Молчание Поманённого Камня

И раньше, и во времена Ивана Грозного в здешних местах шла стремительная и суровая, как вишерская стремнина, жизнь: сталкивались в битвах у подножия горы с древнерусским названием Полюд тюркские, славянские и угорские народы; скрипели санные обозы с рыбой и пушниной, драгоценной, мерцающей, жаркой; рыскали по берегам рудознатцы. По реке Вишере, а далее волоком до Ивделя проходила здесь дорога в Сибирь. Здесь начиналась территория ясачных вогулов, крещенных в 1751 году в деревне Сыпучи, что на берегу Вишеры. «Они простотой сердечной своих идолов приравнивают к иконам, называя их шайтанами».

Все мы, северяне, из вогулов: кто бы нас ни крестил, своим богам молимся. Михаил Никонович, в квартире которого мы сидим и беседуем, согласен.

— Ничего из того, что думаешь, нельзя было ни записывать, хоть и хотелось, ни говорить, — вспоминает он, — всю жизнь пришлось молчать…

Значит, своему деревянному богу молился, хотя в команде иноверцев работал.

Молодой курганский крестьянин Михаил Бутаков с оперуполномоченным ОГПУ разговаривал дерзко, с прокурором — тоже. Суд приговорил его к пяти годам заключения за антисоветскую агитацию. Он подал апелляцию. Но второго суда не было. Михаилу показали короткий приговор, отпечатанный на дешевой курительной бумаге, известной в то время под названием «филигран».

«О Господи, помоги убежать!» — молился он. «Убежишь — поймают, голову отрубят», — отвечал ему тот с небес голосом соседа по этапу.

— В челябинской тюрьме двое уголовников вбили мужику гвоздь в голову, а потом изнасиловали…

Человеку, который произнес эту фразу, девяносто лет. Худой, седоволосый, светлоглазый и ироничный старик. Он очень любит собирать грибы по ясным вишерским борам. Однажды, рассказывает, нашел белый гриб, приподнял мох, а там — еще один, и еще один… Всего двадцать три.

— Однажды только такое было, — с радостью и сожалением качает он головой. — Однажды, один раз, один… Второго раза не будет.

Как не было второго суда. В той же самой челябинской тюрьме начальник конвоя, невидный человек, невзрачный такой, с азартом начал избивать заключенных рукоятью нагана. «Бейте их, бейте!» — кричал он. Но рядовые с места не двинулись, поскольку шел невинный тридцатый год.

Михаил Никонович Бутаков не был блатным, не стал сексотом. Он был сам по себе — сам себе царь.

Этап прибыл на место, здесь шло строительство Вишерских химических заводов, будущего бумкомбината, силами четвертого управления СЛОНа — Соловецких лагерей особого назначения. Начальником управления ВИШХИМЗа — строительства Вишерских химических заводов, под которыми понимались стройки не только на Вишере, но и на Каме, был Эдуард Петрович Берзин, тот самый, известный по делу Локкарта чекист, расстрелянный позднее в Магадане как японский шпион.

На Вишере работал в то время заключенный Шан-Гирей, татарский князь из свиты царя. О нем можно прочитать в книге Варлама Шаламова — антиромане «Вишера». Будущий писатель входил тогда в администрацию лагеря, хотя и сам прибыл на стройку со сроком и под конвоем.

Первое зафиксированное письменно упоминание о поселении на месте нынешнего Красновишерска, в теперешнем пригороде — Морчанах, относится к 1689 году. В начале XIX века здесь было четырнадцать дворов со ста сорока тремя жителями. В начале XX века построена церковь.

Кроме воды, земли, гор и тайги здесь есть всё, но понемногу. Возникает такое ощущение, будто Вишера — сказочная шкатулка, инкрустированная всеми драгоценностями мира. Здесь были обнаружены медные руды, серный колчедан, золото и платина, соленосные пласты и залежи гипса. Ныне на Вишере качают нефть и добывают алмазы.

Символ сегодняшней Вишеры — это, конечно, он, алмаз. Углерод, самый твердый минерал, рождающийся в земле под большим давлением. И в россыпях все равно одиночка, сколько бы ни было каратов. Сам себе царь. Как сильный человек — не сломать, не расколоть. А если огранить умело, то замерцает светом прожитых лет.

— К этой мере тогда прибегали редко, — рассказывает Бутаков. — После неудачного побега расстреляли группу молодых заключенных. За конбазой…

Знакомое место. Когда едешь от Соликамска до Красновишерска — сто асфальтированных километров между сосен, в конце минуешь железобетонный язьвинский мост, а затем такой же — новый, вижаихинский, рядом со старым, деревянным. За рекой, за Вишерой, возвышается синий плавник Полюда. И слева от моста начинаются сохранившиеся бараки мужского отделения бывшего лагеря, в которых до сих пор живут люди — никому не нужные, ни Богу, ни народу, ни правительству, честно отработавшие свое старухи. Ни звезд, ни алмазов не досталось героям тыла, доживающим свой век в камерах жестокого прошлого.

Справа от дороги находилось женское отделение лагеря. А за ним — конбаза, гужтранспорт: четыреста лошадей, на которых доставляли грузы из Соликамска, а позднее отправляли рулоны бумаги. В шестидесятых мы, лагерские пацаны, наблюдали с испугом в карьере за конбазой, как вываливаются из песка на белый свет человеческие кости. Бутаков, конечно, не помнит, а моя мать до слез хорошо знает имя одного из расстрелянных…

Место для строительства ВИШХИМЗа выбрали удачное — высокий, ровный песчаный берег. Сплошные золотые сосны. После войны на главной улице города посадили аллею лип, невысоких, густых. Теплых и ароматных после июльского дождя.

На Вишеру привезли германские машины, чтобы делать бумагу для шедевров пролетарского вождя и претенциозных столичных журналов. А среди сосен построили дом с мезонином — для Берзина. Он и сейчас стоит за высоким забором, как пришедшая в упадок барская усадьба. Через шестьдесят лет дом строителя социализма был приватизирован одним из последних директоров завода. Дом перешел в сферу частной собственности. Жители города были изумлены и бессильны. Знал бы Эдуард Петрович! Впрочем, у него был еще более своеобразный взгляд на законность.

Михаил Никонович жил вне лагерной территории, как и многие в то время. Среди бывших донских и кубанских казаков. Потом казаков куда-то увезли. Существует версия, что они остались лежать в песке, неподалеку от Камня Помянённого, вместе с детьми и женами, после того как им перекрыли дороги на юг. Умерли от голода и холода. Бутаков не слышал этой версии. Варлама Тихоновича он не помнит: тысяча людей прошли перед глазами этого человека.

— Не могу сказать, что книга Шаламова мне очень понравилась. Мне кажется, она написана пристрастно, с большим чувством, чем следовало бы. Тогда на Вишере все было проще, хотя порой и хуже, чем изображено в антиромане. Моего земляка Ивана Бахтомина в штрафном участке на Волынке, у Помянённого, до смерти заморили голодом. В то время угнетало не столько начальство, сколько засилье организованной шпаны. Как тот случай в челябинской тюрьме.

Михаил Бутаков видит прошлое Вишеры не так, как Варлам Шаламов. Но вероятно, поэтому мы и люди, что разные.

— А необыкновенных каких-либо заключенных или ссыльных вы знали?

— Нет, не знал.

— А царского доктора?

— Доктора? Он был врачом при царском дворе. Михаил Михайлович Костров. Когда на «Потёмкине» вспыхнуло восстание, матросы выбросили за борт всех офицеров, кроме одного — корабельного врача. Который умер позднее, в 1942 году, на Вишере.

Был здесь и Василий Васильевич Кондырев, полковник царской армии. Потом он служил в Красной — и запил. С тоски, наверное. Он жил в бараке сангородка с женой. После войны преподавал в автошколе.

— А фрейлину императрицы, которая владела шестью языками, вы знали?

— А, Наталью. Она была фрейлиной императрицы-матери, Марии Фёдоровны. Помню, когда у нее родился сын, каждый день покупала ровно пятьдесят граммов масла для мальчика. Так все рассчитала. Аккуратной женщиной была…

В антиромане Варлам Шаламов пишет, что многие аристократы отлично владели каким-либо ремеслом. Так, полковник Панин возглавлял на Вишере столярную мастерскую, а тот же Шан-Гирей работал агрономом.

Люди еще встречались те, а страна была уже не та. Все боялись друг друга. Говорили, если стоят трое, то двое наверняка сексоты.

— А вас расколоть пытались? — спрашиваю.

— Не раз, — отвечает.

— Что предлагали?

— Женщину.

— А вы?

— Сам найду, говорил.

— Нашли?

— Нашел…

Этой парой, Михаилом Никоновичем и Юлией Фёдоровной, рассказывают, все любовались в городе — оба красивые, статные. Когда впервые встретились, она была замужем, имела двоих детей. Дочерей поделили с мужем.

Бывший муж Юлии Фёдоровны, механик речного флота, на войне стал Героем Советского Союза. А Михаил Никонович не получил ни медали, ни звездочки — даже на погоны. Имел одну контузию и одну награду.

Заслуги признавались, а звания не давались. А он чести никому не отдавал. Под сорок уже было. Старшину роты железнодорожных войск солдаты называли «дядей Мишей».

Он улыбается, вспоминая это:

— Из-под Архангельска сняли нас — аллюр три креста! — и под Сталинград…

Там и получил контузию с наградой: «…за проявленное им отличие в боях с немецкими захватчиками судимость по приговору выездной тройки ОГПУ в 1930 г. по ст. 58–10 УК РСФСР с него снята. Военный совет Южного фронта. 4 мая 1943 г.».

Двухэтажный бревенчатый дом в центре города. В небольшой уютной квартире тепло и чисто. Мебель послевоенного образца. Старые фотографии, на которых хозяин яростно молод и полон сил.

— И на фронте приходилось постоянно сдерживаться, молчать — было о чем…

Войну он закончил в Германии, неподалеку от подземного бункера немецкого генштаба. До сорок шестого находился в госпитале, а потом вернулся к семье, на Вишеру. Работал на разных должностях, в том числе и главным бухгалтером комбината. Так вот, если коротко, о девяностолетней жизни. Жизни, в которой он всегда был со всеми и всегда — один.

Этот город самый ровный и чистый в области. Он стоит на песке, улицы покрыты асфальтом, а крыши бараков — мшистым налетом времени. В этом городе жили столичные аристократы, поволжские немцы, крымские татары, греки, армяне и болгары. Одни привезли сюда запах черноморского табака и кофе, другие — сундучки с веерами и фотографиями придворных.

Если подняться на вершину Полюда, то слева увидишь стометровую скальную стенку Ветлана над рекой, а вдали, за синей тайгой, — Камень Помянённый. Тот, который обо всех помнит и обо всем молчит. И на вершине, в одиноком раздумье, ты вспомнишь слова с первой страницы антиромана: «Здесь была возможность понять навсегда и почувствовать всей шкурой, всей душой, что одиночество — это оптимальное состояние человека… Идеальная цифра — единица. Помощь единице оказывает Бог, идея, вера».

Правее увидишь узкую и светлую полоску города, растянувшегося по берегу холодной и стремительной реки, имя которой каждый выбирает себе сам.

О, эти вишерские старики, они выпили всю мою кровь своими жестокими рассказами!

«Не знаю, может, это у меня психическое отклонение — хроническое чувство вины перед каждым встречным человеком?» — размышлял Василий в одном из писем.

Я понимал, что это такое, — я вырос в стране, где каждый был прав и смертельно последователен в собственных доказательствах. Поэтому лучше молчать и жить в уединении… Но что делать, если тебя достали и тут? Ты ведь уже пришел к выводу, что не имеешь права… Ничего не имеешь, кроме чувства первородной вины… Да что перед встречным, того же Анатолия Ведерникова Василий вообще не видел, а только слышал каждый день — голос, который приходил из-за Тулыма…

Этот Толя приехал на Вишеру из Чернушинского района, что значительно южнее заповедника. Там у мужика была пасека, поэтому Идрисов предложил ему поставить ульи на Лыпье. Но Толя решил проверить, смогут ли пчелы вообще разводиться в столь суровом климате, и прожить одно лето без них.

— Ты куда опять наряжаешься? — спросила его жена перед отъездом.

— А ты не каркай, — проворчал он, — не каркай… Накаркаешь — опять я виноват буду!

Василий Зеленин запомнил этот день на всю жизнь — 20 августа 1996 года. Он знал, что на «прием» рация с посаженным аккумулятором работать определенное время еще может, а на «передачу» начинает «булькать» — на другом конце слов просто не разобрать. И Лыпья в тот день «забулькала». Василий предупредил Анатолия, что у него село питание. Но Ведерников «забулькал» опять, и довольно длинно. Зеленин переключился на город и сообщил директору, что у «Андромеды-3» проблема с аккумулятором, но она упорно пытается пробиться — возможно, что-то случилось.

Идрисов получил сообщение и на следующий день улетел в отпуск — в Казахстан. Исполняющим обязанности директора оставил Малинина, который в работе заповедника вообще не разбирался, ходил — ерунду городил, а опытный начальник охраны Белков уже был уволен.

Через четыре дня Зеленину передали с южного поста, с Анчуга, что лодка Ведерникова лежит перевернутая у берега Вишеры ниже Лыпьи, о чем сообщили спускавшиеся рыбаки. Инспектора поднялись вверх по реке к дому, где жил Ведерников, а там — никого. Василий доложил о произошедшем в городскую контору.

Алексей Долганов, бывший офицер внутренних войск и «опер по жизни», работавший старшим инспектором на Анчуге, начал руководить поиском исчезнувшего. Делал он это умело, обстоятельно и масштабно. Из города быстро завезли большое количество бензина и раздали людям на Вае.

Что удивительно, на Лыпью все-таки поднялся один штатный мент — зашел в дом, посидел, задал два-три вопроса, ничего не осмотрел и быстренько отправился обратно. До 71-го квартала, где ждала машина, милиционера доставлял Ефремов, отец сожительницы Идрисова.

Едва они отплыли, как один из коллег Долганова вспомнил:

— Послушай, Алексей, ведь Ведерников пропал двадцать третьего? А в этот день я видел Ефремова — спускался он мимо Анчуга.

— Ладно, через пару часов вернется, я спрошу, видел он Колю или нет.

Действительно, директорский тесть должен был принять участие в поиске, но он не вернулся.

На следующий день Василий поинтересовался у вайской радистки, куда пропал Ефремов, и услышал, что тот сказался больным и сидит дома. Зеленин тогда удивился: не похоже, чтобы Ефремов, поднявшись на халявном, бесплатном бензине, спустился ни с чем. Не в его это принципах и привычках. Если бы не стал принимать участие в поиске, тогда обязательно пошел бы за пороги, за рыбой, а может, и за сохатым. Ефремов ловил и заваливал кого угодно — на постах для досмотра никогда не останавливался. Да что там, летом девяносто четвертого даже травоядные попали в немилость директору, когда сообщили, что Ефремов по-крупному охотится на заповедной территории. А почему попали? Потому что мясо мясу рознь — вегетарианцы не сразу это поняли.

Следственные органы не спросили тестя: «А чего это ты так испугался?» Местные прокомментировали, исходя из житейского опыта: «Не поделили чего-то по пьянке». На столе в доме была обнаружена пустая бутылка из-под водки, а в погребе — свежее лосиное мясо. Понятно, на днях кто-то тут большого зверя освежевал.

Малинин нервничал, вместо еды принимал таблетки и вел истерические телефонные переговоры с Алма-Атой. Периодически раздавалось многообещающее: «Я не при делах — в отпуске, поэтому отвечать за все будешь ты». Потом рассказывал: «Рафик-то говорит, а из трубки воняет. Чувствую: анаша, бля…»

Была обследована река, берега, ближайший лес, ходили даже за Берёзовский хребет, где у бабы Симы была избушка, о которой, говорили, Ведерников знал. Хотя Долганов организовал все грамотно, но найти инспектора не удалось.

В середине сентября появился Идрисов с очередной бандой отдыхающих. И безо всякой улыбки рассказал, что ходил на алма-атинский рынок — обращался к гадалке, а та, дескать, сказала, что человек этот жив-здоров, ушел сам, сейчас ему стыдно, что такой переполох поднялся, скоро вернется.

Так Идрисов говорил и смотрел на Василия глазами, которые никогда не лгали — они говорили о хозяине всю правду. Идрисов пытался обмануть судьбу, играя с ней в наперстки на привокзальной площади. Опасное занятие…

Через три дня труп инспектора Ведерникова был обнаружен прибитым водой к берегу Вишеры, неподалеку от Анчуга. Жена Толи как в воду глядела, когда каркала.

По правилам директор заповедника не имел права оставлять человека одного в тайге, без оружия и рации. Но он это сделал.

Устье Мойвы — в двадцати двух километрах от Лыпьи. А велсовских и до Лыпьи устроило бы, поскольку дома — дети, жрать, бедные, хотят. Кроме того, рыбу можно продать и купить лекарства, сапоги. Идрисов разрешал рыбачить до Лыпьи, но дело не в этом, а в том, как он это делал. Не что, а как — вот универсальный вопрос нашей жизни! Надо, чтобы чалдон, поселковое быдло, пришел к тебе, попросил чтобы. Тут ему можно что-нибудь сказать, припомнить что-нибудь. Правильно? Понятно, Идрисов под гипнозом не сможет вспомнить тему своей дипломной работы, которую он, дескать, написал в Алма-Атинском университете, зато он очень хорошо знает, как довести человека до припадка, до инфаркта, до смерти. Не что, а как. Такое азиатское средневековье.

Вырубки, помойки, офисы компаний и вообще следы жизнедеятельности человека — это эстетика не Василия Зеленина, который больше всего любил зону криволесья, пихтовоелового, мрачноватого, и березового — светлого, невысокого, вроде японской причуды. Деревья-вогулы, зона криволесья. Знаете такую зону? Нет, это не строгий режим. Радость для души, глаз и ног — нет завалов, бурелома, есть обзор и перспектива. Кедровые шишки можно рвать, будто яблоки. И все это — на подходе к высокогорной тундре, где россыпи камней и сплошной ягодник с пламенными осенними листьями. Там они стояли со Светланой и смотрели из Европы в Азию — на Денежкин Камень, всю панораму синеющих Уральских гор.

К скалам они привыкли на Валааме, а к горам — на Алтае и Байкале. Они поняли: везде свои краски, неповторимые сказки…

На Карельском перешейке — сосновые бора и озера, оставленные последним ледником. Такая чистота, что можно тридцать километров пройти по лесу в шлепанцах. Поэтому Зеленин тяжело привыкал к верховьям Вишеры. И все равно много бродил по Мойве и Ниолсу, бывал в пещерах, о которых, похоже, не знал никто. С целым парком оружия, которое у Василия накопилось, он мог продержаться в тайге всю жизнь.

По этой тропе таскали продукты Бахтиярову и Никифорову, когда того и другого «кинул» Идрисов — нагло обманул, бросив мужиков в тайге без провианта. Василий со Светланой делились последним. Алексей обычно встречал Зеленина на полдороге, а Никифоров приходил сам. Когда Никифорову ампутировали ноги, медики написали, что одной из причин стало хроническое недоедание.

Никого Василий на этот раз не встретил, посидел в избушке в верховьях Молебной у печурки, которую быстро растопил, и направился в сторону кордона. Шел, вспоминал, как впервые добирался с женой на Ваю, в бортовом уазике. Света ехала в кабине, а он — под фанерным навесом, с бензиновыми емкостями. Вдруг машина замедлила ход и шофер начал длинно сигналить. Василий высунулся наружу и увидел медведя трех-четырех лет, сидевшего на заднице у дорожной насыпи. Правой передней лапой зверь чесал за ухом, будто чему-то удивляясь или что-то обдумывая, глядя на машину, которая остановилась в двадцати шагах от него. Потом чинно так развернулся и медленно ушел в лес. Вероятно, он хотел показать новеньким, кто тут хозяин, кто контролирует пропускной режим на территорию. Таковым стало первое впечатление от Вишерского края — ярким, отчасти мистическим, теплым, как медвежья шкура.

Василий зашел в дом. Посмотрел на часы: до плановой радиосвязи оставалось пять минут. Он направился в рубку и включил рацию. Но на позывные кордона никто не отвечал, в эфире стоял ровный шум, первобытное безлюдье. Только минут через пятнадцать городская контора заповедника вышла на связь. И на его вопрос о том, что произошло, прозвучало: ничего, сеанс начали вовремя. После этого Василий выяснил, что все механические часы ушли на десять-пятнадцать минут вперед. Четверо часов. Зеленин был изумлен — он вспомнил травоядных, которые любили работать инспекторами на запредельных территориях. Улыбнулся: травоядные утверждали, что таким образом аура места может реагировать на аномальные мерзости цивилизации.

— Почему все часы в доме переведены на пятнадцать минут? — спросил Василий у Светланы.

Наверное, секунды три она медлила с ответом.

— Я тоже заметила. Может быть, кто-то попытался сорвать радиосвязь? Которая в четыре.

Василий внимательно посмотрел на жену, заглянул в зеленые глаза.

— Может быть… По крайней мере, похоже. Но кто? — он пожал плечами. — Какая разница — чуть позже, чуть раньше… Есть вещи, которых избежать уже невозможно.

Зеленин решил заварить чай с родиолой розовой, что делал в исключительных случаях. Растет корень на территории, по берегам горных речек, местами очень густо. На Байкале и Алтае тоже встречается, но реже. Там, рядом с китайской границей, на него имелся особый спрос, поскольку в тибетской медицине он считается лекарством от всех недугов. А наши знахари способны только на водочную настойку от импотенции да на общетонизирующее средство. Сбытом корня он никогда не занимался, и сами с женой пили редко, потому что и без него чувствовали себя великолепно. Иногда, на летних переходах, Василий добавлял свежевырытый корень в чай. Когда идешь груженый, на дальнее расстояние, есть на коротких привалах нельзя, чтоб тебя не развезло, лучше всего — такой чай: после него сердце начинает работать на форсированных оборотах, можно идти долго и вынести много, выкачивая последние резервы организма.

Если разломить свежий корень и понюхать, то на изломе белой мякоти почуешь сильный аромат розы — отсюда, наверное, его научное название. В конце августа — начале сентября Василий немного копал корня, деревянной лопаткой. Промывал его тут же, в проточной воде, и приносил домой. Света нарезала его поперек короткими кусками и ставила сушить на железных листах к печи.

Сегодня был тот самый случай, когда надо было многое вынести.

В это время главный травоядный плыл по реке, а начальник охраны бежал за директором по берегу.

Вы видели, как сидит собака на высоко задранном носу узкой лодки, которую «Вихрь» поднимает против течения? Как капитаны сидят белые, черные, с блестящей шерстью лайки — бесстрашно и гордо смотрят вперед, где ожидает их схватка с диким и беспощадным зверем зеленой тайги. Байские лайки, велсовские. Вишерский хозяин никогда не заставит бежать собаку вдоль берега. Местные охотники носили своих собачек на руках. Как писал Иван Неклюдов, хорошая собака на Вишере ценится дороже лошади.

Это Василий видел: опять на Россию наступает Азия. «Ты помнишь Болотхана? — спрашивал Идрисов Василия. — Разве Болотхан потерпел бы такие наезды от Югринова, какие терплю я? Он бы уволил его, а потом затравил, правильно? Ты ведь знаешь Болотхана».

И действительно, Инспектор Идрисова не щадил никогда, он мог при публике, в кругу подчиненных Идрисова, посмотреть на него с ласковым сожалением и пропеть голосом артиста Папанова: «На твоем лице, Рафаэль, видны признаки самых разнообразных человеческих пороков».

Уволил-таки Идрисов тогда Инспектора. Зеленин вспомнил: вертолет приземлился, не глуша двигателя, Инспектор запрыгнул в дверь, а он подал ему вещи. Через минуту борт скрылся за ишеримскими гольцами.

А через три дня с неба опустилась Светлана, прибывшая из Питера.

— Что тут у вас случилось? — сразу спросила она.

— Ничего особенного, — удивился вопросу Василий.

— Как это ничего! Идрисов рассказывал, что Яков не хотел садиться в вертолет и его ловили сотрудники милиции.

Василий в изумлении только головой повертел. В вертолете тогда действительно сидели какие-то менты, которые возвращались с охоты за северными пределами заповедника. И только это имело отношение к правде. Позднее Зеленин попробовал поставить запомнившиеся выражения директора в один ряд: «Белков? Хороший начальник охраны! Ха-ха! Увольняясь, он украл у заповедника рацию, нет — две рации! Колобаев? Ученый? Увольняясь, он присвоил себе компьютер. Николаенко? Фотограф? Гнида, анималист. А ты знаешь, что он сначала зверя фотографировал, а потом расстреливал из своего штатного карабина? Знаю я этого лесника».

«Ты помнишь Болотхана?» В перестроечные годы маркакольские сотрудники попытались реализовать популярную тогда идею выборности руководителя. И коллектив выдвинул Идрисова — динамичный национальный кадр! А старый партократ Болотхан съездил в Алма-Ату, где Болотхана знали, заручился поддержкой столичного ведомства и разогнал этот долбаный коллектив, как стадо баранов. Только тогда Идрисов понял, как это важно — учиться у старших и опытных товарищей. Обязательно иметь мохнатую лапу в министерстве — ценный урок он крепко запомнил и никогда не забывал. Правда, купленный диплом остается купленным, поэтому Идрисов не все понял. Потом еще раз не понял. А после третьего это уже не имело значения. С Вишерой получилась пародия на куркулистую Азию. Здесь еще не перевелись царские егеря, молчаливые, как кедры.

С этим золотым корнем тоже история вышла. Это когда осенью девяносто пятого двое мужиков, присланные из города для строительства гостевой бани, сделали свое дело, а вертолета Идрисов за ними не присылал. Мужики отдыхали и активно уменьшали продуктовые запасы семьи Зелениных на зиму. Существовала опасность, что строители задержаться на кордоне еще на два месяца, пока не установится лыжный путь. Уже выпал снег, по рекам шла шуга, и пеший выход был просто невозможен. Идрисов, как обычно, ушел в недосуг, даже не пытаясь договориться с вертолетами, делавшими последние в сезоне рейсы на Сибирёвский прииск. Узнав по рации, что у золотодобытчиков борт, Василий сам попросил пилотов, чтоб залетели на Мойву и взяли мужиков. Экипаж оказался «деловым» и потребовал золотого корня. Он согласился. А через полгода встретил в городе одного из тех шабашников и узнал, что директор не заплатил им за работу ни копейки. Тут что удивительно: как этого ублюдка раньше не убили?

Я позвонил в контору заповедника и пригласил нового директора, Игоря Борисовича Попова, к себе в гости, поскольку сам передвигаться не мог. И директор пришел — пешком, с другого конца города, сел за стол, отказался от водки и согласился на крепкий чай. Каков этот Попов!

— Я вчера вам звонил — не нашел, — попытался оправдать я собственную наглость.

— На конференцию меня пригласили, вечером только вернулся, — с улыбкой ответил новый директор заповедника, старый геолог.

— Было интересно?

— Да, часа полтора не удавалось уснуть.

Я знал по материалам дела: на кордоне было два ружья. Одно принадлежало заповеднику, а второе, шестнадцатого калибра, Зеленину и Гаевской подарил Наиль Булатович Мамаев — оформлено ружье было на Гаевскую. А третье ружье, вертикалку двадцать восьмого калибра, по словам Зеленина, он нашел в верховьях Ниолса.

— Игорь Борисович, разве можно в тайге найти такое ружье?

— В тайге можно найти все что угодно. В верховьях Колвы было обнаружено несколько артиллерийских батарей — белые бросили во время отступления. Но тут, скорее всего, другое. Скорее всего, инспектор конфисковал ружье у браконьера, которого задержал на территории заповедника. Протокол составил, а потом сунул бумагу в печку. Ну а ружье почистил, смазал, завернул в полиэтилен, тряпки и спрятал под поваленной березой.

— Вы лично знали этого казаха? — спросил я бывшего геолога, проработавшего двадцать лет начальником геологосъемочной партии на нынешней заповедной территории.

— Казаха знал, — ответил Попов, — но если б не гражданская война, никогда, может, и не узнал бы, что в СССР были турки-месхетинцы. Вообще не знал бы, что такие существуют. Российскую этнографию и географию изучал по телерепортажам из «горячих точек». Всю свою сознательную жизнь я провел на Вишере, великой русской реке.

— Да, — кивнул я, — а чум Бахтияровых тысячу лет стоял на склоне Ольховочного Камня, и никто из вогулов не знал, где Европа, где Азия. За хребтом или за Великими озерами. На самой границе жили. Тысячу или две тысячи лет. Или три.

— Вы знаете, Вая и Велс праздновали убийство Идрисова. Два дня гуляли…

Попов замер с полуоткрытым ртом, будто ожидая моей реакции.

— А что делать поселковым, если ни рыбачить, ни охотиться не пускают, — вполне здраво продолжил он, — дети голодные. Да и мы не слишком сытые.

Я невольно опустил взгляд, который прошел по полнеющей фигуре директора: дешевый светло-серый костюм совершеннолетнего возраста, армейская рубашка третьего года службы. Без галстука, конечно, потому что у человека есть вкус: кто носит галстук с таким костюмом? С таким костюмом вообще ничего не носят, а у Попова еще куртка есть. И ботинки тоже. Я посмотрел на ботинки: грубая кожа, искореженная временем, металлические заклепки. Из производственной серии «спецодежда». Раньше такие носили подростки, учащиеся ремесленных училищ. Раньше — кажется, после Второй мировой войны. Хорошо, если он не заметил моего взгляда. Невольно получилось.

— Да Ваю и Велс бросила советская власть — или какая она сейчас.

Раздался стук в дверь. Светлана Гаевская появилась в квартире будто в туристской палатке — так пригнулась, разглядывая сидящих за столом. Светлане я успел позвонить тоже. Высокая, худощавая, с раскосыми глазами, точнее, удлиненными к вискам. А может, мне так показалось. Сухая кожа, острый нос, порывистые движения. Впрочем, у каждого мужчины свое восприятие женщины. Вполне возможно, если бы я встретил Джульетту, чувство Ромео вызвало бы у меня недоумение. У меня — или у вас, да… Внешность Гаевской не в моем вкусе и неотделима от ее человеческой самобытности.

— Так вы кто и откуда? — нежно взяла она меня за горло.

— Корреспондент газеты «Пармские новости», — представился я вторично, предчувствуя проблемы.

— И вы думаете, что Василия можно будет спасти?

— Надо попытаться.

Да, оптимист — опасная профессия. Оптимист всегда рискует, в отличие от пессимиста. Тот в любом случае выигрывает.

— Хорошо, а я буду писать кассацию в Верховный суд. Я надеюсь — нет, я уверена, что добьюсь своего.

Мне понравилось, как она… как она собиралась бороться за своего мужа. Многие жены находят причины, чтобы не беспокоить себя так сильно. Конечно, уважительные причины. Защитные механизмы психики — по Фрейду, кажется. Да, но в России водка стоит дешево, а иллюзии — дорого. Дороже самой жизни.

Светлана Гаевская отличалась узкой костью и, возможно, чересчур азартным ощущением реальности. Быть может, женщине не хватало нормального общества. Или общения. Как я быстро узнал, она умела играть на гитаре и петь, то есть в совершенстве владела боекомплектом российского гуманитария. В качестве приложения к диплому исторического факультета Петрозаводского университета.

Бывает, гонор, апломб и претенциозность доводят гуманитариев до истерической бессонницы. Они утверждают, что это большая луна. Или расклад гороскопа. Пока гуманитарию морду не раскорябают, она, морда эта, будет думать, что принадлежит принцу брунейскому. Или британскому. Какая разница — какому, все равно будет думать. Такая морда. Если в молодости я радовался, встречая гуманитария, то сейчас становлюсь задумчивым, узнав, что собеседник — мой коллега. Поскольку по себе знаю: нормальных мало. В общем, Гаевская меня настораживала.

— Вы скоро поедете на свидание к Василию?

— Да, — кивнула она, — на следующей неделе.

— Я дам вам диктофон, пленки и список вопросов — пожалуйста, пусть ответит на них поподробней, а вы запишите. Это возможно?

— Я все сделаю, чтобы помочь ему, — она посмотрела на меня большими блестящими глазами.

Раис ушел, исчезли гости, а мы с отцом, Иваном Давидовичем, просидели до самого синего утра. Знаете, как это бывает… Позднее, уже другой ночью, я написал об этом так: «Доставай папиросы сухие, разливай по стаканам спиртное. Говорят на дорогах России, будто время пришло золотое. Над Полюдовым Камнем туман поднимается в небо хмельное. Пьет армянский герой, партизан, награжденный Полярной звездою. Опускает граненый стакан аккуратно на плаху рассвета. Пьет за славных людей — за славян, за армян, за евреев Завета. И потом, не дождавшись ответа, пьет за всех, кого ждет пересуд, — почему, говорит он, поэты на земле этой мало живут? Кто не пашет, не пишет, не любит, тому зубы и перстни за труд? Жадность фраера, может, погубит, если прочие раньше умрут. Кто пригубит, того приголубит самородный сгорающий спирт, за Полюдовым Камнем остудит и Полярной звездой наградит».

А еще позднее Женька Матвеев написал на эти стихи музыку. Вы знаете Женьку Матвеева? Да нет, я ничего такого не хочу сказать — вам просто не очень повезло в жизни. В Перми барда знает каждый, кто хоть раз попробовал взять в руки гитару. Да не только в Перми. Сам он утверждает, что из территорий недостаточно хорошо освоил только восток, что за хребтом и далее, точнее — Восточную Сибирь и Дальний Восток. Хотя большая часть мира думает, что Урал и Сибирь — это одно и то же. Помнится, в Крыму, у берега Чёрного моря, одна тетка спросила меня, откуда приехал. «Из Перми», — ответил я. «А, это там, за Волгоградом!» — протянула она. Да, это у них за Волгоградом Сибирь начинается, с Якутией и Чукоткой. И вообще, что знают они о мире, в котором живут? И знают ли они что-нибудь о той земле, на которой повезло родиться? Моя метафора — это люди, факты и та земля, где физически невозможно спутать вишерские алмазы со стразами и метастазами метаметафористов, куртуазных маньеристов и других соцреалистов современности. Это конкретная территория Северного Урала — в центре России.