В глушь, в Саратов

С Виктором Михайловичем мы познакомились в Карловых Варах весной 1984 года.

Он жил под Саратовом и там же работал председателем колхоза. Он не стремился стать начальником, но жизнь заставила. Он себе работал на поле и так бы всю жизнь и работал. Однако бригадир запил и его, работящего и довольно толкового, сделали бригадиром. А потом такое веяние пошло – посылали за государственный счет учиться.

Председатель спросил:

– В колхоз вернёшься?

– Да, – сказал Виктор.

Его и послали учиться. Вернулся он с высшим образованием, а тут и сам председатель запил.

Вот его, единственного образованного и поставили председателем.

В Карловых Варах он страдал. Ему все здесь, кроме пива, не нравилось.

– У нас, – говорил он, – под Саратовом, эма, простор, леса, река, а здесь что, как в углу – ущелье да речка теплая.

Жена моя, Лена, спросила:

– А архитектура какая?

– Ну что же, эма, архитектура, – посмотрел на неё, – дома и есть дома, эма.

Лена спросила, а почему он её всё время называет Эммой.

– Да пословица у меня такая, эма, одни говорят «значит», другие – «эх ма», а я говорю «эма».

Виктору Михайловичу не нравилось всё: и еда, и обслуживание, и чехи, которые считали его завоевателем.

Он, большой человек весом 130 кг, еле передвигался по горам Карловых Вар.

Я ему пытался объяснить, что мы в шестьдесят восьмом году вошли сюда танками, они этого забыть не могут.

– Правильно вошли, – сказал он, – если бы мы тогда братскому ихнему народу не помогли, знаешь, что бы здесь было?

– Что?

– Капитализм, и нас с тобой сегодня здесь не было.

– Может, оно и хорошо? – сказал я.

– Что – хорошо?

– Чтобы нас здесь не было.

– Ну, это ты брось, – сказал он и опасливо посмотрел на меня.

Шел 1984 год, и кто его знает, кто здесь мог отдыхать.

А отдыхали здесь в те восьмидесятые годы восемьдесят процентов рабочих и крестьян и двадцать процентов интеллигенции. Причем многие рабочие и крестьяне просто изнывали от этого отдыха.

– Еда плохая, – говорил Виктор Михайлович.

– Диета, – возражал я.

– Да брось ты. Вот ты ко мне приедешь, пойдем на склад, возьмёшь, эма, что хошь, хошь баранину, хошь свинину, отнесёшь в столовую и тебе что хошь сделают.

– А лес у вас далеко?

– Да рядом.

– А рыбу половить можно?

– Два пруда с карпами.

– А на лошади можно покататься?

– Рысака купил на развод, катайся, сколько хочешь. У меня колхоз, эма, тридцать национальностей. Недавно 52 семьи немцев приехали из Казахстана, работящие, непьющие, я им дал по дому кирпичному двухэтажному. Ну, их, эма, конечно сразу возненавидели, фашистами зовут. Ну, я одну, которая фашистами их называла, выгнал из колхоза, теперь не называют.

Виктор Михайлович в Чехии просто извелся.

Я однажды пришел к нему в номер, их сидело трое и валялось штук десять пустых бутылок. Так они с друзьями проводили время. Каждый вечер квасили. Сначала то, что привезли из СССР, а потом уж и на кроны покупали.

Виктор Михайлович половину денег на это пойло истратил. А особенно переживал, что там, на Родине, гречиху не так посеют.

Короче, Виктор Михайлович сократил пребывание в Карловых Варах на неделю и вместе с нами уехал в Москву.

В Москве в начале лета я написал письмо Виктору Михайловичу, он подтвердил приглашение, и мы с женой поехали к нему под Саратов.

Когда я ещё в Чехии спрашивал: «А где мы будем жить?» – Виктор отвечал: «В лаблатории. Я под тебя её оборудую». На том и порешили.

Лена очень не хотела ехать в глубинку, предчувствуя неладное. Однако я настоял, очень хотелось и рыбу половить, и по лесу погулять, и молочка свежего попить.

Нас встретил какой-то парень на «Москвиче» и повез в колхоз «Рассвет».

Вдоль дороги были посажены ещё в сталинские времена фруктовые деревья, смородина красная и черная. Так что многие останавливались и набирали ягод и фруктов.

Приехали уже в темноте. Шофер ввел нас в какой-то свежепобеленный домик. Там стояли две железные кровати. Ни света, ни воды не было.

– Лаблатория, – сказал шофер и ушел.

Пошли в темноте искать дом Виктора Михайловича. Ухнули в какую-то канаву, потеряли туфель, перемазались в грязи.

Долго стучались в дверь дома. Хозяйка, открыв, закричала:

– Ой, батюшки! Он вас не нашел?

– Кто?

– Витя!

– А он что, вернулся?

– Да нет.

– Ну а как же он нас найти-то мог?

Хозяин приехал как раз к двенадцати ночи. Обрадовался, извинялся, что был занят.

– Эма, в общем, вы не волнуйтесь.

Я говорю:

– Там ни воды, ни электричества, ни туалета нет.

– Завтра будет, – сказал Виктор Михайлович.

Утром встали в своей «лаблатории», вокруг пустырь, обнесенный дощатым забором. А далее раскинулись бескрайние поля. Леса поблизости нигде не наблюдалось. Возле забора два солдата рыли яму, это они делали туалет. Потом с другой стороны забора появился пьяный и заорал мне:

– Па сюда… па сюда.

Я подошел.

– Вот ты писатель, да? – спросил пьяный. Народ, видно, был уже осведомлен о моем приезде.

– Вот ты и напиши, – продолжал пьяный, – пока тебя не было – и туалета не было. Куда было народу ходить? А ты приехал, и туалет делают. Вот ты и напиши.

– Обязательно напишу, – сказал я. И выполняю сейчас это обещание.

Мы позавтракали у председателя, пошли осматривать деревню. Чисто было только возле немецких домов. Мы поискали молока, но молока ни у кого не было. Не было ни коз, ни коров, колхоз оказался свекловодческим. Даже петрушки и укропа купить было невозможно.

Мы с женой вышли в поле. Где-то далеко у горизонта виднелся лес. В поле мы обнаружили «Волгу», а в окрестностях её самого председателя.

Какой-то мужик в промасленной спецовке крыл председателя матом, а Виктор Михайлович спокойно сидел и слушал.

Механизатор матерился минут пятнадцать. В конце председатель сказал:

– Ну, всё, иди работай, – повернулся к нам и сказал: – Садитесь, подвезу.

Мы поехали по полям.

– Ну, я тебе, эма, говорил, что они гречку не туда посадят?

– Говорил.

– Так оно и вышло. Теперь всё пересеивать надо. Вернулись в деревню или посёлок. Хотелось есть.

В столовой никого не было. Пошли домой к поварихе. Она открыла столовую и налила нам супа из котла, а также положила в железные миски кашу с тушенкой.

Всё съели, да ещё и миски хлебом вычистили.

– А склад-то у вас есть? – поинтересовался я.

– Есть, – согласилась повариха.

– А чего там есть?

– А что председатель выпишет, то и есть.

– А баранина есть? – не унимался я.

– Ну, ежели председатель выпишет, значит, есть. Вечером у нас в «лаблатории» уже был свет, правда, занавесок на окнах не было, так что мы просматривались отовсюду.

Утром шли по улице. Я вспомнил про карпов в прудах.

Спросил у прохожего:

– А пруд-то у вас есть?

– Да, вон, – сказал он, и показал на ручей.

На ручье была плотина. Вода была грязная, темная. Вопрос о карпах отпал сам собой.

– А карпы-то здесь есть? – не удержался я.

– Да вон там ещё пруд был, но его спустили. Там деревня была, – показал он на голое место.

– Как – деревня?

– Как-как, сядь да покак, – сказал мужик – Деревня была семьдесят дворов, а как объединили в колхозы, так деревня и вымерла. Тому уж лет двадцать.

Вот такая жизня наша, – сказал мужик и пошел себе в валенках посреди лета.

Поискав снова молока и овощей, вернулись в столовую.

Овощей никто не продавал, потому что самим мало. А коров почти ни у кого не было, потому что кормов нет.

Поели опять супа. Вернулись в «лаблаторию», а тут нас уже и конюх нашел:

– Велено на лошади прокатить.

Конюх вывел из конюшни шикарного коня. Запряг его в ландо, и покатили по аллее вдоль свекловичных полей.

Конь нёс ландо легко и быстро. Лена моя впервые ехала на лошади, поэтому очень боялась, что ландо перевернётся. Но неприятности ждали её совсем с другой стороны.

Конь вдруг приподнял хвост, и, не замедляя хода, стал сыпать на дорогу большие зелёные котяки. Запахло естественными удобрениями.

– Всё, – сказала жена, – больше не могу. Давай уезжать.

– А деревня? – тихо сказал я.

– Нет здесь никакой деревни.

Действительно, никакой деревни не было. Поселок городского типа, под Москвой, но ещё и грязный.

Доехали до карьера. Сели на берегу. Тут же появился автомобиль. Из него вылезло пьяное начальство, искупалось в семейных трусах, ещё выпило и удалилось.

Пора было ехать назад, что и сделали.

И что интересно, пока конь пасся, он ничего себе не позволял. А как только поехали, он снова начал удобрять дорогу.

Может, у него рефлекс, а может, таким способом он выражал презрение к горожанам.

Вечером, в гостях у председателя, я решился. Я долго говорил ему, как мы его уважаем и какой он замечательный человек. Но хорошо бы нам куда-нибудь поехать, где можно и поесть, и искупаться.

– Верно, – поддержала нас жена Виктора Михайловича, – отвези их на турбазу.

Мы с ним выпили, и он рассказал, что и в Москву в министерство его звали, а он из своего колхоза уезжать не хочет. Действительно, любит свою деревню, действительно, фанат своего дела.

– У меня, – сказал он, – каждый третий будет машину иметь.

И я ему верю.

– Только вот деревни уже не будет, – сказал я.

– Да, той, которая была, с лесом, рекой, с огородом своим, не будет, а будет другая – с сахарным заводом, с «Жигулями», парком машин. Я сейчас уже полгорода снабжаю. Всё куда идёт? В центр. Нам хрен чего оставляют.

– Но ведь даже овощей в вашей деревне нет.

– Нет – и не надо. Парники построю, оранжереи, цветами город снабжать будем. Канализацию проведём. Паровое отопление. Приезжайте к нам через десять лет.

– Где-то я эти слова уже слышал, – засмеялся я.

– Хороший ты парень, – сказал Виктор Михайлович. – Давай я тебя на турбазу отвезу. Одни будете, еды завезу. Наша, эма, турбаза, мы туда начальство из Москвы возим.

Наутро на «газике» отвезли нас в районный центр к директору завода.

Директор, молодой, шустрый парень, год стажировался в Лондоне, посмотрел на меня хитрым взглядом и сказал:

– Ну, вы уже поняли, что не туда попали? Я вашему Виктору Михайловичу сразу сказал – давай к нам на турбазу. Только учтите – удобств никаких. Печь на улице, что сварите, то и съедите.

Поехали. Часа через два приехали в лес на турбазу. Домик человек на десять. Мы вдвоем. В соседнем доме какие-то две женщины. Они вышли нам навстречу. Увидев нас, не поздоровались и ушли. Потом одна из них вышла и спросила у шофера:

– А шо, директор, не приехал, што ли?

– Я из колхоза, – сказал шофер.

– Скажи директору, если кумыс не привезут, ни один из них, гадов, из Москвы в жизни не уедет с Павелецкого вокзала.

Оказалось, что она кассирша с Павелецкого вокзала. Она достает местному начальству билеты на поезд. За это она здесь живет в домике для начальства. Ей обещали привозить ежедневно кумыс, но вот уже неделю ничего не везут.

Физкультурник Володя показал нам две комнаты. Одна была 4x5. Четыре койки вдоль одной стены и пять вдоль другой.

Мы выбрали вторую, там было всего четыре койки.

Володя взял нашу баранину, которой снабдил нас Виктор Михайлович, и стал варить, разведя огонь в огромной печи.

Сидели, ели суп из баранины. На огонёк пришел лесник, сидел с нами, тоже ужинал. Билетерша, с другого конца стола кидая свирепые взгляды, молча поедала свою картошку, время от времени приговаривая:

– Попляшут они у меня все.

Язва без кумыса, по всей видимости, обострилась и выходила озлоблением.

Лесник жаловался на жизнь, он написал письмо в правительство о том, что губят лес, и вот уже полгода ждал ответа.

Пошли спать.

Жильбер Беко говорил: «Мы в детстве жили на юге Франции. Там такое яркое солнце, что даже наша бедность была привлекательна».

Утром светило яркое солнце. Покой и тишина. Я накопал червей, пошёл ловить рыбу в реке Медведице. Река текла в густых зарослях. От воды шел туман. Я стал ловить на пляже. Часа через два прибежали дети и стали купаться. Я полазил ещё для приличия по зарослям, поймал четыре мелких рыбёшки и пошел купаться. И тут я увидел рыбака, плывущего в лодке против течения, а в лодке у него четыре крупных рыбины.

– Вот это да! – не выдержал я. – Неужели здесь?

– А где же ещё? – Рыбак причалил, ему хотелось похвалиться.

Дальше мы уже поехали вместе.

Причалили в деревне, поднялись в чистый светлый дом. Рыбак показал снасти. Похвалился:

– Однако и лучше у меня удочки были. Да сперли. Я на зиму-то уезжаю. Сперли. И даже знаю кто.

– Из местных?

– Ну, а из каких же. Посидели, покурили.

– Ну, я пойду, что ли?

– Пойди, – сказал рыбак, – только рыбину-то возьми.

– Да нет, неудобно.

– Да бери ты рыбину.

И отдал самую большую.

Он пошел меня провожать. Дома на улице были пустые. Почти пол-улицы на продажу. На всю деревню в сто с лишним дворов жили человек пятнадцать.

Походили по домам. Дома хорошие, крепкие, чистые.

Распрощались, пошел домой, встретил вчерашнего лесника. Пришлось зайти к нему.

Вышла во двор какая-то женщина, одетая в тулуп и закутанная в платок. Это среди лета, в жару.

– Что с ней?

– Зябнет.

– Почему зябнет?

– Сглазили.

– Ну уж.

– Я те говорю. Сглазили. Совсем плоха была. По врачам возил. Всё без толку. Вот только бабка помогает. Раньше совсем плоха была, а теперь только зябнет.

– Ас чего всё началось?

– Замужем она была, а тут телка одна была, ну, сучка одна. Она её приворожила, и мужа её приворожила. Эта хиреть начала, а муж-то к той ушел. Мы уж лечили, лечили, пошли к бабке в Ильинское. Бабка посмотрела, на воду погадала. Сказала, что сглаз. И точно определила, от кого вглаз. Определила, стало быть. Я говорю:

– Что же делать-то теперь? Бабка говорит:

– Помогу, но не совсем.

В общем, та, которая приворожила, она плохо кончит. Такие, которые на людей порчу наводят, они плохо кончают. В общем, бабка что-то нагадала. И ты не поверишь, эта сучка через месяц повесилась. Мужик после этого сбежал. И к сеструхе не вернулся. Сбежал. А сеструха с тех пор зябнет. И ничего ей не помогает, ни наговоры, ни лекарства.

– А бабка, которая в Ильинке, она жива?

– Ну а как же, живее всех живых.

– А чем она занимается?

– Она покойников отчитывает и лечит.

– Как это – покойников отчитывает?

– Церквей-то нет поблизости, а отчитать-то покойника надо. Она у нас монахиня.

– Как это – монахиня?

– Монашеского поведения, обет на себя взяла.

– А повидать её можно?

– Ну, можно, только я её предупредить должен, а то очень она пугливая. Её и выселять хотели за лечебу. Поэтому и хоронится. А к ней отовсюду, даже из Москвы приезжают.

– А чем лечит?

– Водой, наговорами, мазью.

Я пошел домой. По пути зашел в магазин. В магазине продавались только соль и сахар, а больше ничего.

– А хлеба нет?

– А хлеб у нас по четвергам, – сказала пожилая продавщица.

Оставалось два дня.

У последней перед лесом хаты я остановился. Дом был с хорошим палисадником. Лаяли две здоровые овчарки.

Вышел хозяин – здоровый мужик лет шестидесяти пяти.

Поговорили. Мужик был когда-то репрессирован. Отсидел, вернулся и теперь живет вдали от города. О травах поговорили, о лекарственных средствах.

Пришел домой, на турбазу. Отдал рыбину Володьке на разделку.

Где-то через час приехал директор завода с компанией. Выскочила разъяренная билитёрша, стала кричать, но директор, не давая ей разораться, вытащил из кузова ящик кумыса. И пока билетёрша утаскивала в дом кумыс, директор втихаря дал и мне две бутылки кумыса.

– Очень способствует, – сказал директор. Но не сказал чему.

Сели за стол. Билетёрша оттаяла. Рыба сварилась. Выпили. Пришлось мне последнюю колбасу выставить.

Директор уехал и увез Володьку, единственного умельца в нашей компании.

Мы с женой пошли прогуляться в деревню. Дошли до дома культуры. Зашли в зал и обомлели. В зале не было стульев, а весь пол загажен навозом. Здесь осенью и весной от дождя и ветра прятались отары овец. А над сценой лозунг: «Вперед, к победе коммунизма!» Жуткое зрелище. Вышли из этого дома так называемой культуры, а тут бабулька. Она жила совсем рядом. В какой-то покосившейся черной избе. Ей лет семьдесят пять, зубов почти нет, но ещё улыбалась. Она полола редиску на маленькой, в полтора метра грядочке. Крыша избы касалась земли.

– Сынок, ты небось грамотный, небось плитку мне починишь?

Вошли в избу пригнувшись. Грязь была такая, что Лена не выдержала, вышла, а мне пришлось чинить плитку. Темно, как в шахте. На кровати лохмотья. Плитку я починил. Включили спираль, нагрелась. Бабка была счастлива.

Жила бабка на пенсию. Пенсия 34 рубля. Просто так дать ей деньги было неудобно. Купил у неё банку земляничного варенья.

Рыбак потом сказал мне:

– Зря дал ей деньги, тут же пропьёт.

– Как же вы здесь живете? – глупо спрашивал я. Ничего подобного я в своей жизни не видел. И не предполагал, что через сорок лет после войны такое может быть.

Шли домой подавленные, молча.

На краю поля встретили всадника, рядом стоял мальчик, а неподалеку резвилась пушистая собака. Всадник был явно чеченец. И со всей своей компанией охранял овец. Чеченец, или как их называли местные, «чечен», гордо восседал на лихом скакуне. И когда мы подошли к нему, вежливо поздоровался. Я вдруг неожиданно для самого себя сказал:

– Дай прокатиться.

– Возьми, – сказал чеченец.

Мы обменялись, я получил лошадь, а чеченец остался с моей женой.

Я лихо вскочил в седло и поскакал. Это мне так показалось, что я вскочил и поскакал. На самом деле я влез в седло и небыстро поехал. Но стоило это мне немалых усилий. Сначало меня било задом о седло. Но потом былые навыки (когда-то я занимался конным спортом) всплыли в моей мышечной памяти, и я стал чувствовать себя уверенней. И даже попробовал пустить лошадь галопом, но вовремя опомнился и продолжал рысью.

И тут вдруг мальчонка вскочил на вторую лошадь и действительно помчался по кругу. Как же красива была его посадка! Её невозможно добиться городскому жителю. Для этого надо родиться в горах. Мальчик был как одно целое с лошадью. Пригнувшись к лошадиной шее, почти незаметно приподнимаясь и опускаясь, несся он независимо от коня, а конь лишь догонял его и подставлял свою красиво изогнутую спину.

Ах ты, боже мой, когда бы я умел так ездить, разве стал бы я писать всякую ерунду, я бы ездил, мчался, летал на коне, а уж потом, утомленный до изнеможения, садился за стол и марал бумагу.

Дав круг, мальчик спрыгнул с коня прямо перед Еленой, видно, для неё он и скакал по кругу.

Тут же подъехал я и грациозно сполз с седла, довольный, что удалось не свалиться.

Чеченец с большим интересом беседовал с моей женой, а когда я вернул ему лошадь, пошутил:

– Меняюсь.

– С доплатой, – пошутил я.

– А меня уже никто и не спрашивает, – сказала жена.

– Когда горцы разговаривают – женщины должны молчать, – пошутил я.

– Ты, горец, лучше послушай, что здесь творится – сказала Лена.

А творилось вот что.

Местное население терпеть не могло приезжих чеченцев. Мне об этом и председатель говорил, и рыбак. Да и тетки возле магазина жаловались:

– По тысяче в месяц зарабатывают. Чеченец объяснил:

– Они здесь работать не хотят, поэтому и не зарабатывают. С овцой день и ночь заниматься надо. А они на праздники напились. Три дня – первого, второго и третьего мая, овцы орут, их никто не поит, не кормит, целых три дня без воды и пищи в загоне. Мы от поголовья работаем. Сколько выкормим, столько и получим. У нас тоже много овец дохнет. А у них, бывает, все дохнут. У нас так не бывает. Они нам гадят, но сделать ничего не могут. Потому что в каждой отаре каждый начальник своих овец имеет. Сейчас поздно, ты завтра приходи к нам, вон в ту избу, я тебе всё расскажу. Нас тут убить хотели, а когда мы ответили, чуть не засудили.

– Всюду жизнь, – говорил я своей жене, ложась спать. «Всюду жизнь» – картина художника Ярошенко.

Еда кончалась. От председателя, обещавшего прислать еду, не было ни весточки. Я пошел в пионерлагерь и попытался от начальника дозвониться хотя бы на завод, не говоря уже о колхозе.

Никуда, конечно, не дозвонился. С горя обыграл начальника в шашки. Подумал, что на крайний случай выступлю здесь перед пионерами за еду.

Подошел какой-то вожатый. Обыграл и его в шашки. Потом ещё человек трёх, после чего они все вместе привели какого-то заморыша в очках и красном галстуке. И этот заморыш три раза подряд буквально разгромил меня, хотя я играл довольно прилично.

– Ладно, – сказал я на прощание, – в крайнем случае, если не пришлют еду, придём к вам обедать.

Директор не возражал, но и не настаивал.

Я пошел домой, на крайний случай, конечно, сошел бы и лагерь, но хотелось выкарабкаться и самому. Хлеб должны были привезти завтра. И завтра же предполагался поход к знахарке в Ильинское – это девять километров пешком.

Утром следующего дня встал пораньше и бодро отмахал девять километров.

В Ильинском была центральная усадьба. Главная и единственная улица длиной километров в пять, посредине стоял сельсовет, и, отсчитав от него четвертый дом, я как раз и вышел к дому Неонилы Никитичны.

На стук вышла сухонькая старушка с востренькими глазками, довольно сосредоточенная и не слишком любезная.

– Вот, – сказал я бабульке, – вчера с вами лесник говорить должен был.

– Говорил, – сказала бабка, – обожди. – И ушла. Не было её минут двадцать. Потом она вышла с трёхлитровой банкой, налила из крана воды, вернулась в дом, а минут через пятнадцать вышла с какой-то девицей. Девица держала банку с водой. Поклонилась старушке и ушла.

– Давай, – сказала бабка.

Мы вошли в маленькую горницу.

– А чего же банку не взял? Или лесник не сказал тебе, чтобы с водой приходил?

– Нет, ничего не сказал.

– А откуда ты?

– Из Москвы.

– И откуда только не ездят. У меня был один полковник из Москвы. Ты ни у кого не спрашивал, как ко мне пройти?

– Нет, ни у кого.

– Следят. Жизни не дают. Уже привлекали. Сельсовет выселить грозился.

– Только за то, что лечите?

– Ну, а за что ещё-то? Ведь и сами приходят лечиться, и сами же выгоняют. Ну что за власть такая?

– А вы деньги берёте?

– А тебе чего? Не беру я денег. Так все равно грозят выселить. Ты сам-то из Москвы? Я-то ведь уже и не лечу. А у тебя-то чего? Нет, погоди. Я сама.

Провела вдоль тела руками. Точь-в-точь как московские экстрасенсы.

– Вот тут болит? – показала на правый бок.

– Болит.

– И тут нелады, – показала вниз. Я кивнул.

– Всё чую.

– А как вы чуете?

– А в руках покалывает. Где у тебя болит, там у меня покалывает.

– Может, это у меня от сглаза?

– Нет, болезнь. А чего к врачам не ходишь?

– Да без толку.

– Не скажи. Вот я в прошлом годе в больнице лежала. Так очень толковые врачи. И очень помогли мне.

– А что, сами себя вылечить не могли?

– Нет, тут хирург нужен был.

Она вышла, вернулась с банкой воды. Встала над ней, над водой, помолилась, пошептала в течение минут пяти.

– Вот, – сказала, – будешь пить три раза в день, через десять дней придешь.

– Так я уезжаю скоро.

– Значит, ещё одну банку воды надо, и мазь «Бинго-бонго», знаешь? В любой аптеке. Вот я тебе коробочку дам.

Взяла с полки коробочку, на баночке фабричная этикетка, «Бинго-бонго» написано, и цена восемь копеек. Над мазью бабка тоже пошептала.

– Будешь мазать там, где болит.

Я растрогался, вынул носки ручной вязки, мёд, лесник предупреждал, что деньгами она не возьмёт.

Бабка поджала губы и от подарков гордо отказалась:

– Не надо мне от тебя ничего, и всё.

– Ну, может, вам из Москвы что прислать? Может, лекарства?

– Ничего мне от тебя не нужно.

– Может быть, вы мне адрес свой дадите, а я вам напишу из Москвы и пришлю, что вам понадобится.

Бабка вся сжалась:

– А ну, уходи! Давай уходи.

– Я что-нибудь не так сказал?

– Давай уходи! Ишь, грамотный какой.

– Я хотел сообщить вам, помогло или нет.

– Уходи, – твердила бабка, вся вмиг побелев. Глаза стали злые.

Пришлось уйти.

«Вот тебе и целительница», – подумал я.

Бабка смотрела через стекло, что-то ворчала. И рассержена была не на шутку.

Шёл расстроенный. Пытался восстановить разговор.

Первая тень неудовольствия появилась, когда заговорил про деньги. Но потом она вроде нормально разговаривала. А когда подарки предложил, разозлилась. Хотя вроде ничего обидного не было. Да и лесник говорил, что подарки она берёт. А вот просьба об адресе её разозлила как следует. Но ведь должно же ей быть интересно, помогла или нет.

Хотел попить воды, да что-то остановило. Был у меня уже опыт. Пил я «заряженную» воду. Сразу начиналась депрессия, подавленное состояние.

На краю Ильинского вышла навстречу женщина.

– Вы не в Ивановское идете?

– В Ивановское.

– Там за вами километрах в пяти Степаньково. Может, если сходите или кто пойдёт, так передайте Ивану Фролову, что отец у него помирает. Так хоть бы приехал попрощаться. Он там, в поле под Степаньково, работает.

– Попробую.

– Да если не сами, так может кого пошлёте.

– Сам схожу.

Но не сходил в этот день. А надо было.

На пятом километре начал воду пить. Зря, что ли, ходил. Надо же попробовать, а вдруг поможет.

Ничего вода. Сразу не повредила. А даже как-то бодрее стало.

Дошёл до деревни не скоро. Всё-таки с трёхлитровой банкой воды. Шёл по деревне, встретил рыбака. Слово за слово, дошли до травника.

– За что он сидел? – поинтересовался я.

– За воровство. До войны ещё за воровство посадили.

Вот тебе и репрессированный, невинно пострадавший.

– Ну что ты, кулак из кулаков, жена-то его в магазине продавщицей работает. Всех в руках держит. Помнишь, я тебе про удочки говорил, что у меня сперли. Его рук дело.

Пошел дальше. Следующая остановка у лесника. Рассказал ему об инциденте с бабкой. Он перепугался. Тоже ничего не понял. Обещал завтра разобраться.

– Я с тобой пойду, – пообещал я, – потому что непонятно. Может, я её обидел? Она мне ещё вторую банку воды дать хотела, но выгнала.

Договорились завтра пойти.

Подошел к магазину. Магазин был закрыт, видно, весь хлеб уже продали. Невезуха.

Пошел дальше. На том же вчерашнем месте сидел на лошади чеченец.

– Что, хлеба хотел купить?

– Так точно. Есть нечего. У вас ничего купить нельзя?

– Заходи вечером, у нас сметана будет. Сами на сепараторе делаем.

И снова последний дом деревни. Остановился уже специально.

Позвал:

– Хозяин!

Вышел травник.

– А хозяйку вашу можно попросить?

– Попроси.

– Я и прошу.

Вышла хозяйка. Я начал преувеличенно вежливо:

– Вы меня извините, я хотел хлеба у вас купить.

– А нету хлеба.

– Как это нет?

Мне было непонятно, как это хлеба может не быть.

– Да так, нет, и всё.

– А вы что, его весь себе взяли?

– С чего бы это? Народу продала.

– Какому народу, у вас здесь народу всего пятнадцать человек, – вскипел я.

– Ну вот, – закричала продавщица, – а привозят раз в неделю пятьдесят батонов.

– Так где же ещё тридцать пять? – уже кричал я.

– В манде, вот где, – сказала продавщица и ушла. Всё это время травник, стоя рядом, наливался злобой, но молчал. Я просто физически ощущал эту злобу. И мой гнев был направлен скорее против этого вора, чем против продавщицы.

– Вы тут! – повернулся я к этому амбалу. Травник повернулся ко мне спиной и пошёл в глубь двора.

Но не успел я отойти и пятидесяти шагов, как услышал, скорее даже почувствовал что-то неладное. Обернулся, ко мне неслись две оскаленные овчарки, спущенные с цепи травником. По спине побежали мурашки. Противно заныло где-то под ложечкой. Быстро поставил на землю сумку с банкой, вытащил нож, который всюду носил с собой. Успел открыть, сталь блеснула на солнце. Собаки тяжело прыгали ко мне. Что произошло – не знаю. То ли травник, увидев блеск, подал собакам какой-то свой сигнал, то ли собаки не были приучены к травле людей, но они как-то разом свернули в лес и замахали хвостами. А одна даже остановилась у дерева и задрала лапу.

Меня трясло. Я издали помахал травнику ножом. Мол, ещё встретимся, и на ослабевших ногах пошел к себе.

Сидел потом у печки и представлял себя с ружьём. Потом представил себе травника с ружьём. А что, запросто, пальнул бы издалека – и потом ищи этого уголовника. Если он у своего односельчанина поворовал удочки из дома, что от него ждать хорошего.

Подвел предварительные итоги. Хлеба нет, есть нечего, дозвониться ни до кого нельзя, уехать не на чем.

Из еды только банка земляничного варенья от бабки, да и то жена брезговала его даже попробовать.

Лена увидела мою банку с заряженной водой, выслушала рассказ о лекаре и расстроилась:

– Это ж надо, в такой глуши ухитрился найти экстрасенса. Мало тебе было в последние годы.

А я уже, надо сказать, достал её своими диетами, экстрасенсами и лекарями.

Поругались. Потом успокоились. Попили чай с медом, пошли к чеченцам за сметаной. Надо же что-то есть.

– Не боись, – сказал я, – завтра схожу в Ильинское, куплю хлеба, а рыбы мы и здесь достанем.

– По-моему, – сказала Лена, – надо ехать домой, чует моё крестьянское сердце, программа уже исчерпана.

И надо сказать, её крестьянское сердце почти всегда чует правильно.

Вечером были у чеченцев. Дом они у кого-то снимали. Во дворе было множество мух. В доме собралась вся семья: родители, братья, сестры. У одного мальчика была какая-то странная, тыквой голова.

– Вот с него всё и началось, – рассказал наш знакомый Алдан. – Он большой мальчик. Было это весной. Мы только начали работать. Взяли отару в тысячу голов. Сразу слух пошел по округе. Приехали, дескать, на машинах, местных оттеснили. А что тут оттеснять? Здесь работы сколько хочешь. Почему-то дома никого не было. Один этот пятнадцатилетний мальчик большой. Он так во всём нормальный, только головные боли постоянные, и не очень развит, а так очень хороший парень. Он книжку читал, как ворвались трое и начали его бить ни за что ни про что. Мы со средним братом Аликом приехали, а он лежит. Мы его в чувство привели, сели в машину и поехали их искать. Мы их часа полтора искали. И не нашли бы, но один из них на дорогу вышел и попросил закурить. А наш меньшой их всех троих описал, и я понял, что это один из них. За первым ещё двое из кустов вышли.

– Дай закурить, – первый сказал.

Я подошёл, а второй размахнулся и хотел кирпичом меня ударить по голове. Но у нас такие номера не проходят. Алик уже сзади был и этого, с кирпичом, сбил с ног. А дальше мы их побили.

– Но их же трое было, – сказал я.

– Да хоть десять.

– Они что, сильно пьяные были?

– Они, конечно, пьяные, но несильно.

– Они что, слабее вас были?

– Один выше меня и поздоровее, а те двое – с меня.

– Ты занимался чем-то раньше?

– Я всем занимался, – сказал Алдан, – я хорошо дерусь.

Был он невелик, но жилист и энергичен.

– Я самбо занимался, боксом. У нас многие занимаются, у меня это неплохо шло. В общем, мы их побили так, что они остались лежать. На другой день они подали на нас заявление в милицию, и нас начали таскать. Мы привезли мальчика, освидетельствовали. Но ничего не помогло. Они хотели взять с нас деньги, но мы пошли к своему начальству, которому мы и так платили. От нас отстали.

Я спросил мальчика:

– Они тебе что-нибудь сказали?

– Да, спросили, где папа, братья? – Я сказал: «Не знаю».

– И после этого они тебя ни с того ни с сего начали бить?

– Нет, один сказал: «Ах ты, чеченская морда, зачем приехал сюда – нас объедать?» – А потом я уже ничего не помню.

Алдан сказал, что дня через два поедет в Саратов, и обещал захватить нас с собой.

Мать Алдана принесла банку сметаны. Сметана была как масло, только белая и совсем не кислая. Мы заплатили пятерку и пошли домой.

– Давай уедем, – говорила Лена, – самое время уехать.

Словно чувствовала.

На другой день я ещё успел сходить к трактористу в дальней деревне. Нашёл его где-то в поле и передал весточку об отце.

– Извините, – сказал я, – вчера хотел прийти, да не получилось.

Парень сказал:

– Вишь, а сегодня, видно, совесть замучила.

Сел на трактор и поехал в Ильинское прощаться с отцом.

Я тоже сходил в Ильинское с лесником. Помирился с бабулькой. Она, оказывается, испугалась меня, подумала, что я заслан к ней начальством, которое грозилось её выселить. Но лесник ей всё про меня объяснил, и она мне ещё одну банку воды зарядила.

Я вернулся на нашу турбазу, а Лена, жена моя, уже почувствовала себя плохо. Она отравилась сметаной. Температура под 38.

Я побежал за помощью к чеченцам. И назавтра Алдан на своей «Ниве» отвёз нас в Саратов.

Нам повезло. В Москве был фестиваль молодежи, и туда пускали только по паспортам и командировочным удостоверениям, поэтому билеты на самолет были в свободной продаже. И мы добрались до Москвы.

Банки с водой я благополучно довёз до Москвы и там их вылил не принимая.

Вот так и закончилось наше путешествие в глушь, в Саратов.