Геннадий Андреевич

Геннадию Андреевичу 38 лет. Он инженер-металлург. Но я его знаю как председателя жилищного кооператива, в который вступает жена моя Лена.

Лена со мной разведена по разным причинам. Вот уже два года. Два месяца после развода мы не виделись. А потом снова стали встречаться. Сначала на квартирах друзей и подруг, а потом стали снимать квартиру. Квартира чужая, мебель в ней чужая, щели в окнах и дверях тоже чужие.

За год до развода моя жена встала в очередь на кооператив, потом мы разводились, потом мы сходились, а тут и появился этот ЖСК, в котором председателем Геннадий Андреевич.

Жена у него – Галя. А их дочь, Кира, в деревне у бабушки. Деревня Ивановская в Калининской области (ныне Тверь).

Геннадий Андреевич на неделю задержался в Москве из-за меня. Потому что надо было оформлять документы на вселение моей жены в кооперативный дом. А без него, без Геннадия Андреевича, нельзя получить ордер на вселение.

Ордер мы получили, и Геннадий Андреевич попросил меня отвезти их с женой Галей в деревню.

Вот мы с утра и поехали в Калининскую область, которая, по слухам, залита водой.

Было много дождей, реки разлились, и в Калининской области, судя по слухам, не проехать.

До города Кимры мы добрались без приключений. А перед Кимрами машину все время вело непонятно почему.

Это мне непонятно, поскольку вожу я машину только год.

Купил я её полтора года назад, полгода она стояла, потому что у меня не было прав. 20 апреля я сдавал на права, получив разрешение на сдачу без курсов.

Мы пришли с Евгением Петросяном в ГАИ. Знакомый Петросяна, капитан, вызвал лейтенанта и сказал многозначительно: «Прими у него экзамен. Только чтоб объективно, понял?»

Лейтенант кивнул и пошел со мной объективно принимать экзамен.

Правила я сдавал хорошо. Собрался народ вокруг моего телевизора, и какой-то сотрудник один ответ мне подсказал, причем неправильно, так что правила я сдал с одной ошибкой.

С вождением дело было хуже.

От волнения я всё делал не так, как надо. Мы остановились на полпути, я сказал экзаменаторам, что у меня машина уже полгода стоит.

Они сказали:

– Надо, чтобы и дальше стояла при таком водителе.

И поскольку экзамен был сугубо объективным, права мне всё-таки выдали.

В общем, вожу я год. Пока мы в Кимрах ходили на рынок, колесо моей машины спустило окончательно. Поменяли колесо, поехали дальше.

В Кимры однажды ездил мой друг, Лёня Хавронский, за обувью. Кто-то сказал ему, что там, в Кимрах, есть магазин под названием «Теремок», в котором продают туфли по 2–3 рубля. Магазин при обувной фабрике и слегка бракованные туфли сплавляли в этот магазин.

Вот они с женой и поехали ради экономии. В первую поездку купить туфли не удалось – «Теремок» был закрыт. Но зато им удалось сесть под Кимрами в грязь и их за пять рублей вытаскивал из грязи трактор.

Тракторист предупредил:

– Будешь снова ехать – позови меня, за 3 рубля перетащу.

В следующий раз Хавронский решил сэкономить на тракторе и заехал в грязь так, что снова пришлось платить 5 рублей, чтобы вытащили.

Зато магазин был открыт. Они накупили детям туфель и ботинок по рублю, по два.

И себе Хавронский в полутьме магазина выбрал шикарные меховые ботинки за 5 рублей. Новые они стоили тридцать пять.

Когда ехали назад, их снова вытаскивал трактор. Но Хавронский все равно радовался, потому что 5 рублей – это не 35.

Радость была недолгой. Когда он дома развернул бумагу с ботинок, они ему понравились меньше, чем в темноте магазина. Один ботинок был коричневый, а второй – черный. Менять их он не поехал, а подсчитав, сколько он истратил на бензин, вообще расстроился.

Подъезжали мы к речке Медведице уже в Калининской области. И навстречу нам на мотоциклах трое знакомых Геннадия Андреевича. Они ехали в деревню Горицы. Ребята помоложе Геннадия – два брата Серега и Лёха и их дружок Матвей.

Они сказали, что дорога дальше хорошая – ехать можно. А совсем недавно река разлилась, и на мосту стояло 6 тракторов, чтобы мост не снесло. Мост мы проехали благополучно.

Дальше дорога шла по берегу, слева – речка, справа – лес. По реке байдарки. Красота такая – хоть останавливайся, ставь палатку и живи здесь.

А впереди лужа, но дорога вроде хорошая, можно ехать. Дорога хорошая, а шофер я плохой. Вот мы и ухнули в лужу. Там же не заметно, что под водой. Оказалось – яма. Вот мы и попали в эту яму колесами. Руки и ноги у меня от страха отнялись, но мы выехали из ямы. Закурили, поехали дальше. Теперь уже ничего не страшно.

Геннадий Андреевич говорит: «Проедем».

И я ему верю. Поскольку он специалист, правда, в области металлургии. Что хочешь может отлить в металле. А в позапрошлом году доклад делал на симпозиуме литейщиков. Потом стал председателем кооператива, и уже не до докладов.

Он, кстати, и не собирался руководить кооперативом. Да и жена Галя была против. Но все жильцы выбрали Геннадия Андреевича. У него энергии на три кооператива и на две семьи. А у него всего один кооператив и одна семья.

И одна работа. А после всего этого он может поехать в Текстильщики к друзьям и просидеть всю ночь за преферансом.

Он в нашем будущем доме занимается переселением, въездом, ордерами, собирает деньги и сам ремонтирует водопроводные краны, хотя делать этого не обязан.

Собирается выгнать лифтёршу Люсю. Потому что она недавно увидела у своего лифта артиста Михаила Державина и долго вспоминала, где она его видела и откуда она его знает. И даже спросила Державина:

– Мы с вами случайно в техникуме не учились?

– Нет, – сказал, потупясь, Державин.

– А, значит, мы с вами работали на одном предприятии.

Михаил Михайлович ей не поверил, поскольку никогда в жизни ни на каком предприятии, кроме театра, не работал.

– Люся, – протянула лифтёрша руку для знакомства.

– Миша, – скромно ответил Державин и добавил: – Державин.

До лифтёрши дошло, откуда она знает Мишу. Это знакомство так её потрясло, что она выключила лифт с едущим в нем Державиным и стала звонить подруге:

– Нина, скорее ко мне, у нас Державин в лифте сидит! Поэт знаменитый.

Державин просидел в лифте минут пятнадцать, пока на него не посмотрели Нина с Люсей.

Поэтому Геннадий Андреевич решил её уволить.

Когда едешь по дороге не один, естественно, разговариваешь. А когда едешь с новыми знакомыми, поговорить есть о чем.

Столько к сорока годам собралось историй. Это мне 40, а Геннадию Андреевичу, как я уже говорил, – 38. А его жене Гале – 25.

Мы так решили – 25. Может, ей и больше, но для нас – 25, не больше.

Они учились вместе в институте. Только она на два курса ниже. И вот так странно получилось, что ему – 38, а ей —25.

Галя – блондинка, родители её живут в Челябинске. А мы едем в деревню Ивановскую, там у Геннадия Андреевича дочь и мать.

Они нас ждут в деревянном доме, построенном аж в 1913 году. А сейчас 1980-й год.

По сравнению с тринадцатым годом дом покосился. Но ещё очень хорош собой. Правда, мы до него ещё не доехали.

Мы пока что подъезжаем к деревне Жалниха. Вот мы подъезжаем. Вот мы уже подъехали. Вот мы уже едем по деревне Жалниха. Вот мы приближаемся к грязи. Две колеи, наезженные грузовиками. Вот мы уже спускаемся в углубление. И вот мы уже садимся на днище.

Всё, завязли в грязи.

Вперед – не получается. Назад – тоже. Прочно сидим.

И к нам уже подъезжает трактор.

Геннадий Андреевич – он до 14 лет жил в деревне, поэтому он снимает туфли, носки и ступает босыми ногами в грязь. У меня от одного вида погружающихся в грязь ног по спине бегут мурашки величиной с перепелиное яйцо.

Я тоже выхожу в грязь и вытаскиваю трос.

Трактор начинает нас вытягивать.

Я по дурости своей включаю первую передачу, двигатель всё время глохнет.

Трактор вытаскивает нас на сухое. Тракторист и не заикается о трёх рублях. Уезжает. Он сделал своё дело, вытащил нас, хотя мы даже и не успели его об этом попросить.

Кто в Москве остановится на дороге, чтобы помочь вам? Просить будешь, редкий водитель поможет.

Включаю движок. Машина проходит два метра и глохнет.

Начинаем думать. Задние колеса не вращаются. Замечаем два жирных следа. Нажимаю на тормоз – не нажимается. Колеса заклинило. Из ближайшего дома выходит Витя, явно из-за стола. Специалист. Говорит, что пружина в тормозах лопнула, надо снимать колеса. Начинаю снимать колесо. Колесо сняли, барабан не снимается. Ложатся под машину, бьют коленом, вывинчивают винты – не снимается.

Возвращаются на мотоциклах братья с приятелем. Останавливаются, начинают помогать.

Геннадий Андреевич испытывает неловкость передо мной:

– Проклинаешь, наверное, меня.

– Честное слово, нет. Сам балбес, надо было ехать сбоку, а не по колее.

Барабан не снимается. Все грязные.

Но почему так произошло? Один говорит – грязь попала в тормоза. Другой говорит, что колодки прикипели. У меня своя версия, которую я даже не озвучиваю, настолько она неубедительна.

К Виктору подходят его гости, оставленные за столом. Прощаются, уходят. А он таскает из дома инструменты – ремонтирует мою машину.

Барабан не снимается, спускают тормозную жидкость, какая-то гайка не отворачивается. Колодки не отходят.

Серега говорит:

– А ну, попробуй ручник.

Я пробую. Ручник заклинило.

Серега забирается под машину.

Всё понятно. Погнулся об землю кронштейн ручника. Вот его и заклинило. Колодки не расходятся. Машина не едет.

Пошел дождь.

А как же иначе.

Двое отходят к дому, распивают бутылку. Зря, что ли, за ней ездили?

Отжимают кронштейн, совершенно его разбив. Барабан снимается.

Дождь идет, ремонт – тоже. Ставят колесо, регулируют тормоз.

Выставляю две бутылки водки. Вообще-то у меня их четыре. Вынимаю шпроты, колбасу, помидоры. И зелени у меня полно – петрушка, укроп и сельдерей.

У меня в багажнике даже соковыжималка есть, но это потом.

Тут же во дворе, на лавке, всё это выпивается и съедается.

Я не пью.

– Да ты чего, нет здесь никакого ГАИ.

Но у меня недавно соли шли из почки, мне не до водки.

Прощаемся с Витей.

Геннадий Андреевич говорит мне:

– Думаешь, он ремонтировал из-за водки? Если бы водки не было, всё равно бы помогал. Здесь люди такие. Полдеревни бы вышло, всё равно бы отремонтировали.

Едем.

Сейчас мы в деревне Ивановское. Геннадий Андреевич лежит под окном на раскладушке. Он четыре часа ходил по лесу, собирал грибы, а я всё это время спал. Теперь я сижу, пишу, а он дремлет под окном на раскладушке. Тишина. И вдруг – крик, возня. Высовываюсь из окна. Это Лешка Грошев пришел вдупель пьяный и упал на Геннадия Андреевича. Они друзья с детства, и Лешка борется с Геной, приговаривая:

– Начинаем Олимпийские игры. Москва против Калинина.

Геннадий Андреевич здоровый парень, но Лешка Грошев тоже не слабый, хотя и пьяный. Лешка Трошев требует выпить, а Геннадий Андреевич предлагает сделать это через полтора часа. Но Лешка Грошев чувствует, что через полтора часа он уже не сможет выпить, потому что он уже будет лежать в нетрезвом состоянии.

Вот он сейчас и борется. Вдруг внезапно встает с раскладушки и со словами «Пойду к Бархатову выпью» удаляется.

Село Ивановское (теперь деревня) большое. И дома большие. Самый большой дом – это правление колхоза. Школа каменная, в ней раньше сторожка церковная была.

А церковь снесли в 1952 году. Потому теперь и деревня. Мочаловский дом хоть и покосившийся, но ещё крепкий.

Сейчас сижу в комнате, на столе керосиновая лампа. Электричество выключилось. Приезжала машина. Электрики искали разрыв в сети.

Выскочили мужики из машины и в гости к «отцу». Это прозвище такое – «отец». У него двое детей, и зовут его поэтому «отцом». Мы с Мочаловым заходили к нему минут за двадцать до электриков. Он спал. У кровати стоял стул, на нём консервная банка с окурками. Жена растолкала «отца». Он продрал глаза, потребовал закурить. Жена подала «беломорину». «Отец» – электрик и к тому же охотник. Он за зиму отстреливает до 10 куниц и до 300 белок. Вот и шкурку белки вывернутую мне показал. Так её сдают государству, вывернутой.

– А сколько платят?

– Рубль шестьдесят.

– А мне вы можете продать дороже?

– А чего продавать, бери так, вон у меня ещё одна, – и обе протягивает.

– Нет, так я не могу.

– Бери, тебе говорят.

И тут эти электрики ввалились вдвоем. Все хлынули на кухню.

Жена вбежала в комнату:

– Ой, не готовила же ничего, а где же стопки-то? Мочалов сказал:

– Пошли к Бархатову, посмотрим шапку беличью, ему «отец» белок продал, а скорняк знакомый шапку сшил.

Подходим к дому Бархатова, а сынишка его спрашивает:

– Шапку смотреть пришли?

Шапка оказалась шикарная. 25 белок пошло на эту шапку.

А пить Бархатов отказался:

– Хоть один день нормально проживу. Завтра с утра за грибами пойду.

Короче, они с Мочаловым выпили. Вышли мы на крыльцо. А тут шофер стоит. Той самой машины, на которой электрики приехали. Шофер говорит:

– Зуб болит. Вот представляешь, вина выпью – проходит зуб. Весь день сегодня: заболит – выпью.

А сейчас вино кончилось, одеколона хлебнул. В жизни одеколон не пил. Знаешь, помогает. Не болит зуб.

– Ну да, – говорит Геннадий Андреевич, – зуб не болит. Ноги не держат и голова разваливается. Опять заболел, опять хлебнул. Упал в канаву, ногу вывихнул, ходить не могу, но зуб не болит.

– Не болит зуб, но вино кончилось.

Пошел в машину по рации говорить. Долго орал в микрофон, выяснял, куда ехать, где искать обрыв, чего отключать, чего включать.

А тут и сотрудники его от «отца» вышли. Электрики были хороши.

С трудом нашли машину. Один влез в кузов, другой в кабину. Опять начали орать в рацию. Куда ехать? Что искать? Веселые ребята. Дыхнул один на шофера – у него совсем зуб болеть перестал. Поехали искать обрыв.

А я сижу с керосиновой лампой. А перед столом Мочалов с дочкой танцуют под магнитофон. Дочка уже три года учится в балете. Она хорошо танцует. И Мочалов тоже старается. А иначе, без танцев, ему скучно. Он, если ничего не делает, тосковать начинает.

Садится, смотрит на меня.

– А в лес со мной сейчас пойдешь?

– Поздно. Темно там и мокро.

– Да ты ничего не понимаешь. Вот сейчас лес как осенний. Ты был когда-нибудь в осеннем лесу?

– Был.

– Нигде ты не был. Вот летом лес, даже в дождь, радостный. А осенью лес враждебный. Он против тебя. Он от воды темный. Он чувствует, что умирает.

А ты чужой пришел. И он тебе сопротивляется. Он шумит настороженно. Не любит тебя. Вот я летом в лес приду, по любимым местам пройду, и они меня встречают и радуются мне. А осенью ходишь, и всё не так. В прошлую осень ходили, а он враждебный, только на просеке луч блеснул, на опушку вышли – и пастухи пришли, костер разложили, хлеб жарили. Всего две корзины грибов набрали. Да не в этом дело. Я в лес прихожу и чувствую, что я у него всегда в долгу. В Киверичах комбинат деревоотделочный, всего-то два цеха. А берут сосну, вдоль и поперек её распилят. Им всего-то пятьдесят на пятьдесят нужно, а сосна сто на сто. Осину мою любимую спилили. Я с дочкой, с Киркой, ещё туда ходил. Сидели под ней. Нет осины. Завтра хочешь, с утра в лес пойдем?

– Завтра в 9 машину чинить придут.

– После все равно пойдем.

– Пойдем.

– А тут тридцать километров можно лесом идти. И выйдешь прямо к городу. Ты 15 километров можешь пройти?

– Нет, наверное.

– Все равно пойдем. Потому что все должны в лес ходить. Я бы каждого туда водил, чтобы все поняли, что мы оттуда, из этого леса и пришли.

Постелил себе постель Мочалов. Я говорю:

– Спать хочешь?

– Я спать хочу? Пол-одиннадцатого, какой спать. Пойдем, по деревне пройдемся. Посидел, подумал: – Чего-то хочется такого. А чего – не знаю.

Приехали мы в Ивановское в воскресенье, часа в четыре. И мужики на мотоциклах – Сергей и Витька, его брат, дружок ещё их. И ещё трое парней подошли.

– Баня, – говорят. – Сейчас машину отремонтируем и в баню.

Колесо проколотое взяли, шину снимали просто. Положили колесо на землю и на машине на него заехали, вот и сняли.

Одни огонь развели, другие тормоза отлаживали. Очень скоро в баню пошли.

Баня раз в десять дней. Сегодня мужской день.

Мать Мочалова, Александра Васильевна, плохо слышит. Учительницей была в начальной школе. У неё в классе сразу все четыре класса учились. Первому классу задание даёт, второму – другое, третий класс отвечает, четвертый задачу решает. И все в поле внимания. Вот теперь плохо слышит. То есть даже если тихо говорить, без посторонних шумов, она слышит. А посторонние звуки совершенно перебивают ей слышимость. Она готовит нам еду. А мы в баню. Баня на берегу реки Городни. И там, в предбаннике, одежды человек с двадцати. Эти двадцать уже моются.

Я такую баню видел в 50-м году, под Клином, нас туда из пионерлагеря возили мыться. Печка в центре, у стены полки вдоль комнаты. Топят из предбанника. Старик топит. А когда женский день – его жена.

А уж внутри бани только водой поливают, для пара. Горячо. Веники ходят. Мне лично пяти минут достаточно. А им всем куда больше. Пар стоит, шумно, жарко. Я пошел в предбанник. Мы, конечно, с собой принесли. Тем более, что здесь ребята, которые мне машину ремонтировали.

Я не пью, а здесь никто и не настаивает.

Не пьешь – и не пей.

У меня приятель в Москве. Вид у него хулиганский, хотя он и пьесы пишет, а лицо – ну просто бандюган. И голос сиплый. К нему в бане алкаш пристал:

– Давай выпьем.

– Я не пью.

А он действительно давно завязал. А алкаш не отстает:

– Давай скинемся на двоих.

– Да не пью я.

– Ну, давай на троих.

– Пойми, – говорит приятель, – я не пью.

– Ну, хорошо, – говорит алкаш, – давай я возьму, ты в другой раз отдашь.

– Слушай, говорю же тебе, я не пью. Алкаш рассвирепел и сказал:

– Не пью. Ты на себя в зеркало посмотри. С такой рожей да не пить – застрелиться надо. Не пьет он!

Так и не выпили, но чуть не подрались.

Пришли мы с Мочаловым домой. Обедали. А кто-то ещё за окном камеру доклеивал и колесо собирал. А мы после обеда на мосту сидели. Мост – это такие сени. Дом состоит из кухни с печью и полатями. А в печи ещё люк такой есть. В него влезаешь и там, внутри печи, моешься после протопки. Комната разгорожена на две. При входе в дом этот самый мост. Что-то вроде сеней. Там прохладно, и продукты стоят, и в погребе тоже стоят, а справа в избе двор – пристройка, в ней обычно живет скот. А здесь, в мочаловском доме, просто сарай, да ещё и с туалетом, в который надо подниматься по лестнице. С моста ещё есть одна дверь в кладовую, которая называется сельник.

В этом сельнике с 1913 года складывались разные вещи. Здесь, в сельнике, и нашел Мочалов горшок с серебряными монетами. Коронационные монеты, начиная чуть ли не с Петра Первого. И штук двести николаевских рублей и полтиников.

Рубли были им сданы как серебряный металлолом, а коллекционные монеты Мочалов продал по дешевке любителям старины.

И из всего этого вместе взятого получилась шуба для жены Гали.

Сил у меня уже не было никаких, когда пришла соседка Вера спрашивать, не поедем ли мы в Калинин, а то у неё зуб болит. В Калинин мы не поедем, но можем поехать в Киверичи, там больница. Верка – соседка. Здесь все соседи, но эта Вера, кажется, близка Мочалову как подруга юности. Она мне показалась удивительно красивой. Куртка голубая, брюки эластик, голубые, резиновые сапоги – голубые. И глаза тоже голубые. И все это на фоне березовой кладки.

Я наконец-то, глянув на Верку, понял, как встречаться только с красивыми девушками. Просто надо всех девушек, с которыми встречаешься, считать красивыми.

Ушла Верка, сказав, что подумает. В тот день много народу приходило и спрашивало, не поедем ли мы в Калинин. Я даже бумажку на калитке повесил, где написал «В Калинин не поедем».

Сил не было никаких. Встал в 6 утра. Пять часов за рулем. Авария, ремонт, баня.

Но Мочалов неутомимый. Сказал:

– Идём в кино.

И вот мы идем в кино. Клуб – двухэтажный дом: сверху библиотека, внизу кинотеатр.

Бархатов – директор клуба, на полставки киномеханик, на четверть ставки – кассир, на одну восьмую – контролер, все остальное на общественных началах.

Бархатову сорок лет. Он раньше механиком работал. Ездил каждый день в райцентр, а потом мать заболела. Ему сказали – давай на год в директора клуба, вот он уже 6 лет и директор.

– Сегодня детский фильм – «Мальчик и океан», – говорит Бархатов, – видишь, на двухсериный никто не идет, пустил детский.

– А какой двухсерийный? – спрашиваю я.

– Земля какая-то обетованная.

– Хороший фильм, польский, режиссер Анжей Вайда.

– Да не идут. «Ну, погоди!» пущу – идут.

Подошли брательники без мотоциклов:

– Давай Москву, которая слезам не верит.

– Давай. Откуда я вам дам? Мне что по маршруту пустят, то и даю.

Ещё человека три подошли.

Один начал рассказывать, как он в Калинине в зоне работает шофером:

– Он мне говорит – останься часа на полтора, а мы же кореша, я даю, а он накладывает, я туда-сюда, я что, отвез, а он не успеет, а мне что, больше всех надо? Все равно столько же, порядок такой, я туда съездил, оттуда вернулся, наряды туда отдал. Толку никакого. Но он-то – кореш. Да я своё все равно возьму…

И так далее. И главное, что ему-то всё понятно.

Взяли мы два билета по 20 копеек.

Пошли в кинобудку, потому что Мочалов с собой принес ремонтников угощать.

Бархатов запустил «Мальчика с океаном», принял полстакана и сказал:

– Каждое утро думаю, зачем пью, ну его, думаю, больше не буду, а вечером приходят – и опять. А каждое утро снова говорю – зачем пью?

Стакан пошел по кругу. И Бархатов заметил: если стакан здесь, значит, все в кино. А если нет стакана здесь, то и в кино почти никого.

– Ну, мы пойдём, поглядим на океан.

– А идите, – смеется Бархатов, – все равно там сидеть не на чем.

– Как не на чем, были же стулья?

– А все поломали. – И мне объяснил: – Если деньги есть, то фондов нет, а фонды есть – денег нет.

Вошли в зал величиной метров 40 квадратных, рядов восемь, холод, и половина стульев поломаны.

– И чтоб не курить там, – напутствовал нас Бархатов. – Вы мне помогать должны, – и смеется, все время смеется. Смешливый такой.

В общем, посмотрели кино. К концу сеанса Галя пришла, жена Мочалова. Сдвинули стулья. Танцы начались. Под пластинку «Чингисхана». И под лозунгом «СССР – оплот мира». Топтались пять девушек.

Мочалов тоже рвался танцевать. Но жена Галя не пускала.

У входа курили кавалеры.

На сцену вышла собака. Грустно глядела на танцующих. Потом пришла другая собака и стала махать хвостом в такт музыке. Собака со сцены подошла к подруге, и они стали прыгать на танцующих, радостно повизгивая.

Мочалов рвался в бой, жена Галя стыдила:

– Завтра матери твоей скажут, что ты, старый дурак, в клубе прыгал козлом.

Собаки попали в такт с танцующими и тоже принялись прыгать, якобы танцуя.

Танец кончился, девушки пошли к стульям, а мы пошли домой, утащив упирающегося Мочалова.

Он не успокаивался и сказал:

– Тогда пойдём на реку, постоим на мосту.

Мы ему отказали и пошли спать. Ему тоже пришлось идти с нами, потому что Мочалов свою жену слушается.

В понедельник с утра сумрачно, давление низкое и хочется спать. Мочалов с Галей и Кирой пошли в лес за грибами. Мочалов болен грибами хронически и неизлечимо. Он если видит, как кто-то идет с грибами, обязательно остановит и долго выспрашивает, где собрал и сколько в каком месте.

Они пошли в лес, а я пошел мыть машину у колонки. Колонка рядом. Кто ни пройдет – здоровается. В деревне люди и по сей день здороваются даже с незнакомыми.

Может, оттого и здоровы, что друг другу желают здоровья.

Мою я, мою, бабка из избы вышла, дед какой-то проходил:

– У меня зять може машину умывает. – Здесь у всех зятей либо мотоцикл, либо машина. – Вода-то известкова, – говорит дед.

Бабка добавляет:

– Стекло помыла давеча, а оно аж налетом покрылось. Давай на речку, там дождевая.

Еду на речку, мою речной.

Идем с Галей в библиотеку и встречаем Верку, всю в голубом.

Она решила ехать в Калинин. Так что я лишаюсь чести отвезти её в Киверичи.

Книжку мы взяли, Шкловского «Жили-были». Сидим, едим. Потом курим на мосту. На домашнем мосту. Болтаем.

– Троица, Куликово, Жабино, Петраково, Дор, Кривцо, здравствуй рюмочка, прощай винцо, – так говорил дед Мочалова.

Дело в том, что все эти хутора, ныне превратившиеся в деревни, принадлежали мочаловской родне. Бабка его имела много братьев, они владели магазинами в Петербурге. И эти хутора тоже были их собственностью.

Бабка была грамотная, но вышла замуж за своего, деревенского, столяра-краснодеревщика. И дом их в селе Ивановском с тех пор. Мама Мочалова живет в нем теперь одна. Отец Мочалова работал до войны в милиции. Во время войны имел бронь. Ловил дезертиров, спекулянтов, бандитов. Фронт был недалеко. Немцы захватили Калинин.

Дом Мочаловых несколько раз поджигали, и семья жила по разным деревням.

А после войны, когда была денежная реформа, накрыл Мочалов-папа заведующего сельпо на каких-то махинациях. Арестовал его. А он возьми да и окажись приятелем начальника отделения милиции.

Начальник приказал освободить арестованного. Они с начальником поругались. Мочалов-старший сгоряча чуть не застрелил начальника.

Его, Мочалова, и уволили из милиции.

Сельповца всё равно посадили, начальника уволили, но и Мочалову пришлось заняться другим.

Маляром был, штукатуром, потом агентом по заготовкам. Начал ездить по району и зарабатывать прилично. Но и пить стал значительно больше. Жена ругалась. Так вот в минуту отрезвления он и повесился.

А назначили его когда-то после того, как дезертиры предыдущего участкового убили. А один дед Мочалова сидел полтора года, в 1916 году его сослали, да в пути его революция застала.

Это все мне Мочалов уже в среду рассказывал, когда шли мы с ним по проселку в хутор Чепцы к Ширшиной Екатерине Петровне.

Вышли мы в одиннадцать. Парило, и облака низкие. А мы по селу топаем. Грязюка невозможная. Дорога разворочена тракторами.

– А раньше, – говорила Александра Васильевна, – село очень хорошо было. Чисто было. Вот снег сойдет – ив тапках идти можно. То ли народу больше было. Следили. А сейчас машины да трактора всё разворотили.

У дома Бархатова сам Бархатов и «отец». В ведре телячьи почки, лёгкие, сердце. Отмачивают. Они теленка колхозного забили. А им за это положено то, что в ведре лежит. Мочалов им, конечно, пятерку дает на бутылку, чтобы на обратном пути присоединиться.

Но Бархатов утверждает, что вряд ли что останется.

– Ну, два-то куска нам оставьте.

– Два – может быть, – обещает Бархатов и дальше начинает сетовать – Жить лучше стали, пить стали больше, видать, должно быть наши вечные попутчики – голод да страх. Как утро, так думаешь – чего пьём? А к вечеру опять собираются.

У «отца» на доме два ружья деревянных прибиты. Крест-накрест. Он охотник. О чем всем и сообщает этими ружьями.

Сдали пять рублей, дальше пошли. Через загоны, где стадо колхозное, и по насыпной дороге через лес. Дорога заброшенная, теперь по ней и не проехать, разве что на тракторе. Они и вывозят отсюда лес – трактора.

Вот так мы и шли часа два под мочаловские рассказы о предках, пока не дошли до поля с сараями. Просторные сараи. Мочалов удержаться не может, начал грибы собирать. А я залег в сарае. Из сарая поле просматривается.

Из такого сарая стрелять хорошо. Я лежу на сене и стреляю. Вон из-за леса выходят, или нет, выезжают на мотоцикле в касках, и стреляй по ним. Только мухи стрелять мешают. Много их здесь, мух. Мочалов утверждает – это оттого, что стрижи и ласточки при перелете замерзли. Мало в этом году птиц, вот мухи и расплодились.

Когда я всех врагов перестрелял, вернулся Мочалов.

В корзинке восемь штук грибов. Белый – крепенький, здоровенький, румяненький, а остальные подосиновики.

Стыдно Мочалову – мало грибов насобирал. Но мне к старушке не терпится, поэтому дальше идем.

Хутор Чепцы – шесть домов. Огорожены забором. У каждого дома – сарай.

И у одного сарая собака на цепи. Значит, в этом доме живут. Остальные дома брошенные, но на лето кто-то приезжает.

Бабуля наша, Екатерина Петровна, 77 лет ей, сено ворошит, а с ней родичи её – муж с женой.

– Ты чей же будешь? – спрашивает Мочалова.

– Мочалов буду.

– Это ж какие Мочаловы? Учились, кажись, у меня.

Екатерина Петровна учительницей была до 1948 года.

И тут же рассказывать. До 48 года она учительствовала и иконы реставрировала по церквам. Стали притеснять её. Пропагандист вызвал её и стал доказывать, что она живет не так.

– А я ему все и сказала напрямик. Вот из школы и пришлось уйти. Так у меня усадьбу отняли и ещё сена не дали. А как же корову кормить? Я тут и вспомнила.

У нас свояк был. Давно уехал. А сын его в центральном органе работал, в газете «Правда». Ему как на пенсию справки собирать, они мне письмо прислали, дескать, собери три подписи, что работал он в школе. А я же рисование и черчение преподавала. Я ему не то что три, все пять прислала. А он уж, как на родину приезжал, так меня благодарил, да ещё сказал: если нужно чего будет, ты мне пропиши. Я и пошла в соседнюю деревню – адрес брать.

А пропагандисту люди говорят: «Ты её не трожь, а то ведь он из «Правды», не то что, а всю область перевернет».

Они мне усадьбу и вернули.

А мне что, я свои деньги всегда заработаю. Я вон собор в Кашине реставрировала. А ещё в избу пойдём, покажу, на память себе срисовала, где Пушкин жил. Церковь там реставрировала, там именье Вульфа. Где Пушкин с Керн познакомился.

Поп там на медика учился. Да больно брезгливый оказался. Не могу, говорит. Пошел в духовную. А ему что, после университета церковные книги выучить. Его и посвятили в эту церковь, а я уже потом её реставрировала. В 58-м году, ему лет 80 было. Очень благодарил.

Мочалов пошел сено перевозить, а я вручил бабуле печенье чешское.

– Ишь, подарок мне принесли, пошла готовить чой-то. И к дождю уже близится.

Нас в дом позвали. На столе мед в сотах. У неё и ульи свои, у бабушки Екатерины Петровны.

Икон в доме много и картин.

– Вот собор Кашинский. Это в 1909 году, когда открывали мощи святой Анны Кашинской, народу набралось. Так полк солдат на лошадях приехал. Все на белых лошадях, только главный на вороной. Лошади умные, народ давит, а они упираются. Умные, не то что наши дурехи.

Икона стоит Анны Кашинской и собор на той иконе Кашинский. Памятник Керн на картине вырезан по контуру. И та церковь, которую бабушка себе на память нарисовала. Вокруг церкви деревья, каждый листочек прорисован.

На стене портреты, один явно чужой рукой нарисован.

– Мужик деревенский. – А то – учитель мой. Он живописец был, и родня мне. Он меня рисовать учил. А это автопортрет свой сделал. В зеркало смотрел и рисовал.

И ещё «Совет в Филях» во всю стену. Явно с открытки срисован.

Во второй комнате тоже картины на стенах. Стол с книгами. Среди книг «Земная жизнь Иисуса Христа в живописи и литературе».

Под потолком лампа керосиновая, и на печке ещё одна. Эта, вторая, из монастыря.

– Монашенка принесла и подарила, а я ей за это икону нарисовала.

А уж Библию с рисунками Доре бабушка нам после обеда вынесла. Кормила нас медом, топленым молоком, кашей рисовой. Чай пили. Воск на стол складывали, его сдать можно и получить взамен пластмассовые основания для сот.

– А дикие пчелы, вишь, сами соты прикрепляют.

Так и живет бабушка при керосиновом освещении. И ещё может в свои 77 лет на велосипеде за 40 километров съездить за 4 часа.

А зимой рисовать будет и реставрировать. В 77 лет лезет на леса и работает. Во всяком случае, в прошлом году работала и в этом собирается. Не темная бабушка. В 29-м году в Академии художеств училась в Ленинграде.

Это значит, с 28-го на 29-й с 29-го на 30-й, с 31-го на 32-й, а уж в 32-м году сюда приехала. Так и живет в Чепцах. Корову доит, на велосипеде ездит, пчел разводит. Любит селедку. Вся еда её простая. Сухонькая бабушка, но ещё крепкая. Одна среди леса.

– А люди какие пошли. В соседнем доме иконы сняли.

– Живет ли кто там?

– Нет, не живет, вот они и сняли. Украли. А одна икона у меня из церкви Ивановской. Вот та, которая в золоте вся. Церковь-то сломали, а икону мне отдали.

Жена Мочалова – Галя. Ехали мы в Калининскую область и разные истории друг другу рассказывали. У Гали подруга есть. Решила эта подруга лет в 35 киноактрисой стать. Но во ВГИК уже не примут. Пошла в народную киностудию. Там разные отделения: режиссеров, сценаристов, операторов и актеров.

Она поступила на актерское отделение.

После актерского, считала она, легче стать киноактрисой.

План у Инны был простой и легко осуществимый. Закончить за два года актерское отделение, потом сниматься на родной киностудии в любительских фильмах. Играть, естественно, уникально. И потом, когда её незабываемую игру увидят профессионалы, её тут же пригласят сниматься в настоящем фильме. Дальше – больше. Один фильм, другой, до заслуженной рукой подать. А там, глядишь, и до Каннского фестиваля недалеко.

Осталось совсем немного – поступить.

Сдавала она все хорошо. Шла однажды на собеседование и вдруг вспомнила, что надо на это самое собеседование принести сочиненный ею рассказ. Времени у неё сочинять уже не было. Было у неё время только попросить Галю сочинить за неё рассказ, а самой причесаться и навести косметику. Причесывалась Инна минут сорок. За это время Галя напечатала ей рассказ. Галя описала действительный случай, как к ним в квартиру залетел попугайчик, живой такой, веселый попугайчик. Прыгал, летал, что-то выкрикивал, брал еду из рук. Время от времени садился Мочалову на голову, что-то там находил и с удовольствием склевывал.

Мочаловы повесили объявление о попугайчике. Потому что жалко было хозяина. Скучает по другу, ищет его. И дня через два пришел за попугайчиком мальчик. Белобрысенький мальчик попугая не признал. У него была самка, а этот – самец.

Мальчик прочитал часовую лекцию о попугаях и ушел, унося с собой находку.

Потому что он, мальчик, в попугаях разбирался, а Мочаловы даже не знали, чем птичку кормить.

Через неделю раздался звонок в дверь. Галя открыла и увидела огромный букет. За букетом не видно было мальчика. Он протянул Гале букет и сказал:

– Спасибо вам за заботу о попугайчике.

Вот и вся история.

Инна сдала эту историю, а не в моем конспективном изложении.

Через несколько дней Инне сказали, что у неё выдающиеся сценарные способности, и посоветовали ей поступать на сценарное отделение.

Рассказ очень понравился приемной комиссии, а Инна его даже и не читала.

Инна поступила на сценарное отделение. Закончила его с отличием, затем поступила на сценарный факультет ВГИКа, закончила и его с отличием, потом поступила на Высшие сценарные курсы и их тоже закончила с отличием. Сейчас ей 57 лет, она лауреат всяческих премий. У неё своя тема в искусстве – «Попугайчик и человек». Она достигла небывалых высот в развитии этой темы, но так до сих пор не прочитала того, что написала ей Галя.

Это всё мои фантазии, а на самом деле Инна уговорила комиссию принять её на актерское отделение. Проучилась полгода и бросила учебу, потому что у неё появилась другая мечта – стать парашютисткой. Она достала себе на толкучке подержанный парашют и сшила из него замечательные шторы.

Галя по-прежнему работает инженером, рассказов больше не пишет, потому что у неё есть муж, Мочалов, а это посильнее любых рассказов. Поскольку ни в одном рассказе нет столько жизненной правды, сколько её в одном Мочалове.

Да, вспомнил. Попугайчик увидел себя в зеркале и очень удивился. Поглядел на себя, что-то проверещал, потом заглянул за зеркало. Там никого не было.

Он опять глянул в зеркало и снова увидел себя. Увидел и возмутился.

Заглянул за зеркало – никого. Тогда он стал клевать ребро зеркала, пытаясь понять, что там внутри. Ничего не получалось. Он клюнул и полетел по комнате. Всё-таки не хватает попугаю терпения довести эксперимент до конца. Да и образования недостает. А недостаток образования не компенсируется избытком воображения. Так что загадка зеркала так и осталась неразгаданной.

Едем мы с Мочаловым в деревню Киверичи. Недалеко. Километров десять. В магазин едем. Как думаете, зачем? Правильно.

Едем медленно. Потому как повсюду ухабы.

Проехали деревню Воротнево, называется так потому что дошли до неё когда-то татары и назад воротились. А мы дальше поехали. Но лучше бы поверили татарам и тоже вернулись, потому что магазин в Киверичах до шести, а сейчас уже полседьмого. Мочалов кидается к двум пожилым женщинам, сидящим на лавке. Там ещё и девочка лет 14-ти. Одна из пожилых женщин родственница Мочалова. Тетка его – жена дяди. Девочка – внучка тети Насти. Мочалов разговаривает с тетей Настей, а я с девочкой, из машины, но через тетю Настю.

– А лет-то ей сколько?

– Четырнадцать.

Девочка смущается, улыбается, отводит глаза. Потом поворачивается ко мне, снова улыбается и снова глаза отводит.

– А зовут-то её как?

– Светой её зовут. Понравилась?

– Очень.

Мы идем в дом. Дядя умер несколько лет назад. Последние годы его жизни тетя Настя ездила по детям, то в Туркмению, то в Калинин. Детей много, в разных городах. Дядя пил. И умер. А тетя Настя даже на похороны не приехала. За что Александра Васильевна, сестра умершего, с ней и не общается.

А тетя Настя все говорит:

– Увидеться бы. Что ж Александра к нам не приходит? Давай в субботу, Нинка приедет с мужем, и ты приезжай.

А я всё гляжу на Светку, а она всё смущается. Я и говорю:

– А пусть Светка с нами поедет, заодно и Александра Васильевна на неё поглядит.

– А пусть поедет, – говорит тетя Настя.

И вот Светка едет с нами. Сидит на заднем сиденье и с Киркой, дочкой мочаловской, величественно беседует. Нет-нет да и глаза наши в зеркале встречаются, и снова она улыбается, но отводит взгляд. Ей игра эта нравится. Она делает вид, что ей неприятно такое к ней внимание. Но если я не смотрю на неё, то чувствую, что она ждет моего взгляда, чтобы снова отвернуться.

Светке очень подходит её имя. Светка она. И в то же время Светлана, поскольку шесть лет занималась художественной гимнастикой. Но бросила, не дотянула до звания мастера. А бросила, потому что надоело. Надоело, и всё. И вообще, у неё здесь, в Киверичах, много кавалеров. Что же они будут делать без неё сегодня вечером? А с ней бы они на мотоциклах ездили до поселка заготовщиков и обратно.

Мы приезжаем в Ивановское и идём в кино. Увидев наш клуб, Светка фыркает. У них, в Киверичах, клуб лучше. Что несложно.

Кино Светке тоже не понравилось. Она его второй раз смотрела. Почему-то во второй раз ей это кино понравилось меньше.

Я спрашиваю:

– А что же вы не сказали, мы бы не пошли?

– Да ну, – говорит Светка, вот и все объяснение. Её трясет от холода. Я даю ей куртку. Добегаем до дома.

– Света, есть хотите?

– Нет.

А чаю хотите?

– Нет.

Настроение у Светки подпорченное. Там кавалеры с мотоциклами, а тут не поймешь что.

– Я вам наливаю чай.

– Не хочу.

– Всё равно наливаю.

– Не люблю.

– Света, – вступает Александра Васильевна, – выпей чаю, согрейся.

– Не буду.

Говорим с ней о её гимнастике:

– Жалко, что вы, прозанимавшись шесть лет, бросили.

Я ей говорю «вы», она мне – ты. Я её спрашиваю:

– Света, а почему вы мне говорите «ты»?

– Хочу и говорю.

– А учителю тоже так говорите?

– Я ему никак не говорю.

– Но это же нехорошо, что вы «тыкаете» старшим.

– А я могу с тобой вообще не говорить.

– Ну и пожалуйста, – говорю я.

Она встает со стула, долго испытующе смотрит на меня, потом ложится спать.

Утром едем на речку. Мочалов тянет нас в какое-то удивительное место. До этого места мы не доезжаем. Переехали речку. Тормоза у нас свистят. Мы возвращаемся. Снова переезжаем речку. Останавливаемся. Пытаемся разобраться в тормозах. Подходит совершенно нетрезвый шофер, долго что-то советует, путая слова.

Света бродит по реке, издали поглядывая в мою сторону.

Мы с ней разговариваем. Но она ко мне никак не обращается, чтобы не «тыкать», но и не «выкать». Утром она с нами завтракала. И мы кричали:

– Ура! Светка соизволила позавтракать с нами.

Возвращаемся домой. Приходит дядя Витя. Подкручивает что-то в тормозах. Надо сказать, что камера, заклеенная три дня назад, тоже спустила.

Дядя Витя в машинах разбирается. Он – инженер в колхозе. Начальник на станции. Мочалов выносит бутылку. Дядя Витя быстро хмелеет. Видно, легло на вчерашнее.

«И потекла печальная беседа» (Есенин).

Он, дядя Витя, был председателем в соседнем колхозе. Но как-то, в нетрезвом состоянии, перевернулся вместе с машиной. Из председателей пришлось уйти. Теперь машинами руководит на машинно-тракторной станции.

– А тракторов-то у меня – 26 штук, а шоферов – 13. Кто на одном, допустим, колесном, а завтра на другом, на гусеничном.

А ещё он секретарь профсоюзной организации.

– Значит, в тридцатых годах колхоз наш назывался «Пятилетку в четыре года», потом – «Имени Сталина», теперь – «Заря».

Значит, раньше семь бригад было, считай по 30 человек, значит, двести с лишним работников. Сейчас у меня на профсоюзном учете 82 человека.

А сколько работает? Председателю 25 лет. Он зоотехником был. На заочном учится. Нет, он парень ничего, только молодой, неопытный.

Я ему говорю: «Дождь, давай силос делать».

Он думает. А чего думать? Раз дождь – надо силос делать. Конечно, у коровы желудок так устроен, что ей твердый корм нужен. Но и силос, раз дожди.

А водить-то машину никто не умеет.

Я 25 лет вожу. Зять приехал, я говорю: «Не можешь ты водить. Я сел. Я-то могу водить. Я тебя провезу». А он говорит: «Так, как ты, я не могу». Я 25 лет вожу. В яму надо в накат, а уж из ямы газку немножко, чтобы не буксовала. Ну, извините, если что не так.

Везем Светку в Киверичи. Дождь проливной. Привозим. Жалуемся тете Насте, что она гимнастику бросила. У тети Насти глаз настороженный становится. Чувствуется, она так это не оставит.

Светка выходит в соседнюю комнату, ложится на диван, смотрит оттуда. Мы прощаемся. Я захожу к Светке. Тетя Настя с Мочаловым ушли из дома.

– До свидания, Светлана, – говорю я и протягиваю руку.

Светка поворачивает ко мне лицо в слезах, кидается мне на шею, плачет и шепчет: – Неужели никогда больше не увидимся?

Прошло тридцать лет. Мы снова увиделись. Я уже известный писатель. Она – мать-героиня, пришла ко мне. Я лежу с радикулитом. На полках мои книги, фильмы в коробках, книги, переведенные на монгольский и мальгашский языки.

Светка поседевшая, я – совсем седой.

– Всю жизнь вас любила и любить буду. У меня трое детей, и все они названы в честь вас: Леонидом, Алексеем и Леопольдом.

– Вообще-то, меня Лион зовут, – обиженно говорю я.

– Ах, – вскрикивает она, – жизнь прожита зря.

– А гимнастикой вы больше не занимались?

– Ну как же, я заслуженный мастер спорта, чемпионка Спартакиады народов. На всю жизнь запомнила я ваши слова о том, что художественная гимнастика откроет мне дорогу в любой вуз.

– Ну и какой же институт вы выбрали?

– Ветеринарное училище.

– Молодец, не зря мы с вами когда-то встретились, Галя.

– Меня Света зовут.

– Неважно. Важно, что имя Галя вам очень идет. Она уходит вся в слезах. Радикулит прошел, я сажусь за очередной том своего собрания сочинений.

Надо, обязательно надо встречаться с народом. Это дает… Много чего дает.

Теперь я могу написать целую повесть о Гале и Свете.

Это всё мои фантазии. Просто Света пожала мне руку и сказала:

– Пока.

Но очень многозначительно на меня посмотрела.

А ещё в селе Ивановском можно ловить рыбу. Прямо в селе, в пруду, подъемником. Сетка такая на шесте. И будут проходить мимо пруда сытые коровы. Будет на них громогласно орать пастух.

Будут плыть по этому пруду две сестрички в очках – Ирка и Танька.

И Танька – шестилетний карапуз, открыв рот, будет любопытно смотреть на нас, а воды бояться не будет.

Выскочит на берег и притащит нам нашу сумку, в которой вы догадываетесь что.

Будет ещё заезжий москвич рассказывать нам, как он вкалывал, чтобы купить машину. А потом я уеду, субботним солнечным утром. Провожать меня поедет Мочалов, потому что как же меня отпустить одного по этим дорогам.

А Александра Васильевна с вечной болью за своего баламута-сына с Галей и Киркой будут стоять у моста и махать мне руками.

А я буду шептать на всю Ивановскую:

– До свидания, деревня. Мне здесь, у тебя, было хорошо. Я снова хочу сюда приехать.

Догонит нас на дороге дядя Витя с молодым председателем. Попросят привезти фильтр от «Жигулей», и теперь уже точно надо будет сюда снова приехать. Но приехать не придется.