«РАЗЛИВНА»

6 апреля 1932 года в Краматорске была пущена 3?я на Украине, 4?я в СССР, разливочная машина, построенная целиком из наших материалов (до сих пор они были импортными).

Самовар можно назвать вертикальным жаротрубным котлом, тождество конструктивного принципа позволяет возвеличить эту пышную машину домашнего чаепития. Но домну, несмотря на ее конфорочный раструб колошника, несмотря на ее грушевидную самоварную внешность назвать самоваром? Это унизило бы домну. Средняя доменная печь пожирает около 1000 тонн сырья и один миллион куб. метров воздуха для того, чтобы произвести 300 тонн чугуна в сутки. Магнитогорская домна будет давать 1500 тонн.

Стены домны выложены огнеупорным кирпичом и стянуты железным кожухом, опутанным ржавыми сливными кишками водопроводных труб, обливающих ее распаренные крутые бока потоками воды. Шихта, растворенная в 1200-градусной огненной жиже, глухо кипит внутри домны. Если спасительное прикрытие из сырости и холода прекратится, домна расплавится, как самовар, в который по рассеянности забыли налить воду.

Федор Феоктистыч смотрит в фурменный глазок сквозь синее стеклышко и довольно крякает: плавка идет ровным ходом, без осадок. Сжатый жгучий воздух с песчаным дерущим скрежетом врывается в домну. В глазок видно, как белые, словно из ваты, комочки шихты подпрыгивают в горне для того, чтобы растаять чугунным соком.

Леточное отверстие забито породой, смесью глинистого сланца и огнеупорной глины. В канаве, отделанной ярким песком, возле летки разожжен желтый костерчик из щепок. Нежные фиолетовые лепестки пламени пробиваются сквозь глинистую корку. Чугунщик, с тяжелым лохматым лицом и в смешной детской брезентовой панаме на большом волосатом затылке, громыхая деревянными колодками, с жестяными задниками, подошел к летке и одним взмахом лопаты выбросил желтый костерчик, фиолетовые лепестки несколько секунд продолжали трепетать самостоятельно, потом погасли.

Литейный песчаный двор разделен на грядки литников и готов для приемки чугуна. Слышатся тугие огромной мощности потрясающие удары выхлопных труб газомоторов, нагнетающих воздух в каупера, мощные колонны, начиненные кирпичом с мелкими частыми отверстиями, увеличивающими площадь нагрева. Каупера, зашитые в железную броню кожухов, покрытые героическими касками куполов, выглядят очень величественно. В кауперах пламя газа накаляется до 660° и ураганным вихрем несется в домну. Огромная пухлая кольцевая воздушная труба обхватила домну, как утопающего спасательный круг; тяжелые стволы фурменных рукавов, мощные изогнутые присоски, отводят воздух в горн с раздирающим уши скрежетом.

Горновой подходит к вагонному буферу, подвешенному на тросе к железной колонне, и несколько раз ударяет по нему ломом: сигнал силовой станции, чтоб прекратили подачу воздуха.

Чугунщики с грохотом волочат обожженные куски листового рифленого железа и кладут их на канаву возле летки, становятся на них ногами и, тяжело, мерно раскачивая огромный лом, долбят закупоренную глиной чугунную летку; сверху на тросах спускается лист железа, он, как фартук, прикрывает летку и служит защитой чугунщикам от внезапного прорыва летки. На всех домнах Союза введены пневматические буры для пробивки летки, но домна № 1 Краматорского металлургического завода предпочитает пользоваться древнейшим, испытанным на теле ожогами, способом пробивки летки.

Федор Феоктистыч — маленький, сухонький, чрезмерно подвижной и говорливый старик. Кургузая, кудловатая и рыжая бородка Федора Феоктистыча всегда разит крутым запахом паленой шерсти. Федор Феоктистыч, старший горновой домны, не может допустить, чтоб хоть один пуск чугуна проходил без его непосредственного участия. Федор Феоктистыч суетился возле чугунщиков: он не в силах сдержать муки нетерпения; зная всю необходимость этой ритмической медлительности, он все–таки сердито кричит чугунщикам: «Тыр, пыр — семь дыр, а никакого толка, в господа бога!..» Оттолкнув горнового, он хватается за лом и начинает сам мотаться в размашистой качке четырехпудового стержня. Еще один удар — и беловато клокочущая чугунная жижа с свистящим воплем вылетает наружу. Горновые торопливым наскоком, спиной к слепящей знойной фыркающей чугуном летке, прикрывая глаза рукой, стаскивают железо с литейной канавы.

А Федор Феоктистыч, потирая саднящие руки, отступив на два шага, присев на корточки, с наслаждением смотрит на сыто клокочущий «папашку–чугун» и крякает от удовольствия.

Сквозь желтую выпачканную багровым отсветом кожу лица Федора Феоктистыча Сочится пот; Пот собирается в многочисленных складках кожи и стекает по канавкам морщин, щекотно заливаясь за шею. Лом, тяжелый, согнутый и горячий, лежит в стороне, бело сияя на конце талой сосулькой изъеденного пламенем металла. Чугун течет едкого бело–оранжевого цвета у перевала металлического капкана, поставленного недалеко от неточного отверстия для задержки шлака. Чугун вскипает темной ноздреватой каменной пеной шлака, на мгновение замедляет бег, разбухая огненной чешуйчатой змеиной шеей, пылая пышным жаром, потом снова стремительно несется с сочным журчанием. В нем жидкая огненная тяжесть металла, в нем остервенелая жестокая дикость. Нетоптаный, пухлый снег, лежащий белой рамкой вокруг литейного двора, принял розовато–оранжевый отблеск расплавленного чугуна. Высокий светловолосый чугунщик с грязным захватанным руками, черным от копоти носом и золотистыми распушенными усами, одетый в широкие обтрепанные брюки на выпуск и такую же рубаху без пояса, минуту назад осторожно, брезгливо вытянутыми двумя пальцами, уберегая пышную золотистость усов, докуривший цигарку, теперь бежал большими прыжками, мягко ступая длинными ногами, обутыми в деревянные колодки с жестяными задниками, на податливый зернистый песок площадки за жгучим сыто самодовольным урчащим потоком чугуна. Прикрывая лицо согнутой рукой, защитно выставляя острый угол локтя, он бросался на ползущую огненную палящую чугунную лаву и с остервенением, искаженным открытым ртом глотал обожженный воздух, разгребая чугунную гущу, давая ей ход в песочные изложницы длинным металлическим шестом, запекшемся на конце ноздреватым комом чугуна. Нестерпимая жара обливала лицо чугунщика кровавым багровым наливом. Казалось: еще немного — и его белокурые, замечательно пышные усы сморщатся, запахнет паленым, и лицо осветится желтыми ветками горящих усов. Но чугунщик отскакивает и, довольно скаля розовые от чугунного отблеска зубы, приложив руки ко рту, что–то зычно кричит замешкавшемуся у канавы сутуловатому формовщику. Багровый заформованный литниками в чушки чугун еще имеет кисельную дряблость, по поверхности постепенно запекается тусклой пленкой, темнеет, обрастая каменной корой, храня внутри все еще жидкую сердцевину. Вслед стынущему металлу идут чугунщики и кувалдами разбивают спайки, чугун ломается, как только что выпеченные хлебы, поблескивая белым зернистым изломом. Зарытые в песок почерневшие чушки обливают из шланга водой, с равнодушным презрением хватают за шиворот щипцами, с легкого взмаха бросают в покорно присевшие на пружинных рессорах платформы. Воздух колеблется от тающего тепла прозрачными струями.

Но бывает и так. Небо покрывается грозными грудами промозглых облаков. Завод обволакивает душная сырая темнота. В махровой гуще еще колеблющегося тяжелого дыма торчат каменно хрупкие грустные, как минареты, трубы. По почерневшему небу несутся загнанные тучи в пене и мыле. Первые крупные капли доягдя падают с рябым робким шорохом на песчаную площадку литейного двора. С глухим скрежетом продираются по темному небу тяжелые, как чугунные слитки, тучи. Формовщики спешно заканчивают разделку литейного двора, скорчившись, втянув голову в плечи, стараясь сжаться так, чтобы меньше занимать места в исхлестанном тяжелой водой пространстве.

С лопающимся грохотом напоролось на дымовую трубу сползшее набок отяжелевшее бухлое небо, на землю посыпались тяжелые мокрые глыбы ливня. Песок литейного двора рыхло расползается, литейные канавы превращены в арыки. Вода несется, размывая все, вниз по склону, взъерошив шкуру желтой густой пеной. Постепенно ливень тихнет и тускнеет, кутаясь запахом сырости, плесени и холода. Формовщики, смачно чмякая в размокшем песке ногами, спешно поправляют непоправимое. Сейчас в это болото должен быть пущен чугун, иначе домна расплавится, как самовар. Чахлая луна мокнет в раскисших мокрых тучах. Федор Феоктистыч взволнованно всхрапывает носом, рассеянно пожевывая клочок пахнущей паленой шерстью бородки, тревожно смотрит на лужистую рыхлость литейного двора. Чугун, восторженно пофыркивая, рассеяв знойную молочную белизну, сочно журча, устремляется по канаве на двор.

Лица у чугунщиков сосредоточенно хмурые: предстоит большая работа. Чугун течет сквозь скопившуюся тишину, булькая и всхлипывая. Внезапно воздух загромыхал в клокоте, чугун вскипает взъерошенным багровым сугробом, разбрызгивая мясистые кипящие клочья. Чугунщики с оголтелым отчаянием бросаются на взбесившийся металл, прикрывая скорченными руками лица, ломами раздирают бурлящую кучу клокочущего металла. Жгучая метель брызг осыпает чугунщиков огненной едкой картечью.

Утром в болотистом пасмурном небе, подернутом грязноватой голубой тиной, всплывает воспаленное солнце, затянутое нежной розовой пленкой, как подживающий рубец ожога на бледно–голубом теле чугунщика.

Во взъерошенном плеске литейного двора лежат огромные мамонты — многотонные глыбы чугуна, запекшиеся ноздреватой корой. Чугун пошел в скрап, его придется рвать динамитом для того, чтобы снова опять сбросить в домну. Еще два–три таких козла, и промфинплан доменцев может быть сорван.

Борьба за механизацию доменного процесса есть борьба за 10 млн. тонн чугуна. В развернутой программе наступления черной металлургии разливочная машина является мощным механизмом побед. Огромные замечательные человеческие способности должны быть освобождены от идиотского способа разливки чугуна на литейные дворы. Сотни тонн исковерканного, засоренного песком чугуна, превращенного в скрап, — вот цена медлительности в деле реализации приказа т. Орджоникидзе о форсированной постройке разливочных машин в доменном производстве.

Комсомольцы Краматорского металлургического завода объявили себя шефами разливочной машины. Но машины нет. Ее надо сделать. До сих пор разливочные машины были только импортными. А мы сделаем сами. Но у нас нет опыта. Поедем на другие заводы: в Рыково, Енакиево, Макеевку, и там познакомимся с разливочными машинами. Созвали конференцию комсомольцев по постройке разливочной машины, на ней выбрали штаб. Тов. Масюченко, инженер, главный конструктор разливочной машины, застлав синькой чертежа огромный, как простыня, стол, знакомил штаб с конструкцией механизма машины.

Пропускная способность 1200 тонн в сутки при неко–торых условиях может быть значительно увеличена за счет увеличения скорости ленты конвейера. Обслуживать машину будут 11 чел. Брак — ноль. Чушки будут выходить равновесомые, по 50 кило.

Тов. Павлюков, директор металлургического завода, теребя мочку уха, стараясь подавить в глазах и голесе искры воодушевленного возбуждения, говорил представителям штаба:

— Да, ребята, в этом месяце мы сверх плана дали стране 2720 тонн чугуна, снизили себестоимость тонны чугуна с 67 р. 25 к. до 61 р. 68 к.; одни только доменцы дали 94 550 р. экономии. Все эти победы обязывают нас к твердому производственному плану, разливочная в план не входила. 210 тонн железа, нужного для постройки разливочной, детали оборудования — все это нужно раздобыть из наших внутренних ресурсов. Брать металл из фондов, предназначенных для основного производства завода, нельзя.

Возможность построить машину собственными средствами есть, железо найдем, разливочную будем строить сверх плана, сверхударными темпами. Макар Калиныч Нещеретьний уже выехал в Рыково, чтобы ознакомиться с машиной и чтобы договориться об изготовлении частей оборудования с рыковцамн: у них уже есть опыт в этом деле. Говорить о важности для нас разливочной не приходится, сами знаете.

На площадке, предназначенной для разливочной машины, возле литейного цеха лежат тонны бурой железной рухляди и мрачные сыростные рыхлые горы использованной тощей породы. По цехам заметались сотни белых шелестящих листовок с приглашением прийти на комсомольский субботник.

Упругие овальные груды дыма и пара, пропитанные оранжевым багрянцем отблеска расплавленного чугуна, стынущего на литейном дворе, плавали в небе. Домны тяжелели в пышном зареве своими грузными величественными телами. Чумазый паровозик — «татьянка» — с длинным хвостом открытых платформ влетел в самую гущу гама и хохота и остановился, опешив, тяжело отдуваясь паром. Горы хлама, воняя плесенью, разрушенные, развороченные, тяжело вспрыгивали на сотни звенящих лопат и летели рыхлыми комьями на платформы. Комсомольский субботник по очистке площадки для разливочной в разгаре.

Павел Зухин идет по заводскому двору со странной для его вертлявой фигуры степенностью. Виною этой торжественной величавой походки является, конечно, новый коричневый костюм в полоску, надетый Павлом Зухиным по случаю выходного и совершенно деловой встречи с Зиной Степановой. Увлеченный самосозерцанием, Павел не заметил, как очутился неожиданно в самом центре субботника. Взрыв негодования встретил появление Зухина. «Зухин, почему ты опоздал? Что за безобразие!» Павел поднял свои совершенно невинные глаза.

— То есть куда я опоздал?

— Как куда — на субботник.

— Субботник? Я не знал.

— Не знал, ну вот теперь знай, бери лопату.

— Да, ребята, я же согласен, да костюм новый, — взмолился Зухин. Подошла Зина, та самая Зина, которую он хотел увидеть.

— Павел, почему ты хочешь уходить с субботника?

Лицо у Зины суровое, губы сжатые, брови нахмурились, и, если бы не вздернутый нос, окрапленный желтыми веснушками, — это была бы совсем не та Зина. Но Павел Зухин был непоколебим, никакие доводы не помогали.

— Так, значит, окончательно не хочешь оставаться на субботнике? — спрашивала Зина, гневно блестя глазами.

— Окончательно, — вздохнул Зухин.

Круто повернувшись, Зина решила, презрительно пожимая плечами, отойти от Зухина. Но из этой демонстрации ничего не вышло. Огромные, облепленные глиной отцовские сапоги, которые Зина надела для субботника, требовали к себе внимательного и серьезного отношения; каждое лишнее легкомысленное движение могло вывалить Зину из сапог; этого она не учла и потому стояла она на одной ноге,, дрыгая другой в воздухе, а сапог мрачно и непоколебимо стоял, вросший в глинистую почву, зияя пустым черным жерлом голенища. Зухин хотел использовать смех и замешательство, вызванные Зининым падением, для того, чтобы незаметно улизнуть. Но Виктор Савцов, встав в ораторскую позу на платформу с мусором, героически вытянув руку, возвестил:

— Сейчас слово для протеста по поводу принудительного труда в СССР предоставляется Павлу Игнатичу Зухину.

Паровоз в ответ пронзительно взвизгнул, дернулся впе–ред, и Савцов со всего размаха сел на кучу хлама, прикрывая гримасу боли с трудом склеенной улыбкой. Савцов прощально помахал рукой, а Зухину торжественно вручили лопату с ручкой, обернутой бумагой для красоты и гигиены, как пояснил Зухину Семен Коротыгин. Через десять минут Зухин забыл о существовании костюма, в увлечении лазил на коленях под вагоны выгребать завалившийся мусор, прыгал со всего размаха на мягкие кучи хлама, демонстрируя свою ловкость и удаль. После субботника костюм не имел уж того блестящего вида. Зухин с грустным вниманием рассматривал бурые сырые пятна на коленях и жирный растек мазута на рукаве пиджака. Подошла Зина, с деловитой серьезностью обследовала повреждения костюма и заявила, что пятна на рукаве можно вывести бензином, а брюки пусть высохнут, а потом щеткой. И Зина взглянула на Пашку такими теплыми ласковыми глазами, что тот даже зажмурился. Ведь Зина знала, что Зухин надел новый костюм только для нее.

Макар Калиныч Нещеретьний, главный механик Краматорского металлургического завода, посланный на ряд заводов Донбасса для изучения конструкции разливочной машины, вернулся из своей командировки и делает доклад о результатах поездки на комсомольском собрании штаба по постройке машины. Макар Калиныч говорил тусклым, уставшим голосом:

— Товарищи, также сообщаю вам, что рыковский завод отказался делать для нас оборудование: объясняют тем, что загружены очень.

Это сообщение собрание встретило взволнованным гулом, но сквозь него бьются искры удовольствия.

— Ну и пускай, пускай! Мы и сами сделаем, зато никто не будет говорить нам — помогали.

— Ребята, — вскакивает со своего места Миша Нехотящий, зав. комсомольским отделом газеты «Краматорская правда», бывший фабзаяц и слесарь на металлургическом. — Ребята! — голос Нехотящего звенит и бьется от возбуждения. — Разливочная будет пущена в срок. Вы слышите, Макар Калиныч, — будет пущена, и мы, мы… — Нехотящий делает глотательное движение, машет руками, хочет сказать такое величественное, сильное, но его перебивают, вскакивают с мест и тоже кричат Макару Калинычу взволнованное и непонятное. Макар Калиныч стоит один с обмяклым растерянным лицом, что–то щекочущее подступает к горлу. Макар Калиныч шмурыгает носом и беспомощно улыбается.

В литейной все, к чему ни притронешься, покрыто тонкой пеленой крупной шершавой пыли, даже провалившийся сквозь стеклянный фонарь крыши прозрачный солнечный отблеск плавает в цеху голубоватой пыльной дымкой. Земляной пол, глухой, мягкий, задавлен тяжелыми громоздкими деталями; обросшие землей, они похожи на только что выкорчеванные корни гигантских деревьев. Формовщики, сидя на корточках, старательно утрамбовывают в опоках маленькими толстыми толкушками прелую остро пахнущую жженым железом иссиня–черную землю. Постовые сквозной бригады разливочной ходят по цеху с серьезными сосредоточенными лицами. Им вверено штабом ответственное дело — деталь разливочной должна идти в производственном потоке с наибольшей скоростью поверх основного потока. Бригада модельщиков Голона выполнила досрочно задание, им ответили бригады литейщиков Пастернака и Зубрицкого сверхударным выполнением заказа. Детали разливочной пользуются всеобщим покровительством и уважением: их встречают всегда с улыбками и шуточками. Обрубщик Терехов, скаля желтые изъеденные зубы, с нежной хрипотой выдавливает из прокуренной глотки при виде детали разливочной: «А вот она такая–сякая, немазанная–сухая, пойди сюда, я тебя сейчас, милая, оголублю», и, навалившись гулкой грудью на пневматическое зубило, сотрясаемое глухой дрожью, он сдирает с детали коросты наплывов, щетину вверившихся формовочных гвоздей. Но как ни старался Терехов, а в обрубочной образовалась пробка. Тяжелые громоздкие слитки задавили маленькое помещение обрубочной. Посоветовавшись с бригадой, Терехов решил остаться после работы на несколько часов, чтоб «ликвидировать пробку как класс».

Обрубочная расположена у выхода цеха. Литейщики шли после работы чумазые, пропитавшиеся запахом жженого чугуна, с радостным облегчением, какое всегда чувствует человек после работы.

— Что, ребята, — подсмеивались они над обрубщиками, — затыркались? Может, вам пособить, вы попросите.

Коренастый обрубщик с мясистыми покатыми плечами, зло ворочая тяжелую деталь, через силу выдохнул:

— Ну, что ж, подсоби — и то дело, чем языком во рту плескать.

— Хе–хе — подсобить, а вы потом за мое усердие деньжонки получать будете? — отбрехивался литейщик.

— Мы? — Обрубщик оставил деталь и, обдавая горячим дыханием литейщика, проговорил, задыхаясь от обиды: — Мы на чужих руках не загребаем, мы соединенную упряжку в пользу Осоавиахнма можем, во!

— Это здорово, ой да Семен Игнатич, угробил, ну что ж, придется, видно, помочь.

Литейщики начали переодеваться. Терехов, большой гастроном, хорошего табачку вытащил, пачку папирос высшего сорта и, победно ею потряхивая, кричал:

— А ну, работнички, налетай: для такого случая не жалко. Эх, была не была, назавтра другие купим — налетай, ребята!

И ребята налетели. В другое время никогда у Терехова не выпросишь: уж очень он на папиросы жаден. Так организовался «самотеком» субботник. Пробка была в два часа ликвидирована, детали разливочной поступили в механический цех, где была проведена уже подготовительная работа и их давно ждали.

Ветер, пропыленный сухим колючим снегом, раздираемый на клочья железными лезвиями конструкций подъемного сооружения разливочной машины, со скрежетом и воем метался по строительной площадке. Работа по монтажу идет полным ходом. Разгоряченные работой ребята не чувствуют, как куски холодного продрогшего ветра падают в рукава, за воротник, как сваренные едким шипящим голубым пламенем автогена, пропитанные жгучим морозом железные детали конструкций льнут холодком к телу. Ведь весь завод с напряженным вниманием следит за их работой, о разливочной говорят, волнуются. Митька Холопин висит на животе на самом верху подъемного сооружения, вниз свисают две болтающиеся ноги в огромных распухших валенках. Холопин крепит блок, работа трудная и ответственная. Внизу стоит обрубщик Терехов, он задрал кверху голову, из желтой сморщенной шеи торчит хрящеватый кадык.

— Митька! — кричит Терехов.

Тут слышится в небе потревоженный бас Митьки:

— Что надо?

Терехов прикладывает руки ко рту и наставительно орет:

— Ты, значит, как надо, делай, чтоб, значит, все как надо было.

— Знаю. Катись! — невозмутимо гремит в ответ Митька сдавленным басом. К Терехову подходит Макар Калиныч, от его фигуры с тучным выпуклым брюшком веет добродушием и довольством.

— Ну как, товарищ Терехов, — говорит Макар Калиныч теплым воркующим голоском, — растет машина?

Терехов щурит глаза, стараясь придать своему хрипловатому басу нежный ехидный оттенок:

— Мы, Макар Калиныч, тоже к этому делу руки прикладывали, значит, тоже чувствуем.

Терехов суетливо хлопает себя по карманам, вытаскивает пачку папирос, с широким жестом открывает, протягивая Макару Калинычу:

— Закуривайте, «золотые» — высшая марка, только для хороших людей берегу. — Терехов рассыпает по лицу веселые мелкие морщинки и, заливаясь, хохочет.

Монтажные работы по разливочной машине почти закончены; комсомольские бригады монтажников: Кравцова, бригада «блок» Матвеева, Писаренко, Пащенко, оправдали почетное имя первой комсомольской разливочной машины. Бригаде В. И. Еременко — лучшей хозрасчетной бригаде, перевыполнявшей производственное задание на 190 проц., при переходе на хозрасчет сумевшей поднять зарплату на 47 проц., было поручено самое ответственное дело — сборка редукторов, главного механизма разливочной машины. Бригада досрочно выполнила задание. Машина в основном была уже готова к пуску, но не было ковшей.

Мульды, чугунные, толстые, неуклюжие корытца, еще покрытые свежей ржавчиной, покорно лежат пятипудовой, праздной, пустующей тяжестью на суставчатой цепи конвейера, сдобренной упругой твердостью четырнадцатипроцентной марганцевой породистой стали. Ребята, хмурые и подавленные, ходят вокруг разливочной и, рассеянные, трогают ее холодные недвижимые части. Макар Калиныч жует горькие прокуренные кончики желто–седых усов и, подавляя обиду, говорит:

— Ничего, ребята, подождите, пустим разливочную, дайте срок.

— Подождать? Ну нет!

На столе у директора холодеет прозрачной голубизной вода в графине. Директор остужает разгоряченные внутренности. Директор скоблит всей пятерней голову:

— Ну так, ребята, что я могу сделать? Нет ковшей, нет как нет, а на что рассчитывали, когда строили? — Воротник у директора расстегнут; большая, мясистая живая шея бухнет; поглаживая ее рукой, директор говорит, стараясь не сорваться самому в горячке: — Да нам Рыковский завод обещал их сделать. Ну? Ну — и не сделал.

Скулы Васьки обожгли горячие красные пятна, губы бледнеют, сквозь ссохшиеся губы выдавливает:

— Итак, значит, разливочной крышка. Эх вы и хозяйчики, угробили дело! — Васька хочет сказать еще что–то, очень обидное, злое, звонкое, как бьющееся стекло. Директор твердеет глазами и говорит раздельно, внятно, резко:

— Да, сроки пуска разливочной не оправдали, будет шестого числа, вместо…

— То есть как это — шестого? Этого месяца? Через пять дней? Да? — Глаза у ребят наполняются жидким и взволнованным блеском. Но Васька не верит: довольно голову морочить — и он с хрипом выдавливает:

— А ковши где взяли, опять с бумаги?

— Не с бумаги, а пз литейного цеха, сами делаем, послезавтра будут готовы.

— Товарищ директор, почему же сразу так не сделали?

— Нельзя, ребята, срочные заказы были, не мы одни строим, вся страна строится.

Ребята гурьбой вывалились из кабинета директора, тщательно прикрыв за собой дверь. Васька торжествует, он хватает ребят восторженно за плечи и, поворачивая к себе, захлебываясь, орет в лицо:

— Ну и директор, а? Старый большевик, чего хочешь. Ну, я так и думал.

— Думал, а бюрократом обругал.

— Так я не его.

— Не его? А кого же? Графин с водой, что ли?

Но Васька не слушает, он спешит сообщить радостную весть Макару Калннычу. Макар Калиныч сидит за стареньким столом в холодном сыром помещении ремонтной мастерской разливочной машины. В глазах у него тоска и волнение. Сидит оцепеневший, равнодушный, недвижимый. Только живот ритмически колеблется в тяжелом спертом дыхании. Одну руку он положил на стол, другой уперся в колено, седые усы уныло свисли с его лица, облепленного сырой уставшей кожей. А Васька носится по заводу, разбрасывая двери в поисках Макара Калиныча. Вот он влетает в ремонтную мастерскую, окутанный возбуждением и паром. Макар Калиныч поднимает на него уставшие мутные глаза. Васька, проглатывая от возбуждения слова, захлебываясь, залпом передает результаты разговора с директором завода. Пыльные, сморщенные глаза Макара Калиныча разлипаются, лицо заливается ярким румянцем.

— Ты, Вася, может, чего путаешь? — и мягкая, теплая, веснушчатая рука Макара Калиныча тревожно ложится на плечо Ваське.

— Да нет, Макар Калиныч, ей–богу, шестого пуск.

Макар Калиныч снимает руку с плеча и шатающейся походкой идет узнать от самого директора о сроке и возможности пуска.

Солнечный, золотистый, знойный слиток расплавил небо до густой прозрачной синевы. Волнистый голубой ветер, пропитанный трепетными запахами талого снега, волновал лужицы, полные дрожи и весенней испарины. Сегодня 6 марта, день, назначенный для пуска разливочной машины. На площади вокруг разливочной собралось несколько тысяч человек рабочих. Сейчас будет пуск. Макар Калиныч стоит на галерее разливочной машины, на лице у него выражение мудрого, непоколебимого спокойствия. Собрав в кулак колючую, нарядно подстриженную клинышком белую бородку, он застыл в безмятежной позе, поблескивая глянцем свежевыбритых щек. Но вы посмотрите на Ваську. Он еле стискивает распирающую его радость нахмуренными белобрысыми бровями. В его лице чувствуется бурное, еле сдерживаемое напряжение, готовое ежесекундно взорваться в восторге бессвязных радостных слов. Рядом с ним Павел Зухин в безукоризненном костюме в полоску, но внимание Зухина разбавлено, он вертит головой во все стороны, точно ему воротничок режет шею. Зухин ищет кого–то. Вот она, Зина, она только что прибежала от домны и кричит звонким прерывающимся голосом:

— Идет, идет.

Площадка закипает взволнованным гулом голосов. Паровоз, заливисто раздирая медную глотку, попыхивая паром, расталкивая метры, отделяющие разливную от домны, подкатил платформу с ковшом, наполненным жидким чугуном. Миша Нехотящий вскочил на галерею разливочной и, махнув рукой, крикнул:

— Да здравствует комсомольская разливная! Ура!

— Ура! — загрохотали на площадке.

— Качай Макар Калинина, качай.

Руки и ноги Макара Калиныча беспомощно взметнулись в небо. Головастый губастик–ковш, нежно подхваченный под мышки цепкими крюками крана, плавно, без рывка отделяется от платформы и медленно наклоняется: из оттянутого, как у молочника, носка брызжет первая жидкая струйка. Она скатывается по Т-образному металлическому желобу, выложенному огнеупорным кирпичом, в движущиеся мульды и моментально застывает круглыми комочками. Эти крохотные лепешки первые проваливаются сквозь скрежет конвейера, с грохотным слабым, задавленным звуком падают на дно платформы. А мульды, уже наполненные чугунным киселем, бережно несут багровую жижу, быстро стынущую траурной каймой. На середине пути чугун встречает холодный душ из навеса водопроводных труб, просверленных частыми дырочками. Клубы горячего пара барахтаются под волнистой, рифленого железа, крышей разливочной галереи и прелым туманом растворяются в воздухе.

С глухим грохотом падают свежеиспеченные чугунные батоны в платформу. Мульды, перевернувшись, скользят под пол. Там пыльная известь растворяется в слякотном тумане пара, разбрызгивается форсунками по обожженной внутренности мульды и моментально засыхает тонкой пленкой. Мульды бегут дальше, выбеленные, обливаясь приятным прохладным ливнем, готовые снова принять в прикрытые спасительной коростой извести внутренности едкую расплавленную чугунную массу. Разливная работает блестяще. Чушки идут равновесомые, по 50 кило каждая, брак — ноль.

Козлам на литейном дворе оторвали голову.

Комсомол Краматорщины дерется за 10 миллионов тонн чугуна.

1932 г.