Убийство на «Ждановской»

27 декабря 1980 года возле поселка Пехорка, недалеко от дороги, ведущей в аэропорт Быково, обнаружили окровавленного, практически раздетого и полузамерзшего человека. Одежда потерпевшего валялась рядом. Кроме записной книжки, в карманах ничего не обнаружили. Прибывшие на место происшествия работники милиции позвонили по одному из телефонов, указанных в записной книжке.

С этого момента в известном всем здании на площади Дзержинского (ныне Лубянка) зазвучал сигнал тревоги. Пострадавшим был заместитель начальника секретариата КГБ СССР майор Вячеслав Васильевич Афанасьев. Через несколько дней, не приходя в сознание, он скончался.

В последующие дни председатель Комитета государственной безопасности Юрий Владимирович Андропов заслушал на оперативном совещании результаты расследования обстоятельств гибели Афанасьева. Мнения сотрудников, занимавшихся этим делом, разделились. Одни выдвинули версию об автодорожном происшествии, другие настаивали на том, что Афанасьев был убит. Тогда и последовало предложение просить генерального прокурора поручить расследование дела следователям прокуратуры, специализировавшимся по делам об убийствах.

В этот роковой день Вячеславу Васильевичу исполнилось сорок лет. Более недели он бюллетенил (врачи обнаружили воспаление легких). Держалась температура, но все же Афанасьев решил сходить за праздничным заказом к Новому году и вечером с друзьями отметить юбилей. Жена перед уходом на работу поздравила его от себя и детей и дала деньги на подарок. Он купил на эти деньги хорошие импортные туфли…

Застолье было непродолжительным, потому что из всех приглашенных пришли только двое. Домой решил добираться на метро. На станции «Площадь Ногина» (ныне «Китай-город») Афанасьев сел в вагон поезда и тут же задремал. Болезненное состояние и алкоголь сделали свое дело. На конечной станции метро, «Ждановской», перед отправлением поезда в тупик контролеры Воротилина и Мотникова увидели в одном из вагонов спящего человека с коробкой обуви на коленях. Рядом стоял портфель. Спящего разбудили и попросили выйти на перрон.

– Портфель-то ваш? – спросила его Мотникова.

– Нет, – покачал головой Афанасьев, пытаясь определить, где он находится. – Ох, извините, портфель мой…

Афанасьев протянул к нему руку, но его оттолкнула в сторону Воротилина, раскрыла портфель и, рассмотрев содержимое, спросила:

– Если действительно ваш, что там находится?

Афанасьев наморщил лоб:

– Водка, красная рыба, продукты… Что еще?..

– Вот и нет! – торжествовала Воротилина. – Здесь коньяк!

– Да, коньяк, – заговорил Афанасьев, – я совсем забыл, ведь ребята подарили мне коньяк…

Его заверения запоздали. Воротилина свистела, вызывая наряд милиции. Афанасьев пытался убедить ее не делать этого. Более того, предъявил служебное удостоверение, которое контролеры успели внимательно рассмотреть, но на платформу уже прибыли два постовых милиционера.

Удостоверение на постовых впечатления не произвело. Афанасьеву заломили руки за спину и потащили вниз. Здесь, под платформой, находилась комната милиции – унылое помещение со скудным освещением.

Вячеслав Васильевич пробовал слабо сопротивляться. Увы, он не догадывался, что два молодых парня в серой форме посчитали его «карасем». («Карась» на их жаргоне интеллигентный с виду человек, у которого наверняка есть деньги и ценности, а значит, есть чем поживиться во время обыска и затем обвинить самого же задержанного во всех смертных грехах.)

Так в этот день, в начале девятого вечера, судьба свела Вячеслава Васильевича Афанасьева с постовым нарядом милиции станции метро «Ждановская» 5-го отделения милиции отдела по охране Московского метрополитена в составе Лобанова, Попова, Телышева, Возули, Селиванова и возглавляющего наряд старшего инспектора службы Рассохина. В наряде находился еще один, не значившийся в списке, – Пиксаев. В свободное время он был внештатным сотрудником милиции, а в рабочее – электромехаником по обслуживанию автоматов метро.

Представитель КГБ СССР полковник Олег Дмитриевич Запорожченко начал разговор со мной о деле необычно:

– Мы совсем не знаем вас, да и времени познакомиться ближе у нас нет. Полагаю, что ситуация, в которую мы попали, исключительно сложная. Между нами должно быть полное доверие, поэтому прошу вас со мной во всем быть предельно откровенным.

Признаться, такое начало меня несколько обескуражило. Что имел в виду Олег Дмитриевич, я понял только через несколько дней.

– Нами проработаны все станции Ждановско-Краснопресненской линии, на любой из которых Афанасьев мог выйти, – продолжал Запорожченко. – Удача ожидала нас на «Ждановской», именно там его задержал постовой наряд милиции. С этого момента наш коллега исчез. По нашей информации, в документах 5-го отделения этот факт не зарегистрирован. Протоколы допросов Воротилиной и Мотниковой, а также опознаний Афанасьева по фотографиям – в деле. Мы предполагаем, что к его гибели имеют самое непосредственное отношение работники милиции. Более того, у нас есть основания полагать, что происшедшее попытаются скрыть вышестоящие руководители органов внутренних дел. Мы обещаем вам полную поддержку и любую помощь с нашей стороны.

Эта версия действительно представлялась реальной, и реализацию намеченного плана мы начали в семь часов утра 14 января 1981 года. В кабинете начальника следственной части Прокуратуры СССР Каракозова собрали около тридцати следователей. Им вручали пакеты и называли номера автомашин, рассредоточенных в районе Пушкинской улицы. Краткий инструктаж – и команда: «По машинам!»

В служебных помещениях отдела милиции по охране метрополитена, территориальных отделениях и медвытрезвителях, расположенных недалеко от станции метро «Ждановская», шла выемка документов.

Со службы или места жительства в следственный отдел КГБ СССР в Лефортово доставлялись лица, которые в течение вечера 26 декабря 1980 года находились в комнате милиции или возле нее.

Да, свозили именно в Лефортово. Все остальные учреждения подобного рода находились в подчинении Щелокова, а значит, не могли обеспечить надлежащей изоляции предполагаемых преступников. Более того, дальнейшая работа с ними могла стать бесполезной.

В этот день ни Щелокова, ни Чурбанова в Москве не было. Происходящее так поразило столичную милицию, что кое-кто пытался не подчиниться требованиям работников прокуратуры. Возникавшие конфликты умело разрешал заместитель начальника следственной части Юрий Николаевич Шадрин.

Первые допросы придали уверенности в том, что мы на правильном пути. Постовые наряда на станции метро «Ждановская» начисто отрицали факт задержания Афанасьева. Опознания, очные ставки, изучение изъятых документов… Постепенно прояснялась картина…

На службу постовые заступили в 16 часов. Как это делали не раз, занялись грабежом задержанных. Пока еще на свои деньги Пиксаев купил вина. Закуску отобрали у доставленного в комнату милиции пьяного пенсионера, получившего в этот день праздничный заказ. У троих любителей спиртного, которых привели в комнату милиции чуть позже, забрали деньги. Пиксаев только успевал бегать в магазин. Вскоре опьяневший Рассохин заснул в одном из подсобных помещений. Остальные продолжали «нести службу».

По свистку Воротилиной за очередным «карасем» побежали Лобанов и Телышев. Такого «улова» у постовых со «Ждановской» еще не было.

– Это комитетчик, – на ходу бросил Лобанов Пиксаеву и подмигнул, показывая на коробку с обувью.

Внештатный сотрудник вырвал ее у Афанасьева и забросил в подсобку.

В комнате милиции Афанасьева затолкали за барьер и приступили к личному обыску. Афанасьев слабо сопротивлялся и убеждал пьяных блюстителей порядка в том, что он – офицер и сам предъявит содержимое своих карманов. Особое их раздражение вызвал отказ отдать служебное удостоверение сотрудника КГБ. Афанасьева начали бить… После сильных ударов в живот Вячеслав Васильевич потерял сознание.

– А что вы сделали с ним потом? – спрашивали мы четверых подозреваемых, которые к исходу дня уже не отрицали, что избили задержанного.

Все твердили одно: «Потом мы его отпустили».

Лобанова, Телышева, Возулю и Рассохина задержали.

Да, трудным он выдался, этот первый день расследования обстоятельств гибели Афанасьева, но самый главный сюрприз ожидал меня вечером.

В кабинете заместителя начальника следственного изолятора КГБ СССР Лефортово, к которому зашел по делу, сидели несколько незнакомых мне мужчин, в том числе полковник внутренних войск. Заверив, что рады познакомиться со мной, присутствующие предложили выпить вместе с ними. Ничего, кроме удивления, это предложение не вызвало, и я, сославшись на то, что сейчас не время для застолья, ушел.

«Говорить или не говорить об этом Запорожченко?» – только об этом и думал я, собираясь уезжать домой. Вспомнив наш разговор о взаимном доверии, решился.

– Да, ситуация интересная. – Олег Дмитриевич задумался. – Знаешь, домой тебя проводят мои ребята. Так будет спокойнее.

Тут же договорились, что, если наше предположение о возможной провокации не подтвердится, лишнего шума поднимать не будем.

У подъезда меня ожидали двое. Перекрывая вход, они всем своим видом демонстрировали агрессивные намерения. Позже я не раз думал: на что они рассчитывали? Не знаю, но думаю, что между нами могла начаться, как минимум, перепалка, как максимум – драка… Подоспела бы милиция, и я в «нетрезвом состоянии» оказался бы там, где искали встречи со мной… Комментарии к остальному, как говорят, излишни. От расследования дела меня бы отстранили. А как бы повел себя другой следователь в эти первые и самые трудные для судьбы дела дни, неизвестно.

А тогда я остановился в растерянности. Из автомашины вышли сопровождавшие меня работники КГБ.

– Мы надеемся, товарищ может пройти? – спросил один из них.

Последовала пауза. Двое угрюмо посторонились.

– Идите спокойно и, главное, не волнуйтесь. Завтра мы за вами заедем, – пообещали спутники.

На этом мы расстались. Но насколько спокойной была для меня эта ночь, догадаться нетрудно.

О случившемся доложили Андропову. Заместителя начальника следственного изолятора, в кабинете которого меня пытались накачать спиртным, в тот же день вызвали на Лубянку. Там с него, как мне сообщили, в прямом смысле слова сорвали погоны. Еще через час он был уволен.

Наступивший день успокоения не принес. Изучение изъятых документов, анализ складывающейся обстановки позволили прийти к выводу о том, что мы столкнулись с процветавшими в московской подземке преступлениями. Но главным было то, что эти преступления систематически укрывались. Стало понятно, что разоблачение происходившего в столичной милиции может быть подобно взрыву, что заинтересованные лица предпримут все возможное, чтобы на первоначальном этапе расследования, когда доказательства еще расплывчаты и до истины далеко, нейтрализовать следователя и тех, кто работает по делу вместе с ним.

– Похоже, нам объявили войну, – с грустью сказал мне Запорожченко и добавил: – Мы получили указание заняться обеспечением твоей безопасности всерьез…

Да, в такие переделки я еще никогда не попадал. Все переезды по городу в рабочее и нерабочее время только на специальной автомашине. Дочь в школу и обратно – таким же способом. Однажды она даже расплакалась:

– Перестань меня возить, надо мной весь класс смеется! Все спрашивают: «Кто твой папа, что от порога дома и до порога школы тебя возят?»

Пришлось объяснить, что такая у меня работа и ничего тут не поделаешь. Успокоил я ее тем, что маму тоже охраняют.

Не обошлось и без курьезов. В один из дней, возвращаясь домой, на лестничной площадке встретил соседа. Поздоровались, разговорились. Неожиданно распахнулись створки лифта, и перед нами появились трое плечистых вооруженных парней.

– Владимир Иванович, все в порядке?

Растерявшись, я только успел кивнуть. Они тут же исчезли.

– Это что такое? – спросил испуганный сосед.

– Так меня охраняют, – объяснил ему.

– Плевал бы я на такую работу! – последовал комментарий.

Я же с теплотой и благодарностью подумал о товарищах с площади Дзержинского, которые держали слово и обеспечивали мою безопасность.

Между тем мы упорно, шаг за шагом, продвигались вперед. Факт задержания Афанасьева и его избиения в комнате милиции можно было считать доказанным, но кто и как его убил, мы не знали. Только позже выяснилось, как тщательно инструктировали обвиняемых и сколько версий происшедшего с ними прорабатывали.

После избиения единственный трезвый среди постовых сержант Селиванов позвонил ответственному дежурному по 5-му отделению и сообщил о задержании Афанасьева. Последовала команда или отпустить его, или, действуя по инструкции, вызвать представителя КГБ. То же самое предложил сделать прибывший на станцию проверяющий, младший лейтенант Голунчиков. К сожалению, они не знали, что давали команды не подчиненным им постовым милиционерам, а преступникам.

– Товарищ майор, уходите отсюда по-хорошему, и побыстрее, – уговаривал Афанасьева Селиванов. – Вам лучше с ними не связываться. Они не люди, поверьте мне. Уходите!

Но негодованию потерпевшего не было предела.

– Мерзавцы! Подонки! Я вам этого так не оставлю! – повторял Афанасьев, покидая комнату милиции.

Со злобой в затуманенных спиртным глазах смотрели на него Лобанов и Попов.

– Идиоты! Разве можно его отпускать? – теребил Лобанов рукав шинели Попова. – Он всех нас заложит! Давай его грохнем! Молчат только мертвые!..

Молчал и Попов, а потом, решившись, кивнул. Они побежали вслед за Афанасьевым. Может быть, милиционеры его и не догнали, но Афанасьев перепутал платформы прибытия и убытия. Поэтому его настигли в подземном переходе.

– Товарищ майор, вы забыли свои туфли, – сказали Афанасьеву и предложили вернуться.

Тот отказался и предложил вынести похищенное. Его вновь скрутили и потащили в комнату милиции. Он отчаянно сопротивлялся, взывал к помощи прохожих, но те спешили пройти мимо. Кто мог подумать, что люди в форме, призванные защищать их от преступников, решились сами на совершение тяжкого преступления?

В комнате милиции майора впервые увидел Рассохин, который к этому времени проснулся и немного протрезвел. Задержанного затащили за перегородку и снова стали бить, но совершить убийство никто не решался. Тогда Попов побежал в ближайший ресторан за водкой. Спиртным он надеялся подбодрить собутыльников, и, когда вернулся, все произошло просто и потому страшнее.

Из показаний обвиняемого Попова: «Как только я вошел в комнату милиции, за мной кто-то захлопнул дверь. Увидел, что Лобанов и Телышев затащили Афанасьева за барьер. Я приблизился к ним. Кто из них свалил его, я точно сказать не могу. Я увидел, что Афанасьев как бы сполз по стене на пол. Он пытался вырваться, но Лобанов удерживал его и не давал встать. Я понял, что они не решаются ничего сделать, а Лобанову нужна помощь, и подошел к ним. Чтобы мне было удобнее, правую ногу прижал к лавочке, а потом протянул ее чуть вперед, так что моя голень полностью лежала на лавочке. Подумал, что нужно подстраховаться и не выронить бутылку, которая могла разбиться. Страхуя себя свободной рукой, чтобы не упасть, другой дотянулся до головы Афанасьева, зажал его волосы рукой и два раза, оттягивая голову к себе, ударил затылочной частью о стену…»

Чем дальше продвигалось следствие по выяснению обстоятельств убийства, тем ожесточеннее становилось сопротивление тех, кто был напуган таким ходом событий. В верхних эшелонах власти срочно формировали мнение о том, что прокуратура и КГБ фабрикуют дело с целью подрыва авторитета органов внутренних дел. От Найденова требовали объяснений, он от нас – бесспорных доказательств вины Лобанова, Попова и других. Мы же пока располагали только их показаниями.

Итак, к исходу двух недель расследования стало более-менее ясно, кто избивал Афанасьева. Но кто и как вывез его к поселку Пехорка? Подозрение пало на бригаду медвытрезвителя, которую в тот вечер трижды вызывали на «Ждановскую». Согласно журналу регистрации медвытрезвителя, второй вызов был в то время, когда в комнате находился Афанасьев. Напротив записи о третьем вызове значилось: «Отказались сами…» То есть в 21 час 45 минут бригада прибыла в комнату милиции, но пьяного с собой не забрала, а если быть точнее – никого не доставила для вытрезвления. Почему?

Бригадир Гейко и два его напарника упорно твердили, что ничего не помнят.

Первым, кто рассказал о том, как якобы избавились от Афанасьева, был Рассохин.

– Я не принимал участия в убийстве, – заявил он, – но, когда ребята добавили ему при мне и он потерял сознание, я решил, что нужно от него избавиться, иначе придется отвечать, да и меня уволят. К десяти вечера приехал Гейко. Мы попросили его вывезти Афанасьева и где-нибудь выбросить, а там пусть разбираются. В случае чего скажем, что мы его отпустили, пусть докажут другое. Гейко колебался, и тогда я забрал из портфеля Афанасьева бутылку коньяка и налил ему стакан. Он выпил и сказал: «Добро». Мы помогли ему вынести майора, и бригада уехала. Что дальше было, пусть сами говорят…

Проверкой установили: Гейко был в комнате милиции, видел избитого Афанасьева и действительно распил с Рассохиным и Пиксаевым бутылку коньяка, отобранную у потерпевшего. Гейко все напрочь отрицал.

Когда у нас почти не оставалось сомнений в том, что Афанасьева вывезли на автомашине медвытрезвителя, на допрос неожиданно попросился Лобанов:

– Появились у меня какие-то смутные воспоминания… Вижу перед собой черную «Волгу», в нее затаскивают Афанасьева, а рядом Рассохин. Он залезает первым, потом тащит этого комитетчика…

Ничего, кроме раздражения, заявление Лобанова у меня не вызвало.

– Забери свою явку с повинной. Когда появятся не смутные воспоминания, а желание говорить правду, передашь, чтобы тебя вызвали.

Ох, как не просто преодолевать барьер предубежденности, уверенности в том, что ты на правильном пути!

Мы готовились к очной ставке между Гейко и Рассохиным, обдумывая различные варианты ее проведения. Однако меня не покидало чувство сомнения в виновности Гейко. Что-то было не так.

И вдруг вспомнил: запись в протоколе осмотра места происшествия! Сам протокол был составлен поверхностно и состоял примерно из двадцати предложений. Ни фотосъемки, ни изъятия следов на месте обнаружения тела потерпевшего не производили, но была там одна настораживающая фраза – о следах автомашины, напоминающих протектор колес «Волги» – ГАЗ-24.

Работники милиции и следователь, первыми прибывшие к поселку Пехорка утром 27 декабря, на допросах вели себя скованно. Видно было, что они знают больше, чем говорят. Недостатки, допущенные при осмотре, объяснили слабым профессиональным уровнем. Но того, что возле тела Афанасьева видели след развернувшейся автомашины «Волга», не отрицали и довольно убедительно обосновали свои предположения о том, как эти следы образовались.

К тому времени появился еще один очень интересный свидетель. Это был постовой патрульного дивизиона ГАИ, который вечером 26 декабря дежурил на развилке Рязанского шоссе и поворота на аэропорт Быково. Сразу после Нового года он исчез. Работники КГБ разыскали его на специальных курсах в Краснодарском крае, куда постового срочно направили для «повышения квалификации».

– В тот вечер, – пояснил он, – около 23 часов мне по рации передали, что со стороны Москвы в моем направлении движется автомашина «Волга», которую нужно задержать. Вскоре я ее увидел. Салон автомашины был переполнен, но никого я рассмотреть не смог. Мое требование остановиться они не выполнили, преследовать их было не на чем. Автомашина скрылась в сторону Быкова. Чуть позже я увидел, как в сторону Рязани проследовали две автомашины городской ГАИ. Мне показалось, что они за кем-то гнались…

Ни тогда, ни после мы так и не смогли установить, кто же передал ему по рации требование о задержании «Волги», какие автомашины ГАИ преследовали нарушителей еще от городской черты. В журнале поста ГАИ значились десятки «Волг», зафиксированных при их проезде в сторону Быкова после 22 часов. Десятки, но только не та, которую мы искали.

Позже, когда обвиняемые начнут рассказывать правду, выяснится, что при выезде из города они едва не опрокинулись в кювет и два офицера ГАИ жезлом потребовали остановиться. Именно потому, что в машине был избитый до полусмерти Афанасьев, сидевший рядом с шофером скомандовал: «Жми!» В заднее стекло увидели, что их начали преследовать две спецмашины с мигалками. Не догнали.

Теперь многое становилось понятным. Утром 27 декабря нашли Афанасьева. Через несколько часов выяснили, кто он. После этого невидимая, но могущественная рука заставила десятки должностных лиц молчать и скрывать от нас правду.

А тогда, оценивая собранную информацию, мы думали: неужели Рассохин и другие лгут, оговаривая своего же товарища по службе? Многое могла прояснить очная ставка. До сих пор я жалею, что не записал ее на видеопленку.

Гейко испуганно поглядывал на Рассохина, ожидая, что тот расскажет, как он пил на службе. Но услышал другое. Потупив голову, Рассохин монотонно излагал, как Гейко вывозил избитого майора КГБ.

Реакция Гейко была неожиданной. Вскочив со стула, он упал на колени и закричал:

– Товарищ следователь, я же отказался!

Столько отчаяния и мольбы было в его голосе, что мне стало не по себе.

– Я видел его еще вечером!.. Один из них, которого зовут Николай, что служил десантником (Селиванов), показывал мне его удостоверение и хвастался: задержали комитетчика. Я выпил с ним полстакана водки и увез в вытрезвитель двух пьяных. А потом видел того мужика еще раз. Он лежал за барьером и хрипел. Я же сразу понял: у него с черепком не в порядке. Они и этот старший лейтенант просят: вывези его да выброси… Налили стакан коньяка. Нет, говорю, братцы, шалишь: я же знаю, что это комитетчик. Вы с ним разбирались, сами и расхлебывайте! Отказался я, поверьте мне!..

Рассохин на Гейко не смотрел. Было видно, что он подавлен происходящим, допустил оговор и психологически не выдерживает хода очной ставки. Лицо его побледнело, руки дрожали. Тупо уставившись в одну точку, он молчал.

И тут я интуитивно понял, что Рассохин сломался. Такую ситуацию называют моментом истины. Я срочно вызвал конвоира, и Гейко увели. Поставил свой стул напротив Рассохина:

– Николай, подними голову. Подними!

– Не могу.

– Николай, ты прежде всего человек. Как бы ты ни был виноват, оговаривать невиновного страшно. Согласен?

– Да! – выдавил из себя Рассохин и замолчал.

– Николай, это была «Волга»?

– Да.

– Какого цвета?

– Черная.

– Кто приехал на «Волге»?

Рассохин медленно поднимает голову. Ох, как он смотрит на меня! Смертельная тоска во взгляде… Дрожат губы… Голос ему не подчиняется…

– Коля, кто это был? Ты должен сказать правду, как это ни тяжело.

– Не могу! – Он почти кричит.

Но я уже догадался, хотя и не верил до конца в такой поворот событий.

– Коля, это был Барышев?

Рассохин кивает и просит воды. Стакан ходуном ходит в его руке, зубы стучат о стекло, вода по подбородку стекает на одежду. Наступает расслабленность. С ней приходит откровенность. Постепенно он успокаивается.

В тот роковой день, когда Рассохин понял, что удары Попова сделали положение безысходным, позвонил дежурному по отделению:

– Ребята грохнули комитетчика.

– Идиоты! Ничего не делайте, я ищу начальство, – последовал ответ.

В тот день начальник 5-го отделения милиции отдела по охране метрополитена майор милиции Барышев находился на больничном. Дома не сиделось. Он съездил в больницу, сделал перевязку и заехал к коллеге по работе. Распили бутылку коньяка, потом вторую. О художествах подчиненных во время службы Барышев был осведомлен отлично – сам иногда грел руки на их нелегальных доходах.

Поэтому постоянное ожидание какого-нибудь ЧП не покидало Барышева ни на минуту. Собираясь домой, позвонил дежурному по отделению и услышал одну из самых неприятных за все годы службы новость. Дал команду ничего не предпринимать, вызвал служебную автомашину и помчался на «Ждановскую» (ныне – станция метро «Выхино»).

Осмотрев Афанасьева, сразу все понял. Посторонних и тех, кому не доверял, удалил. Оставил старослужащих: Рассохина, Лобанова и Попова.

– Что будем делать, красавцы?..

Рассохин предложил отвезти Афанасьева в больницу и объяснить, что в таком состоянии его доставили в комнату милиции.

– Дурак, – обругал его Барышев, – к утру здесь будет свора комитетчиков. А вы все пьяные. Они вас расколют как орехи.

– Может, вывезем за город и создадим видимость, что его ограбили и убили? – предложил Попов.

– Куда? – угрюмо спросил Барышев.

– Есть хорошее место, – оживился Рассохин. – По дороге на Быково находится комитетская дача – он вполне мог там быть по своим делам.

Все остальное сделали быстро и по-деловому. Автомашина была под руками. Случайных свидетелей не боялись: кто заподозрит в плохом людей в милицейской форме? Первым в салон влез Рассохин, затем затащили Афанасьева, усадив его как пассажира. За ним втиснулись Лобанов и Попов. Барышев разместился рядом с водителем.

Неожиданные осложнения возникли на посту ГАИ, но удалось скрыться. За поселком Пехорка свернули направо и возле ворот одной из дач развернулись. Место удобное. Ни огонька, только чуть светит луна.

Вытащили Афанасьева. Верхняя одежда с него частично сползла, и ее разбросали в стороны. Барышев дал команду потоптаться, чтобы имитация нападения была поубедительней, и предложил Рассохину проверить, жив потерпевший или мертв, – благо Николай в прошлом был фельдшером.

– У него есть пульс, и он живой, – выдавил из себя Рассохин.

– Тогда добейте его, – скомандовал Барышев. – Каждый по очереди.

Из багажника автомашины достали монтировку. Первым взял ее Рассохин.

Из показаний обвиняемого Рассохина: «Меня всего трясло от страха, потому что я до этого никогда не убивал. Я наклонился и с небольшим полузамахом нанес ему удар по лицу. Целился в лоб, а удар пришелся ему в переносицу. Я ужаснулся, поняв свое положение, а также то, что я совершил непоправимое. Я понял, что убиваю человека, которого видел впервые и который мне ничего плохого не сделал. Ударив Афанасьева, я передал монтировку Попову. Тут же увидел, что Попов подошел к Афанасьеву и ударил его монтировкой один раз, затем еще раз. Меня всего бил озноб, и я отвернулся. Отворачиваясь, увидел, как Лобанов ударил Афанасьева ногой по голове…»

Возвращаясь обратно и обсуждая содеянное, сошлись на том, что если и не добили, то к утру потерпевший все равно замерзнет. Поклялись молчать о случившемся. Барышев потребовал, чтобы от похищенных у Афанасьева вещей и ценностей избавились. Как профессионал, он знал: самое опасное – это вещественные доказательства.

О начальнике 5-го отделения милиции мы знали еще с первого дня задержания его подчиненных. Правда, мы не представляли, какую роль он сыграл в этой трагической истории. Барышев настойчиво по телефону добивался встречи со мной. Такую возможность ему предоставили 5 февраля 1981 года. В тот день он впервые перешагнул порог СИЗО Лефортово. Вел себя нервно, но держался в общем-то неплохо. Подробно рассказывал о своей службе. Постепенно мы подошли к 26 декабря.

Весь допрос шел как в детской игре «холодно – горячо».

– Нет-нет, я не верю, что мои ребята могли сделать такое. Здесь какая-то ошибка. Я не ставлю под сомнение вашу профессиональную порядочность, но ведь, знаете, и следователи часто ошибаются. Так они дают показания?.. Ничего не понимаю! Может, из страха? – Следует намек, что расследованием занимаются такие могущественные организации, как КГБ и Прокуратура СССР. – Вас интересует, что я делал в тот день?! Пожалуйста.

Барышев подробно, час за часом, описывает, где был, с кем встречался. Из его пояснений вырисовывается стопроцентное алиби, ибо получается так, что с 21:00 до 24:00 Борис Владимирович был у любовницы – заместителя директора одного из магазинов Москвы.

Неприятный холодок пополз по спине, потому что стало понятно: Барышев был готов к этому разговору. Слишком подробно и в деталях он описывает события почти полуторамесячной давности. Ясно и другое: без договоренности с подругой Барышев таких показаний бы не дал.

В магазин срочно выехала группа следователей. Перед ними поставлена задача: одновременно и порознь допросить всех работников магазина об интересующем нас дне и возможном появлении там Барышева. Не прошло и часа, как позвонил следователь Юра Жданов.

26 декабря любовницы Барышева не было на работе. Ей дали выходной, и это подтверждается рядом документов.

– Ну а что она сама?

– Сначала говорила, что в тот вечер была с ним и именно в магазине, но сейчас сидит, плачет. Признается, что дала такие показания по просьбе Бориса. Директор и второй заместитель утверждают, что Барышева двадцать шестого в магазине не видели.

Я принял решение задержать Барышева, но именно тогда он, как говорят, обвел меня вокруг пальца, а именно: помчался в туалет, закрылся изнутри и стал рвать и спускать в унитаз какие-то бумаги. Мне оставалось лишь настойчиво стучать в дверь, понимая, какую непростительную оплошность я допустил.

К концу дня меня, Каракозова и Шадрина вызвал Найденов. Он заметно нервничал и не скрывал своего состояния. Выслушав подробный доклад о доказательствах, которыми располагало следствие, задумался, а затем засыпал нас вопросами по делу. Стало понятным – он колебался: хватит ли данных, чтобы дать санкцию на арест Барышева? Несколько раз раздраженно предлагал нам выйти из кабинета и «хорошо подумать».

– Виктор Васильевич, это единственное и правильное в такой ситуации решение, – многократно повторял Каракозов. – Все остальное приведет к провалу дела.

В очередной раз Найденов обратился к Шадрину:

– Юрий Николаевич, оба они горячие по характеру люди, но твоя сдержанность и осторожность известны всем. Ты уверен, что мы не ошибаемся?

Шадрин был тверд. И тогда Найденов в очередной раз предложил нам выйти. Направляясь к двери, я оглянулся. Рука Виктора Васильевича легла на «кремлевский» телефон.

Мы так никогда и не узнали, кому он звонил и кому докладывал. Но когда вновь пригласил нас к себе, я увидел, что лицо его покрылось багровым румянцем. Протянув постановление, которым санкционировался арест Барышева, Найденов сказал:

– Учтите, здесь моя голова.

– Наверное, сначала моя? – сказал я.

Найденов криво усмехнулся, пронзительным взглядом посмотрел мне в глаза и резко ответил:

– О вашей голове я вообще не говорю. Вы свободны.

От должности заместителя генерального прокурора СССР Виктора Васильевича Найденова освободили без всякого объяснения причин такого решения через несколько лет. Тогда он руководил расследованием так называемого сочинско-краснодарского дела и перенес первый инфаркт.

Арест Барышева обострил обстановку до предела. Водителя обслуживающей нас служебной автомашины КГБ под благовидным предлогом задержали после работы, когда он на своих «жигулях» добирался домой. Его пытались спровоцировать, избили, но он держался мужественно. Происходили и другие провокации, мелкие и более серьезные. Вспоминать обо всем этом просто неприятно.

Нужно было реагировать на происходящее, и немедленно.

Попытки контролировать ход следствия довели до того, что наружное наблюдение за членами следственно-оперативной группы и мной лично стала вести вся московская ГАИ. Установить и доказать это удалось только с помощью специально проведенной радиоразведкой КГБ операции.

По указанию Андропова с Щелоковым встретился заместитель председателя КГБ СССР Цинев. Предъявленные министру материалы о противозаконной деятельности его подчиненных были бесспорными. Он извинился и заверил, что необходимые меры примет. Правда, сказал приехавшему с Циневым заместителю начальника управления 2-го главка[35] генералу В. Н. Удилову: «Как бы мои архаровцы не убили следователя. Пусть будет поосторожней!»

– Как, не страшно? – спросил меня на другой день Вадим Николаевич.

– Конечно, страшно, – признался я. – Только отступать поздно.

Действительно, обстановка после этого стала поспокойнее, но разговоры о том, что материалы дела фабрикуются, продолжались на различных уровнях. Психологический прессинг не прекращался.

Мы хорошо понимали, что показания показаниями, но точки в этом деле могли быть поставлены в случае обнаружения вещественных доказательств. Все наши усилия были направлены на то, чтобы их найти. При работе в этом направлении нас ожидал своеобразный сюрприз.

Во время очередного допроса Лобанова обратили внимание на то, что он очень обеспокоен тем, как ведет себя на следствии его жена. У нас крепла уверенность в том, что она располагает информацией о преступной деятельности мужа. Но какой? Поединка со следствием они не выдержали одновременно, в один день.

– Понимаете, я доподлинно ничего не знаю, – стала рассказывать жена Лобанова. – Но однажды, лет пять назад, я уезжала на несколько дней. Когда вернулась, увидела в комнате много следов крови. Виктор сказал, что подрался с приятелем. Я помогала ему эти следы замывать… А потом, года через два, он пришел домой сильно пьяным и сказал, что у нас в квартире убил человека…

Да, это было еще одно убийство…

В декабре 1975 года, работая в 4-м отделении милиции, Лобанов во время дежурства на станции метро «Таганская» задержал жителя города Армавира Анцупова, находившегося в Москве проездом в командировку. За мзду пообещал отпустить его. Распив с задержанным бутылку водки, предложил продолжить пьянку у себя на квартире. По пути они заехали в гостиницу «Россия». За спиртное расплачивался Анцупов, при этом за деньгами полез в плавки. Это и натолкнуло Лобанова на предположение о том, что так можно прятать только большую сумму денег.

Парня он убил, но денег оказалось мало, всего восемьдесят рублей. Нужно было избавляться от трупа, и, накупив на деньги потерпевшего дешевого вина, Лобанов занялся расчленением трупа. На это у него ушло несколько дней.

Первую ходку он сделал к станции метро «Октябрьская» и там выбросил отдельные части тела. Остальные стал отвозить на электричке и разбрасывать в лесопосадках на промежуточных станциях по пути к подмосковному городу Орехово-Зуево. В нем Лобанов родился и вырос, здесь жили его родители. Самые большие трудности возникли при транспортировке нижней части туловища, к тому времени начавшей разлагаться. От сумки шел трупный запах, и пассажиры отсели от Лобанова подальше. То ли они сказали об этом милиционеру, сопровождавшему электричку, то ли он сам что-то заподозрил, но, подсев к Лобанову, завел с ним разговор. Оба они хорошо знали друг друга, были земляками и почти в одно время пошли на работу в милицию. Коллега постоянно поглядывал на сумку. Лобанов нервничал и пытался отвлечь его внимание. В конце концов приятель от него отвязался.

Ему пришлось доехать до конечной станции. От туловища нужно было избавиться в пределах городской черты, и потому Лобанов решил утопить его в проруби. Боясь сойти на лед, бросок сделал с моста и в прорубь не попал. Пришлось убегать, оставив туловище на льду и понимая, что утром его найдут. Несколько дней со страхом ожидал разоблачения. Обошлось…

Факт обнаружения части трупа в городском отделении внутренних дел зарегистрирован не был, хотя мы нашли свидетелей, помнивших о таком случае. Милиционер, о котором рассказал Лобанов, ничего не помнил или делал вид, что не помнит. Как бы то ни было, но Лобанов остался безнаказанным и продолжал совершать новые преступления.

Раскрытие этого убийства повергло в состояние шока многих ответственных работников МВД. Найденов каждый день торопил нас с проверкой показаний обвиняемого. Мы отбивались как могли, по крупицам собирая доказательства, и наконец настал день, когда Виктору Васильевичу доложили: на диване, находившемся в квартире убийцы, обнаружены обильные и большей частью замытые следы крови и кожный эпителий тела потерпевшего. Изъятые там же туфли, перчатки, другие предметы одежды опознали родственники убитого. В МВД СССР официально сообщили о результатах расследования, и, как говорят, раздался гром.

На сцену вышел Ю. М. Чурбанов, до этого занимавший выжидательную позицию. Была, видимо, у него какая-то выгода в этой истории. Чурбанов очень хотел, свалив Щелокова, занять его место. На коллегии ГУВД Мосгорисполкома Юрий Михайлович снимал и правых и виноватых. Началась чистка среди рядового и сержантского состава. С работой в милиции расстались сотни лиц.

Но возникал вопрос: неужели для подобных оргвыводов нужно было такое серьезное ЧП? Разве раньше ничего не знали и не видели?

Из показаний обвиняемого Рассохина: «У нас в отделении работал милиционер Печников. Это был законченный алкоголик, тем не менее на работе его держали и прощали ему абсолютно все. В декабре Печников задержал какого-то мужчину, отобрал шесть рублей и выгнал. На собрании милиционер Левштанов написал в президиум записку, в которой задал вопрос: «Как может работать в милиции преступник-грабитель?» На эту записку ответил Барышев. Он стал говорить, что мы должны правильно понимать кадровую политику и сейчас, перед Олимпиадой, наша главная задача полностью укомплектоваться личным составом…»

Да, именно тогда для поддержания правопорядка в период проведения в Москве Олимпийских игр было принято решение об увеличении штатной численности столичной милиции и приложении максимальных усилий для сохранения количественного ее состава. Исполнители на местах, подобные Барышеву, обеспечивали комплектование личного состава за счет лиц, скомпрометировавших себя и даже совершавших преступления.

Мне могут возразить: зачем все излишне драматизировать? Мол, были единичные случаи… К сожалению, нет. Через наши руки прошли десятки и сотни материалов служебных проверок, подтверждающих иное.

Приведу лишь один пример. В тот же период времени, в центре Москвы, на станции метро «Пушкинская», офицеры милиции в очередной раз ограбили задержанных. После обращения в дежурную часть находящейся рядом Петровки, 38 преступников быстро задержали с поличным. Думаете, передали материалы в прокуратуру? Ничего подобного. Грабителей заслушали на суде офицерской чести и объявили им… общественное порицание. Тем самым личному составу отдела милиции по охране метрополитена продемонстрировали, как защищается честь мундира. Немудрено поэтому, что один из убийц Афанасьева старший сержант Лобанов за шесть лет работы в милиции «заработал» деньги на двухкомнатную кооперативную квартиру в столице.

Кому же нужна была эта порочная система подбора и удержания кадров? Да еще во время подготовки и проведения Олимпиады?.. Ответ прост: только тем, кому эта система позволяла докладывать руководителям страны о потрясающих успехах милиции, а взамен, используя личные связи и личные отношения, получать награды и почести. Разве мало примера Юрия Михайловича Чурбанова, который стал лауреатом Государственной премии после завершения Олимпийских игр? К сожалению, это были далеко не все пороки кадровой политики, проводившейся в те годы, как, впрочем, и сейчас.

Да, Щелоков много сделал для органов внутренних дел. Прежде всего добился значительного увеличения штатной численности милиции.

Но появившиеся вакансии нужно было заполнять, и заполнять немедленно. Где в таких условиях взять людей?

На улицах, вокзалах отлавливали демобилизованных солдат и предлагали им пойти на работу в столичную милицию. Не правда ли, заманчивая перспектива для молодого, часто не имеющего гражданской специальности парня, направляющегося домой в Курск, Рязань, Полтаву? А что после этого? Жизнь в общежитии, неустроенный быт, служба, интерес к которой зачастую продиктован только перспективами на постоянное место жительства в Москве… Дальше – больше. Ведь возраст большинства новобранцев такой, что нужно обзаводиться семьей, а жить-то негде, да и зарплата для жизни в столице маловата. Но зато хватает другого – фактически неограниченной власти во время несения службы.

Из показаний потерпевшего Рукинова: «Сержант милиции с возгласом: «Люблю клиентов с дипломатами!» – пригласил меня зайти в комнату милиции. Пройти туда я отказывался, но, несмотря на это, был втащен за рукав пиджака. Я заявил протест и потребовал вызвать дежурного офицера или врача, так как я находился в трезвом состоянии. На мое требование сержант не отреагировал и вызвал машину из вытрезвителя. Прибывший из вытрезвителя меня взять отказался, сказав, что нет оснований. Обругав сопровождающего нецензурной бранью, сержант пообещал устроить мне «хорошую жизнь». Заявил, что он передавил бы всех интеллигентов, «а с тобой что захочу, то и сделаю». Кроме того, он говорил: «Передо мной здесь не то что ты – замминистра валялся…»

Итак, вчерашние защитники Родины становились на путь совершения преступлений. При этом высвечивалась еще одна проблема, связанная с подбором и комплектованием кадров, которую в упор не хотели видеть.

Было и есть у нас социальное расслоение. Никуда от этого не денешься. Кто-то живет лучше, кто-то хуже, и не всегда потому, что одни коррумпированные чиновники, а другие – честные рабочие и служащие. Уровень жизни в столице достаточно высокий; министерств, ведомств, различных научных и учебных заведений было предостаточно. Живут и одеваются «совслужащие», а сегодня «новые русские» неплохо. Каково же видеть их, преуспевающих… возвращающихся домой (пусть даже и в подпитии), молодому парню, который в прошлой-то своей, нестоличной жизни мало хорошего видел, а в нынешней перспективы скрываются в тумане? Нет, совсем не случайным был приведенный выше диалог потерпевшего Рукинова с задержавшим его на станции метро «Площадь Ногина» (ныне – «Китай-город») милиционером…

Принимавший участие в избиении Афанасьева милиционер Возуля родился и вырос в небольшом селе на Днепропетровщине. Окончил среднюю школу, но большими способностями не блистал. Не лишенный честолюбия, мечтал о поступлении на учебу в юридический институт. Немного поработал в колхозе и пошел на действительную военную службу. После демобилизации домой возвращался через Москву. На Курском вокзале с ним заговорили «вербовщики» столичной милиции. Так он оказался в 5-м отделении.

Позже на допросах Возуля рассказывал: «Во время работы с Лобановым я понял, что у них сложилась система по ограблению задержанных, которых условно называли «карасями», а отобранные деньги – «фанерой». Среди милиционеров бытовала фраза: «Поймать в сети карася и отобрать фанеру». Лобанов стал обучать меня приемам обирания задержанных. Позже предложил попробовать самому…»

Возуля попробовал, как и многие другие. Не подчинялись ему – бил. Служба нравилась… И не так даже служба, как форменная одежда – она у него всегда была с иголочки. Особенно любил носить до блеска начищенные сапоги и заправленные в них плотно облегающие ноги брюки. Задержанных бил только отработанными ударами: один – в живот, другой – ребром ладони по шее. Когда потерпевший падал, гордо отходил в сторону и за остальным наблюдал со снисходительной ухмылкой. Кого же копировал этот несостоявшийся юрист? Неужели мы верим в то, что палачи тридцать седьмого года исчезли бесследно? Они были среди нас тогда, есть кандидаты в них и сегодня.

Все проходило безнаказанно, и даже тогда, когда исход избиения был трагическим. Одного из задержанных на станции метро «Пролетарская» отделали так, что испугались сами. На место выехал заместитель Барышева – майор Ащеулов. Избитого доставили в 68-ю горбольницу и оставили без оказания медицинской помощи до утра. За это время у него развился перитонит. Запоздалая операция не помогла… Материалы о смерти задержанного сфальсифицировали. Виновных разоблачили только при расследовании дела об убийстве Афанасьева.

Да, это именно та печально известная москвичам 68-я городская больница, так называемая «спецтравма». Свозили в нее круглосуточно травмированных лиц в нетрезвом состоянии. Где и как человек получил травму, значения не имело. Сортировала пострадавших постоянно находившаяся в больнице милицейская дежурная часть.

Известного советского ученого, доктора юридических наук, профессора В. избили и ограбили недалеко от станции метро «Ждановская». Шел он домой после официального приема, где выпил бокал шампанского. Обмыв дома окровавленное лицо, со следами повреждений он пришел в отделение милиции, обеспечивающее охрану общественного порядка в районе станции.

Ограбленного тут же посадили в патрульную машину и стали возить по району с целью поиска преступников. Безрезультатно! Вернулись обратно, но теперь уже в опорный пункт милиции, и началась обработка.

– Очень быстро, – пояснил впоследствии В., – я понял, что от меня добиваются одного – отказаться от заявления об ограблении. Я все-таки юрист, и такое предложение возмутило меня… Своего возмущения я не скрывал. Часа через два мне доброжелательно разъяснили, что нужно произвести судебно-медицинское освидетельствование. Последнее было естественным, и я согласился. Если бы я знал, какой кошмар впереди!..

В. привезли в 68-ю больницу. Он ждал, когда его осмотрит специалист, но ему заломили руки и стали вытряхивать содержимое карманов. Партбилет швырнули на стол, как ненужную бумажку. В. пытался хоть этим усовестить обыскивающих. В ответ услышал такое, что пересказывать стыдно.

– Но это были цветочки, – продолжал свои показания В. – Меня раздели, приподняли со стула и забросили в какое-то отверстие. По желобу я скатился в помещение без окон с искусственным освещением. Двое в белых халатах усадили меня на стул и перетянули руку жгутом. Ко мне стал приближаться человек со шприцем в руках. Животный страх охватил меня, но тут к нам подошел четвертый (как я понял, врач) и, успокаивая, сказал, что только возьмут кровь для определения степени алкогольного опьянения. Я не мог не подчиниться. Когда со мной остался один врач, я обратился к нему и назвал себя. Видимо, врач был порядочным человеком. Он объяснил, что помочь ничем не может, но здесь недалеко есть телефон, и он даст мне пять минут на звонок домой или знакомым. Только это и спасло меня. Через полчаса в больнице была жена с друзьями…

На следующий день В. был принят Найденовым. По личному указанию заместителя генерального прокурора СССР началась проверка, но она ничего не дала. С одной стороны был ученый с безупречной репутацией, с другой – все причастные к этой истории должностные лица и исполнители. Вывод сделали однозначный: может быть, потерпевший и говорит правду, но где доказательства? Нет доказательств. Да и быть не должно. Наша милиция безупречна.

Так ли? На почве безнаказанности процветало пьянство. Пример подавали многие офицеры. Сам Барышев пил в рабочее время, пил и после работы. По рассказам подчиненных (в том числе технических работников), с утра к нему в кабинет боялись заходить. Следили, когда дежурный сбегает в магазин и вернется обратно. Выждав некоторое время, говорили друг другу, что шеф уже опохмелился и можно идти подписывать бумаги.

Однажды вечером Барышев позвонил дежурному:

– Саша, мне нужно пять штук, – и бросил трубку.

Что он имел в виду? Указание начальника расшифровывала вся дежурная часть отделения милиции. Учитывая, что Барышев празднует 8 Марта у знакомой, и зная его наклонности, единодушно решили, что нужны пять бутылок водки. Купили их на деньги, полученные от реализации штрафных талонов, выписанных за нарушение общественного порядка. Гнев и возмущение Барышева были беспредельны. Он, оказывается, имел в виду цветы – пять букетов. Отругав на чем свет стоит водителя дежурной автомашины, водку все же забрал.

Из показаний обвиняемого Лобанова: «Несколько лет назад меня аттестовывали. Аттестация проходила в кабинете Барышева. В состав комиссии входили сам начальник и другие офицеры. На аттестацию я пришел пьяным. Стоял перед комиссией, покачиваясь, но по уставу – «смирно». Мне разрешили идти, зачитав мою положительную характеристику. Я отдал честь, развернулся, но потерял ориентиры, подошел к встроенному шкафу и открыл его. Только тут сообразил, что это не дверь, и пошел вправо. Все сделали вид, что ничего не заметили…»

Какой кошмар! Так, пожалуй, скажет любой, кто прочитает историю позора 5-го отделения милиции. К чему нагнетать страсти и ворошить прошлое, скажут другие.

Но ведь все это было! Было. И назвать происходившее частным случаем, право, смешно.

Потерпевшие – вчерашние задержанные – шли с жалобами на Петровку, в районные и городскую прокуратуры, в советские и партийные органы. Их внимательно выслушивали и обещали разобраться… Но дальше была глухая стена.

Когда работники нашей следственной группы изымали документы в одном из райкомов партии, инструктор со злобой сказал:

– Передайте вашему руководителю, этому новоявленному москвичу, что рога мы ему быстро обломаем – и не таких здесь видели…

В безнаказанности были уверены и исполнители, и их покровители самого разного ранга. Ведь что могли предъявить потерпевшие? Разве только свои доводы, а иногда следы избиений на лице и теле. Против них выступал в полном составе постовой наряд, и представлялись липовые документы, истинность которых никто не ставил под сомнение. Даже в прокуратуре разводили руками: «Понимаете, мы вам верим, но тут ничего не докажешь…» А хотели ли доказывать?

Доходили даже до такого, что директора одного из московских заводов задержали абсолютно трезвым, а когда он стал возмущаться, обвинили в злоупотреблении спиртным. Сфабрикованные об этом документы направили в партийные органы. На бюро райкома директор клялся и божился, что все написанное на бумаге – ложь. Тогда первый секретарь сказал:

– Товарищи, мы знаем его много лет и в употреблении спиртного не замечали. Но ведь органы не врут. Я вношу такое предложение: давайте оставим этот вопрос без рассмотрения.

Грязное пятно с человека было смыто только при расследовании уголовного дела об убийстве Афанасьева. Другим везло меньше. Иногда спиртное насильно вливали в рот задержанного, и тогда все было в полном ажуре.

В фальсификации документов доходило до абсурда, до смешного. Так, слегка подвыпившего рабочего Л. задержали на станции метро «Щукинская» и предложили пройти в комнату милиции. Дом его был рядом, и он просил дать ему возможность покинуть метро. Не подчиняешься? Здесь же, на перроне, резкий удар кулаком – и зуба как не бывало. Вот незадача! Жалующийся гражданин с выбитыми зубами – это серьезно. Да и заключение судебно-медицинского эксперта будет однозначным. Где выход? Его нашли.

Первое: обвинили Л. в том, что он на перроне отправлял естественные надобности (это на «Щукинской», ярко освещенной, многолюдной и хорошо просматривающейся со всех сторон платформе!). Второе: командир взвода офицер Петрук написал рапорт следующего содержания: «Пьяному гражданину Куликов (то есть постовой милиционер) предложил пройти с ним в комнату милиции, но он почему-то стал от него увертываться и махать руками. В это время к ним подошел я и спросил, в чем дело, почему он не выполняет требования милиционера. Неизвестный сказал, что «счас дорву зуб и пойду», и полез руками в рот. Я ему сказал, что этого не нужно делать. Неизвестный гражданин никаких жалоб не предъявлял, а все ковырял во рту, в результате чего измазал губы в крови».

Смешно и грустно. Должностные лица принимали за истину подобную чушь.

За год до убийства Афанасьева ранним утром недалеко от станции метро «Ждановская» обнаружили труп ограбленного и избитого мужчины. Оказывая сопротивление убийцам, он оторвал у одного из них пуговицу. Она осталась в его руке. Это была пуговица от милицейского мундира. Такие преступления быстро раскрываются по горячим следам, тем более что присутствовавший при осмотре офицер 5-го отделения вспомнил, как вечером отстранил от дежурства двух пьяных постовых.

Преступников подняли прямо с постели и в течение двух дней возили по инстанциям, примеряя пуговицу к остаткам ниток на мундире. Экспертиза, как говорят, была излишней. Да и сами убийцы не отрицали, что совершили это преступление. Они ждали возмездия.

Им объявили: «Вы уволены!» И все! В возбуждении уголовного дела по этому очевидному факту совершения особо тяжкого преступления отказали, материалы проверки уничтожили. И сделали это не подчиненные Барышева, а работники территориального отдела милиции. Мало того, производившие осмотр места происшествия представители районной прокуратуры, отлично знавшие, что к чему, стыдливо промолчали. Какой же властью нужно было обладать, чтобы заставить десятки должностных лиц бояться за себя и поступать таким образом? А ведь речь всего лишь о разоблачении двух негодяев. Ни связями, ни высокими покровителями они не обладали. Самой весомой защитой для них оказался милицейский мундир, который и проносили-то они около года после демобилизации из армии.

Безнаказанность развращала личный состав. В круг преступлений втягивались все новые и новые лица. Те, кто стремился жить и работать честно, твердо усвоили тактику нейтралитета: ни во что не вмешиваться и о том, что знают, помалкивать. Именно так можно было гарантировать себе более или менее спокойную жизнь.

Они жили спокойно, пока не прорвало. Как тогда, так и сегодня многое остается по-прежнему. Прошлое ничему не учит.

Летом 1982 года судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда рассмотрела уголовное дело об убийстве Афанасьева и других преступлениях, совершенных, по сути дела, обыкновенными бандитами в милицейских мундирах.

Барышева, Лобанова, Попова и Рассохина приговорили к исключительной мере наказания – смертной казни, остальных к длительным срокам лишения свободы. Несколько позже различными судами Москвы были осуждены за тяжкие преступления и их укрытие свыше восьмидесяти работников милиции, более четырехсот уволили.

В суде присутствовали ответственные работники МВД СССР и ГУВД Мосгорисполкома. Многие из них до последнего момента высказывали сомнения в достаточности доказательств по делу. После выступления государственного обвинителя один из них сказал в сердцах: «Ну пусть это правда, но зачем так выпячивать эти безобразия? Что останется от нашего авторитета?» Затем из зала суда демонстративно удалился.

Приговор испугал Щелокова. Он позвонил генеральному прокурору Александру Михайловичу Рекункову, попросил, чтобы о результатах расследования и судебного рассмотрения дела его проинформировали подробнее. К Щелокову поехал государственный обвинитель Ю. Н. Беллевич.

Как рассказывал потом Юрий Николаевич, министр слушал его невнимательно, очень нервничал, а затем более двух часов рассказывал о том, как он принципиально борется с преступлениями, совершаемыми работниками МВД. На прощание заверил, что порядок в своем доме наведет, и высказал пожелание не слишком афишировать то, что выяснилось при расследовании дела.

«Огласке не предавать!» Ох, как знаком этот прием! Особенно эффективен он вкупе с обещаниями о наведении порядка и наступательной борьбе с преступностью.

Да, непросто быть представителем власти. Кто хоть однажды понаблюдает за тем, что происходит в дежурных частях милиции, куда в вечернее и ночное время доставляют задержанных, тот наверняка скажет сам себе: трудно сдерживать себя, наблюдая безобразное поведение пьяных, разного рода негодяев и подонков, которые и слов человеческих понимать не желают. Но почему трудностями и спецификой работы милиции пытаются объяснить отступления от требований закона?

Так, бывший начальник отдела милиции по охране Московского метрополитена (со ссылкой на утвержденные Моссоветом правила проезда в метро, запрещающие пользоваться подземкой лицам, находящимся в состоянии опьянения) издал собственную инструкцию для постовых нарядов. Инструкция требовала задерживать в метро всех лиц, от которых исходит запах алкоголя. Так что Вячеслава Васильевича Афанасьева задерживали на вполне «законных» основаниях. Чем это закончилось для него, вы теперь знаете. Кстати, сегодня в нашем «демократическом» государстве постовые милиционеры получают плановые задания по количеству лиц, подлежащих задержанию. Уроки прошлого впрок не идут.

Кого же обманывали Щелоков и иже с ним? Кому рисовали мнимое благополучие? И главное, ради чего? Ради почестей и наград, сыпавшихся как из рога изобилия на головы «борцов с преступностью»? Неужели только ради этого? И что мы получили взамен?

Мы довели нашу милицию до такого состояния, когда сотни и тысячи старших офицеров, руководителей крупнейших подразделений органов внутренних дел лгали сами себе, лгали другим, опасаясь потерять должность, а может быть, и все, чего они достигли в жизни. Не нужно сегодня с легкостью осуждать их. Многие вели себя не лучшим образом.

Мы довели нашу милицию до того, что сменивший Щелокова новый министр Федорчук, зная о том, что творится в этом ведомстве, стал наводить порядок, разгоняя кадры по компроматериалам, которые ему представляли. Он пытался выкорчевывать гниль с корнем и при этакой поспешности в наведении порядка не мог, как говорится, не перегнуть палку, из-за чего пострадали многие добросовестные и квалифицированные работники. Они тоже жертвы политики, долгие годы насаждавшейся Щелоковым.

И еще одно. Когда у нас случается какое-либо серьезное ЧП, сразу делают оргвыводы. Снимают и понижают в должности не только тех, чьи упущения находятся в прямой связи с наступившими последствиями, но и тех, кто в силу занимаемого положения может (подчеркиваю), лишь может быть наказанным. Опасаясь таких «оргвыводов», руководители делают все возможное, чтобы скрывать правду, не выносить сор из избы. Эти люди должны наконец понять, что им нужно поменьше думать о чести мундира, потому что сама честь зависит от них самих. Так было в 80-х, то же самое происходит и сегодня.

Я знаю, какое раздражение и гнев вызовет у определенной части работников милиции (и особенно у отдельных руководителей) рассказанная мной история убийства Афанасьева. Тему-то затронули запретную. Ведь опять подрывают авторитет… Но я хочу напомнить, каким беспредельным было прославление милиции при Щелокове и что творилось за лакированным фасадом. Не нужно бояться правды, тем более в наше время. Уроки прошлого нужны нам и сегодня.

Летом 1982 года после рассмотрения в суде дела об убийстве Афанасьева Рекунков направил в ЦК КПСС информацию о результатах расследования.

«Основной причиной, способствовавшей совершению преступления, – докладывал генеральный прокурор, – была сложившаяся обстановка пьянства, нарушений служебной дисциплины, бесконтрольности и попустительства грубым нарушениям социалистической законности. Дезорганизация работы, фактическое разложение личного состава толкали работников милиции на злоупотребление предоставленной им властью. Многие сотрудники рассматривали работу как источник личного обогащения… Особое озлобление у них вызывали попытки отдельных граждан защитить себя от чинимого произвола. За это они подвергались избиениям, запугиванию, шантажу, фабриковались акты опьянения, протоколы о мелком хулиганстве… Милиционер Лобанов за большое число задержанных был занесен на Доску почета, награжден медалью «За 10 лет безупречной службы», имел более пятнадцати поощрений. В ходе следствия выяснилось, что он хронический алкоголик, болен сифилисом, в течение пяти лет грабил и избивал задержанных, совершил несколько убийств… Обстановка безнаказанности, нетерпимости к критике, круговая порука, укрывательство беззаконий привели к разложению многих работников…»

Нам известно, что заведующий сектором отдела административных органов ЦК КПСС Альберт Иванов должен был дать ход этой информации на самом высоком уровне (подготовить материал для рассмотрения на политбюро). Мы очень надеялись на это. Через несколько дней Иванова обнаружили мертвым в коридоре собственной квартиры. Рядом лежал пистолет. Был сделан вывод о самоубийстве, естественно, безмотивном.

Кстати, Иванов, имея звание генерал-лейтенанта, был к тому же одним из претендентов на должность министра внутренних дел СССР.

По оперативным данным, его ликвидировали по указанию Щелокова. Была в распоряжении министра группа оперативников, занимающихся «мокрыми» делами. Разговоры о ней я впервые услышал после смерти заместителя Щелокова Папутина. Накануне ввода войск в Афганистан генерал вернулся в Москву из Кабула и был обнаружен с огнестрельным ранением головы в своей квартире. Вывод: покончил жизнь самоубийством. Непонятно только, почему Папутин стрелял правой рукой в левый висок.

В общем, в начале 80-х неприятностей у Щелокова хватало. Комитету госбезопасности удалось разоблачить ответственного работника Московского уголовного розыска Иванова. Через свою агентуру он подыскивал квартиры коллекционеров и организовывал в них кражи. Накачанный наркотиками исполнитель брал в квартире мелочовку, люди Иванова – антиквариат. Особенно охотились за редкими картинами. Кража, естественно, раскрывалась, изымались вещдоки, но о части наиболее ценных вещей вор ничего рассказать не мог. Они присваивались Ивановым. Наиболее ценные уходили министру.

Это дело параллельно с убийством Афанасьева расследовал следователь по особо важным делам при прокуроре РСФСР Евгений Ильченко. Досталось ему не меньше, чем мне. Тут Щелоков в выборе средств не стеснялся. Но не получилось. Иванова осудили к длительному сроку лишения свободы. Коллекции картин Щелоков сдал, уже будучи пенсионером. Скрыть факты совершенных им преступлений было невозможно, и пришлось возбудить уголовное дело. Вел его следователь Главной военной прокуратуры (ныне покойный) Вячеслав Миртов. Кстати, он же вел дело Юрия Чурбанова.

Вскоре при загадочных обстоятельствах погибла жена Щелокова. Вывод следствия о самоубийстве основывался только на показаниях мужа. Арестовать министра, провести расследование и предать суду боялись. Была организована его травля, направленная к тому, чтобы подтолкнуть Николая Анисимовича к самоубийству. И он застрелился из карабина в знаменитом доме на Кутузовском проспекте. Концы ушли в воду.

Расскажу еще об одном мало кому известном эпизоде, связанном с убийством Афанасьева. Летом 1980 года в дежурных частях милиции Москвы и области появились фотографии, по которым в розыск объявлялись некто Виктор и Ольга Шеймовы, а также их пятилетняя дочь Леночка. Шепотком говорили, что глава семьи крупная шишка в КГБ, связанная с шифровальным делом. По факту исчезновения Шеймовых следственный отдел КГБ возбудил уголовное дело. Курировал его соратник Брежнева, близкий друг Щелокова и первый заместитель Андропова Георгий Карпович Цинев (ранее я писал, что этот человек был другом и соратником Брежнева и Щелокова еще по Днепропетровску). Как мне рассказывали, после обнаружения трупа Афанасьева он дал конфиденциальное указание подчиненным добиться получения заключения судебно-медицинской экспертизы, свидетельствующего о том, что Афанасьев погиб вследствие автодорожного происшествия. Безусловно, делалось это с подачи Щелокова, и такая попытка была предпринята. Циневу подложил свинью начальник 2-го главка (контрразведки) Григорий Федорович Григоренко. Именно его подчиненные «откопали» машиниста поезда и двух дежурных по станции, которые были свидетелями задержания майора работниками милиции. Этот сюрприз Григоренко преподнес Циневу на совещании у Андропова, и последний принял решение передать дело в Прокуратуру СССР с оперативным обеспечением его расследования сотрудниками контрразведки. Цинев отыгрался на деле начальника шифровального отдела Шеймова, но об этом впереди.

В 1990 году по делу о 140 миллиардах проходил ответственный работник правительства России, в прошлом полковник КГБ, X. Нелегал-разведчик, в далеком прошлом он работал в Англии с Гордоном Лонсдейлом (Кононом Молодым), был напрямую причастен к организации побега из лондонской тюрьмы известного советского разведчика Джорджа Блейка. Он-то и рассказал мне довольно любопытную историю о Циневе.

Откомандированный на постоянную работу в Москву, однажды полковник был ответственным дежурным по КГБ. Раздался звонок правительственной связи:

«– Это Цинев!

– Слушаю, товарищ генерал армии.

– Вы знаете, что сегодня на юг улетает Леонид Ильич (Брежнев)?

– Так точно, знаю, товарищ генерал!

– Запросите штаб ПВО[36] о чистоте неба и доложите.

Позвонил я пэвэошникам и услышал ответ, что только в районе Саратова в воздухе на высоте двух тысяч метров летит спортивный самолет, который заходит на посадку.

Об этом и доложил Циневу. Выслушав, он буквально ошарашил меня: «Сбить! Вы поняли меня, полковник? Сбить!» Растерявшись, я побежал докладывать о приказе находившемуся на хозяйстве в здании на Лубянке командующему пограничными войсками Матросову. Матросов отругал меня и решил не исполнять указания Цинева. А мне приказал доложить Циневу, что все в порядке. Я так и поступил. Мог ли я подумать, что даже в нашей альма-матер все прослушивается? Утром меня разжаловали в майоры и из заместителя начальника управления я превратился в рядового опера».

Это, кстати, штрихи к портрету генерала армии, ближайшего друга дряхлеющего генсека.

Следы Шеймовых пытались отыскать все подразделения КГБ, но официальное расследование было под полным контролем Цинева. Контрразведчикам совсем не хотелось, чтобы Шеймовы оказались за границей. Так у них появилась версия о том, что Шеймовы были убиты компанией Барышева – Лобанова – Рассохина. Началась работа в этом направлении, и четверка заговорила о ликвидации семьи из трех человек. В следственном отделе КГБ к этой версии относились скептически, ибо располагали оперативным материалом о том, что Шеймов изменил Родине, несколько лет назад был завербован американцами и перед угрозой разоблачения бежал в США. А почему не предположить, что семью просто ликвидировали здесь? – спрашивали контрразведчики.

Каждая версия требует проверки, но было ясно, что все вопросы исчезнут только в случае обнаружения трупов. Прочесывание подмосковных лесов было беспрецедентным. В отдельные дни в мое распоряжение выделяли до полка солдат. Ничего не понимающая милиция пыталась контролировать наши действия с помощью вертолетов. Забрасывала в лесные массивы службы наружного наблюдения.

Результатов не было. Мы бурили землю по всему лесу. Были даже предложения запустить на места предполагаемого захоронения свиней. (Говорят, они реагируют на трупный запах.)

В июне 1981 года в районе вертолетной площадки на Рязанском шоссе обнаружили подозрительный бугор, где могли быть зарыты тела. Раскопками занимался я лично по правилам криминалистики, послойно снимая почву по горизонтали. Показались чьи-то останки. Засуетился начальник спецотделения следотдела КГБ СССР Николай Беляев:

– Владимир Иванович! Вы полиэтиленовые пакеты для упаковки трупов захватили?

– Нет, – отвечаю я.

– Сейчас привезу.

Беляев умчался. Мы с судебным медиком майором Зосимовым продолжали раскопки. Вдруг я заметил, как Зосимов побледнел.

– Что? – спрашиваю его.

– Лось, – тихо выдавил из себя майор.

Конфуз был полный, но оказался он усугубленным позже, когда узнали, что Беляев по команде доложил об обнаружении трупов и столь радостную весть донесли лично до председателя КГБ.

Версия об убийстве Шеймовых в ходе следствия не подтвердилась.

Кстати, при проверке обстоятельств, связанных с исчезновением семьи Шеймовых, было принято решение проверить морги Главного управления судебно-медицинской экспертизы Мосгорисполкома на предмет работы, проведенной по неопознанным трупам. Результаты повергли всех руководителей правоохранительных органов в состояние шока.

В 1979 и первой половине 1980 года в бюро скопилось около сотни подлинных актов вскрытия трупов с явными признаками умышленного убийства, свыше сотни – с тяжкими телесными повреждениями, где можно было предположить любой механизм их образования, и около 150 актов по случаям автодорожных происшествий. Все это означало, что ни по одному из этих фактов не возбуждались уголовные дела, не велось расследование и лица, совершившие эти преступления, остались безнаказанными. Все эти преступления были укрыты и не нашли отражения в статистической отчетности. Скандал разразился огромный.

Бывший первый заместитель председателя КГБ СССР Филипп Денисович Бобков в своей книге «КГБ и власть» много места уделил измене Шеймова. Не сказал только одного: Шеймова заподозрили в предательстве примерно за полгода до бегства, и, когда неожиданно отменили все загранкомандировки, он понял: нужно уходить. Был в то время у контрразведчиков один секрет, позволявший выявлять лиц, завербованных ЦРУ, и уже в 1980 году не было никаких сомнений в предательстве Виктора.

Удивительно другое. И Шеймова, и Гордиевского, кстати, как и небезызвестного работника ООН Шевченко, разоблачили задолго до их бегства. Дальше произошло непонятное. Я предполагаю, что им просто дали возможность сбежать. Если американцы долгие годы пытались вычислить, но так и не смогли, самого главного «крота»[37] в своих рядах, то почему не предположить, что такого же «крота» мы не смогли разоблачить в своих? В конце концов они арестовали Эймса, который сдал кучу шпионов в наших городах и весях. А вот самого тайного, который сдал его лично, Эймс вычислить не смог…

Шеймова и его семью вывезли на самолете американского посла, загримировав Виктора под второго пилота. Ольгу и Леночку – в специальных контейнерах. В течение десяти лет американцы считали, что водят советскую сторону за нос, и поэтому первое интервью Шеймов дал только в 1990 году.

Нет! Еще в 1980 году его действия квалифицировали как измену Родине и вынесли соответствующее постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Последнее позволило Циневу подставить подножку руководителю союзной контрразведки Григоренко и в конечном счете добиться его освобождения от занимаемой должности.

Но дело об убийствах и других преступлениях, совершенных работниками милиции, было далеко не последним в моей следственной биографии.