Песнь о вещем Олеге

Никакая это не «Песнь о вещем Олеге», обыкновенный протокол. Хотя, конечно, милиционер сам виноват был: зачем он говорил слова, коробившие изысканный слух Олега Николаевича? Олег Николаевич вообще терпеть не может, когда общаются «в рот, ухо и вокруг шеи».

Сержант стоял на дощатом уклоне пола, вроде пандуса, при входе в медвытрезвитель, которые нередко находятся в каких-то полуподвалах, с окнами, как в общественных банях. В любом случае ощущение погреба оставалось всегда. Да вы сами вспомните, где бывали, — хотя бы спецприемник на Перми II. Это и на подвал не похоже — могила какая-то, египетская пирамида, саркофаг четвертого блока. Тусклый электросвет, общие нары и удушающий запах сырой одежды на бельевых веревках.

Короче, сержант, засунув руки в карманы, покачивался с носков на пятки. И в тот момент, когда встал на каблуки, Олег Николаевич тихонько толкнул его в грудь. Центр тяжести милиционера вышел за черту опоры, он, как выражаются в единоборствах, «загрузился» — и слетел с каблуков, рухнул со всей своей высоты назад.

И наступила пауза всеобщего изумления, после которой послышался нарастающий хохот — это в восторге пригибался к коленкам собутыльник Олега, Шурик Завьялов. Как они потом догадались, милиционеров не столько возмутил антиобщественный поступок первого, сколько взбесил наглый смех второго. Поэтому милиционеры стали избивать Шурика. Впрочем, Олегу Николаевичу тоже досталось — только очки прошуршали по полу в дальний угол.

Откуда было знать этим убогим ментам, что Олег предпочитает блатному языку русский, в крайнем случае — древнерусский или старославянский. А если бы он заговорил на любимом английском? Рассказывали, к англоговорящим алкоголикам они вообще относятся с недоверием.

Конечно, это досадное недоразумение в медвытрезвителе могло произойти лишь в те далекие советские времена. Сегодня, как известно, там работают люди, которые прошли элитные школы этико-лингвистической подготовки, овладели эвристикой, эвфемизмами и знают, что такое эгалитаризм.

Сегодня властью обладают вообще люди другие. Впрочем, как говорит мой восьмилетний сын, если ударить по мозгам бронзовым тазом, то получится тот же эффект, что от газового баллончика. Такой вот красный галстук — зеленый прикид. Олег, кстати, по этому поводу заметил: «Когда комсомольцы называют друг друга „господа“, я начинаю тащиться так, будто на меня снова надели противогаз…»

А ты говоришь «Песнь»… Хорошо, если песню на следующий день вспомнишь.

Олег Николаевич, невысокий, сутулый, худой, передвигается в толпе так, словно галсом идет, стараясь занимать как можно меньше места. Зато когда Олежек выпьет, он поднимает все паруса и бороздит волны чайным клипером вокруг мыса Доброй Надежды: «И бегу я к началам ночей, обходя баб, ментов и врачей. Спросят: „Чей ты, бич?“ А я ничей. Ох, бичей на Руси, ох, бичей…»

Свободный он человек. И я решил попробовать так же — например, прочитать Пушкина слева направо. Белым по черному — в негативном варианте. В собственном ракурсе. И в зеркале. Такова моя прихоть. Мой каприз. Мой субъективный фактор и вектор.

Как ныне сбирается вещий Олег… Правильно, только не собирается, а собирает — бутылки из-под пива, «Чебурашки», самые ходовые у приемщиков стеклопосуды, приехавших к нам с далекого юга.

В бессмертной студенческой пьесе «На дне. Почти по Горькому» была одна такая фраза: «Юристы — это которые черненькие и прыгают». Имелись в виду кавказцы, проникавшие на факультет любыми путями, чтобы использовать закон (и беззаконие) с максимальной пользой — для себя, конечно. Олег Николаевич любил театр нашей жизни, а также изобразительное искусство, неплохо владел карандашом. И еще он утверждал, что имперская экспансия вернулась ответной волной с юга.

А куда собирается вещий Олег? Отмстить неразумным хазарам… Как сейчас помню, Хазарский каганат был разгромлен только в 964 году Святославом Игоревичем. Так ли? Время обманчиво, как зеркало, в котором переворачивается любой текст. И древнерусский князь оборачивается Олегом Николаевичем, реальным человеком и фантомом. Недаром он быстрее других понял работу Соломона Адливанкина «Очерки праславянской фонетики». Кроме того, проявил подозрительные знания, сдавая экзамены по истории, сначала в Кировском институте, потом в Пермском университете. Правда, ни разу не снизошел до пятого курса, считая диплом обременительной формальностью.

— Скажи мне, Олег, честно, это твой щит на вратах Цареграда? — спросил я.

— Пушкин все перепутал — то место называлось «химградом», химическим городком. И вообще, действие происходило на Сахалине, дружина была Советской армией, щит — шанцевым инструментом, а цареградская броня — противогазом и ОЗК, общевойсковым защитным комплектом. В результате, к несчастью, я стал химиком-разведчиком.

— А волхвы не боятся могучих владык?

И он мне напомнил строки: «Я не потерял до сих пор головы, кружась на земле океанной. Мне рыбу совали седые волхвы, копченую рыбу в пивнушке стеклянной…»

В то лето Олега взяли в качестве рабсилы братья из Закарпатья в Гремячинск, откуда он вскоре сбежал.

А в тот вечер он допивал шабашные деньги в пивном стеклянном чепке, что неподалеку от Перми II. На следующий день волхвы прогнозировали похмелье без пива и рыбы, поскольку в кармане оставалась сигаретная мелочь. А вокруг — никого, ничего, ни дома, ни родителей, которые неожиданно умерли в один год. («Желтеет лист на глянцевитой луже, как высохшее сердце на ладони», — написал он тогда свое единственное в жизни стихотворение).

Он стоял в чепке — вспомните: Пирует с дружиною вещий Олег при звоне веселом стакана… Вот-вот, а потом наступил черный провал. Шел 1983 год.

Олег так и говорит: «Я виктимная личность, за мной тянутся следы несчастий и преступлений». Правда, надо добавить — чужих преступлений.

Очнулся он на заднем сиденье «Жигулей», за рулем — человек с кавказской внешностью, говорящий почти без акцента и называющий Олега по имени. Справа лежала какая-то куча тряпья. «Как я сюда попал?» — «Ты сказал вчера, что нет денег, я предложил тебе подзаработать, ты согласился, на один месяц. Голова болит?» — и водитель достал из бардачка бутылку водки. «И мне!» — неожиданно раздался сиплый голос, а затем из кучи тряпья вылезла скрюченная рука.

Машина двигалась в сторону Оханска. В тех местах, как выяснилось позднее, обосновалось несколько строительных групп чеченцев, освоивших практику сколачивания рабских бригад из пермских бичей. Чеченцы подряжались выполнить объем работ, значительно превосходивший собственные возможности. А потом совершали набеги на привокзальные места.

Жили во времянке, оборудованной сварной железной печкой. Баланда, хлеб и работа в течение всего светового летнего дня. Вручную мешали в больших чанах бетон, заливали им полы будущего овощехранилища, таскали камень, кирпич и гипсоблоки. При появлении людей в милицейской форме прятались в лесу, в ближайшем кустарнике, как приказывали братья-чеченцы Мамед, Магомед и Муса.

Механизм рабства основывался на том, что бригада формировалась из полукриминальных элементов или бичей, людей без прописки, которым грозила статья за бродяжничество. «Хлебайте эту баланду, если не хотите тюремной», — предупреждали рабовладельцы. Таким образом люди оказывались в безысходной ситуации. «Убежать было невозможно — ни денег, ни документов. И надзирающий чеченский глаз».

— Ты доволен, что Чечню разбомбили?

— Кого? Разбомбили, да не тех, а те, что поумнее, давно расползлись по России.

Отпустили Олега не через месяц, а через полтора. И за эти железобетонные работы он получил в десять раз меньше обещанного — тридцать еще советских рублей. А из Перми привезли другого.

Конечно, мы не рабы — рабы не мы, а другие — люди, пережившие смерть родных, потерю жилплощади или документов, стресс, вызванный сокрушительной утратой иллюзий, тяжелую болезнь, а может, и хуже — близкое знакомство с тюрьмой или казармой.

Но разве не сами они выбрали дорогу? Свободу от семьи, прописки, работы, начальства, денег? Как писал Галич: «Я выбираю свободу — пускай груба и ряба, а вы — валяйте, по капле „выдавливайте раба“! По капле и есть по капле — пользительно и хитро, по капле — это на Капри…»

Кстати, о писателе, жившем на этом острове. В бессмертной пьесе «На дне. Почти по Горькому» имелась еще одна замечательная фраза: «Человек — это звучит горько!»

Наши домохозяйки называют таких людей бесхарактерными, на цивилизованном Западе — социально незащищенными, я бы добавил — лично беззащитными.

…На холме, у брега Днепра, лежат благородные кости. Только не Днепра, а его притока — Припяти. Неподалеку от последней столицы князя Олега.

Это был самый долгий срок пребывания союзного военкоматовского призыва в тридцатикилометровом «кольце окружения» — последний срок, четырехмесячный.

Каждое утро Олег Николаевич шел по бетонной дороге к четвертому блоку ЧАЭС. Через километр он подходил к контрольно-пропускному пункту, рядом с которым стояло уцелевшее здание с надписью: «Мы придем к победе коммунистического труда!»

Вот и пришли — в касках, в робах и в респираторах, лепестках так называемых, марлевых намордниках.

В отстойнике, одном из самых чистых мест станции, командир, точнее, бригадир давал каждому задание. Делали всё: мыли полы, пробивали стены, укладывали клеть из гнилых шпал, которая поддерживала треснувший саркофаг. И конечно, был бетон, опять бетон — как у чеченцев! Только теперь в полиэтиленовых мешках. От этого бетон легче не стал.

Во время очередного кратковременного пребывания в одном спецприемнике наш герой услышал легенду о местном начальнике, майоре милиции, кавказце по национальности, который создал целую систему работорговли. Майор принимал заказы от своих земляков, а потом проводил в своем «пансионате» психологическую работу с клиентами, попавшими с уголовной мелочевкой, — бичами: «Хочешь свободу?» И продавал в рабство целыми бригадами. Ну, конечно, это легенда, ведь мы были и остаемся самыми свободными людьми в мире. Особенно Олег Николаевич.

Последний чернобыльский призыв будто забыли, будто решили оставить в саркофаге навсегда. В ответ на забастовки и письма приехал какой-то генерал-лейтенант, собрал всех в клубе и заявил: «Мы тут решили дать вам дембельский аккорд».

Дезактиваторщиков моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль, а этот одно что «аккорд»! Зал по-мужски хохотнул и стал рядами выходить вон. «Это что за штатские штучки?!» — продемонстрировал генерал свой бас. «А пошел-ка ты на хуй!» — с удовольствием ответили из зала.

У Олега началось замутнение хрусталика одного глаза. Тело изошло коричневыми пятнами. «Теперь косточки к непогоде болят». Давление прыгает — вегето-сосудистая дистония смешанного типа. Но разве официально зарегистрированное количество полученных бэров, биологических эквивалентов рентгена, может отразить всю глубину угнетенного состояния психики? Когда человек находится на таком уровне, где «мой каприз, мой субъективный фактор и вектор» не играют роли.

Вероятно, Пушкин был очарован мыслью о фатальности существования личности. Или хотел сказать другое: человек, предоставивший себя Судьбе, обречен. Недаром князь так возмущался: Кудесник, ты лживый, безумный старик! Он верил ему. Он верил волхвам, которые подсовывали рыбу в пивном чепке у Перми II. Он предал коня — свой каприз, свою волю. Поэтому и очнулся в чеченском жигуленке.

«Но жить — обязательно значит выйти за пределы самого себя в то абсолютное вовне, которое и есть среда, мир; это значит постоянно, непрестанно сталкиваться и противостоять всему, что этот мир составляет: минералам, растениям, животным, другим людям… Это неизбежно… Я должен проделать этот путь в одиночку» — так писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, умерший в год рождения Олега Николаевича Гостюхина.

Конечно, каждый человек виноват в своих бедах, но моральное право говорить это имеет только он сам, лично.

В паспорте нашего князя отмечена только та самая «зона отчуждения», тогда как он работал непосредственно на самом четвертом чернобыльском блоке. На запрос Ленинского райвоенкомата Перми из Киева ответили, что данных по рядовому и сержантскому составу не имеют.

Если вспомнить слова Махатмы Ганди о том, что «цивилизация начинается с ограничения личных потребностей», то можно сказать: Олег Николаевич — один из самых цивилизованных людей в Перми. Не был замечен в чтении только одних книг — по диетологии. Имеет читательские билеты Пушкинки и Горьковки. Не имеет ни угла, ни работы.

— Я бы, конечно, мог сходить и проголосовать нынче за президента, — заметил он с усмешкой, — но мне как-то совестно стало, ведь я не налогоплательщик.

— Сегодня нет работы, но и рабства нет тоже, — попытался отстоять я демократические завоевания.

— Конечно, — сразу согласился он, — подъезжай к центру занятости и бери хоть роту, по любой цене.

Говорят, во времена древнегреческой демократии рабы не чувствовали ущербности собственного статуса. И к нашему полиэтиленовому мешку с бетоном приклеили фирменную этикетку. Поэтому остается только одно утешение: мы — самые свободные люди в мире, поскольку лишь свободный человек может понять, что живет в V веке до нашей эры, в древнегреческом государстве, в эпоху расцвета демократического строя.

— Понятно, — кивнул я, — а в Бога ты веришь?

— К нам, в наркологическое отделение, пришел святой отец и окрестил пятерых. «И как?» — спросил я одного. «Да что там, — отвечает, — всего и налил-то по ложке кагора».

Конечно, больничная палата — это не тот брег, на котором пирует дружина Олега. Да и за окном уже летят желтые листья, как из того вещего стихотворения.

Мы выпили с Олежеком по паре бутылок «Рифея», и я пошел на долбаную работу. Отец рассказывал, что в год моего рождения в город во время сильных морозов зашел одинокий волк — его обнаружили в подъезде двухэтажного дома, стоявшего на берегу Вишеры. Видимо, он перешел реку по льду, со стороны Полюда. Там и застрелили этого зверя, сжавшегося от холода, страха и ненависти в темном деревянном углу. Чего это я вдруг вспомнил про волка?

Я остолбенел: навстречу мне двигались по мраморному полу два тяжеловоза, один из которых сильно хромал. Они тащили письменный стол — будто проклятие. Бог мой, цирк и немцы…

— Что стоишь, как ювелирный магазин? — радостно прокряхтел Корабельников, опуская груз на пол.

— В чем дело, ребята? — спросил я, изумленный картиной сурового социалистического реализма.

— Нас выселяют — ты что, не в курсе? — улыбнулся Матлин. — Депутаты Законодательного собрания расширяются.

— Э, так у них и так два этажа! — искренне изумился я.

— А теперь им надо три, — ответил Саша, — число помощников возросло. Господа будут всегда, ты помнишь?

Андрей Матлин, умница, застенчиво улыбнулся, будто прося прощения за накладные расходы демократии. Было понятно, что мы покидаем свою пармскую обитель навсегда, не гоношась, как последний романтический бред двадцатого столетия — и вместе с ним. «Неужели ты с такой легкостью отдашь им свою мечту?» — спрашивала меня по ночам Судьба. «Да за стакан „Агдама“, мадам, — отвечал я ей, — пусть берут, если своей нет».

— Андрюша, давай уедем на Сейшельские острова…

— Не-е, я на юг больше ни ногой, — ответил Матлин. — Вот помню, я жил там. В Капской пещере. И съел как-то два соленых рыжика — в том заповеднике они встречаются редко, рыжики. И отравился. Выжил, конечно, гадина. Думаю, что на юге эти грибы более, чем на севере, способны концентрировать яд. От которого только водка спасает. Да, только она, родимая, горькая, ненаглядная, белая, светлая, ясная, спасет от смертельной интоксикации. Ты меня понимаешь, друг?

О, я его хорошо понимал. Оба тяжеловоза пристально смотрели на меня, гипнотизировали, сволочи. Интоксикация у них. Нет, меня в это дело не втянешь — я быстро обогнул Корабельникова и рванул в сторону, от самого себя, прыжками.

Поднимаясь по лестнице, я вдруг остановился — я вспомнил слова Василия из последнего письма: «Какой-то странный недуг у меня случился, похоже на пониженное давление — слабость, сонливость…» Может быть, он чувствует атмосферу вообще? Не только в смысле барометра. А что дальше? Я достал его конверт из сумки: «Обычно это бывает в начале отсидки, когда человек привыкает, а у меня уже четыре года… Особых душевных переживаний, как в начале срока, тоже нет, живу одним днем, а далее — неизвестность».

Я привез в редакцию новый материал с Вишеры и сдал его в секретариат. Потом зашел в отдел социальных проблем.

— Тебя пора назначать собственным корреспондентом по северо-востоку Прикамья, — улыбнулся Матлин.

— Я сам себя назначил, — ответил я.

— Почему он убил Идрисова ночью, в тайге? — спросил меня Слава. — Надо было вызвать директора на дуэль! Чтобы честно было. Или пристрелить публично.

— У тебя что, крышка слетела? Да если бы Идрисов узнал о том, что Зеленин задумал его убить, то уже на следующий день на кордон прилетела бы милиция и нашла бы в доме капкан с мясом. И какое-нибудь нарезное оружие нашла бы. А насчет публичного расстрела ты прав. Зеленин так и поступил — расстрелял его на глазах начальника охраны.

— Один выстрел. «Пусть не решит он всех проблем, не решит всех проблем, но станет радостнее всем, веселей станет всем», — запел Андрюша Матлин. — А два выстрела — уже праздник.

— Идрисов шел своей дорогой, на вершину горы Ишерим, — кивнул я. — Туда ему и дорога. Не жил, а Бога гневил.

Да, я искал бандитов, которые угрожали мне смертью. А нашел Василия Зеленина, Якова Югринова и Алексея Бахтиярова — инспекторов заповедной территории, которые видят в темноте, спят на снегу и стреляют без промаха. Я правильно сделал, что родился в России и начал писать книги. Я никому в мире не завидую, кроме самого себя. И я тоже думаю, что все только начинается. И закончится не скоро. Мой старый, мой седой друг, обогнавший меня более чем на двадцать лет, Роберт Белов, говорит, что «писатель — профессия посмертная». Он оптимист. Он тридцать лет ждал публикации своего романа «Я бросаю оружие». Гоголь, рассказывают, вообще сжег второй том своих «Душ», а некто Анатолий Сороченко свои опубликовал.

В нашей редакции была информационная доска, на которой вывешивались материалы, признанные редколлегией лучшей публикацией минувшей недели. Я вернулся с Вишеры: первая неделя — мой материал висит, вторая — мой, третья — опять мой. На четвертой неделе информационную доску сняли. Наверное, чтобы не травмировать психику редактора. Когда стало ясно, что другого выхода нет, что руководство меня сознательно выживает с территории, я перешел на работу в Пермский региональный правозащитный центр, который выпускал газету «Личное дело», — ответственным секретарем.

И вскоре опубликовал еще один вишерский материал.

Валера Демаков рассказал мне про знакомого, Игоря Белобородова, начальника партии в Магадане. В молодости Игорь служил во внутренних войсках. Однажды его с автоматом и тремя заключенными забросили на какой-то дальний кордон, чтобы мужики построили там домик. Осужденные работали, а солдату вообще делать было нечего, но в балке он обнаружил один из томов Большой советской энциклопедии, где слова начинались на «гео». И он столько раз прочитал этот том, что все выучил наизусть. Вернулся из армии и с легкостью поступил на геологический факультет.

У меня тоже не было выбора, потому что я родился на берегу Вишеры. Хорошо, когда достается один какой-нибудь том из Большой советской энциклопедии, другим, убогим, вообще ничего не достается. Поэтому они сбиваются в банды и бригады, синдикаты голубых и отряды коричневых, армии красных и белых, в похоронные и зондер-команды, во всенародные партии, инородные образования и антинародные спецслужбы; они становятся коммерческими фирмами, оперативными группами, телевизионными сериалами и массовыми галлюцинациями; они стаями идут по следу суровых одиночек, отрывающихся от преследователей — в тайгу, в тюрьму и на тот свет, отмахивающихся, отстреливающихся от потных, наглых жлобов, сбитых в банды и бригады, команды и спецслужбы.

Рассказывают, что крест, который стоял на могиле Адама, был сделан из кедровой древесины. Конечно, имеется в виду ливанский кедр. Крест, поставленный поэтами и альпинистами Перми Великой на Помянённом Камне, вырубили из сибирской сосны, которую на Вишере тоже называют кедром.

Машины в этих краях встречаются не так часто, как раньше, поэтому Валерий не мог не обратить внимания на лесовоз, шедший навстречу. Когда КамАЗ проезжал мимо, Демаков не поверил своим глазам: он был гружен кедром! Машина въехала на паром, Валерий быстро развернулся, навел фотоаппарат и несколько раз щелкнул затвором. На фото проявились даже номера: 57–83.

В тот день Валерий Демаков выехал из поселка Вая по дороге, которая вела в сторону так называемого 71-го квартала, где с берега реки начинается тропа в заповедник «Вишерский». Да, люди и машины встречаются здесь очень редко — реже кедра.

Валерий знал, что в нескольких километрах находится единственный в области кедровник — Велсовский, памятник природы, площадью четыреста сорок один гектар. Правда, следы лесодобытчиков он обнаружил не там, а неподалеку от дороги. Профессиональный геолог, проведший в тайге два десятка сезонов, он никак не мог спутать сосну или ель с кедром — у кедра кора мягкая, красноватого оттенка. Да и нет здесь уже сосны — повырубали. Так что если увидел машину с сосной, знай: это кедр.

Правда, следы оказались какими-то странными: метровые отрезки стволов с проставленными на торцах цифрами. Зачем их отпиливали, Валерий не понял. Из шестиметровых бревен получались пятиметровые — зачем? Обычно эти цифры, обозначающие диаметр ствола, ставит таксатор, определяющий объем добытой древесины. Не отрезают их никогда. Демаков сфотографировал остатки стволов.

Через неделю он снова встретил тот же самый лесовоз — уже в поселке. Прикинул — пятнадцать кубов. Выяснилось, что каждый день одна и та же машина увозит отсюда лес по дороге, ведущей к городу. В течение двух месяцев. А Демаков встретился с ними в середине августа. Появилась версия, что древесину доставляют в Березники. Потому что добывает лес тамошняя фирма «Форест». Этому же предприятию принадлежит переправа через Вишеру у поселка Вая. У кого паром, тот и переправщик…

В начале лета, когда Демаков, который возглавлял фонд помощи заповеднику «Вишерский», начал снова ездить на север, ему вообще отказывались выдавать приходные кассовые ордера. Он простодушно вынудил паромщиков соблюдать закон.

Он слышал, что кедр можно рубить только тогда, когда участок выделяется под сплошную рубку, а само дерево находится на волоке, по которому стволы тракторами доставляются к дороге. Судя по следам, оставленным добытчиками, основная работа шла дальше — ближе к Велсовскому кедровнику, а может быть, вообще на его территории.

Он узнал, что в постановлении губернатора области «Об усилении охраны ценных и редких пород деревьев, кустарников» сказано: «В лесах области произрастают породы деревьев и кустарников, которые являются редкими в общем составе лесного фонда и ценными как с точки зрения сохранения вида и видового состава лесов области, так и с точки зрения общей хозяйственной и природной ценности. Из хвойных пород наибольшую ценность представляют кедр (сосна сибирская) и лиственница (лиственница сибирская, лиственница Сукачёва), для сохранения которых необходим особый режим лесопользования».

Я показал цветные снимки, сделанные Демаковым на Вишере, Василию Васильевичу Груздеву, начальнику отдела лесопользования и лесовосстановления Комитета природных ресурсов по Пермской области. Василий Васильевич долго рассматривал фотографии и сделал заключение, что не может совершенно точно определить — кедр это или нет. «А зачем это вам?» — спросил он.

Конечно, можно было сказать, что я вырос на Вишере, и рассказать, как мы подолгу кружили в поисках кедра и его шишек. Да просто — жалко стальных красавцев.

Древесина мягкая и крепкая. Конечно, карандаши, музыкальные инструменты, паркет и резная мебель нужны. Но в Прикамье кедр остался только на Вишере. Дерево стало действительно редким. Встречается так же часто, как алмаз. Подумаешь, растет оно двести-триста лет! Плодоносное-орехоносное…

В календаре друидов, говорят, на дуб приходился один день в году. А на кедр — два. На остальные деревья — большее количество. Уже в древности дерево стало символом особой ценности.

Я вспомнил рассказ о том, как мужики валили кедры бензопилами, для того чтобы собрать шишки с верхушек. Дикие люди, советские. Нынешние березниковские добытчики поступают так же: чтобы хорошо пожрать, они заваливают бесценные вековые деревья.

Кто им судья — Бог? «Нет, — покачал головой Валера, — природоохранная прокуратура».

Я вспоминал вишерскую тайгу, белые от мха сосновые бора, перья глухарей в песке, паутинки, сверкающие в лучах осеннего солнца, чавканье болота, тяжелую походку идущего впереди отца, развесившего руки на ружье, как на коромысле, плавленый сыр и черный хлеб на привале, далекий лай Джульбарса… Отстреляемся.

Василий писал: «Зная мою жену, вы, должно быть, и обо мне имеете представление».

Действительно, подумал я, о тебе я имею только представление. Приблизительное. По материалам уголовного дела, письмам, рассказам, диктофонным записям. Когда казалось, что твой портрет завершен, образ преступника дополнялся все разрушающей деталью, моментом, мелькнувшим в просторах черного мироздания будто молния, трещина в скорлупе над моей головой.

— У тебя был конфликт с обществом, — констатировал я.

— Нет, — отвечал он, — конфликт с обществом был у Идрисова! Речь не идет о любви к людям или ненависти. Я не люблю людей, не ненавижу их — я отношусь к ним с той же долей признательности за сообщество, что и они ко мне. Может быть, больше других мне нравятся пилоты вертолетов. Понятно, это мое личное.

— У тебя тоже, думаю, был конфликт, но со знаком плюс. Потому что по отношению к истине вы — полюсы общества.

— Скорее всего, дело в моей расстроенной психике. Ну и в человеческом опыте.

— Какой опыт ты имеешь в виду?

— Опыт беженца. Правым я себя не считал еще в самом начале, просто замкнуло — предохранитель перегорел. Кто-то должен был его остановить. Наверное, каждому нужно брать на себя столько, сколько сможет вынести.

«„Здесь я выстрелил! Здесь, где родился, где собой и друзьями гордился, где былины о наших народах никогда не звучат в переводах“. Я на этом воспитан, этим смешон, понимаешь?»

Я прочитал и подумал: славянин цитирует человека, который придумал для себя красивую русскую фамилию — Светлов. Цитирует поэта, революционера — из тех, которые захлебнулись пролитой человеческой кровью. Прочитал и вспомнил, что, будучи рядовым тринадцатой роты четвертого батальона военной части 6604, выучил это стихотворение наизусть. Тогда меня учили стрелять ночью трассирующими пулями по поясным фигурам людей. А ты, Василий, взвалил на себя посильный груз? Язва желудка, туберкулез, депрессия… Национальный герой России, последний патриот, уже пять лет сидит в лагере, за колючей проволокой.

— Ты сделал это для других людей, — сказал я, — но тебя почти все забыли. Чуть позднее забудут и другие — у людей короткая память. От этого все проблемы человеческие.

— Кто помнит, тот не забудет, а кто забудет, тот не помнит, — ответил Зеленин. — Я шел с этим человеком на мировую до последнего предела. Таков мой предел. Я познал его. И никто другой. Да, и что касается свидетеля. Толстый пермский опер смеялся, рассказывая, что Агафонов представил меня крестным отцом мафии, кричал, что «у Зеленина длинные руки», и просил пожизненную охрану.

А раскололи его, говорят, на детекторе лжи. Этот аппарат он упоминал сам, когда стоял на коленях перед моей женой и бил себя в грудь: «Лучше б он меня убил!»

Светлана жила тогда в домике возле конторы заповедника. Непьющий до того Юра Агафонов запил. Сотрудники «Вишерского» с ним не разговаривали. И по вечерам он заходил к Светлане — покаяться и поужинать, поскольку все пропивал. «Что делать?» — спрашивал он мою жену, как известный революционер Чернышевский. Светлана советовала уехать подальше.

Но он остался, привез жену и ребенка. Теперь на Вае детей уже двое. Прошлым летом, когда я был на больнице в Соликамске, приезжала Алёнушка, рассказывала: Агафонов работает учителем, живет бедно, выглядит плохо. Уже не тот жизнерадостный спортсмен, борец с вредными привычками. Жизнь не таких обламывала. Я сказал, помню, Алёнушке: «Передай ему, что я зла не держу, пусть не мучается». На что она ответила так: «Ты его слишком переоцениваешь — он этим совсем не мучается».

По поводу того ружья двадцать восьмого калибра, из которого он стрелял в директора, Василий ответил мне неожиданно: «Я не воспользовался легальным исправным ружьем, потому что не для того давали мне этот ствол».

«Я очень редко вижу сны, — писал мне Василий из лагеря, — а те, что называются кошмарами, — вообще никогда. Случаются сны тревожные, но очень редко — раз, может быть, в пять лет. Один такой я видел в апреле 1997 года, когда стояла невероятно скверная погода — снегопад с бураном. А мне приснилось, будто иду ночью по полю, перегороженному жердями загонов для скота. Очень много загонов на летнем поле. Или лётном поле? Все загоны пустые. Мне приходится постоянно пролезать между жердями. Со всех сторон слышен собачий лай, который неумолимо приближается, разрывает воздух клыками, клубками колючей проволоки. И вот уже в нескольких метрах я различаю силуэты псов, прыжками несущихся прямо на меня. И я кричу — и от этого просыпаюсь…

А через два дня после этого сна я услышал по центральному радио сообщение о разбившемся в Прикамье вертолете. Помните, я говорил вам — тогда сразу закралось в душу нехорошее предчувствие, которое Идрисов подтвердил по радиосвязи: разбились те самые мужики, за которых я особенно опасался. И я почему-то сказал жене, что видел во сне то место, где произошло крушение.

Тут недавно распустили пенсионный отряд — и к нам подняли около тридцати дедов. Я разговорился с одним из них, тоже Василием, из Очёра. Спросил, помнит ли он, как весной 1997 года на окраине города разбился вертолет. И дед рассказал, что ему было известно. Борт летел санрейсом в какое-то дальнее село, к тяжелобольному. На взлете зацепился за растяжку телевышки и упал на поле, где летом обычно находятся загоны для скота. Разбились насмерть все пятеро — экипаж и два врача.

При Иванове, который был директором до Идрисова, никто не погиб, не изувечился на заповедной территории.

„Допустим, Идрисов был маньяком, — не выдержала прокурор на суде, — все равно это не давало тебе права лишать его жизни!“ Оберегание выродков — от Михасевича до Чикатило — похоже на партийную обязаловку, которую им спускают сверху. Так демократия обеспечила дотошным потрошителем каждый райцентр. Или сотрудники органов подсознательно чувствуют свое духовное родство, поэтому берегут ублюдков, будто родных? Вы не в курсе? После Идрисова прошло уже четыре года, и за это время никто не стал там инвалидом, никто не сгинул».

Тысячи раз обдумывал Василий свой поступок, пытаясь объяснить хотя бы себе, почему он это сделал, и всегда приходил к мысли, что другого выхода не было.

Он вспоминал ночь, которая наступила после ссоры Югринова и Идрисова. Директор остался ночевать — он был очень обижен на жизнь и три часа рассказывал Зеленину, будто три года прожил на Камчатке в полном одиночестве. Идрисов смотрел то в стол, то на молчаливого слушателя, все твердил и твердил о своем необыкновенном прошлом, доказывая себе, Василию и Вселенной, что его здесь держат не за того, кого надо, — за другого. Зеленин все это видел, верил ему, а более — не верил. Правда, один эпизод запал в память — о камчатской лайке по кличке Топа. Идрисову пообещали кобеля, и он уже придумал ему имя — Топ. А привезли сучку — и он назвал ее Топа. Зимой собака спала, зарываясь в снег, но стоило только позвать ее, как сугроб взрывался белым фейерверком с летящим в центре черным пушистым животным. Вдвоем — так они и жили на берегу океана. Идрисов говорил, как ему было стыдно уезжать с полуострова одному. Василий почему-то так и не смог забыть этот рассказ. Потом понял: потому что тогда, ночью, это была речь психически и нравственно здорового человека, с красивым оттенком нормальной сентиментальности. По ночам приходили эти вопросы: а кого он убил? Может быть, вовсе не того монстра, явившегося на Вишеру? Потом вспоминал, как однажды Идрисов зажал между колен и долго, с наслаждением, избивал прутом безродного пса, случайно забредшего во двор городской конторы заповедника…

В чусовском лагере Василий не раз вспоминал весну 1996 года. Тогда, в двадцатых числах мая, с неба пало яркое похолодание — несколько дней шел снег и не успевал таять. Да, в то время погибли все кладки, которые глухарки не смогли отогреть в суровом цвету черемуховой неожиданности. Ничего хорошего не сулило наступающее лето. От предчувствий сжимало сердце. Потом он все это вспомнит. Конечно, похолодание сказалось на численности боровой дичи.

В те майские дни у кордона появились три гостя — грач, галка и серая ворона, которые в заповеднике не водятся, появляются только пролетом, весной и осенью. А тут, застигнутые непогодой, пернатые быстро объединились по принципу «пришлости-нездешности», три дня паслись под мокрым снегом и ветром, бродили гуськом, пытаясь отыскать что-нибудь съедобное рядом с чужим жильем, помойные птицы. Или дружно сидели на одной кедровой ветке напротив окна.

«Интересно, кто же пахан в этой неожиданно сколотившейся группировке?» — задавались вопросом супруги, наблюдая за ними из-за стекла или с крыльца дома. На второй день Светлана крупно искрошила корку хлеба и вынесла на полянку. И что удивительно — главным оказался грач. Двое других, даже наглая ворона, приблизились к пище только после того, как тот поклевал-поклевал и отошел.

Василий вспоминал об этом случае, когда появлялся новый этап и один азербайджанец, маленький Али, настойчиво интересовался через решетку: «Нерусские есть?» Так он искал выходцев из бывших южных республик СССР, кучкующихся за проволокой по принципу «пришлости-нездешности» независимо от нации, вероисповедания, состояния войны или мира между нынешними суверенными государствами. А русскими называются славяне, татары, чуваши, удмурты и все финно-угры, заселяющие добрую половину континента. При этом, не испытывая агрессии со стороны «русских», эти пернатые нападают первыми, чтобы отобрать у собратьев по неволе лучший кусок. Они скупают чиновников и ментов оптом, как секонд-хенд на барахолке, до смерти травят деморализованный народ паленой водкой и героином, тайно выселяют из городских квартир одиноких и больных, заваливают «русских» женщин…

«Да, после Идрисова жизнь в заповеднике стала другой. Конечно, насколько я знаю, случалось всякое: то снегоход „Буран“ утопят, то лошадь копытом лягнет неосторожного. Но голодом никого не заморили, — писал мне Василий. — Правда и то, что люди нарывались на ножи и пули — уже по своей вине.

Мне уже тогда говорили: и за кого ты душу положил? Они безо всяких чурок запросто друг друга изведут, перебьют, перережут по пьянке. Что было после меня? В 1999 году в Красновишерске зарезали Владимира Михайлюка, бывшего „поселенца“ с Велса. В гостях, называется, побывал. Подстрелили Саню Усанина, крепкого паренька с Ваи, неутомимого походника, рыбака и раздолбая. В последний идрисовский год он уволился, а позднее восстановился. Его любимой песней была та самая — старая: „И Родина щедро поила меня…“ Еще как поила! Во время очередной пьянки ему и прострелили плечо — кость перебили.

Кстати, сегодня, как мне писали, каждый инспектор застрахован на десять тысяч рублей, чего при Идрисове, конечно, не было — и быть не могло.

Страховая компания отказалась платить Усанину. Но сердобольная Алёнушка стала ходить, ходатайствовать за него, просить-унижаться. И выбила-таки для парня пять тысяч рублей, которые Саня тут же начал пропивать. И пропил. Это вместо того чтобы ехать в Красновишерск, где надо было проходить комиссию на инвалидность.

Возникает такое ощущение, будто в русском народе запущен механизм на самоуничтожение — и ему никакие гитлеры-сталины не страшны. Поэтому слетаются, словно вороны, сбегаются, как шакалы, на заповедную землю идрисовы — из центра и с окраин бывшей империи.

Более того. К сожалению, как мне сегодня кажется, Дядюшка Фэй, басмач, ближе большинству вишерских людей, чем я. Кроме тех, что успели пострадать. Оставшимся вполне понятна параноидальная алчность Идрисова, желание захапать все, что плохо лежит, без охраны. Если что и сдерживает их, так только уголовное наказание, а более — ничего… Как на нашем кордоне, где много чего осталось от метеостанции. И я подбирал различные инструменты, запасные части, детали, которые бывают так необходимы в изолированных условиях, что стоят целой человеческой жизни.

Я жил на многих кордонах страны, но никогда в голову не приходило забрать то, что нажил. Всегда оставлял тем, кто шел за мной. Не думал задерживаться на Мойве до конца дней своих, поскольку чувствовал: жизнь только начинается…

Надо сказать, будучи в бегах от мира, я всеми силами старался не вникать в происходящее. В лагере приходится наблюдать и слушать. Я уже здесь узнал от одного вишерского зэка, работавшего в девяносто седьмом в заповеднике, что Калинин досматривал рюкзаки инспекторов, побывавших на Мойве, чтобы прекратить растаскивание имущества кордона. Один из таких, бывший мент из Соликамска, вообще хвастался вещами, похищенными оттуда. А на вопрос Светланы, не считает ли он подобное поведение подлым, ответил: „Если можно взять, то почему я должен оставить?“

Такие дела, Юра… Я думаю, что мир устроен сложнее, намного сложнее, чем мы себе это представляем. Смотрите, Карпов погиб уже после смерти Идрисова, но по его вине! Идрисов лежит на кладбище, в могиле. Все говорят, нет правды на земле, а правды нет и ниже… Вы меня понимаете?

И все-таки… На Валааме у нас был добрый знакомый, Боря Чупахин. Он лишился зрения на испытаниях в ядерной лаборатории. Жил один на берегу Ладоги, ловил рыбу сетями, выращивал овощи, мастерил по дереву и еще много чего делал из того, на что неспособны многие зрячие. Помнится, мы рассказывали о нем Карпову и тот мечтал съездить на Валаам. А съездил бы, может быть, не случись с ним тот, второй инсульт в доме инвалидов. Думаю, Борис Чупахин, заглянувший в компьютерный ад и ослепший от увиденного, вернулся, чтобы спасти наши души. Один в поле воин. Поскольку один своим примером может доказать, что это возможно».

А вот у вогулов ада нет — у них на том свете только рай. Недаром Василий хотел, чтобы Бахтияров рассказал ему о своем боге и посвятил в манси. Зеленин с детства слышал финский язык, карельское наречие, мягкий такой говор — со многими гласными. Но как представить рядом белобрысого дылду финна и маленького черного утра — манси? Забавно. Василий хотел бы быть вогулом, занимать как можно меньше места, владея Вселенной. Заповедная территория была ограждена зарубками рода Бахтияровых на стволах деревьев — и ничем более. В конце концов выясняется, что человеку земли надо очень мало, значительно меньше, чем ему казалось при жизни.

Странно, в последнее время мне самому тоже стали являться сны — и я даже что-то записал по этому поводу: «Вы меня достать, конечно, рады — я ценю подобное радение будто бытовое преступление. Вы усните, мои страшные видения, я прошу вас, замолчите, гады…»

Я продолжал читать Бориса Пильняка — о Смирне, родине Гомера, о Салониках — «городе разбитом и разграбленном». Вспомнил про греческую кровь, и про армянскую… Вспомнил, как говорил своему дяде в Анапе: «Понимаете, Армянак Давидович, иногда просыпается во мне армянская кровь и я думаю: а не провернуть ли мне какую-нибудь аферу?» — «Ну, а дальше? А дальше что?» — с азартом включался в разговор старый армянин, бывший директор стадиона, магазина и ОРСа алмазоразведчиков. «А потом, дядя, просыпается русская кровь, я говорю: „А пошло это все на фиг“, переворачиваюсь на другой бок — и читаю свою книгу дальше». Дядя хохотал и подливал мне в чашечку «кара кафе».

Итак, я читал Бориса Пильняка: «На Урале в России, где-нибудь у Полюдова Камня, идешь иной раз и видишь: выбился из-под земли ключ, протек саженей десять и вновь ушел в землю, исчез. Наклонившись над ключом, чтобы испить, — и не выпил ни капли: или солона вода, или горяча вода, а иной раз и не хочется пить, но наклонился и — нет сил оторвать губ от воды, — так хороша она. И вот тут, лежа у ручья, видишь, как один за одним — сотни, тысячи — гуськом ползут муравьи, падают в воду, плывут, тонут, ползут: эта армия муравьев пошла побеждать, умирая…»

Светлана Гаевская переехала в Чусовой, городок, в котором жил когда-то Астафьев и еще семнадцать членов Союза писателей СССР, где знаменитым Леонардом Постниковым была взращена команда чемпионов мира по фристайлу и воссоздана русская деревня XIX века, где за колючей проволокой трех политических зон мучились лучшие умы и души страны. Она поселилась неподалеку от поселка Скальный, где отбывал свой срок Василий Зеленин.

В архиве Пермского регионального правозащитного центра я нашел копию определения судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда Российской Федерации, которая 27 мая 1998 года рассмотрела «дело расстрела» — я хотел сказать, дело по кассационным жалобам осужденного Зеленина В. А., адвоката Левитана Е. М., потерпевшей Шайдуллиной В. Н. А это кто такая? Не помню.

«Довод потерпевшей Шайдуллиной В. Н. о том, что Зеленин убил Идрисова в связи с осуществлением потерпевшим служебной деятельности, в ходе судебного заседания тщательно был проверен и не подтвердился». Аллах акбар, да это та самая Вера, которую волоком доставляли пьяную домой, когда сожитель сваливал в командировку! По безграмотности она не смогла бы написать кассационную жалобу, значит, с ней целенаправленно поработали профессионалы. Очень хотелось кому-то догнать Василия, уже в зоне, и накинуть еще срок, еще немного. Потому что по российскому закону жизнь любого начальника, бригадира и даже милиционера стоит дороже, чем шкура рядового состава. Уроды родины… Смотри-ка, я не знал: здесь он, тюркоязычный «травоядный», бросил славянку, которая спустила его с гор, и нашел себе Шайдуллину, хоть и пьющую, и с детьми. А у отца ее, помнится, другая фамилия — русская. Фиг его знает. Сильна наука биология. Факультет, университет, Алма-Ата… А это кто? Левитан. Где-то я слышал эту фамилию. Кажется, что-то связанное с радио. Точно, адвокат говорил, что известный диктор — его родственник. Да-да, в конце он тоже появился за столом, когда я первый раз приехал на Вишеру по этому делу. Вспомнил — правда, фрагментарно: невысокого роста симпатичный холерик. «Просит с учетом положительных данных, характеризующих личность осужденного Зеленина, смягчить ему наказание». Просит. А сколько он попросил у Гаевской, получавшей двести тысяч рублей в месяц? Шесть миллионов. С отсрочкой. Милосердный наш, симпатичный холерик. Сначала сильно взялся за дело, говорили, даже с азартом, а потом исчез, будто мираж над зимней Вишерой. Еще бы — делом интересуются Москва и Алма-Ата, две столицы, Алма-Ата и Москва, хозяева гор и степей, верблюдов и людей…

Гаевская рассказала мне предысторию. Приезжая на свидания, Светлана настойчиво уговаривала мужа раскрыть тайну убийства. Василий, сломленный тюрьмой и болезнями, не сразу, но согласился. И вот она — эта белая вишерская бумага:

«В Верховный суд РФ от осужденного ИК-10, ст. 105, ч. 1, срок 10 лет, начало срока — 22.08.1997 г., конец срока — 22.08.2007 г.

Ходатайство о принесении протеста в порядке надзора.

Я, Зеленин Василий Алексеевич… прошу о пересмотре дела в связи с тем, что судом не был учтен ряд обстоятельств. А именно:

1. Основной мотив преступления — месть за грубое оскорбление действием чести моей жены… Именно эта причина, как последняя капля двухлетнего морального прессинга со стороны потерпевшего, привела меня к совершению преступления.

С 1995 года директор заповедника преследовал мою жену с недвусмысленными предложениями, предварительно отсылая меня по различным заданиям. В то время как на кордоне оставались жена, бизнесмены, залетавшие вертолетом на отдых, и он сам.

Мне она ничего не говорила, опасаясь последствий и публичного скандала. Только в мае 1997 года от тяжело больного инспектора В. Никифорова, ожидавшего санрейс на нашем кордоне, я узнал, что Рафаэль Идрисов…».

Я читал ходатайство в помещении правозащитного центра. Передо мной на полке шеренгами стояли десятки папок с толстыми цветными корешками. И в тот момент, когда я остановился, не в силах читать текст дальше, до меня вдруг дошло, что в этих папках — сотни дел, похожих на то, которым я занимался последние три года. Но я не смог представить себе эти реки крови и слез — воображения не хватило. Я закрыл глаза ладонями, успокаивая себя, и стал читать дальше. Но несколько строк из этого документа остались только в моей памяти — думаю, вы догадаетесь почему. Остальные читайте.

«…В тот же день жена вылетела вместе с больным и вернулась только 15 июля. В это время О. Сергеев, заходивший на Мойву с рейдовой группой, также подтвердил, что знает „этот слух“, как и другие инспектора.

В день трагедии директор дал мне по радиосвязи распоряжение отправляться за пятнадцать километров, а жене передать „подготовиться к встрече“. Но это унижение стало последним.

2. Соответствующих показаний я на суде не давал, поскольку не хотел трогать имя жены. Кроме того, адвокат Е. М. Левитан предупредил, что жена может быть привлечена „за подстрекательство к преступлению“.

3. Специфика условий нашего с женой проживания в трехстах километрах от города, когда мы не имели возможности защитить себя обычными средствами — с помощью общественности и милиции, также не была принята во внимание судом.

4. В связи со всем вышеизложенным я прошу:

— провести качественную оценку предварительного и судебного следствия;

— в надзорном порядке отменить приговор Пермского облсуда от 03.02.1998 г.;

— назначить новое судебное разбирательство с обязательным привлечением свидетельских показаний В. Никифорова, О. Сергеева, А. Белкова и других свидетелей охраны.

5. Я не пытаюсь уйти от ответственности и не отказываюсь от предъявленного мне денежного иска в пользу сожительницы потерпевшего и ее детей, выплаты по которому смогу производить только после освобождения, когда получу возможность зарабатывать».

Гнусное государство, беспощадное общество, обрекающее своих детей на гибель в военных госпиталях и тюремных лазаретах. С ассенизаторской бочкой оправданий. Там же, в архиве Пермского регионального правозащитного центра, я нашел ответ Верховного суда РФ от 15.05.2000 г. на письмо ПРПЦ:

«Сообщаю, что жалоба Зеленина В. А. … рассмотрена в Верховном суде РФ.

С доводами жалобы о том, что убийство он совершил в состоянии сильного душевного волнения и ему назначено суровое наказание, согласиться нельзя.

Необходимым условием для квалификации умышленного убийства, совершенного в состоянии сильного душевного волнения, является внезапность возникновения сильного душевного волнения и немедленность приведения в исполнение умысла на убийство. Однако эти условия по делу отсутствуют. Суд обоснованно признал, что Зеленин умышленное убийство совершил на почве личных неприязненных отношений. Мотивы убийства судом исследованы полно.

Назначая наказание, суд в полной мере учел характер и степень общественной опасности совершенного преступления, все обстоятельства дела, а также данные о личности виновного.

Наказание назначено в соответствии с законом.

Оснований для постановки вопроса о принесении протеста не имеется.

Член Президиума Верховного суда РФ В. К. Вечеславов».

Через год пришел ответ еще на одно письмо.

«Ваша жалоба, поступившая в Прокуратуру Пермской области из Администрации Президента Российской Федерации, рассмотрена в порядке надзора.

Приговором областного суда… Зеленин обоснованно осужден за умышленное убийство Идрисова…»

Интересно, что после победы демократии все здания районных комитетов коммунистической партии были переданы судам. Мудрейшее решение — точное. И Василия Зеленина судили в том самом здании, где сидел человек, под руководством которого на Вишере появились наркотики, браконьеры и Дядюшка Фэй.

Было такое ощущение, будто мое лицо и руки стали белыми и чистыми, как первый снег, мерцающий на Тулымском хребте.

Ну вот, Асланьян, сошелся твой пасьянс, сказал я себе. Я прогулялся по улице и даже проехал одну остановку в трамвае. «Счастье дала?» — спросил мужик, принимая билет от женщины с сумкой. «Жена даст», — тут же ответила та. «Жена дает только по праздникам», — вздохнул мужик. Я вышел на остановке, купил бутылку пива, сел на скамейку в сквере Уральских Добровольцев и закурил. Слева, от кондитерской фабрики, тянуло ванилью, справа, от табачной, — дешевыми сигаретами. А меня тянуло напиться. Было такое ощущение, как будто я все еще находился во сне, то есть ночь кончилась, а виденный мною сон — нет, какой-то вишерский сон, навеянный новой французской мелодией с русским надрывом. Я достал блокнот и попытался записать то, что у меня в результате получалось: «Сны, они приходят на рассвете — сны, как будто чувство неразгаданной вины, как будто я спешу туда который год, но до земли не долетает вертолет. В тот листопад и снегопад возьми меня, туда, за розовый Тулым, за кромку дня, возьми в тайгу, в долину ту, в тот водопад, который пламенем березовым объят. Возьми меня — я ничего не побоюсь, я полечу, я поползу, но я вернусь. Пыль поднимает на рассвете, пыль, взлетая, борт, который выше моих сил! И я лечу, и я спешу туда — за край, где явь и свет, где сон и бред, где ад и рай. О, этот край, который Господом забыт, я там рожден, я там крещен, я там убит! Залитый кровью и брусникою гранит, покрытый патиною бронзовый зенит. Гольцы, останцы и курумы бытия — я все равно туда вернусь, где ты и я. Сны, они приходят на рассвете — сны, как будто чувство неразгаданной вины, как будто я лечу туда который год, но до креста не долетает вертолет. О, этот крест, зажатый в каменной руке, за всех погибших, всех расстрелянных в тайге, за стариков, лежащих в соснах и песке, за пацанов, сгоревших в лагерной тоске! О, этот мир, который полон бытия, где моя мать, где мой отец, где ты и я…»

Как будто Бог дал мне время для стихотворения. Конечно, все это кончилось тем, что я начал пить сладкое вино, в одиночестве, в каком-то пустом чепке, и вспоминать свое «лагерное» детство с улыбкой человека, отошедшего в сторону, чтобы недолго полежать в тени, на прохладной траве. Может быть, я там бы и уснул — в прохладной траве, если бы не чувство долга и Олег Николаевич Гостюхин, который случайно нашел меня, обходя дозором территорию для сбора стеклотары, давно поделенную между местными бичами. Он вовремя подошел ко мне — я еще сидел на скамеечке, второй час разговаривая с Отто Штеркелем, вишерским немцем.