лейтенант бежал первым, Ушпик вторым, а я третьим. Солдаты мы обстрелянные, поэтому по звуку летящей мины сразу чувствовали, близко она упадет или нет. И звук той самой, нашей, мины мы услышали, бросились на землю, но она упала и взорвалась прямо между комбатом и Ушпиком. Но Ушпику не повезло, потому что он лежал головой к взрыву, и осколок мины раскроил ему черепную коробку… Ну, а мы со старшим лейтенантом все-таки смогли остановить это паническое отступление.

Потом начали эвакуировать раненых солдат. В наших тяжелых самоходках экипажи состояли из пяти человек, поэтому нам под непрерывным пулеметным огнем на нейтральной полосе пришлось вытаскивать в безопасное место пятнадцать наших раненых товарищей. Невдалеке находился небольшой овражек, туда мы и стаскали. Потом вспомнили про Ушпика и решили тоже вытащить его тело с нейтралки. Подползли к нему, но когда старший лейтенант забирал у него документы, то ухом прислонился к груди, а он оказывается живой…

Принесли его в домик, и что мне особенно запомнилось, хозяйка-украинка в это время готовила нам борщ. Представляете, во фронтовой обстановке борщом нас угощала, это же редчайшее явление! Но когда мы внесли Ушпика в комнату, то он видно начал отогреваться, у него начались судороги, и фонтан крови брызнул до потолка. И оказалось, что у него ранение не только в голову, но и в пах. У него на поясе висел пистолет, и, по-видимому, когда он бросился на землю, произошел случайный выстрел. Мы его, конечно, отправили в медсанбат, но он все-таки умер…

Провоевали всю осень, а когда потеряли всю материальную часть, то наш полк вывели под Москву на переформирование. Приехали в Наро-Фоминск, и тут несказанный сюрприз — командование даёт мне недельный отпуск. Вот это сюрприз так сюрприз, ничего не скажешь.

Предстояло ехать через Москву, а я ее совсем не знал. Хорошо со мной поехал москвич Николай Комиссаров, который незадолго до этого попал в наше отделение. Он сказал мне: «Ну, Лешка, я тебя провезу через всю Москву». И действительно проводил меня до самого Казанского вокзала.

Приехал на станцию Сабурово, это между Тамбовом и Мичуринском, часа в два ночи. А до нашего родного села Старое Сабурово от станции еще километров восемнадцать. Но я же фронтовик, в степи ночью ходил, поэтому вроде как не страшно. И не дожидаясь рассвета, сразу пошёл домой. А я ведь учился в Сабурове в школе колхозной молодёжи и три года ходил по этой дороге, поэтому знал ее как свои пять пальцев. Иду, а где-то на середине пути, смотрю, возница навстречу едет. Иду, иду, иду… Брат! Вот так встреча!

— Константин!

— Откуда ты?

— Да вот еду!

Мой брат тоже воевал, но после ранения его комиссовали по инвалидности. После госпиталя он работал на свиноферме и рассказывал мне такой случай. Как-то у них пала свиноматка, так для того чтобы ее списать, тушу на лошади пришлось отвезти на ветеринарный пункт, чтобы там изучили, из-за чего она умерла. Вы себе представляете, какой строжайший учет велся во время войны?

Немного поговорили с братом, перекусили, что у меня было, и я пошел дальше. Повстречал двух девушек односельчанок, сразу начались расспросы: «Откуда? Куда?»

Вошел в село рано утром. Рассвет, зима, мороз. В домах топятся печи, дым идёт. Иду посередине улицы, и тут на крыльцо дома выходит женщина. Видит, идет солдат. Но куда идет? Так она стояла и ждала, пока я не прошел мимо, и только потом зашла в дом. Иду дальше, такая же картина. И так по всей улице, в каждом доме. Ждали солдата, провожали, закрывали!

Подхожу к нашему дому, смотрю, а у нас во дворе какая-то беготня и крики: «Лови, лови!» А младший брат им в ответ: «Кого лови? Вон Лешка идет!» Оказывается, они хоря ловили.

Пришел, я, значит, в дом. Соседи пришли: «Где? Что? Откуда? Как? Показывай раны!» Туда-сюда, в общем, вся улица сошлась. Расспрашивали как на фронте, все рассказывал.

Отгостил я свое, и опять поехал в часть. Приезжаю, а меня сразу встречают. Командир взвода вручил посылку. Оказывается, пока я ездил в отпуск, в нашу часть, пришли посылки от тружеников тыла. В посылке оказались варежки, кисет, сухари, и записка от какой-то девушки еврейки. Я, конечно, поблагодарил за эту посылку, а через день или два новый приятный сюрприз. На общем построении лично командир полка подполковник Максимов вручил мне орден Красной Звезды. За тот бой, когда нам пришлось останавливать бегущую пехоту.

И вспоминается, как мы с ребятами шалили пока стояли на переформировании. В Нарофоминске протекает река Нара, так, когда начался ледоход, мы с ребятами из нашего отделения катались на льдинах. Бывало, срывались в воду и до нитки промокали. Тогда прямо на берегу разводили костер и сушились возле него. И однажды во время таких игрищ я потерял ложку. А что солдат без ложки? Без нее солдату вообще никак, поэтому нужно было срочно раздобыть или сделать новую. Хорошо там стояла танковая часть, и я из алюминиевых поршней от списанных двигателей отлил себе новую ложку, с которой потом воевал на Ленинградском фронте.

После переформирования наш полк отправили на Ленинградский фронт. Совсем немного побыли в Гатчине, на Карельском перешейке, а уже оттуда отправили в направлении «линии Маннергейма». Озёра, леса, валуны вот в таких краях мне пришлось воевать. И я вам скажу, что воевать с финнами было очень тяжело, потому что они были опытные вояки. К тому же они понастроили там много укреплений, и нашим тяжелым самоходкам в основном пришлось расчищать путь пехоте. И не раз довелось попадать под огонь снайперов.

Однажды снайпер прижал меня крепко. Тут бьют пули, там. А место как назло ровное, укрыться совершенно негде. Благо пошла танковая колонна, и я под укрытием танковых бортов перескочил в отрытую ячейку. Лежу и думаю: «Ну, сейчас танки пройдут, и двинусь дальше». Только начал вставать, как пули по брустверу защелкали! Эээ, нет, думаю, рано. И только после того пошла еще одна колонна, я под прикрытием танков смог вырваться оттуда.

И хотя бои шли ожесточённые, но все как-то благополучно обошлось. А когда взяли Выборг финны сразу запросили мир. Боевые действия прекратились, и наша часть вышла из боев. Но как раз в это время со мной произошло одно неприятное происшествие.

Во время боевых действий я как разведчик взвода управления постоянно находился на передовой и за это время мои сапоги порядком износились. Начальник разведки увидел такое дело и сам предложил мне: «Поезжай в тыл, сменишь сапоги, а заодно и в бане помоешься». Я не возражал, конечно. Съездил, помылся, сменил сапоги, а обратно возвращался с ребятами на американском мотоцикле. За мотоциклистом сел радист, а меня посадили в люльку. И вроде ведь ехали по шоссе, но потом почему-то на полном ходу наскочили на траншею. «Харлей» перевернулся вверх колёсами, и я оказался под ним. Радист при падении ударился об валун и сломал себе ключицу. А мотоциклист отлетел на несколько метров в сторону, правда, тут же вскочил, и хотел меня освободить, но поднять или перевернуть мотоцикл сам не смог. Хорошо мимо проезжали летчики с рекогносцировки, увидели такую ситуацию и помогли. Мотоцикл с меня убрали, а я лежу на асфальте и почему-то не могу двигаться. Ладно, погрузили меня в кузов машины и отвезли в часть. И оказалось, что при падении автоматом ППШ мне сильно ударило в область крестцовых позвонков и от этого меня парализовало. Целую неделю после этого не двигались ни руки, ни ноги… Благо, что боев уже не было, и я недели две отлеживался на чердаке какого-то дома, и все-таки немножко отошёл.

Перебросили нас под Нарву, в место, где находится какой-то курган. Прорвали немецкую оборону и начали наступать на Таллин. И мне особенно запомнилось, что когда мы в Таллине въезжали в главную крепость, то нас снимали на киноплёнку. Интересно, сохранилась эта запись или нет?

Немцы отошли, но у них в руках еще оставалась военно-морская база на эстонском острове Сааремаа, которая сильно сковывала действия нашего Балтийского флота, поэтому ее необходимо было захватить в кратчайшие сроки. Наш полк перебросили в городок Хаасалу, в котором находился небольшой порт. Погрузили на баржи, потом по дамбам перебрались на какой-то небольшой островок. Сам остров был освобождён, но перешеек все еще оставался у немцев. По ширине он всего километра на три, а глубина укреплений метров на пятьсот: разные надолбы, минные поля, проволочные заграждения. И вот тогда мне впервые пришлось наблюдать совместные действия всех родов войск. Одну задачу вместе решали и авиация, и морской флот и артиллерия, и пехота станками. И все равно где-то неделю, а то и две спихивали немцев в море.

Иванов А.П. с однополчанами.

В числе прочего захватили и большой продовольственный склад. Командование хотело уберечь эти продукты от солдат, но куда там. Танки пробили в стене склада брешь и солдаты как налетели. А в нашем отделении разведки был маленький американский бронетранспортёр, всего на шесть человек вместе с водителем. Ну, а раз есть техника, значит, мы могли много чего взять. Это же не пехота, которой все приходилось тащить на себе. Поэтому мы набрали себе «богатств»: взяли целый бочонок масла, штук десять каких-то восьмикилограммовых консервов. Взяли одну большую головку сыра диаметром аж в метр, и маленьких штук десять. Сахара еще набрали, в общем, загрузились по полной, так нам же и не на себе таскать. Поехали обратно на материк.

Едем, а я смотрю на колонны пехотинцев и вспоминаю, как сам вот так же мучился на маршах… Конечно, самая большая тяжесть на войне всегда достается матушке-пехоте. Холод, голод, дороги, да всё, что угодно… А мне в какой-то мере повезло, я-то, как кошка, то, как собака, то на машине еду, то пешком иду. Там еще запомнилось, что в одной колонне последним шел солдат, который вел навьюченную корову.

После этих боёв наш полк в начале января 1945 года перебросили под Варшаву на 2-й Белорусский фронт. Вообще наш полк постоянно перебрасывали на те направления, где предстояло прорывать укрепленную оборону, ведь орудия у наших самоходок были мощнейшие. Поэтому так и получилось: Карельский перешеек, Прибалтика, Эйзель, а теперь вот Пулавский плацдарм южнее Варшавы.

И 14 января 1945 года мы с этого плацдарма пошли в наступление. Наш полк действовал где-то в районе польского городка Радом. После мощнейшей артподготовки с ходу прорвали первую линию обороны. Прошли километров шесть-восемь и у речки Радомка встали, потому что ее западный берег, на котором окопались немцы, был слишком обрывистый. Наступление застопорились, но к вечеру немцы, видимо, почувствовали, что сил у них мало и начали отходить.

И вот помню, наступил вечер, причем лунный такой и красивый. Снег падает, всё такое золотистое. Мы шли колонной, и одна наша самоходка каким-то образом вырвалась далеко вперед. Вышли они на перекресток и смотрят, в их направлении движется колонна танков. Но чьи танки непонятно, ночью же не видно. Командир экипажа решил выяснить, что это за танки, но только открыл люк, чтобы пустить осветительную ракету, как из этой колонны сами ее запустили. И оказалось, что это шла немецкая колонна и своей ракетой они себя полностью выдали и осветили. Экипаж этой машины не растерялся и первым же снарядом попал в головной танк. Тот загорелся, а пламя осветило все вокруг. Но ночью ведь как — около костра все видно, а вот от костра в ночь — ничего не видно. А экипаж не теряется, второй и третий танки тоже подожгли. Немцы почувствовали, что дело дрянь, и начали с дороги съезжать, а там оказалось болото. И в этом болоте они все кто завяз, а кто и утоп. Вот так всего один наш экипаж разгромил целую немецкую колонну. Я уже не помню, сколько там было немцев, но за этот бой наших товарищей щедро наградили. Командиру экипажа вручили орден Ленина, а остальным ребятам ордена «Боевого Красного Знамени».

После этого события мы ночью вошли в этот городишко Радом. Утром проснулись, ни немцев нет, ни наших. Ничего непонятно, где фронт, где что. Тогда в качестве головного дозора вперед отправили две бронемашины: нашу и у нас еще была одна трофейная немецкая.

Может, видели на фотографиях или в кинохронике, по форме она очень напоминала гроб, и впереди у нее были колеса, а позади гусеницы. Но чтобы наши ее случайно не приняли за немецкую, на лобовом скосе нарисовали большую красную звезду.

В общем, поехали мы вперед. Отъехали от Радома километра на два, раз снарядик разорвался какой-то, ещё один, маленькие минки. Но мы не придали этому особого значения, мало ли что бывает на фронте.

Иванов А. П.

Проехали еще километра два, смотрим, в лощине стоят брошенные немецкие тягачи. Такие на гусеницах с кузовами, штук десять, если не больше. Вероятно, у них просто закончилось горючее, поэтому они прострелили во всех тягачах радиаторы, а сами сбежали. И оказалось, что у них в кузовах лежали немецкие ранцы. Ну а солдату, что — трофеи всегда в радость. Начали, значит, обследовать эти ранцы. Кого больше интересует бритвенный прибор, кого галеты, кого что…

Но тут смотрим, летят наши «Илы» и делают на нас разворот… Понятно, они увидели скопление немецкой техники и решили по ней штурмануть, но мы начали им махать шапками: «Ребята, мы свои!» Машем-машем, и они, молодцы, все поняли, сделали над нами разворот, покружили немного. Мы им показали жестами: «Туда летите!» Они развернулись и улетели.

И тут крик: «Ребята, немцы!» Оказывается, на бугре стоял батальон немцев, но мы его с ходу проскочили и соответственно оказались у них в тылу. А нас всего человек тринадцать-пятнадцать, не больше. Правда, с нами находились офицеры, и они не растерялись. «Так ребята, — скомандовал командир взвода, — занимайте оборону». Мы все расположились дугой, а бронемашины встали на флангах. Немцы пошли в атаку, мы начали стрелять, но когда из бронемашин вдоль цепи открыли кинжальный пулеметный огонь, то они тут же все сдались. Человек сто двадцать, наверное, мы тогда взяли в плен. Всех, кто участвовал в этом бою, наградили. Мне вручили орден Отечественной войны II степени. Вот так оно обычно и получается в жизни, что человек сам в герои не собирается, но просто так складывается обстановка.

После этого боя сплошного фронта не было, поэтому мы стремительно начали продвигаться вперед. Часть нашего полка оставили помогать добивать крупную группировку немцев, окруженную в Познани, а наша батарея с другими частями отправилась вперед.

Вышли к старинной немецкой крепости Кюстрин, где река Варта впадает в Одер. По льду переправились через Одер на западный берег и, не встречая никакого сопротивления немцев, заняли позиции. И только спустя примерно неделю немцы где-то взорвали дамбу, и всю пойму залило водой. Незатопленными остались только шоссейная дорога и сама дамба. А тут для переправы через Одер начала подходить основная масса войск, но к этому времени лёд уже расслаб, стал рыхлым, и переходить по нему стало опасно. К тому же немцы опомнились и начали постоянно бомбить и саму переправу, и лед на реке. Это, конечно, сильно затруднило форсирование Одера, и привело к лишним потерям. А потом по дамбе подтянули тяжёлые 250-миллиметровые штурмовые орудия, которые прямой наводкой стали обстреливать крепостные стены и входные ворота. И где-то через неделю Кюстрин взяли.

Кстати, во время боёв за Кюстрин случился интересный эпизод. Над городом был сбит один из наших самолётов, но лётчик выбросился с парашютом и приземлился прямо внутри крепости. Так, когда мы взяли ее, то я сам лично заходил в госпиталь. Там лежали немцы, а среди них этот наш раненый лётчик, которого они не тронули. И за то, что они так гуманно к нему отнеслись, мы немцев тоже не тронули. Кстати нам в Кюстрине достались богатые трофеи — ящиков пять или шесть коньяка «5 звёздочек». Опять всё загрузили в бронемашину и потом устроили себе праздник.

А затем начались тяжелые бои за объединение кюстринского плацдарма. Ведь вначале их было два: севернее Кюстрина высадились части 5-й Ударной армии, а чуть южнее части 8-й Гвардейской армии Чуйкова, которые и поддерживал наш полк.

И вот там в одном из боёв погиб Николай Комисааров, который, как я уже рассказывал, сопровождал меня, когда я через Москву, поехал в отпуск. Причем, что обидно, погиб глупо. Мы с ним сопровождали на передовую начальника разведки, фамилию которого уже не помню. Я остался с этим подполковником на передовой, а Николая он с донесением отправил в штаб. А на дамбе стоял отдельный каменный дом, мне еще запомнилось что у него один из фронтонов был разрушен. И когда Коля возвращался, то что-то его там, видимо, заинтересовало, он в него забрался, но немецкий снайпер как врезал ему прямо в медаль За отвагу и всё… Конечно, взрослый, зрелый человек этого, конечно, не сделал бы, но Коле было всего девятнадцать-двадцать лет. Еще почти мальчик без жизненного опыта, которого сгубило обычное мальчишеское любопытство…

В уличных боях в Кюстрине я постоянно находился на передовой и там я насмотрелся на то, как приходится воевать расчетам «сорокапяток». Поверьте, это очень мужественная боевая специальность. Кругом взрывы, стрельба, а эти почти игрушечные орудия приходится выкатывать на прямую наводку…

И еще мне особенно запомнилось, что в боях на этом плацдарме нам пришлось столкнуться с геббельсовской пропагандой. Однажды нам сбросили листовки. Квадратики размером примерно 10 на 10 сантиметров. На лицевой стороне на фоне свастики была изображена чёрная паутина с пауком. А на обратной стороне текст примерно такого содержания: «За то чтобы продвинуться на пять километров, вы потеряли 25 тысяч своих солдат. Аза 65 километров от Кюстрина до Берлина вы потеряете 325 тысяч убитыми. Среди них будешь и ты!

Ясно? Лучше быстрее сдавайтесь в плен, потому что у нас есть такое мощное оружие, что мы вас всех уничтожим». Вы себе представляете? У нас среди солдат поднялось такое возмущение: «Ах вы, сволочи! Сами подыхаете, а ещё нас пугаете». И только много позже я узнал, что оказывается, во время войны у немцев велись работы по созданию ядерного оружия, но, слава богу, что они их не успели довести до конца.

Зато на этом плацдарме немцы применили против нас другое необычное оружие. Правда, сам я этого не видел, но мне товарищи рассказывали, что против переправы через Одер немцы использовали самолетмину. Принцип такой: на начиненный взрывчаткой бомбардировщик устанавливали истребитель, в кабине которого сидел летчик, управлявший всей этой конструкцией. Этот летчик, направлял эту летающую мину на цель, а сам на своем истребителе в определенный момент отделялся и улетал. И вот как раз такую летающую мину, немцы использовали на кюстринском плацдарме. Причем, в саму переправу они так и не попали, промахнулись метров на пятьдесят, но взрыв был настолько мощный, что пролётов шесть просто вынесло, и поэтому какое-то время переправа не действовала.

А перед самым наступлением на Берлин нас всех разведчиков собрали, и на пять человек старшина принёс бутылку спирта. Налили по сто граммов, и рано утром началась артподготовка. Вначале заиграла «катюша», а потом подключилась и артиллерия всех калибров. Пошёл густой дым, гарь, а когда началась атака, включили прожектора. Эта сплошная гарь, которая застилала все вокруг от света прожекторов стала словно жёлтый дым.

Назад повернуться нельзя, настолько сильно слепили прожектора, а впереди видны только силуэты и больше ничего разобрать нельзя.

Где-то к полудню вышли к Зееловским высотам, ведь до них было всего километров шесть от нашей передней линии. А это же весна, к тому же там пойма, низина, довольно болотистое место, поэтому дорог нет, одни каналы. Так пока мы подошли, все воронки после нашей артподготовки уже оказались заполненными водой.

И нужно отдельно рассказать, что из себя представляли Зееловские высоты на нашем участке. Представьте себе, идет равнина, а потом сразу крутой, покрытый редколесьем, склон градусов под 70. Я вам точно говорю, что это были совершенно непреодолимые для любой техники высоты, а единственный возможный проход для нее можно было осуществить только по шоссейной дороге, которая пересекала эти высоты. На нашем участке даже обыкновенные артиллерийские орудия не могли вести огонь, потому что слишком круто приходилось задирать стволы, поэтому стреляли только из миномётов.

В общем, часам к двенадцати подошли к высотам и бой, вроде, затих. И немцы не стреляют, и мы. Подполковник, заместитель командира полка по строевой части, бывший начальник разведки полка, говорит мне: «Пойдёшь со мной в разведку к переднему краю».

Перебежками из воронки в воронку добрались к нашей к передней траншее. Там вдоль высоты шла берёзовая аллея и какая-то канава, не глубокая, а как у нас делают, когда окапывают кладбище. И когда пехота подошла к высотам, то начали окапываться именно в этой канаве, как в единственном естественном укрытии. Мы в нее спрыгнули, а там кошмар что творится. Вся траншея оказалась завалена нашими ранеными солдатами, кто без рук, без ног… Увидели нас и начали умолять:

«Ребята, помогите!» Но у нас же совсем другая задача — разведать проход для танков, к тому же, как бы мы такой массе раненых смогли бы помочь вдвоем? Ужас… Но пока шли вдоль траншеи, подполковник им говорил, что нам нужно идти в разведку. Пошли дальше. В одном месте смотрю, немецкая каска. Я пинком ее бух! Смотрю, немец встаёт. Представляете? Лет сорока-пятидесяти, а главное обросший такой. Обычно немцы были аккуратные, а этот щетиной буквально зарос. Винтовку сразу бросил и руки поднял. Я его сразу обыскал, может у него граната есть или что-то еще, но ничего не нашел. Подполковник говорит: «Не трогать!» Я по-немецки знал несколько слов и кое-как объяснил ему жестами: «Беги туда, к нам в тыл». Немец повернулся, поднял руки и побежал. И видно, что бежит и ждёт, что я ему сейчас в спину выстрелю». Но я не стрелял. И тут смотрим, человек двести немцев подняли руки и идут к нам сдаваться. А ведь если бы они увидели, что я у них на глазах того первого немца застрелил, то и нас бы самих убили и сдаваться бы точно не стали. Это хорошо, что подполковник меня предупредил.

Но эти немцы просто со своих позиций заметили, какие против них сосредоточены гигантские силы, и сами прекрасно понимали, что рано или поздно, но мы эту высоту все равно возьмем, поэтому, когда увидели, что мы с пленными обращаемся гуманно, то решили сдаться и фактически сдали нам высоту. Тут уже появились наши солдаты и некоторые даже начали отбирать у немцев часы, но командиры их сразу осадили и никого из пленных немцев не тронули.

Потом в мемуарной литературе я читал, что быстрого успеха при прорыве Зееловских высот удалось достичь только в полосе 8-й Гвардейской армии, как раз там, где мы вдвоем с этим подполковником ходили в разведку. Конечно, я не знаю, какую роль сыграл этот эпизод в успехе всей операции, но я решил о нем рассказать, потому что лично в нем участвовал. А этот подполковник потом погиб, но об этом я еще расскажу.

В общем, заняли мы позиции на высоте, и часов до четырех дня все было спокойно. Но потом немцы из крупнокалиберных орудий начали обстреливать наши ближние тылы, а там как раз подошло и скопилось много разной техники и тыловых подразделений… Началась паника, причем не только там где шел обстрел, но и на самой высоте, ведь солдаты оттуда прекрасно видели, что творится у подножия. Удрученные такой страшной картиной пехотинцы бросили позиции и начали отходить.

А у основания прохода через высоты стоял относительно большой дом, в котором разместился наш штаб и куда перенесли из траншеи человек тридцать раненых. И когда там увидели такую картину, наш начальник штаба, майор, обратился к женщине, старшему лейтенанту медицинской службы, которая находилась с ранеными: «Смотрите, все уходят, давайте и мы пойдем». Так эта женщина, когда услышала такие разговоры, выскочила из дома и прямо матом начала кричать на бегущих пехотинцев: «Куда вы такие-сякие бежите! На кого раненых товарищей бросаете?» И это оказалось настолько неожиданно, что все остановились, и словно ток по людской цепи пробежал. В этот момент какой-то капитан, молодец, правильно сориентировался, крикнул: «За Родину, за Сталина!», и все тут же развернулись и пошли обратно на высоту.

Ночь прошла спокойно, я переночевал в землянке то ли у командира полка, то ли батальона, сейчас не помню. А рано утром меня сменили, и я вернулся в штаб, где стал свидетелем того, как наш командир полка поставил задачу офицерам: «Товарищи, нам дали приказ любой ценой взять это проход! Если первую машину подобьют, то на ее место выходит следующая и так до самой последней». И хотя наши самоходки были очень мощные, но фактически на смерть ребят посылали.

Иванов А. П. в День Победы. 09.05.1945.

Первая машина только выходит. Бух! Готова… Вторая пошла ее обходить. Бух! Та же самая картина… Только третья самоходка смогла пройти, а за ней четвёртая и все остальные, хотя у нас там не так много машин оставалось, всего шесть-восемь. Все-таки пробили брешь, и в этот коридор словно саранча хлынули «тридцатьчетверки». Вот так к вечеру взяли этот проход и до ночи успели уйти вперед от высот километров на десять-пятнадцать.

Заночевали, а утром, когда начало светать оказалось, что мы стоим на склоне какой-то высоты прямо на виду у немцев… А впереди всего в полутора-двух километрах от нас стоят немецкие «тигры» или «Фердинанды», которые начали лупить по нам прямой наводкой. Мы и опомниться не успели, как у нас три машины взорвалось от прямого попадания. Остальные пошли в атаку, в которой тоже потеряли три или четыре машины. Вообще, как танкисты горели, это страшное дело… Черные, обгоревшая кожа свисает клочьями, а как они кричали… Ужас!

Вот так у нас от полка осталось всего ничего, и когда мы входили в Берлин, у нас на ходу оставалось всего пять машин, да и те после ремонта. А уже под самым Берлином погиб тот подполковник, с которым я ходил в разведку на Зееловских высотах.

Нас придали стрелковому батальону, чтобы взять какой-то завод. А мне, как разведчику, командир полка приказал привести на огневые позиции три наши самоходки из ремонта, и проследить, чтобы у них был запас снарядов и горючего. Я сел на броню первой машины, куда надо их вывел. Отыскал этого офицера и доложил: «Товарищ подполковник, в ваше распоряжение прибыли три боевые машины». Спросил его про снаряды и горючее, но он мне ответил: «У нас все есть, можете быть свободны».

Я развернулся и только отбежал оттуда метров на пятьдесят-семьдесят, не больше, как услышал, шипение летящего снаряда. Опытный фронтовик всегда различит свист снаряда, который должен упасть где-то рядом. Правда, если снаряд, как и пуля, летит именно в тебя, то ты его услышать не успеешь…

Я бросился на землю, взрыв. Встаю, вроде все нормально, и тут бежит ординарец того подполковника: «Всех убило!» Оказалось, они собрались для совещания: командир пехотного полка, командиры батальонов и этот наш заместитель командира полка по строевой части. А снаряд упал прямо в середину и всех сразу… И это всего в двадцати километрах от Берлина! Причем, что самое обидное, мне кажется, этот снаряд был не немецкий, а наш…

А потом наш 394-й Гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский полк участвовал в городских боях в Берлине. Бои из подъезда в подъезд, из подвала в подвал. И закончили мы войну 2 мая возле Рейхстага, как раз около той самой свастики, на которой сидел орёл с крестом. Жаль, не сфотографировался на ее фоне! Но это уже потом туда специально стали приезжать солдаты, чтобы расписаться на Рейхстаге и сфотографироваться, а мы не догадались этого сделать.

Интервью: Г. Чекменев Лит. обработка: Н. Чобану.

Большой вклад в создание интервью внес Г. Астрахарчик