Глава 25 Прорыв осады Ледисмита

Глава 25

Прорыв осады Ледисмита

Несмотря на досадные сбои в ходе военных действий, два месяца сражений за Ледисмит стали одним из счастливейших воспоминаний моей жизни. Хотя наша нерегулярная кавалерийская бригада проводила в сражениях по меньшей мере три дня из пяти, потери британцев, не считая потерь при Спайон-Копе в полку Торникрофта, были невелики. Не успев опомниться от одной стычки, мы ввязывались в другую, и каждая обходилась нам в пять-десять жертв. День за днем мы выезжали на рассвете то на левый, то на правый фланг и задирали буров, носились туда-сюда, взбирались на скалистые пригорки, видели вдали улепетывающик всадников, нет-нет да и слышали свист пуль, нет-нет да и делали пару прицельных выстрелов и благополучно возвращались в лагерь к хорошему ужину и веселой остроумной компании. В то же время я регулярно слал письма и телеграммы в «Морнинг пост», откуда мне сообщали, что мои корреспонденции завоевали широкое признание влиятельной публики. Я свел знакомство со всеми генералами и прочими шишками, имел доступ к любому и всюду встречал хороший прием. Мы жили здоровой жизнью на свежем воздухе, в прохладе — ночью, на ярком солнышке — днем, не испытывая недостатка в пиве, говядине и курятине. Отличные натальские газеты частенько доставлялись к нам еще засветло прямо на передовую и уж обязательно ждали нас вечером по возвращении. Существовало лишь настоящее, полное увлекательных событий. Никаких забот, никаких сожалений о прошлом, никакого беспокойства о будущем; никаких трат, никаких кредиторов, никаких сложностей, а жалованье мое между тем благополучно скапливалось дома! Попав в плен, я счел своим долгом написать из Претории в «Морнинг пост» и освободить их от обязательств по контракту, так как мне казалось, что в качестве корреспондента я утратил для них ценность. Они отвергли мое предложение, но прежде чем весть об этом меня достигла, я уже был свободен. Отношения мои с редакцией оставались превосходными, и лучших работодателей я и вообразить себе не мог.

Для меня большой радостью стало прибытие на фронт моего брата Джека. Я уже предвкушал, как буду его опекать и все ему показывать. Но удовольствие это было недолгим. Двенадцатого февраля мы совершали разведывательный рейд в шести или семи милях к востоку от железной дороги и несколько часов находились на лесистой возвышенности, которую у нас в армии называли Гусарским холмом. Буллер и штаб, по-видимому, хотели изучить эту территорию. Действуя всей бригадой, мы отогнали бурские аванпосты и, установив свою патрульную линию, дали возможность генералу осмотреться. Но к полудню ружейный огонь усилился, и, когда поступил приказ возвращаться в лагерь, мы с великим трудом, и не без потерь, отвязались от помчавшихся вслед за нами буров.

Спустившись с Гусарского холма, мы перешли в галоп, а оторвавшись от неприятеля на милю, шагом поползли к лагерю вверх по длинному пологому склону. К тому времени я уже приобрел боевой опыт и часто чувствовал, откуда веет опасностью, — как чувствуем мы легкое дуновение ветерка на щеке или шее. Например, когда едешь на расстоянии ружейного выстрела от какого-нибудь незнакомого холма или речного русла, тебя словно прохватывает сквозняком. В тот день, помнится, то и дело оглядываясь на Гусарский холм и на плотную темную массу нашего арьергарда, так спокойно трюхающего по просторам вельда, я заметил приятелю:

— Эти ловкачи еще у нас на хвосте.

И не успел я закрыть рот, как раздался залп, подхваченный стрекотом двух-трех сотен маузеровских винтовок. Прошивший наши ряды шквал пуль выбил из седла нескольких бойцов и повалил на землю несколько лошадей. Наша кавалькада инстинктивно разомкнулась и перемахнула через гребень холма, до которого оставалось не более двухсот ярдов. Там мы спрыгнули с коней, которых тут же угнали в укрытие, распластались на земле и подняли ответный грохот и стрекот.

Окажись буры попроворнее и настигни они нас четвертью мили ранее, мы бы дорого заплатили за наше легкомыслие. Но нас уже разделяли две тысячи ярдов, мы были почти так же невидимы, как наш противник, и потому легко отделались. Джек лежал рядом со мной. Внезапно он содрогнулся и, скорчившись, откатился вниз. Так закончилась первая для него стычка: пуля, едва не задев его головы, угодила ему в икру. Я оттащил брата от линии огня и довел до санитарной повозки. Перестрелка вскоре прекратилась, и я поскакал в полевой госпиталь, чтобы удостовериться, что ему окажут необходимую помощь. В ту пору британские военные врачи очень ревниво отстаивали свой воинский статус, и потому я отдал доктору честь, назвал его «майором», в нескольких словах рассказал ему о происшедшем столкновении и только потом справился о ране, полученной братом. Любезный доктор, придя в наилучшее расположение духа, обещал мне применение хлороформа, отсутствие боли, всестороннее внимание и заботу и, конечно, обещания не нарушил.

А теперь — о любопытном совпадении. В то время как я воевал в Южной Африке, моя матушка дома тоже не сидела без дела. Она создала фонд, очаровала одного американского миллионера и приобрела корабль, который превратила в лазарет с полным штатом медицинского персонала и всевозможными удобствами. После плавания по бурным волнам она прибыла в Дурбан, где с нетерпением ожидала поступления раненых. С первой же партией в этот плавучий лазарет, называвшийся «Мэйн», был доставлен ее младший сын. Я отпросился на несколько дней в отпуск, чтобы повидаться с ней, и провел эти дни на борту, словно на роскошной яхте. Так после полугода разнообразных приключений мы счастливо воссоединились. Самой большой величиной в Дурбане был капитан Перси Скотт, командир корвета «Грозный». Он нас всячески обласкал и продемонстрировал нам свой чудо-корабль. Еще он назвал именем моей матери огромную пушку, грузившуюся на железнодорожную платформу для отправки на фронт, и даже как-то раз организовал для матушки поездку на передовую, чтобы та посмотрела на свою крестницу в действии. Вообще, на этой войне царила атмосфера любезности и дружелюбия, которой не было и в помине пятнадцать лет спустя на Западном фронте.

Между тем Буллер предпринял четвертую попытку прорвать осаду Ледисмита. Осажденные дошли до последней черты, поэтому и для них, и для нас — брошенных им на помощь — это был вопрос жизни и смерти. Основные силы противника расположились на холмах и утесах по берегу Тугелы. Река, пробежав под разрушенным железнодорожным мостом в Коленсо, делает крутой поворот к Ледисмиту. На огибаемом течением полуостровке располагались: слева (если смотреть со стороны наших позиций) — Хлангване-Хилл, атакованный 15 декабря Южноафриканской легкой кавалерией; в центре — длинное травянистое плато, так называемый Грин-Хилл; и далеко справа — два поросших густым лесом горных хребта, Синголо и Монте-Кристо. Таким образом, правый фланг буров был обращен лицом к реке, левый же фланг и центр имели реку с тыла. Было решено осуществить широкий обходной маневр и постараться с налета занять эти две командные высоты, защищавшие противника слева. В случае удачи две пехотные дивизии при поддержке всей артиллерии должны были атаковать центральное плато и далее сразу же идти на захват Хлангване-Хилла. Покорение этой вершины делало уязвимыми позиции буров вокруг Коленсо и открывало нам путь к реке. Это был разумный и совершенно очевидный план, и непонятно, почему им не воспользовались с самого начала. Раньше Буллер о такой возможности не подумал. При Коленсо, даже увидев, что Хлангване находится на его берегу, он глазам своим не поверил. До него это дошло с большим опозданием. Вот и все!

Пятнадцатого февраля вся наша армия, покинув биваки, проследовала вдоль железнодорожных путей к Гусарскому холму и изготовилась к атаке. Все, однако, зависело от того, сумеем ли мы захватить Синголо и Монте-Кристо. Задача эта была поручена полковнику Бингу и нашему подразделению с приданной ему пехотной бригадой. Осуществить ее оказалось на удивление просто. Ночью мы сделали крюк, пробираясь окольными тропами, и на рассвете 18-го поднялись на южные склоны Синголо. Своим неожиданным появлением мы спугнули с вершины горсточку буров, под чьей слабой защитой находилась эта ключевая точка. За два дня мы в спайке с пехотой вышибли их с Синголо, прогнали по седловине, соединяющей два хребта, и овладели всем Монте-Кристо. Оттуда нам открылся вид на расположения буров за Тугелой и на Ледисмит, который лежал прямо под нами не далее чем милях в шести. Между тем главный удар пехоты и артиллерии по редутам из мешков с песком и окопам Грин-Хилла увенчался полным успехом. Противник, ловко взятый в клещи, а затем атакованный да еще припертый к реке, оказал вялое сопротивление. К вечеру 20-го все бурские позиции к югу от Тугелы, в том числе и скалистый холм Хлангване, были в руках британцев. Буры оставили Коленсо, отступив по всему фронту на основную свою линию обороны за рекой. Пока что все шло хорошо.

Чтобы закрепить успех, нам надо было лишь развивать наступление правого фланга, так как Монте-Кристо доминировал над бурскими окопами на Бартонс-Хилле за рекой, а взятие Бартонс-Хилла проложило бы нам путь к следующей высоте, и так далее. Но тут Буллер, по наущению, как говорили, Уоррена, сделал ошибку, совершенно непростительную после полученных им тяжких уроков, дорого обошедшихся войскам. Наведя понтонный мост у Коленсо, он оттянул назад свое правое крыло, лишился высотного преимущества и выдвинул вперед левый фланг по линии железной дороги. За два последующих дня армия его скучилась в лабиринте холмов и горных отрогов позади Коленсо. В этих неблагоприятных условиях, без возможности маневра, Буллер атаковал заранее укрепленные, окруженные глубокими рвами позиции буров на подступах к Питерсу. Слепота и неправильность подобной тактики была многим совершенно очевидна. Беседуя в ночь на 22-е с одним из офицеров штаба, впоследствии хорошо известным полковником Репингтоном, я услышал от него резкое:

— Ситуация пренеприятная. Мы все внизу. С главных высот сняты все главные пушки. Нас стиснули между этих дурацких бугров в долине Тугелы. Это все равно как стоять на арене Колизея под прицелом направленных на тебя с каждого ряда ружей!

Так оно и оказалось на самом деле. Буры, к досаде своей не сумевшие воспротивиться нашему широкому обходному маневру, уже начали движение к северу, но увидев, как британцы упрямо сами суют голову в петлю, хлынули назад.

Ночь с 22 на 23 февраля прошла в беспорядочных, с многочисленными жертвами боях. Атака на Питерс откладывалась и началась только к вечеру 23-го. Поскольку кавалерия задействована не была, я махнул верхом через реку и пробрался к скалистому отрогу, где генерал Литлтон[50], хоронясь за камнем, наблюдал за боем. Он был совершенно один и, кажется, обрадовался мне. Колонна пехоты с Ирландской бригадой генерала Харта во главе петляла вдоль железной дороги, теряя массу людей и мало-помалу разворачиваясь для нанесения удара слева. Линия обороны Питерса проходила по трем округлым взгоркам, легко атакуемым справа, но совершенно неприступным с противоположной стороны. Было четыре часа дня, когда Ирландская бригада начала карабкаться по крутизне Иннискиллинг-Хилла (в то время Хартс-Хилла), а когда подъем начали Иннискиллингские и Дублинские стрелки, солнце уже клонилось к закату. Это было драматическое зрелище. На фоне вечернего неба мы различали в бинокли крошечные головки буров в широкополых шляпах, то и дело осеняемые и застилаемые дымками. По голому травянистому склону, поблескивая штыками, медленно ползли вверх коричневые фигурки ирландцев, и настойчивый треск ружейной пальбы барабанной дробью отдавался в ушах. Россыпь фигурок поредела; они перестали двигаться; их поглотила сгустившаяся тьма. Из тысячи двухсот участников штурма оба полковника, три майора, двадцать офицеров и шестьсот солдат были убиты или ранены. Враг не отступил.

Только теперь сэр Редверс Буллер, вняв уговорам, постановил опять выдвинуть вперед правое крыло и возобновить наступление широким фронтом. Целых три дня ушло на то, чтобы извлечь людей из мясорубки, в которую он их кинул. Два первых дня сотни раненых, лежавших на Иннискиллинг-Хилле, терпели жестокие мучения. Тяжко было смотреть на этих бедняг, брошенных на огневом рубеже без всякой помощи и даже воды, в немой мольбе машущих какими-то жалкими лоскутками. Двадцать шестого Буллер запросил перемирия. На официальное перемирие буры не согласились, но пропустили, с гарантией безопасности, докторов и санитаров с носилками, чтобы те забрали раненых и похоронили убитых. На закате, когда задача эта была выполнена, огонь возобновился.

Двадцать седьмого февраля, в годовщину Маджубы, Натальская армия пошла на решающий штурм. Все главные пушки возвратились на главные высоты, и наши бригады, перейдя реку по неразрушенному бурскому мосту, атаковали неприятеля справа. Сначала был взят приступом Бартонс-Хилл и следом за ним Рейлуэй-Хилл. Наконец настал черед грозного Иннискиллинг-Хилла. Уже обойденный и наполовину занятый, он не устоял перед натиском штыков. Последняя гряда холмов между нами и Ледисмитом пала. Поспешно вспрыгнув в седла, мы галопом помчались к реке в надежде догнать и проучить врага. Главнокомандующий встретил нас на мосту и сурово приказал вернуться.

— К черту погоню! — таковы, говорят, были исторические слова, произнесенные им тогда.

С таким же успехом можно сказать: «К черту возмездие за убиенных! К черту расплату за пролитую кровь! К черту награды, вдохновляющие на будущие битвы!»

Наутро мы не торопясь пересекли реку, перевалили испещренные военными шрамами взгорки и выехали на открытую равнину, за которой в шести милях от нас лежал Ледисмит. Буры бежали; их мощная зенитка на Булвана-Хилле была зачехлена, и пыль от их подвод, тянувшихся на север, застилала горизонт. Приказ «К черту погоню!» все еще действовал. Болтали, что главнокомандующий добавил также:

— Лучше их не трогать, раз они и так убираются.

Весь день мы кипели негодованием, и лишь к вечеру двум эскадронам Южноафриканской легкой кавалерии было дозволено, смяв арьергард противника, вторгнуться в Ледисмит. Вместе с этими эскадронами я летел во весь опор по поросшей редким кустарником равнине, обстреливаемой лишь двумя бурскими пушками. Внезапно из-за кустов нам навстречу поднялись изможденные фигуры с приветственно поднятыми руками. Мы еще поднажали, и на первой же городской улочке, среди разрушенных домиков под жестяными крышами, нас ждал сэр Уайт в безупречном мундире и в седле. Все вместе мы въехали в осажденный, едва не вымерший от голода Ледисмит.

Это был волнующий момент.

В этот вечер я ужинал со штабными. Иэн Гамильтон, Ролинсон, Хедворт Лэмбтон принимали нас очень тепло. Были откупорены заботливо сбереженные бутылки шампанского. Я опасался увидеть на столе конину, но ради такого случая был принесен в жертву последний из оставшихся вьючных быков. Наши бледные и исхудалые хозяева выражали свою радость очень сдержанно. Я же, проделавший столь долгий, непростой и полный превратностей путь, веселился вовсю, очутившись наконец в Ледисмите.