Глава XIII Изгнание Станислава Лещинского

Общепринято считать, что России на протяжении XVIII века довелось решать три основные внешнеполитические задачи, доставшиеся ей от предшествующего столетия: балтийскую, связанную с закреплением завоеванной в ходе Северной войны Прибалтики, польскую, решение которой обеспечивало воссоединение Украины и Белоруссии с Россией, и, наконец, черноморскую, включавшую в себя два взаимосвязанных вопроса — борьбу с агрессивным Крымским ханством, население которого продолжало совершать грабительские набеги на южные уезды страны, и стоявшей за ее спиной Османской империей, запиравшей выход России к Черному морю.

При Анне Иоанновне внешнеполитические усилия России были нацелены на решение Польской и Черноморской проблем. Предваряя изложение событий, отметим, что эти актуальные задачи в условиях немецкого засилья и бироновщины решались не с той долей эффективности: имеются в виду крупные промахи, допущенные российской дипломатией, руководимой немцем А. И. Остерманом, и результаты двух войн, достигнутые русской армией на поле брани, командовал которой другой немец — Б. X. Миних.

Миних, как и Остерман, отличался честолюбием, но вдобавок еще и тщеславием, но не загонял их вглубь, не скрывал, опасаясь интриг завистников, его окружавших, а выставлял напоказ. На протяжении царствования Анны Иоанновны он занимал множество должностей, но главной сферой его деятельности была военная, где он занимал две ключевые позиции: был президентом Военной коллегии и командующим русской армией в двух войнах. Иными словами, в руках Миниха находилась военная администрация, определявшая комплектование армии, ее штаты, боевую подготовку, вооружение и экипировку. Должность командующего войсками давала возможность определять стратегию и тактику армии во время войны.

В обеих сферах деятельности Миниха сказалось его немецкое происхождение, опыт службы в чине майора в саксонских войсках, вызвавшие частичный отказ от русских национальных традиций и подражание немецким образцам. Так, он велел перелить легкие пушки петровского времени на тяжеловесные, поэтому, например, 8-фунтовые пушки, весившие до 50 пудов, стали 72-пудовыми, а 12-фунтовые, бывшие от 79 до 100 пудов, стали весить 112 пудов. Это значительно снизило маневренность артиллерии и увеличило число лошадей, тянувших пушки; в 12-фунтовую впрягалось 16 лошадей, а в 8-фунтовую — 12.

Миних уповал на эффективность кордонной системы и настоял на сооружении оборонительных линий (Украинской, Оренбургской, Закамской и др.), оказавшихся совершенно бесполезными от набегов соседей, тех же татар, беспрепятственно в 1736 году преодолевших Украинскую оборонительную линию и безнаказанно грабивших русское и украинское население. Между тем строительство той же Украинской линии, протяженностью от Днепра до Дона, требовало огромных затрат. Миних упразднил гренадерские полки в пехоте, что снизило боеспособность войск, так как он ориентировался на эффективность артиллерийского и ружейного огня и игнорировал оружие ближнего боя — штык и гранату.

Миних был виновником внедрения немецкой формы экипировки пехоты и кавалерии — по его настоянию воинская комиссия 1730 года заменила существовавшую форму одежды на неудобную немецкую — были введены пудра, букли и косы, чрезмерное внимание уделялось муштре, особенно в гвардейских полках, часто выступавших с экзерцициями перед императрицей. Справедливости ради отметим, одно новшество Миниха заслуживает положительной оценки: он уравнял размер жалованья русских офицеров с иностранными.

Достижению оптимальных успехов во внешней политике препятствовали не только отсутствие полководческих дарований у фельдмаршала Миниха и не всегда продуманные действия дипломата Остермана, но и существовавшие между ними противоположные воззрения на возможных союзников: Остерман ориентировался на Австрию, у которой были общие с Россией противники — Турция и Франция; Миних, напротив, полагал, что нет более выгодного союзника для России, чем Франция.

Первым на повестке дня оказался польский вопрос, представлявший собой сплошные противоречия, в который были втянуты помимо России и Речи Посполитой другие европейские страны: Франция, Швеция, Саксония, Австрия, Пруссия. Он приобрел актуальность в связи с ожидавшейся смертью польского короля Августа II. Этот король, одновременно являвшийся саксонским курфюрстом, прозванный Сильным, действительно обладал огромной физической силой — без особого напряжения ломал подковы и гнул серебряные монеты. Но Август II прославился еще двумя качествами: был страстным поклонником слабого пола и, согласно молве, оставил после себя 354 внебрачных ребенка, а также был своего рода рекордсменом в употреблении горячительных напитков — он оставался трезвым после огромного количества выпитого, и никто с ним в этом не мог состязаться. Его веселость, приветливость, обаятельная улыбка, беззаботность, утонченная любезность с дамами позволяла ему быстро завоевывать их сердца. Он умел стоически переносить боль и после операции, когда его выносили на кресле, он, превозмогая страдания, встал перед дамами на ноги и приветливо им улыбнулся. Вместе с тем он был жестоким и коварным, с легкостью предавал и выдавал друзей. Он не терял хладнокровия и в самых опасных ситуациях, но не в результате твердости духа, а из-за холодности и безразличия.

Кончина 1 февраля 1733 года, как и прожитые им 63 года, тоже сопровождалась странным повелением умиравшего, видимо, не желавшего, чтобы кто-либо был свидетелем его предсмертных судорог. «Санкт-Петербургские ведомости» уведомляли: «Незадолго перед своею кончиною повелел его величество своему верному камердинеру Петру Августу, родом калмыку, который ему прежде от российского императора блаженной памяти Петра Великого подарен был, у своей постели завес закрыть. Как с полчаса оный завес опять открыли, то нашли, что его величество на левом боку уже мертв лежал».

Jean Girardet. Портрет польского короля и великого князя литовского Станислава Лещинского.

Ок. 1750 г. Лотарингский музей, Нанси, Франция.

Кто станет наследником королевского трона? Этот вопрос очень волновал прежде всего Россию, а также Швецию, которая, впрочем, ослабленная Северной войной, в это время не представляла угрозы для России. Опасным и сильным соперником оказалась Франция, принявшая живейшее участие в судьбах польской короны. Ее интерес был обусловлен простым стремлением держать Россию в ранге только второстепенной державы. К сказанному надобно добавить еще один серьезный мотив: ставленник Польши Станислав Лещинский стал тестем французского короля Людовика XV.

Станиславу Лещинскому вручил польскую корону еще в 1704 году шведский король Карл XII, отнявший ее у Августа II. После разгрома шведов под Полтавой польский трон вновь занял Август II, а бежавший из Польши Станислав Лещинский вынужден был скитаться по Европе, однако после суровых испытаний он обрел приют во Франции, став тестем французского короля, — среди списка принцесс, содержавшего 90 имен, были выделены 17 невест, представлявших наибольший интерес для французского двора. В их числе значилось и имя русской красавицы, царевны Елизаветы Петровны, но выбор пал на дочь Станислава Лещинского Марию. Именно поэтому французский двор решил поддерживать кандидатуру Станислава на польский трон. В случае успеха ему бы удалось замкнуть цепь враждебных России государств: на севере это была Швеция, на юге — Османская империя. В этой связке недоставало западного соседа России — Речи Посполитой. В случае если победу в борьбе за польское наследство одержит Станислав Лещинский, то возникнет блок государств, так называемый восточный барьер, послушных воле французского правительства, но враждебных России. Это обстоятельство подвигло русский двор на решительное противодействие замыслам французской дипломатии. Кабинет министров вынес 29 июня 1733 года недвусмысленное постановление, оценившее последствия занятия польского престола Станиславом Лещинским: он «русскому государству отъявленный неприятель, так тесно связан с французскими, шведскими и турецкими интересами, что кроме злых поступков ожидать от него ничего нельзя».

Другим претендентом на польский престол выступал ставленник России, 37-летний сын умершего короля — личность достаточно бледная, которой недоставало ни живости, ни любезности отца. Он был холоден и молчалив, часто пребывал в смятении, иногда беспричинно громко смеялся. В то же время будущий король Август III был ленив, проявлял страсть к пошлым удовольствиям: маскарадам, турнирам, стрельбе в цель.

После смерти Августа II в Варшаве началась закулисная война за королевский престол. Франция не жалела денег на подкуп депутатов Сейма, чтобы те голосовали за Станислава. Использовала подкуп и Россия, но в более скромных размерах, поскольку была беднее Франции и более полагалась не на деньги, а на дипломатию и военную силу.

24 февраля 1733 года Россия отправила в Варшаву грамоту с требованием исключить Станислава из претендентов на польский престол: «Мы не хотим верить, чтобы какой-нибудь верный и любящий свое отечество патриот мог поддерживать это намерение. Потому что всем известно, что Станислав принял корону из рук чужестранного короля с нарушением прав и вольностей своего отечества, какие бесстыдные договоры заключил он с этой державой против нас и государства нашего и ко вреду Речи Посполитой и как он изгнан был из Польши только благословенным от Бога российским оружием». Грамота предостерегала от «самых опасных последствий» в случае избрания Лещинского и даже решительно заявляла, что его избрание Россия «никогда допустить не может»[275].

На первом этапе борьба за польский престол между сторонниками и противниками обоих кандидатов в короли велась написанием брошюр, в которых либо доказывались, либо опровергались их права на престол. Одна из брошюр под названием «Братское предостережение», автором которой считается сам Станислав Лещинский, была направлена на дискредитацию Августа II и начиналась с заявления о необходимости держать в охранении нашу вольность: «Мы прожили наш век печально и никогда не должны забывать о том несчастливом времени, когда приняли в государи иноземца, рожденного и воспитанного в самодержавной власти, в вере подозрительной, в управлении повелительного, недоброжелательного к нашей свободе и не знающего наших прав». «Похититель престола (Август II. — Н. П.) умер, а законный король (Станислав Лещинский. — Н. П.) жив». Август II был низвержен с престола, подписал акт (навязанный Карлом II. — Н. П.) об отречении от престола, но потом «похитил польскую корону с помощью саксонских и московских войск». Эмоциональный тон сочинения привлек внимание многих, сочувствовавших его содержанию.

В ответ на «Братское предостережение» австрийский резидент Киннерн выпустил брошюру с длинным названием, по сути излагавшим ее содержание: «Откровенное и беспристрастное мнение о современном положении нашего государства и о свободе избрания короля, высказанное честным и заботящимся о благе своего отечества польским патриотом по настоятельной просьбе его друзей».

Если «Братское предостережение» обращалось к чувству читателя, то сочинение Киннерна — к его рассудку. Безопасность Польши, ее процветание, сказано в брошюре, обеспечивают сильные соседи, с которыми надобно дружить. Автор обращал внимание читателей на возможность ввода иностранных войск в случае избрания королем Станислава. Отсюда логически вытекавший призыв: «Изберем короля, который не будет виновником войны с нашими соседями и который будет подпорою для поколебавшейся свободы нашего отечества».

Сторонники саксонского курфюрста выпустили еще одну брошюру, сочиненную краковским епископом Липским, с витиеватым и длинным названием.

Липский поставил перед собой две задачи: защитить честь и достоинство умершего короля, «оскорбленного богомерзкой продерзостью какого-то дикого зверя, а не человека», а также в связи с этим уличить автора «Братского предостережения» в безнравственности. Какими только ругательными эпитетами не награжден был автор «Братского предостережения»! Он был уподоблен мухе, смеющейся над умершим львом, обвинен в попытке «собачьими зубами» подмочить репутацию короля, пользовавшегося уважением всего света. Автор угрожал клеветнику: «У государей длинные руки, и они всегда мстят за оскорбление одного из них. Клеветник достоин того, чтобы его, связанного веревками, сослали на поселение к зверям в дикие леса».

Война фельетонов сопровождалась суетой дипломатии. Русское правительство отправило в Варшаву своего представителя обер-шталмейстера Левенвольде, снабдив его широчайшими полномочиями в борьбе против вступления на польский престол Станислава или другого кандидата, поддерживаемого Францией. Ему было предоставлено право, не сносясь с двором, призвать 30-тысячное войско, сосредоточенное у границ, в Польшу «и совокупно с войсками союзников или отдельно, смотря по обстоятельствам, там действовать и во всем по его грамоте диспозиции и учреждениям поступать».

3 мая русский, прусский и австрийский дипломаты предприняли попытку оказать давление на примаса Федора Потоцкого, но тот выступил решительным защитником Станислава и в ответ на угрозу Левенвольде, что «Россия не привыкла делать с своим войском пустую тревогу», заявил: «Утесняйте меня страхом, но не боюся, если Бог за нас, кто против нас».

Начался второй этап в избрании польского короля: созыв конволакционного (избирательного) сейма и вторжение русских войск в Польшу. Примас нисколько не искажал ситуацию, когда заявил трем союзным дипломатам: чем больше они будут оказывать противодействие избранию Станислава, тем надежнее его шансы быть избранным. Действительно, подавляющее большинство поляков отдавало предпочтение Станиславу отчасти в знак протеста против вмешательства в их дела союзников, отчасти под влиянием щедрости Франции. В росте популярности Станислава убедился и Левенвольде.

В сложившейся обстановке Левенвольде действовал топорно и ничего лучшего не придумал, как поручить своей канцелярии составить «Манифест доброжелателей» — никем не подписанный документ, предупреждавший о нависшей опасности со стороны Франции навязать Польше королем человека, признанного врагом отечества. Манифест заканчивался словами: «Поэтому мы считаем своим священным долгом нашим обратиться к союзным державам, которые объявили, что хотят всеми средствами защищать права и вольности Речи Посполитой, и просить их, чтобы они защитили драгоценнейшее сокровище наше — право свободного избрания короля. Мы просим их помощи, потому что не желаем на избирательном сейме подвергаться тем же насильствам и беззаконным мерам, от которых терпели на созывательном сейме. Мы желаем совершенно свободного избрания, без исключения кого бы то ни было, и признаем нашим королем того, кто окажется достойнейшим и кого назначит нам Бог, будет ли этот избранник наш пяст (поляк. — Н. П.) или чужестранец». Под последним подразумевался Август III. Состряпанная фальшивка давала формальное основание для вторжения русских войск в Польшу.

Подобный поступок русской дипломатии можно с полным основанием назвать безнравственным, но иным средством противостоять натиску Франции Россия не располагала и угроза вторжения войск, как и вторжение, являлись последним средством защиты национальных интересов и сохранения суверенитета страны. Не лучшей оценки заслуживает и правительство Франции, пытавшееся вдали от своих границ создать цепь враждебных России государств с целью придать Российской империи статус допетровской Московии. Но главным виновником происходивших в Речи Посполитой событий являлись польская шляхта и магнаты, доведшие страну до такого экономического и политического упадка, который позволял более сильным соседям и отдаленной от нее Франции вмешиваться в ее внутренние дела.

Левенвольде не решился использовать предоставленное ему право вызова войск в Польшу и, не простившись с примасом, отправился в Петербург добывать соответствующий указ, прихватив при этом список фамилий наиболее активных сторонников Станислава, имения которых должны быть разгромлены вторгнувшимися русскими войсками.

Между тем Станислав 21 июня инкогнито прибыл в Польшу и поселился в монастыре Св. Креста, что близ Варшавы. 9 сентября он появился в столице, а 12 сентября избирательный Сейм единогласно провозгласил его королем.

В противовес избирательному Сейму в Варшаве менее представительный Сейм в Праге (на нем присутствовало 16 сенаторов и до 600 человек шляхты) избрал королем Августа III.

Вызывающее поведение примаса и сенаторов опиралось на убаюкиваемые ложные донесения польского посла в Петербурге Лефорта о слабости русской армии, об отсутствии средств в казне, о том, что императрица не решится подписать указ о вторжении. 19 июня специальный представитель примаса Рудомино подал императрице грамоту, выражавшую уверенность, что она не нарушит свободы избрания короля и будет «зерцалом для прочих держав». Следуя этому внушению, императрица приобрела бы более славы, чем многими победами, которые хотя и надежны, но вызовут обиду и всенародное рыдание населения Польши.

Левенвольде возвратился в Польшу через Кенигсберг и в пути раздавал манифест, напечатанный на польском языке от имени трех держав под названием «Основательное изложение справедливых причин, которые побудили три державы послать свои войска, стоящие на границе, в Польшу при предстоящем избрании короля по настоятельному требованию различных знатных членов Речи Посполитой как из сенатского, так и из рыцарского чину для защиты свободы голоса». Этот лицемерный манифест заверял, что союзники, решив ввести войска, не имели в виду «собственного интереса, но из искренней любви к Польскому государству»[276].

Начался третий этап борьбы за польское наследство, когда на смену перу публицистов и переговорам дипломатов пришли штыки и пушки: императрица велела еще накануне созыва избирательного Сейма генералу графу Ласси перейти границу и форсированным маршем двигаться к Варшаве.

Накануне примас заявил, что «Речь Посполитая никому не может позволить приписывать ей законы», и грозил: «Если вступят в Польшу иностранные войска, то он пойдет против них с крестом в руках». На самом деле примас надеялся не на «крест», а на помощь извне: он полагал, что французский король не оставит своего тестя в одиночестве и совместно с Турцией и Швецией окажет избранному королю действенную военную помощь, ибо в самой Польше силы, способные оказать сопротивление русским войскам, отсутствовали.

Только что избранный королем Станислав Лещинский, не став дожидаться времени, когда он окажется пленником русских войск, бежал в Данциг, чтобы укрыться за его крепостными стенами и терпеливо ожидать обещанной помощи. Но тесть не спешил ввязываться в войну и пока довольствовался опубликованием 17 марта 1733 года декларации, что он не потерпит вмешательства в польские дела. Декларация долгое время так и оставалась угрозой, сотрясением воздуха. Франция не жалела ливров, но пока опасалась подкрепить подкупы военной силой. Отчасти эта пассивность объяснялась равнодушием короля к военной славе, отчасти отсутствием страсти к супруге, чтобы ради нее оказать помощь ее отцу, но главным образом опасением быть втянутой в серьезный военный конфликт, требовавший значительно больших ассигнований, чем расходы на подкуп.

Итак, надежды поляков на быструю помощь Франции оказались эфемерными. Еще более эфемерными были надежды на поддержку Станислава Швецией и Турцией. Ресурсы первой из них были столь ограниченны, что правительство испытывало трудности, чтобы содержать турецкого посла и его свиту, прибывших в Стокгольм для переговоров о согласованных действиях против России. Турция тоже была лишена возможности оказать Станиславу поддержку — ей было не до того, но по другой причине: она воевала, и при этом неудачно, с Персией. В расчеты Турции не входило вмешательство в польские дела на стороне Лещинского, хотя она имела для этого формальные основания — по Прутскому мирному договору 1711 года Россия обязалась не вмешиваться во внутреннюю жизнь Речи Посполитой и тем более вводить войска на ее территорию.

Бегство короля в Данциг вынудило Ласси изменить маршрут и направить войска туда, где он укрывался. Из 50-тысячного корпуса русских войск в Польше к Данцигу подошло только 12 тысяч, с которыми было бесполезно атаковать крепость, — остальные обеспечивали безопасность коммуникаций и действовали против мелких отрядов сторонников Станислава.

Русский двор, видимо, не удовлетворяла пассивность Ласси — в столице считали, Данцигом непременно надо овладеть до того, как море и Висла освободятся ото льда и Франция получит возможность отправить в помощь Лещинскому корабли с десантом. Но была и другая, вероятно более веская, причина появления именного указа 10 февраля 1734 года, предлагавшего фельдмаршалу Миниху «немедленно ехать прямо отсюда на почтовых к стоящему под городом Гданском корпусу нашего войска и оный под свою команду принять и поведенные действа против оного города и имеющую в Польше неприятельскую сторону и станиславских адрегентов производить».

Адъютант Миниха полковник Манштейн причину смены командующего объяснял личными мотивами, исходившими от фаворита императрицы Бирона. Мы уже не раз отмечали, что Миних занимал множество должностей. Но для полного удовлетворения своего тщеславия ему недоставало самой малости — стать фаворитом императрицы, сменив на этой «должности» Бирона. Он был близок к осуществлению своей мечты, но склонность императрицы к фельдмаршалу была замечена Бироном, и тот принял срочные и энергичные меры против соперника: дворец, где жил Миних, находился рядом с императорским, и фельдмаршал имел возможность часто общаться с Анной Иоанновной. Для начала Бирон лишил Миниха возможности этого общения с Анной Иоанновной, уговорив императрицу в 24 часа освободить дворец и переселиться в новое помещение по ту сторону Невы. Ревнивец, однако, не почувствовал себя в полной безопасности, пока соперник не будет удален от двора, — в результате появился указ о назначении Миниха в действующую армию главнокомандующим. Миниху пришлось затратить немало усилий, используя в качестве посредников своих друзей, чтобы успокоить ревнивца и восстановить с ним прежние отношения.

Фельдмаршал во исполнение указа действительно отправился под Данциг «немедленно». Суть натуры Миниха кратко и выразительно охарактеризовал С. М. Соловьев: «Миних брался за все, оказывал всюду большую деятельность, не щадя трудов, еще менее щадил слов для выставления этих трудов, для прославления своих заслуг, для указывания беспорядков, которые были до него»[277]. В справедливости этих слов мы будем убеждаться не раз, но фельдмаршал проявил их еще до прибытия под Данциг, до ознакомления с обстановкой на месте: в его разгоряченной честолюбием голове были мечты на быстрый успех и военную славу, которую он непременно обретет под Данцигом. Репутацию хвастуна и тщеславного человека Миних подтвердил вполне, отправив императрице 22 февраля 1734 года донесение: «Ваше императорское величество верно обнадеживаю, что я по прибытии моем к армии город Гданск так осадить чрез Божию помощь уповаю, что из оного и в оный никто, кроме бомб и ядер, которые со стороны вашего величества посылаться будут, попасть не может и с магистратом так поступить и город в такое утеснение привесть, чтоб полную сатисфакцию вашего величества войску получить, ежели б только чрез помощь Божию, вскоре туда прибыть мог»[278].

Со стороны Миниха это выглядело бахвальством. Данциг — первоклассная крепость, со стороны суши почти неприступная, с добротными оборонительными сооружениями перед стенами крепости, впрок снабженная артиллерией и ядрами, а население — запасами продовольствия на несколько лет. Правда, из 30-тысячного гарнизона только треть относилась к регулярным войскам, а остальные были вооруженными горожанами, но и этих сил вполне достаточно, чтобы противостоять малочисленному корпусу осаждавших.

5 марта 1734 года в лагерь русских войск прибыл Миних. В неукротимой энергии, постоянно выплескивавшейся в поспешных действиях, Миниху не откажешь, как не откажешь и в том, что эта поспешность, не оставлявшая его в обоих войнах, создавала впечатление, что он постоянно гнался за славой, которая норовила от него ускользнуть.

В действиях Миниха под Данцигом можно обнаружить два аспекта: военный и связанный с судьбой беглого короля. Собственно, осада Данцига не являлась самоцелью, а была предпринята ради пленения Станислава Лещинского, чем окончательно был бы устранен соперник Августа III.

В донесениях Миниха о пребывании Станислава в Данциге и его таинственном исчезновении из города много неясного, и отечественные источники не позволяют дать исчерпывающий ответ, как было совершено бегство короля из города, в который, по заверению фельдмаршала, «никто кроме бомб и ядер… попасть не может».

В реляции от 10 мая Миних извещал о своем «крепком смотрении, дабы как из города, так и в город пропущен никто не был». Начальникам постов предписывалось «никого ни под каким видом, ни мужеского ни женского пола, хотя б кто и в нищенском платье, как сухим, так и водным путем пропущен не был». Фельдмаршал информировал также о мерах по перекрытию Вислы, исключавшей возможность использования ее для бегства: беглецу должны были препятствовать суда и засыпанные землей и потопленные бочки, а также прочие предметы.

Миних был настолько уверен или делал вид, что уверен в невозможности Станислава выйти из города, что не поверил или сделал вид, что не поверил сообщению о бегстве короля. Императрицу он извещал, что ему донесли 1 июня в два часа ночи об исчезновении короля, и произошло это якобы накануне. «Токмо я сему известию, — рассуждал фельдмаршал, — весьма не вероятен, ибо оный город нашими заставами так окружен, что без смертного страха ему из города выйти не без труда».

Когда отсутствие Станислава в Данциге стало неопровержимым, для выяснения условий таинственного побега Станислава и установления лиц, способствовавших дерзкой акции, была создана специальная комиссия, которой удалось лишь выяснить, что король бежал в сопровождении шведского генерала в лодке и что он был одет в крестьянскую одежду белого цвета и что, наконец, магистрат Данцига непричастен к организации побега. Так и осталось невыясненным, кто и как из армейских чинов споспешествовал побегу. Остается высказать две догадки. Первая — короля и его спутников пропустили на одной из застав либо по халатности, либо получив взятку. Но так как остался неизвестным маршрут бегства, то и невозможно установить заставу, пропустившую Лещинского. Другая версия — причастность к бегству самого Миниха. Зная алчность фельдмаршала, современники полагали, что он получил значительный куш. Эта версия опирается на донос, прямо обвинявший фельдмаршала в получении мзды. Из-за смерти доносителя следствие по доносу не велось. Сам Миних соглашался с объяснением успеха побега Станиславом: «Токмо темные ночи, мизерное мужичье одеяние и что пешу шел — в том его уходе пособили».

Обратимся к освещению военных действий. Они начались успешно: через четыре дня после прибытия под Данциг, 9 марта, русские войска овладели предместьем Данцига Шотландией, где им достались богатые трофеи, что дало повод Миниху написать в реляции: неприятель побит, «пушки, ядра и порох отобраны. Ныне в помянутой Шотландии… на хлебе, от неприятеля взятом, обед свой имеют».

Миних обладал необычайной виртуозностью в описании собственной роли в успехах армии — что ни день, то реляция о победе, хотя и малозначительной, но возведенной умелым пером фельдмаршала в успех первостепенной важности. Между тем эти успехи являлись не использованием его скромных полководческих дарований, а элементарными просчетами защитников Данцига. Они, например, умудрились оставить неукрепленными высоты, опоясывавшие Данциг, чем воспользовался Миних, занял их и приобрел удобные позиции для бомбардировки крепости. 22 марта он доносил: «Я до сего числа каждый день с авантажем один пост за другим от неприятеля счастливо обладал и оного в тесноту тем пригонял» и где «оный стоял ныне нашими редутами и линиями места заняты».

Если не было никаких, даже маленьких успехов, то фельдмаршал отправлял реляции с клятвами о готовности «с верностию служить» императрице или служить «не щадя живота моего до последней капли крови» ради благополучного исполнения ее желаний.

Шотландией и фортом Зоммершанцем осаждавшие овладели без существенных потерь. Миних полагал, что с такой же легкостью он овладеет фортом Гагельсбергом, и без предварительной разведки отравил восемь тысяч солдат штурмовать его, но напоролся на мощные укрепления и потерял более двух тысяч убитыми и ранеными солдат и 120 офицеров.

За столь значительные потери Миних должен был оправдываться. 7 мая 1734 года он писал императрице: «Хотя я о сем упадке весьма сожалею, только при атаке такого крепко противящегося города и имеющегося довольный гарнизон и сильную артиллерию без того пробыть никак невозможно»[279]. Адъютант Миниха полковник Манштейн заметил: «Если бы гарнизон сумел воспользоваться неудачей этого штурма и тотчас же сделал бы вылазку с большей частью своего войска, то этим бы принудил русских снять осаду»[280].

Русским войскам как раз и недоставало артиллерии, что задерживало бомбардировку города. Она началась только 18 апреля — после того как русские корабли доставили осадные пушки. Но в это же время на рейде у Данцига маячила французская эскадра в 11 кораблей с десантом в 2040 человек. Ей удалось овладеть тремя русскими галиотами, но зато французы потеряли высадившийся у Вейхзельмюнде десант, в полном составе сдавшийся русским войскам. Эскадра удалилась восвояси.

В дни бомбардировки Данцига на город было сброшено 2300 бомб, которые, по словам Миниха, на защитников «никакой склонности к сдаче города не оказали». Думается, что Миних сознательно принижал значение бомбардировок, чтобы подчеркнуть личные заслуги в капитуляции Данцига. «Я за немалое незапно счастие причитал, за которое Богу благодарение должен, что токмо одними угрозами и страхом такую капитуляцию получил». Способность Миниха внушать страх и угрозы не подлежит сомнению, но они не принесли желаемых результатов — король бежал, чем освобождал население от присяги, и стоило ли нести жертвы и неудобства от осады и бомбардировок города? С бегством короля защита города утрачивала смысл.

Капитуляция Гданска, подписанная Минихом, представителем Саксонии и двумя депутатами магистрата 28 июня 1734 года, состояла из 21 пункта и предъявляла городу жесткие требования. Главные из них — население признавало королем Августа III и обязывалось выплатить контрибуцию в два миллиона ефимков, один из них за соучастие в бегстве Станислава, если оно будет доказано. Магистрату разрешалось отправить в Петербург депутацию, которая «о должном прощении просить имеет». Любопытна десятая статья капитуляции, включенная конечно же по инициативе Миниха: за то, что «в противность военному обыкновению» во время осады звонили колокола, жители города должны были «заплатить генеральству, артиллерийскому и инженерному корпусу» 30 тысяч червонных.

В итоге войны за польское наследство Россия добилась своего: ставленник Франции Станислав Лещинский был изгнан из Польши, на троне утвердился угодный России кандидат, французы, с которыми русские впервые в истории столкнулись на поле брани, потерпели поражение. Но за эти успехи страна заплатила дорогую цену — в Польше полегло, по данным самого Миниха, свыше восьми тысяч солдат и около двухсот офицеров.

Под стенами Данцига проявилась характерная для Миниха черта — с немецкой педантичностью он стремился достичь славы, жертвуя ради нее жизнью русских солдат. Доказательство тому — соотношение потерь от боевых действий и болезней. Под Данцигом произошло лишь одно кровопролитное сражение, унесшее по вине фельдмаршала около двух тысяч убитыми и ранеными. Остальные шесть тысяч — жертвы болезней и изнурительных работ. А. П. Волынский, лично наблюдавший состояние русской армии, осаждавшей Данциг, отмечал: Миних «завел шансы великие и воинские де люди утруждены были работами великими и излишне тем людям было от него изнурение»[281].

К победам военным надобно присоединить и победу русской дипломатии — ей удалось воспрепятствовать усилиям версальского двора вовлечь Швецию в войну за польское наследство. Впрочем, этот успех не следует преувеличивать — дело в том, что Швеция в 1734 году располагала сухопутной армией в 35 420 человек, по численности более чем в семь раз уступавшей русской, поэтому надежды на реванш были крайне сомнительными[282].