Начало конца

Начало конца

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

А. С. Пушкин

Итак, свершилось роковое предначертание — М. Горбачев переехал в Москву и вошел в ту когорту из 25 человек, которая определяла настоящее и будущее такой великой державы, как СССР.

Меня всегда увлекала философия медицины. К удивлению, мне даже однажды предложили (что я и сделал) выступить на страницах известного партийного теоретического журнала «Коммунист». Естественно, я часто обращался к истории и обнаружил массу интересных фактов. Многим известны философские воззрения Гиппократа, Авиценны, И. Сеченова, И. Павлова и многих других корифеев медицины. Но мало, например, кто знает, что первым, кто прочитал и написал восторженный отзыв на философские письма П. Чаадаева (в частности, на «Некрополис»), был его врач и друг, один из основоположников русской медицины М. Мудров.

Особенно меня поразили две личности из далекого прошлого медицины. Поразили не только своей удивительной врачебной судьбой, но и философскими взглядами, стремлением познать суть процессов, определяющих будущее человека и человечества. Во многом история их жизни схожа. Оба — выходцы из еврейских семей, оба подвергались преследованиям церкви, были прекрасными врачами, наряду с медицинской практикой занимались астрологией и философией. Один, Маймонид, жил в XII веке и был лейб-медиком и приближенным великого арабского завоевателя Саладина; другой, М. Нотр-Дам (Нострадамус), жил в XVI веке, был врачом французской королевской семьи — короля Карла IX. Можно по-разному относиться к предсказаниям М. Нотр-Дама, изложенным в книге «Centuries» (1555): они настолько запутанны и туманны, что каждый может трактовать их по-своему. Однако объективности ради надо признать среди них и весьма впечатляющие совпадения. Предсказать в середине XVI века открытие телескопа и космической эры мог только неординарный человек. М. Нотр-Дам писал:

Мы звезды откроем оптическим глазом,

Невидимый мир воссияет во мгле.

Нас Бог вдохновит сокровенным указом,

Космический путь приближая к Земле.

А как пророчески сегодня звучат его слова:

Он власть захватил как поборник свободы.

Народ обольщенный его поддержал.

Но рухнули им возведенные своды,

И в прах превратился былой идеал.

Можно критиковать философские позиции Маймонида (близкие к философии Аристотеля), изложенные в его основном труде «Учитель заблудших». Но и он, и Нотр-Дам, хотя и с разных позиций (один — с позиций веры в высшее предназначение судьбы человека и народов, другой — с верой в истину, познаваемую разумом), утверждали бренность человеческого существования, его частую зависимость от ситуаций и обстоятельств, на которые невозможно повлиять. Маймонид искал спасение для человека в свободе воли, утверждая лишь бессмертие души, а Нотр-Дам считал, что судьба государства и народов пред определена и неотвратима.

Так что же, они правы и действительно многое не зависит от нас и надо верить только в бессмертие души? Или же, как недавно утверждалось, только сам человек — творец своей судьбы? Мне кажется, не стоит спорить по этому вопросу. Просто каждому надо оглянуться на свою жизнь и попытаться объективно, без предвзятости, оценить отдельные факты из истории страны и народа.

Оглядываясь назад и вспоминая переезд М. Горбачева в Москву, я задаюсь вопросом: а думал ли кто-нибудь всерьез, в том числе и сам Михаил Сергеевич, что тогда он прошел первую ступень на пути к высшей власти, которая в то время отождествлялась с должностью Генерального секретаря ЦК КПСС? Представляли ли мы, знавшие Горбачева, что среди нас политик, который «перевернет весь мир»? Другой вопрос: во имя чего и что за этим последует, что будет со страной, с народами великой державы?! Уверен, никто даже представить себе этого не мог.

В Москве после назначения секретарем ЦК КПСС, через год — кандидатом в члены Политбюро, а еще через год — членом Политбюро М. Горбачев держался крайне осторожно, стараясь не выделяться. Его высказывания и выступления были взвешенны. Видимо, перед его глазами была печальная судьба коллег, подобных ему молодых секретарей ЦК, выходцев из среды местных партийных руководителей К. Катушева и Я. Рябова. Но мне кажется, во многом его линия поведения определялась советами Ю. Андропова. Постепенно Горбачев занял почетное место в элите партийных руководителей, все больше и больше становился «нашим» в центральном аппарате партии.

Из случайных высказываний и коротких замечаний Брежнева я уловил, что он начал симпатизировать молодому секретарю ЦК КПСС по сельскому хозяйству и поддерживать его; ему импонировали активность Горбачева, определенная новизна в его подходах к аграрной политике. Только за первый год работы под руководством Горбачева было выпущено шесть или семь постановлений по вопросам сельского хозяйства. Другое дело, как эти решения воплощались в жизнь; но, впрочем, этот вопрос можно было бы в дальнейшем обратить к М. Горбачеву и как к руководителю страны. Да и Б. Ельцин недалеко ушел от своего предшественника.

М. Горбачеву, как я понимал, было нелегко не только в партийном аппарате, но и в руководимом им аграрном комплексе. Министр мелиорации и водного хозяйства Н. Васильев был тесно связан с днепропетровским окружением Л. Брежнева и играл немалую роль в формировании мнения о том или ином руководителе. К. Беляк — министр машиностроения для животноводства и кормопроизводства (министерства явно надуманного) был женат на сестре Виктории Петровны Брежневой, и этим все сказано. Пустой, амбициозный и к тому же хамоватый, он был среди «косыгинских» министров одиозной личностью. Другие руководители аграрного комплекса — В. Месяц, Л. Хитрун — были тесно связаны с центральным партийным аппаратом, имели большой вес и широкие связи с руководством страны. Объединить столь разных людей, остаться со всеми в хороших отношениях, пользоваться их поддержкой мог только очень искусный дипломат и политик.

В этом отношении мне запомнился 50-летний юбилей Михаила Сергеевича. У него на даче собралось все руководство агропромышленного комплекса. И хотя торжество проходило в дружеской, «домашней» атмосфере, я ощущал внутреннее напряжение Горбачева. Надо сказать, что и в Политбюро многие (Н. Тихонов, В. Гришин, А. Громыко) относились к М. Горбачеву в тот период по меньшей мере снисходительно.

После переезда в Москву Горбачевы жили замкнуто. Их поселили, согласно существовавшей табели о рангах, в деревянной даче старой постройки в Сосновке, близ пересечения Рублевского шоссе с Московской кольцевой автомобильной дорогой. Место было неудачное — неподалеку находилась Кунцевская птицефабрика, «ароматы» которой при определенном направлении ветра заполняли всю округу. С облегчением вздохнула семья Горбачевых, когда всвязи с переходом Михаила Сергеевича на новую ступень в партийной иерархии ему предоставили в районе Усово комфортабельную дачу, которая когда-то была построена для Ф. Кулакова.

Наши дружеские отношения сохранились и после переезда Горбачева в Москву. Традиционно, по старой памяти, Михаил Сергеевич приглашал меня «на шашлык». Это были встречи в узком кругу: он, Раиса Максимовна и их дочь с мужем. Мне нравилось бывать у Горбачевых, где царила обстановка взаимопонимания и доброжелательства. Пока готовились шашлыки, мы с Михаилом Сергеевичем бродили по дорожкам дачи и обсуждали наиболее острые вопросы жизни страны и политики. Ситуация с каждым годом становилась все сложнее. Руководство страны, олицетворявшееся в те времена Политбюро, дряхлело: М.А. Суслову было за 75, А.П. Кириленко далеко за 70, в 1979 году А.Я. Пельше исполнилось 80, А.Н. Косыгину — 75, А.А. Громыко — 70, Л.И. Брежнев приближался к своему 75-летию. Что-то нас ждет, что ждет партию, учитывая, что КПСС стоит перед своим XXVI съездом? Эти вопросы волновали многих.

Но мы, зная ситуацию в Политбюро и настроение в руководящих кругах партии, прекрасно понимали, что съезд вряд ли что-то изменит и в расстановке сил, и в жизни страны и народа. Статус-кво вполне устраивало не только престарелых членов Политбюро, но и большинство партийного аппарата на всех уровнях, боявшегося потерять насиженные места и определенное положение в обществе.

Партия, а значит, и страна жили, исходя из двух оказавшихся роковыми принципов, которые чаще всего провозглашал М. Суслов: «Этого не может быть, потому что такого не было» и «Стабильность кадров обеспечивает спокойствие в партии и стране».

Ох уж этот тезис о «стабильности»! Его, как правило, использует заинтересованное в сохранении своего положения окружение больного или одряхлевшего властителя. Причем ему, этому окружению, многих удается убедить в искренности своих побуждений, убедить в том числе и самого лидера, которому внушают, что в «стабильности» залог спокойствия и процветания страны, о нем мечтают простые люди.

Я сам искренне верил в то, что, сохранив Брежнева, мы, как не раз говорил мне Ю. Андропов, сохраняем благополучие Советского Союза и его народов. И я отдавал все свои силы и знания поддержанию хоть какой-то видимости работоспособности Л. Брежнева не только в силу своего врачебного долга, но и с верой в то, что совершаю благое для своего народа дело.

Те, кто проповедовал «стабильность», способствовали формированию в конце 70-х — начале 80-х годов периода, который М. Горбачев окрестил периодом застоя (хотя дай Бог, чтобы сегодня в промышленности, сельском хозяйстве, науке у нас были бы такие показатели!). Современные политологи и историки связывают этот период с именем Брежнева, но это справедливо лишь отчасти.

Чтобы не было кривотолков, хочу еще раз сказать, что в истории партии и страны, в жизни было два Л. Брежнева. Один — победивший в сложной политической борьбе Н. Хрущева, группу А. Шелепина, способствовавший не только созданию сверхдержавы, но и принятию ряда решений, улучшивших жизнь советских людей (установление пенсионного возраста для женщин с 55, а для мужчин с 60 лет, введение оплаты труда и пенсий колхозникам, снижение цен на многие товары, провозглашение принципов мирного сосуществования с капиталистическими странами, выгодное для страны решение германского вопроса и т. д.). Другой Брежнев, где-то начиная с 1975–1976 годов, — добрый, все глубже уходящий в склероз «дедушка», потерявший конкретные нити управления партией и страной, передоверивший решение всех вопросов своему окружению.

И опять встает роковой вопрос: почему? Почему никто ничего не предпринимал для того, чтобы изменить ситуацию; почему все молчали — тот же Ю. Андропов, тот же М. Горбачев, который еще в 1980 году стал членом Политбюро? Все мы виноваты. Мы молчали и принимали все как должное. Виноваты и входившие в то время в состав ЦК КПСС Б. Ельцин, И. Силаев, Э. Шеварднадзе и многие другие, сваливающие сегодня все наши беды на застойные годы. Почему Ельцин не поднял свой голос, который громко звучал при Горбачеве, тогда, в период Брежнева и Андропова? Нет же, молчали. Кто-то скажет: было диссидентское движение, был академик А. Сахаров. Но будем откровенны: они были далеки от народа, от его нужд. Ничего конкретного, особенно в области экономики, что могло бы изменить жизнь страны, в их выступлениях не было. Абстрактные призывы к свободе и демократии вряд ли могли привлечь простого рабочего или колхозника.

Судьба страны, судьба народа, судьба каждого из нас — как часто она зависит от складывающихся обстоятельств. История полна примеров, когда все понимают, что надо что-то предпринимать, чтобы изменить ситуацию, что она грозит бедой и так больше жить нельзя, но в силу личной заинтересованности, страха за свое благополучие одних и равнодушия и страха перед возможным будущим других ничто не меняется. Так было, так есть.

Сегодня мы можем только предполагать, как изменилась бы судьба нашей страны, передай Брежнев в 1976 году, перед XXV съездом КПСС, руководство в другие, более молодые руки — того же Андропова. Почему этого не случилось? Почему все мирились со сложившимся положением? Некоторые из окружения Брежнева пытались утверждать, что не знали истины. Ироническую улыбку вызывают воспоминания одного из охранников Л. Брежнева, который, свалив всю ответственность за его дряхление (вполне возможный вариант даже для здорового человека старше 70 лет) на медицину, пытается доказать, что, если бы Брежнева убедили не принимать большие дозы снотворных и организовали постоянное дежурство врачебной бригады на дому, все было бы прекрасно.

В конце концов дело не в уговорах: и уговаривали, и пугали, предрекая то будущее, к которому он пришел, и собирали консилиумы ведущих специалистов, которые аккуратно записывали свои рекомендации, а Брежнев их не соблюдал. И суть даже не в том, что никто, кроме медиков, в силу их профессионального долга, не боролся за сохранение его интеллекта и здоровья. Остальные просто делали вид, что все прекрасно, что страной руководит мудрый и прозорливый Генеральный секретарь. Более того, наиболее приближенные к нему (Тихонов, Черненко, Цвигун), чтобы добиться расположения Брежнева, снабжали его снотворными, которые врачи запрещали. Андропов по моей рекомендации, когда Брежнев потребовал от него снотворное, вышел из положения, передавая ему «пустышки», похожие на венгерский препарат ативан, которыми его снабжал В. Чебриков. Они и сегодня хранятся у меня в кабинете. Кстати, передавал их Брежневу один из его охранников, В. Медведев, который, как мне говорил Андропов, был его человеком в семействе Брежневых. Позднее Р. Горбачева сделает его начальником охраны своего мужа.

Суть прежде всего вот в чем: может ли в принципе руководить такой страной, как бывший Советский Союз или Россия, лидер, нуждающийся в постоянном медицинском контроле и лечении, в постоянном уходе, а главное, теряющий способность аналитического мышления? Лидер, лишь подписывающий, не вникая в их смысл, решения, которые ему подсовывает его окружение. Хорошо еще, что около Брежнева был в принципе честный и преданный ему Черненко, который контролировал этот процесс и не допускал больших ляпсусов.

Когда после победы группы, назвавшей себя «демократами», был поднят вопрос о необходимости оценки здоровья лиц, приходящих в руководство, я скептически воспринял эти заявления. Вращаясь почти 25 лет в верхних эшелонах власти, я знал, что это — самое сокровенное и тщательно охраняемое. И вряд ли истина, как и в прошлом, станет достоянием широких кругов. Мой скептицизм оправдался. Никаких решений законодатели так и не приняли.

Всегда следует искать: а кому это выгодно? Конечно, не народу, который в таких случаях, как всегда, «безмолвствует». Это выгодно прежде всего окружению генсека или президента, которое захватило власть и отдавать ее не хочет, понимая, что новая метла по-новому метет, а оставлять теплые, насиженные места, притом сегодня нередко еще и доходные, никому не хочется.

При Л. Брежневе сыграла роль и та ситуация, которая сложилась в последние годы его правления. Устранив с политической арены двух возможных конкурентов — А. Шелепина и Н. Подгорного, он остался в кругу лидеров, которые не могли претендовать на его место в силу своего возраста (М. Суслов, А. Кириленко), либо тех, кто хотел бы занять это место, но понимал, что в существующем раскладе сил они ничего предпринять не могут. Все видели, что Л. Брежнев теряет способность к аналитическому мышлению, превращается в «робота», зачитывающего чужие речи и даже ведущего переговоры с главами других государств «по бумажке». С 1972 года официально о его состоянии и будущем знал Ю. Андропов; с 1975 года официальная информация о состоянии здоровья Брежнева была передана второму человеку в партии — М. Суслову; с 1978 года официальные заключения о состоянии здоровья Генерального секретаря неоднократно передавались в Политбюро. Никакой реакции не последовало, да ее и не могло быть, потому что Брежнев устраивал на этом посту всех. Дальновидный Леонид Ильич, еще будучи в хорошем состоянии, так расставил кадры на всех уровнях, что мог быть спокоен за свое будущее при любых условиях, даже утратив способность к личному руководству партией и государством. Ни Суслов, ни Подгорный, ни Кириленко не имели такой поддержки в партийном аппарате, который составлял основу, как сейчас принято говорить, командно-административной системы. Несомненно, два человека в окружении Л. Брежнева в значительной степени обеспечили ему сохранение поста Генерального секретаря ЦК КПСС. Это были Ю. Андропов с руководимой им могущественной системой КГБ и К. Черненко с не менее могущественным партийным аппаратом.

Брежнев исповедовал испытанный за годы власти принцип «разделяй и властвуй». В Политбюро друг против друга сидели два антипода — Косыгин и Подгорный; в КГБ, которым руководил преданный ему до конца Андропов, он, понимая значимость этой организации, поставил еще двух близких ему Цвигуна и Цинева, которые терпеть не могли друг друга.

Один-два раза в месяц мы регулярно встречались с Ю. Андроповым. Обычно это было по субботам в его уютном кабинете на площади Дзержинского, когда пустели коридоры власти, затихали «вертушки» и можно было спокойно обсудить общие для нас проблемы. Несколько раз наши встречи проходили на его конспиративной квартире в доме сталинской постройки на Садовом кольце недалеко от Театра сатиры. В этих случаях организовывался весьма скромный обед с учетом строгой диеты, которой из-за тяжелой болезни почек придерживался Андропов. Разговор шел в основном о состоянии здоровья Брежнева, наших шагах в связи с его болезнью, обстановке в верхних эшелонах власти. Умный и дальновидный политик, с аналитическим складом ума, Ю. Андропов, как шахматист, проигрывал возможные варианты поведения тех или иных политических деятелей, различных кругов — от членов ЦК, близкого окружения Л. Брежнева до первых заместителей председателя КГБ. Андропов понимал, что его первые замы поставлены Брежневым для контроля за тем, что творится в этой всемогущественной организации.

Опытный дипломат, Ю. Андропов избрал самый верный путь — он сделал и Цвигуна, и Цинева своими самыми близкими помощниками, постоянно подчеркивая свое уважение к ним и дружеское расположение. Уверен в том, что Брежнев высоко ценил и по-своему любил Андропова, определенное значение имело и мнение двух его доверенных людей в КГБ. Но Ю. Андропов четко знал суть каждого, знал грань допустимого и в обсуждении острых проблем, и в отношениях с ними. Меня он не раз предупреждал: это можно обсуждать с Циневым или Цвигуном, это можно раскрыть только Циневу, а вот об этом вообще не стоит говорить.

Когда возникала сложная, весьма конфиденциальная ситуация (как, например, с передачей Брежневу вместо разрушающих его личность снотворных средств, которые он требовал от своих друзей, «пустышек», заполненных безвредным нейтральным порошком), Ю. Андропов обращался к В. Чебрикову, которому беспредельно доверял. Недаром на второй или третий день после избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС он освободил с поста председателя КГБ ставленника К. Черненко — Федорчука и назначил на его место Чебрикова.

Одна из самых больших ошибок М. Горбачева заключалась в переводе В. Чебрикова секретарем ЦК КПСС с поста председателя КГБ и назначении на эту должность В. Крючкова, бывшего помощника Андропова, начальника его секретариата, а затем руководителя разведки. В. Крючков, честный, принципиальный, несколько прямолинейный, конечно, все же уступал Чебрикову в возможностях организации работы такой системы, как КГБ, а главное, в оценке складывающейся политической ситуации и возможных ее последствий. И, к сожалению, ни тот ни другой не имели тех талантов, которыми обладал Ю. Андропов. Зная многих сотрудников КГБ тех лет, могу утверждать, что Ю. Андропова не только уважали и признавали в этой организации, но и в определенной степени гордились им.

Наши встречи с Андроповым были весьма откровенными. Я полностью доверял ему и, зная его честность, верил: все, что он делает, — на благо страны, на благо народа. Может быть, я ошибался, как, например, тогда, когда он убедил меня, что сохранение хотя бы минимальной активности Брежнева и его пребывание на посту генсека — в интересах страны, ибо обеспечивает спокойствие, стабильность и мир. Мне кажется, что и Ю. Андропов при всей присущей ему осторожности чувствовал себя со мной раскованным, хотя, конечно, и не раскрывался до конца.

Часто наши беседы выходили за рамки обсуждения только здоровья Брежнева. Я видел разного Ю. Андропова. Видел я его и растерянным, непохожим на себя, перед вступлением наших войск в Афганистан. Помню, как он волновался, когда пытался перед штурмом дворца Амина выманить из Кабула брата Амина — Абдулу, начальника госбезопасности Афганистана. (Это был, по его словам, не только жестокий человек, виновник гибели многих видных афганских политических и общественных деятелей, но и человек, державший в руках охрану Кабула.) Когда с нашей помощью это удалось, по реакции Ю. Андропова я понял, в каком напряжении находится этот внешне спокойный и уравновешенный человек. Я не услышал от него «спасибо», но его слова после завершения операции были точно рассчитаны на нас: «Вы, наверное, не представляете, что она (операция по вызову брата Амина в Москву) сохранила не один десяток жизней наших людей».

Редко я видел его эмоции — радость по поводу успехов, возмущение и горечь в связи с неудачами. Это был очень рациональный, расчетливый человек. Однажды, как бы предчувствуя ту критику, которая обрушится на нас, врачей, после смерти Брежнева от некоторых деятелей из его окружения, я предложил Ю. Андропову, чтобы кто-нибудь предупредил членов Политбюро и друзей генсека о пагубности приема им снотворных средств и так называемых транквилизаторов. Подумав, Андропов ответил: «Не будьте наивным. Неужели Вы думаете, что запретительными мерами можно что-то сделать? Ну, я прислушиваюсь к Вам, Дмитрий Федорович (Устинов), Громыко, может быть, еще один-два человека. Да если Леонид Ильич захочет, найдутся десятки людей, которые тут же побегут доставать эти лекарства, чтобы услужить генсеку или чтобы извлечь выгоду для себя». Так и было: многие, в том числе и члены Политбюро, зная о запрете, поставляли Брежневу его любимые лекарства. (Позже, при Б. Ельцине, было то же самое, только речь шла не о лекарствах, а об алкоголе.)

Однажды Ю. Андропов встретил меня в необычном для него радостном возбуждении. Чувствовалось, что ему хочется выговориться. «Вы знаете, у нас (конечно, он подразумевал не Политбюро или ЦК, а КГБ) большая радость. Нам удалось отправить на Запад А. Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли». Зная отношение многих в руководстве страной к А. Солженицыну и их требования принять необходимые меры по пресечению его антисоветской и антигосударственной деятельности, я понял, что Ю. Андропов радуется, найдя такой вариант решения, который устраивает всех, и прежде всего его самого. Именно так, думал я, лидер должен решать вопросы, четко просчитывая возможные варианты, реально оценивая действительность, не поддаваясь сиюминутным настроениям. Надо сказать, что он искренне, а не ради карьеры и не на словах, как многие «перевертыши», был предан идеалам социализма, пролетарской революции, которая сделала из него, волжского матроса, видного государственного деятеля. Можно по-разному относиться к нему, к его деятельности, но нельзя не уважать его за искреннюю веру в принципы, которые он отстаивал, ибо считал, что это — во благо страны и народа. Конечно, такой человек будет до конца защищать и свои идеалы, и взрастивший его строй, причем защищать любыми средствами, искренне веря, что делает это для пользы страны. Иногда в воспоминаниях об Андропове проскальзывает утверждение, что, если бы он жил подольше, оставаясь на посту Генерального секретаря, произошла бы трансформация государственного строя. Это не заблуждение — это незнание Андропова. Уверен, что при нем никогда бы не претерпел изменений социалистический строй. Точно так же он сознательно, а не под чьим-то давлением, как пытаются доказать, вел борьбу с диссидентским движением, считая, что диссиденты — враги существовавшего строя, пытающиеся, прикрываясь демагогическими лозунгами, разрушить государство. Он искренне верил в необходимость такой борьбы и ее законность.

В то же время как интеллигентный, широко образованный человек он хотел сохранить себя и не превратиться в ординарного руководителя «тайной полиции», как Ж. Фуше, или, еще хуже, как Л. Берия. Он не хотел обвинений в терроре, насилии, внутренне симпатизировал прогрессивным взглядам, если они не шли вразрез с его мировоззрением. Ко мне он неоднократно обращался с просьбой помочь видным деятелям науки, литературы, искусства, например создателю детского музыкального театра Н. Сац.

Но если он считал, что чья-то деятельность вредит существующему строю, может способствовать его разрушению, этот человек становился его врагом. Таким, конечно, был для него А. Сахаров. У меня сложилось впечатление, что в то же время Ю. Андропов ценил его как умного и талантливого ученого, считая, что он превратился в игрушку в руках второй жены, Е. Боннер, стал «рупором ее взглядов». Сейчас говорят, что Андропов пытался сделать из Сахарова сумасшедшего. Ну если бы он хотел, что могло бы помешать ему это сделать? Однако я хорошо помню, как однажды, еще в 70-е годы, он сказал: «Ну и недалекие некоторые наши с Вами знакомые. Они предлагают заняться формированием общественного мнения в том плане, что высказывания А. Сахарова — это высказывания психически неуравновешенного человека. Ну кто в это поверит? Кто же тогда у нас создавал атомное оружие — сумасшедшие? Кого у нас избирают в Академию наук — сумасшедших? Высказывания Сахарова — это высказывания умного талантливого врага нашего социалистического строя, а не бред сумасшедшего».

В 1973 году меня как-то пригласил к себе Н.Н. Блохин, президент Академии медицинских наук, и сказал: «Знаешь, мы подготовили письмо, критикующее позицию академика А. Сахарова. Его подписали все ведущие ученые, согласишься ли и ты его подписать?» Мы в те годы были в близких, дружеских отношениях с Н. Блохиным, и я спросил, почему нам, медикам, надо подписывать это письмо, не зная к тому же, что говорил или писал А. Сахаров в США? Н. Блохин ответил: «В своих обращениях он призывает к разрыву отношений с нами, к экономическим санкциям».

В это время только забрезжил рассвет в наших отношениях с США, было подписано соглашение о сотрудничестве в области медицины, мы стали работать вместе с нашими коллегами — американскими учеными. Выступать против всего этого, казалось мне, было просто глупо и непростительно со всех точек зрения.

Не помню, кто еще присутствовал при разговоре, но, встретившись со мной, Ю. Андропов спросил, почему у меня возникли колебания при подписании заявления по поводу Сахарова. Когда я повторил ему свой вопрос, который раньше задавал Н. Блохину, он ответил тоже вопросом: «А Вы как считаете, если кто-то выступает за срыв переговоров, которые несут спокойствие и мир, уменьшают военную опасность, предлагает экономически давить на страну, он что — патриот своей Родины, своего народа? Ведь в конце концов он выступает не только против правительства, потому что все, что произойдет, ляжет на плечи народа. Бросьте свои интеллигентские угрызения совести».

Кстати, через десять лет, когда уже не было ни Брежнева, ни Андропова, изъятое из архивов заявление Академии медицинских наук, подписанное в том числе и мной, определенные круги пытались использовать в борьбе с организованным известным американским кардиологом Б. Лауном и мной международным движением врачей, выступавших против ядерного оружия. Грустно было сознавать, что имя Сахарова пытаются использовать в борьбе против тех, кто выступает за уничтожение ядерного оружия, за создание атмосферы доверия между народами.

Несмотря на замечание Ю. Андропова о моих интеллигентских угрызениях совести, я по просьбе представителей международного движения врачей, моих зарубежных друзей неоднократно обращался к нему по поводу положения Сахарова и каждый раз чувствовал его недовольство, хотя и скрытое под маской доброжелательства. Считая, что в судьбе Сахарова роковую роль сыграла Е. Боннер, он как-то в сердцах сказал: «Упустили мы Сахарова. Глупо поступил Хрущев, да и мы были не лучше. Даже поговорить с ним никто не захотел. Не было больших проблем, особенно когда он жил с первой женой».

По роду работы я знал историю первой семьи Андрея Дмитриевича, тяжелую болезнь жены, историю его детей от первого брака. Когда А.Д. Сахаров находился в ссылке в г. Горьком (решение о которой было величайшей ошибкой, о чем я честно говорил и Ю. Андропову и Д. Устинову), я, передавая очередную просьбу Ю. Андропову, спросил: «Почему, если он враг существующего строя и народа, нельзя выпустить его за границу, тем более что имеются многочисленные просьбы, есть и предлог: лечение? Ссылка в Горький только укрепит позиции Сахарова, создаст ореол мученика и борца за счастье народа». Андропов раздраженно ответил: «Это было бы лучшее для нас и для меня в первую очередь. Но есть официальное заключение министра среднего машиностроения Е. Славского и президента Академии наук А. Александрова о том, что Сахаров продолжает оставаться носителем строго секретных государственных тайн и его выезд за рубеж нежелателен. И переступить эту бумагу никто не хочет, а я не могу».

То, что это было действительно так, подтвердилось позднее. 18 декабря 1985 года, после вручения Нобелевской премии мира, меня и профессора Б. Лауна принимал М. Горбачев. В Осло нас с Лауном буквально атаковали вопросами о положении А. Сахарова, все еще находившегося в ссылке. Там я не считал возможным объяснять общественности и прессе, что все наши обращения в отношении А. Сахарова не давали результата. Мы договорились с Б. Лауном, что одним из вопросов, которые мы поднимем при встрече с М. Горбачевым, будет наряду с ядерным разоружением и запрещением испытаний ядерного оружия вопрос о Сахарове.

Когда мы завели разговор о А. Сахарове, его выезде за рубеж, первой реакцией М. Горбачева, несмотря на наши дружеские отношения, было желание отмахнуться от нас, как от назойливых мух. Видимо, ему уже надоела эта тема. Он заметил, что есть заключение о том, что Сахаров является носителем государственной тайны. Б. Лаун стал убеждать М. Горбачева, что продолжение ссылки Сахарова подрывает авторитет Горбачева среди широкой массы интеллигенции и общественности США. Михаил Сергеевич заявил, что вопрос сложный, с ходу не может быть решен, но он обещает его рассмотреть. Как известно, на это рассмотрение ему потребовался почти год.

Может быть, я субъективен, но, встань Ю. Андропов во главе государства в конце 70-х годов, история нашей страны писалась бы по-иному. А.Н. Яковлев пытается убедить всех, что Андропов создал бы «казарменный социализм». Думаю, это заявление либо от незнания Андропова, его высказываний, либо дань моде, которая сегодня царит в обществе и служит сиюминутным интересам определенных кругов. К сожалению, в те годы у Ю. Андропова не было никаких шансов стать руководителем страны.

И дело даже не в том, что Брежнев (которому к тому же Ю. Андропов был предан до конца) считал себя, как и многие старики, активным, незаменимым руководителем, которого любит и уважает народ. Главное — верхушку партийной иерархии, определяющую жизнь страны, устраивало сложившееся статус-кво, сохраняющее положение каждого из них. Мне бывает стыдно и неловко, когда многие из этой верхушки, сохранив свои «кресла» или приобретя новые, сегодня клянут годы застоя. А где же вы были тогда? Почему молчали или произносили панегирики в честь Брежнева и социалистического строя? Помимо того что Брежнев всех устраивал, многие боялись прихода к власти Андропова, понимая, что при нем кончится их спокойная жизнь, кончится время карьеристов и демагогов, потребуются профессионализм, дисциплина, конкретные дела, многие потеряют теплые, насиженные места. Это в первую очередь касалось партийной верхушки. И Андропов искал в этой среде тех, на кого смог бы опираться. Таким был для него Горбачев.

Был еще один момент, который беспокоил Ю. Андропова и о котором многие не только не знали, но даже не догадывались: это разгоравшееся соперничество между ним и Черненко. Долгое время умный и хитрый Ю.В. Андропов, располагавший к тому же мощной информационно-аналитической системой, какой являлся КГБ, был не только самым близким советчиком, но и другом Брежнева. Для Л.И. Брежнева мнение преданного ему «Юры» было одним из самых главных критериев при принятии решений. Однако по мере того, как Л. Брежнев терял способность к руководству и принятию решений, в его ближайшем окружении начал выдвигаться на первый план К.У. Черненко.

В чем же причина быстрого роста скромного, не блиставшего талантами, не имевшего особого политического веса заведующего общим отделом ЦК КПСС? Брежнев при всем распаде мышления понимал, что в аппарате ЦК КПСС, его секретариате должен быть до конца преданный ему человек, который будет не только следить за всем, что происходит в ЦК, в среде партийных руководителей, и информировать его, но и создаст видимость его активного участия в деятельности партии и государства, скроет немощь и неспособность к самостоятельному принятию решений. Черненко прекрасно справлялся с этой задачей и в определенной степени стал вторым «я» Брежнева. По крайней мере после 1976 года я не раз был свидетелем того, как Л. Брежнев подписывал документы, присланные и завизированные К. Черненко, не вчитываясь и не вдумываясь в них.

Состоявшийся в конце февраля 1981 года XXVI съезд КПСС прошел строго по намеченному Политбюро плану, «без сучка без задоринки», в атмосфере «дружеской встречи» руководства и представителей партийных масс. Не было даже намека на острую дискуссию. А ведь в его работе принимали участие будущие борцы за «демократию» М. Горбачев, Э. Шеварднадзе, Б. Ельцин, будущие борцы за национальную независимость. Почему они мирились с начавшимся застоем, что их удерживало? Конечно, в первую очередь сильная власть, которую еще не «раскачали» решения М. Горбачева. Но не меньшее значение имело и то, что всех устраивала обстановка в стране и все боялись только одного — лишь бы что-то не нарушило плавного течения жизни. Таковы были политическая обстановка и расклад сил на вершине Олимпа, когда съезд окончательно утвердил положение М. Горбачева как члена Политбюро. «Белой вороной» выделялся он, молодой, среди престарелого состава руководства страны.

Мы встретились с ним через два месяца после окончания съезда, когда улеглась волна славословий в честь съезда и его решений, открывающих, как писалось, «новую страницу в развитии коммунистического общества». Началась обыденная жизнь, полная проблем и нерешенных вопросов. Мы оба понимали, что страна в предстоящем пятилетии стоит перед большими событиями. Лучше всего это ощущение передавало выражение, ходившее среди врачей 4-го Главного управления, прекрасно ориентировавшихся в состоянии здоровья членов Политбюро: «Мы вступили, — говорили они, — в период трех "П" — пятилетку пышных похорон». Конечно, это звучало цинично, но отражало истину. По-человечески мне был понятен интерес Горбачева к состоянию здоровья Брежнева. Никто в Политбюро, видя его угасание, не сомневался, что будущее печально. Но когда наступит трагический исход, никто не мог знать, тем более что нам, хотя и с трудом, но удавалось поддерживать Л.И. Брежнева.

Был прекрасный майский день, мы ходили по дорожкам дачи на высоком берегу Москвы-реки, смотрели плантации, посаженные еще Ф.Д. Кулаковым, но я понимал, что у Горбачева, как и у меня, из головы не выходит один вопрос: что будет, если Брежнев уйдет из жизни? Горбачев сделал ставку на Андропова и понимал, что при других вариантах ему будет трудно сохранить свое положение. Как бы читая его мысли, я заметил: «Думаю, что Брежнев потянет еще год, максимум — два, не больше. Я сказал об этом Андропову, но он, видимо, не до конца оценивает создавшееся положение. Здесь и моя вина, потому что об угрожающем состоянии Брежнева я говорю ему уже с 1975 года и, возможно, он уже привык к моим заявлениям. Ему надо что-то срочно предпринимать, чтобы перейти из КГБ в ЦК». М. Горбачев согласился, что это был бы, конечно, лучший вариант, но, насколько он понимает, сделать это в настоящее время невозможно. «Конечно, сейчас Брежнев нужен Андропову, — сказал он, — поэтому тебе надо постараться его сохранить».

М. Горбачев понимал, что сложившаяся ситуация в руководстве страной уже привела к негативным последствиям и в жизни общества, и в развитии народного хозяйства. Однако, оценивая политическую ситуацию, он стоял за сохранение статус-кво, обеспечивающее его положение и положение Ю.В. Андропова. Он хорошо знал проблемы со здоровьем у Андропова и, как и я, переживал за его будущее. И не только с позиций личной заинтересованности, учитывая его близость к Андропову, но и понимая, что именно этот человек — единственный в Политбюро, кто способен вывести страну из тупика, в который она зашла. Он не раз мне говорил об этом и раньше.

В общем, обстановка не настраивала на оптимистический лад. Тяжелые мысли прервал зять М.С. Горбачева — Анатолий, объявивший, что шашлыки готовы. За столом в саду мы забыли о политический ситуации, об интригах в высших эшелонах власти, о том, «что день грядущий нам готовит». Разговор шел о новых театральных постановках, об искусстве и литературе. Раиса Максимовна с горечью говорила, что не может найти общий язык с женами членов и кандидатов в члены Политбюро, кругозор большинства которых не шел дальше дачи, нарядов, драгоценностей и карт. «У нас с Михаилом Сергеевичем, — продолжала она, — одна отрада — театр. За это время мы столько раз побывали в театре, сколько не были за всю предыдущую жизнь».

Разговор перешел на будущее дочери и зятя, которые в этом, 1981 году, закончили институт. Дочь хотела идти в какой-то степени по стопам Раисы Максимовны и предполагала работать в области философских социальных проблем медицины. В дальнейшем она и начала работать на кафедре социальной гигиены II Московского мединститута, но во второй половине 80-х годов, сложно сказать, по какой причине, перешла в руководимый мной Кардиологический центр. Зятю, который хотел стать хирургом, я рекомендовал работу в клинике моего близкого товарища академика B.C. Савельева, которую считал одной из лучших клиник страны, и надо сказать, что в этом учреждении он показал себя с лучшей стороны и как хирург, и как человек. Что меня прельщало в младших Горбачевых — это их скромность, отзывчивость и ответственность. Чувствовалось воспитание Раисы Максимовны. В те годы для детей членов Политбюро были открыты любые возможности. Многие, как бы хвастаясь друг перед другом, заводили автомашины иностранных марок, в основном «Мерседесы». Когда речь о покупке машины зашла у Горбачевых, старшие сказали: купите только «Жигули». Зять Горбачева так и ездил на машине этой марки, даже после 1985 года.

Тогда, весной 1981 года, мы простились с Горбачевым, не предполагая, как быстро и круто начнут разворачиваться события. В сентябре тяжелый инфаркт перенес А.Н. Косыгин. С учетом ранее произошедшего кровоизлияния в мозг он был вынужден покинуть пост Председателя Совета Министров СССР, на который в конце октября назначается близкий Брежневу Н.А. Тихонов.

Однако наиболее драматические события развернулись после смерти в конце января 1982 года М.А. Суслова. Формально он был вторым человеком в Политбюро, и его влияние во многом определяло жизнь КПСС и соответственно жизнь страны. И если в стране царили консерватизм, бюрократизм и догматизм, то в значительной степени это определялось взглядами и характером Суслова. Невероятно, но факт: его мнение часто бывало решающим для Брежнева, его остерегался такой могущественный человек, как Андропов. В партии Суслов олицетворял старое сталинское крыло, которое имело глубокие корни и определенную поддержку в среде партийных руководителей различных рангов. Восьмидесятилетний Суслов страдал тяжелым атеросклерозом сосудов сердца и мозга. Возникший тромбоз сосудов мозга с развитием инсульта привел к смерти в течение двух дней. Кресло «серого кардинала» стало свободным.

У меня не было сомнений в том, что на это место Брежнев выдвинет преданного ему и в то же время самого талантливого в Политбюро Ю.В. Андропова. На сообщение о смерти М. Суслова Брежнев прореагировал (по моему мнению, в связи со своим состоянием) спокойно, сказав: «Замена ему есть. Лучше Юрия (он всех из близкого окружения называл по имени) нет никого». Мне казалось, что вопрос решен, и я по телефону сказал об этом М.С. Горбачеву. Тот не скрывал радости по поводу возможного назначения Ю.В. Андропова. Однако неожиданно в ход событий вмешались политические амбиции группы, поддерживающей К.У. Черненко, быстро набиравшего вес в окружении Брежнева.

В разговорах со мной Ю. Андропов не скрывал своего стремления поскорее перейти с площади Дзержинского (где размещался КГБ) на Старую площадь (где размещался ЦК КПСС). При всей его активности, способности вести политическую борьбу и политическую интригу у него временами появлялись неоправданная мнительность и осторожность. Так было и после смерти Суслова. Колебания Брежнева, как мне казалось, были связаны с важнейшей проблемой. С одной стороны, у него не было сомнений в том, что лучшей фигуры, чем Ю. Андропов, на посту второго секретаря ЦК нет. Но, с другой стороны, он прекрасно сознавал значимость поста председателя КГБ для сохранения не только господствующего общественно-политического строя, но и его собственных позиций как генерального секретаря ЦК КПСС. Он был уверен в личной преданности Ю.В. Андропова. А какова будет степень преданности нового председателя КГБ?

Близкий ему заместитель председателя КГБ С. Цвигун покончил жизнь самоубийством, второй заместитель — близкий друг Г. Цинев — тяжело болен. Кого ставить на этот важный и ответственный пост? Этот вопрос не давал покоя Брежневу. Тем более что вокруг него развернулась «невидимая миру» борьба двух группировок — Андропова и Черненко. Андропов предлагал на пост председателя КГБ одного из своих заместителей — Чебрикова. К. Черненко, резонно опасаясь усиления политического влияния Андропова, предложил на это место более близкого ему или по крайней мере нейтрального председателя КГБ Украины В.В. Федорчука. Эта политическая интрига, связанная с борьбой за власть, продолжалась несколько месяцев.

М. Горбачев знал досконально всю подоплеку развернувшейся политической борьбы, однако оставался в стороне от нее, так как не обладал ни большим влиянием в высших эшелонах партийной власти, ни возможностями плести политическую интригу. В это время он во всем — в высказываниях, в поведении — типичный представитель, как сегодня говорят, коммунистической командно-административной системы. Стоит только ознакомиться с его выступлением в апреле 1981 года на совещании идеологических работников в Москве или с его статьей в журнале «Коммунист» № 10 за 1982 год: в них и намека нет на те принципы, которые он начал выдвигать через 3 года, особенно после XIX партийной конференции.

Его, наконец, начинают направлять во главе официальных делегаций на съезды коммунистических партий социалистических стран. И пусть пока это лишь Монголия и Вьетнам, но сам факт говорил уже о многом. Вспоминая официальные выступления на этих съездах главы советской делегации М. Горбачева, трудно даже представить, что этот же человек через 3–4 года начнет демонтаж советской внешней политики и разрушение сложившейся системы международного коммунизма. Чего стоит его выступление во Вьетнаме, где он говорил: «В роли организатора очередного "крестового похода" против мира и прогресса выступает американский империализм. Силы агрессии и милитаризма угрожают поставить человечество на грань мировой термоядерной катастрофы. Идеологи американской реакции вновь призывают распространить господство Соединенных Штатов на весь земной шар. Практически нет сейчас на земле такого района, где бы в результате действия Вашингтона и его усердных подручных не осложнилась обстановка». Правда, в это время его будущий партнер по мирным переговорам и соглашениям об ограничении ядерного оружия Президент США Р. Рейган еще более резко высказывался в отношении Советского Союза — «империи зла», по его выражению.

Пока Ю. Андропов боролся за переход из КГБ в ЦК КПСС, за вторую позицию в партии, М. Горбачев усиленно подготавливал пленум ЦК, на котором должна была рассматриваться Продовольственная программа партии. Вопрос продовольствия всегда был «ахиллесовой пятой» КПСС, таил в себе постоянный источник для недовольства народа. Вот почему организуемому пленуму ЦК КПСС придавалось большое значение. Значимость его подчеркивалась и тем, что с докладом должен был выступать Л. Брежнев. Зная его возможности в этот период, я четко представлял, что на большее, чем плохо прочитать подготовленный доклад, он не способен. М. Горбачев волновался по поводу того, как пройдет пленум, учитывая, что отрасль находится в запущенном состоянии, а продовольственное обеспечение было притчей во языцех на всех пленумах, конференциях, собраниях.