Глава 26 В свободной Оранжевой республике

Глава 26

В свободной Оранжевой республике

Лорд Робертс являлся давним другом моего отца. Лорд Рандольф Черчилль, будучи министром по делам Индии, в 1885 году настоял на назначении лорда Робертса командующим индийским корпусом, отодвинув самого лорда Вулсли, претендовавшего на это место. Дружба их с лордом Робертсом продолжалась до самой кончины отца десятью годами позже. Еще ребенком я часто видел генерала у нас дома и мог похвастаться несколькими замечательными беседами с ним. Он проявлял неизменную доброту и снисходительность к юности, прощая свойственные ей незрелость суждений и чрезмерную пылкость; сам же он в полной мере обладал всеми качествами, которые располагают к себе молодежь. В бытность мою молодым офицером я всегда чувствовал, что в рядах высшего военного командования есть благородный и дружелюбный человек, на которого всегда можно положиться.

Пока мы в Натале праздновали успех, тем более дорогой после стольких разочарований, пришли сообщения, что от Капской колонии на север, в Оранжевую республику, движется лорд Робертс, что он уже прорвал осаду Кимберли, а в крупном сражении при Пардеберге окружил и взял в плен бурскую армию под командованием Кронье. Ситуация на фронте изменилась, словно бы по мановению волшебной палочки, и Черную неделю ноября 1899 года заслонили повсеместные февральские победы 1900 года. Этот перелом в ходе войны общественное мнение ставило в заслугу лорду Робертсу. Говорили, что внезапное появление на сцене этого удивительного коротышки чудесным образом разогнало мрачные тучи и солнце вновь засветило британцам в каждом уголке необъятного субконтинента.

В результате множества неудач буры отказались от оккупации Наталя. Они ушли из него с обычным для них проворством, отступив через Дракенсбергс на свою территорию. Волоча за собой тяжелые пушки и весь свой скарб, они убрались недели за две, отдав Наталь в распоряжение войскам Империи. Было ясно, что далеко не сразу удастся привести в движение наше неповоротливое войско, ставшее еще неповоротливее при Буллере, починить железную дорогу, перевести немереное количество продовольствия и амуниции и покрыть сто пятьдесят миль, отделяющие Ледисмит от границ Трансвааля.

А мне не терпелось поскорее попасть на этот главный театр войны. Свободные и простые отношения, установившиеся у меня с командованием Натальской армии после того, как я сбежал из плена в Претории, позволили мне без труда отпроситься на неопределенный срок из Южноафриканской легкой кавалерии и, не прерывая службы, перенести мою корреспондентскую деятельность в расположение армии лорда Робертса, базировавшейся тогда в Блумфонтейне. Я сложил свой ранец, воспользовался услугами натальской железной дороги, проплыл из Дурбана в Порт-Элизабет, оттуда, меняя поезда, пересек Капскую колонию и очутился наконец в роскошном отеле «Маунт Нельсон» в Кейптауне. Между тем «Морнинг пост», считавшая меня своим главным корреспондентом, предпринимала необходимые шаги для аккредитации меня в армии лорда Робертса. Понимая, что формальности займут никак не меньше нескольких дней, я заполнил досуг интересными беседами с ведущими южноафриканскими и голландскими политиками, находившимися в столице.

До сих пор я слыл шовинистом и ура-патриотом, ратующим за безжалостное подавление буров, и потому меня ругательски ругали в пробурских кругах. Теперь же я вызвал недовольство тори. Уход захватчиков из Наталя поставил под удар тех, кто сотрудничал с бурами, помогал или сочувствовал им. Вся колония ополчилась против них. Однако британское правительство, одержав победу, поначалу думало лишь о том, чтобы похоронить прошлое. Заместителю министра лорду Вулвертону разрешили даже произнести соответствующую речь. Я всей душой приветствовал подобное великодушие. Двадцать четвертого марта я телеграфировал из Ледисмита:

Вопреки чувствам, обуревающим верных жителей колонии, храбро сражавшихся за Империю, я искренне надеюсь, что возобладает политика примирения, которой и призываю следовать. Неустанно и неумолимо добивая вооруженных мятежников, совершенно излишне и непростительно стараться «проучить» тех, кто сложил оружие. Правильный и мудрый курс — это громить сопротивляющихся, даже до последнего человека, но не колеблясь дарить прощение и даже дружбу тем, кто готов покориться. Голландские фермеры, вступившие в неприятельские ряды, могут именоваться предателями лишь в юридическом смысле. То, что, повинуясь зову крови, они присоединились к соплеменникам, извиняет их, хоть и не оправдывает. И уж конечно, поведение их менее предосудительно, нежели поведение тех англичан, которые, будучи простыми гражданами республик, яростно, как профессиональные солдаты, воюют против своих соотечественников.

Но даже и эти англичане заслуживали бы снисхождения, если б не находились под защитой своего гражданства. Предатель-голландец не так подл, как рожденный британцем ренегат, но оба они суть следствие ошибок и даже преступлений, совершенных нами в Африке в прошлые годы. В чисто практическом плане самое главное — различать тех мятежников, что сдались добровольно, и тех, что были схвачены в бою с оружием в руках. Надо использовать все средства для ослабления противника и приведения его к покорности. На одной чаше весов — могучие армии, неуклонно наступающие, убивающие и калечащие страшными военными машинами, а на другой — тихая ферма с женой и детьми, находящимися под защитой власти не только сильной, но и милосердной. Постоянное сопоставление этих двух картинок — вот истинно мудрая политика, открывающая кратчайший путь к «почетному миру».

Эти мои призывы очень не понравились в Англии. Англичанами овладел дух мстительности, что было естественно, хоть и непродуктивно. Правительство переметнулось на сторону масс; выступление заместителя министра замяли, а на меня со всей силой обрушился гнев консерваторов. Даже «Морнинг пост», публикуя мои корреспонденции, с грустью уведомляла о своем несогласии с моей точкой зрения. Натальские газеты во весь голос ругали и кляли меня. Я отвечал, что это не первый случай, когда победитель-гладиатор, к прискорбию своему, видит, что публика в императорской ложе опустила большой палец вниз, повелевая ему добить поверженного противника.

Гораздо большее понимание и чуткость проявил в беседах со мной сэр Альфред Милнер. Его адъютант, герцог Вестминстерский, для развлечения и моциона своего шефа собрал свору охотничьих собак. Мы поохотились на шакалов в подножии Столовой горы и после веселой скачки чудесно пообедали, расположившись в кустарнике.

Верховный комиссар Южной Африки сказал так:

— Я предвидел, что ваша публикация вызовет ропот, особенно в Натале. Само собой разумеется, что всем этим людям придется сосуществовать. Им надо будет простить, забыть, чтобы как-то отстроить общую для всех страну. Но пока что страсти накалены. Те, кто потерял родных и друзей, те, в чьи дома вторгся, разрушив их, враг, сейчас и слышать не хотят о милосердии. Надо дать им успокоиться, прийти в себя. Я понимаю ваши чувства, но выражать их сейчас — несвоевременно.

Эти спокойные слова произвели на меня сильное впечатление. Трудно было ожидать такой объективности, такой широты взгляда от человека, повсеместно считавшегося воплощением жесткости и бескомпромиссности. В конечном счете, несмотря на суровые высказывания, отношение британского правительства к мятежникам и предателям оказалось в высшей степени мягким и снисходительным.

Здесь мне следует признаться, что на протяжении всей моей жизни я постоянно вступал в конфронтацию попеременно то с одной, то с другой из правящих английских партий. В войнах и всякого рода разногласиях я всегда выступал за твердые, решительные действия до победного конца, но потом первым протягивал руку дружбы побежденному. Таким образом, я всегда выступал против пацифистов в периоды конфликтов и против джингоистов по достижении мира. Через много лет после событий в Южной Африке лорд Биркенхед процитировал мне латинское изречение, на мой взгляд, отлично выражающее мою позицию: «Parcere subjectis et debellare superbos». В великолепном переводе лорда оно звучит так: «Щади поверженного и сокруши гордеца». Своим непросвещенным умом я, кажется, додумался почти до того же. Римляне не раз предвосхищали многие из лучших моих идей, и я вынужден отдать им патент и в данном случае. И нигде эта мудрость не пригодилась нам более, чем в Южной Африке. Забвение ее приносило страдания, в то время как следование ей вело к победе.

И не только в Южной Африке. Я полагал разумным сначала покорить ирландцев, а потом дать им гомруль; заморить немцев голодом, а затем возродить их страну; подавить Всеобщую забастовку, после чего пойти на серьезные уступки шахтерам. Я вечно подвергался нападкам, потому что очень немногие сочувствуют этому принципу. Однажды мне предложили придумать надпись на памятнике во Франции. Я написал: «В войне — решимость. В поражении — стойкость. В победе — великодушие. В мирной жизни — доброжелательность». Надпись мою не приняли. Беда наша, что мозг человеческий имеет два полушария, но мыслит только одно, поэтому все мы либо левши, либо правши, а будь мы сконструированы лучше, так могли бы одинаково ловко владеть обеими руками и пользовались бы то одной, то другой в зависимости от обстоятельств. Вот почему те, что хорошо воюют и способны побеждать, почти никогда не умеют мириться и жить в согласии, тем же, кто умеет жить в мире, никогда не выиграть войны. Вряд ли стоит навязывать читателю вывод, что сам я умел как то, так и другое.

После нескольких дней весьма приятного времяпрепровождения в Кейптауне я начал беспокоиться, почему мне не присылают разрешение на мой выезд в Блумфонтейн. Потом минула неделя, но ответ на официальный запрос «Морнинг пост» все не приходил. Я понял, что возникло некое препятствие, но недоумевал, что бы это могло быть. Своими корреспонденциями из Наталя я неизменно старался вселить в англичан уверенность, всячески сглаживая многочисленные провалы и «печальные недоразумения», которыми отличалась Натальская кампания. В эпоху малых войн военные корреспонденты являлись значительными фигурами, я же, служивший влиятельнейшей газете, был в числе известнейших из них. Я ломал голову и допрашивал свою совесть в попытке найти хоть какую-нибудь разумную причину явного противодействия, с которым столкнулся.

По счастью, в штабе лорда Робертса у меня имелись два добрых и могущественных друга. Едва с Ледисмита была снята осада, лорд Робертс послал за Иэном Гамильтоном, прежним своим адъютантом и ближайшим наперсником. Генерал Николсон — Старый Ник из окружения Локхарта в Тире — тоже занимал видное положение в штабе. Эти двое оставались при Робертсе много лет, как в дни мира, так и во время войны, являясь частью сообщества, подобного тому, которое маршал Фош позднее именовал «та famille militaire»[51]. Оба пользовались особым расположением главнокомандующего и в любое время имели к нему свободный доступ. Несмотря на разницу в возрасте и положении, я мог рассчитывать на их дружеское участие. Поэтому к этим офицерам я и обратился. Они известили меня телеграммой, что стопорит дело не кто иной, как сам главнокомандующий. Лорда Китченера, похоже, обидели некоторые пассажи моей книги «Война на реке», и лорд Робертс опасался, что его начальнику штаба придется не по вкусу мое назначение корреспондентом в главное подразделение армии. Но существовало также, сообщали они, и еще одно неприятное обстоятельство, повлиявшее на лорда Робертса. В одной из своих натальских корреспонденций в «Морнинг пост» я разнес в пух и прах проповедь, которую армейский капеллан-англиканин произнес перед бойцами накануне сражения. Главнокомандующий счел крайне несправедливой такую оценку духовного окормления солдат преданными служаками. Он был, как донесли мне мои друзья, «чрезвычайно строг». Однако они пытались его смягчить и надеялись через несколько дней в этом преуспеть. Мне же, пока суд да дело, оставалось только ждать.

Теперь я ясно вспомнил злополучный инцидент с проповедью капеллана и свой на него отклик. Происходило это все в воскресенье между Спайон-Копом и Вааль-Кранцем. Бригада, которую на следующий день или через день ожидал жесточайший бой, собралась для богослужения на лужайке возле Тугелы, куда едва не долетали неприятельские снаряды. В минуту, когда все сердца, даже самые равнодушные, готовы были открыться для веры, и прочувствованное слово могло пустить глубокие и прочные корни, нас вдруг стали развлекать какими-то нелепыми и малоубедительными байками о том, как израильтяне сокрушили стены Иерихона. Я позволил себе тогда замечание, возможно несколько язвительное, но, без сомнения, справедливое: «Слушая эти благоглупости, я вспомнил о роли доблестного и почтенного отца Бриндла[52] в Омдурманской кампании и задался вопросом, не воспользуется ли опять Рим шансом, которым пренебрег Кентербери!» Эта суровая критика, видимо, вызвала переполох в официальной церкви. Поднялся ропот негодования и был организован настоящий крестовый поход. Несколько священников, славившихся ораторским даром, покинули свои кафедры и выразили желание ехать на фронт, после чего были немедленно отправлены в Южную Африку помогать армейским капелланам в их самоотверженных, но довольно жалких усилиях. Но несмотря на результативность и, надо думать, благотворность принятых мер, сам повод к их принятию продолжал восприниматься как оскорбление. Лорд Робертс, человек глубоко религиозный, всю жизнь проведший на военной службе, считал, что институт армейских капелланов был оклеветан, а факт присылки подкрепления лишь усугубил нанесенную капелланам обиду. В этих обстоятельствах перспектива на следующие несколько дней выглядела унылой, и никакие мирские развлечения, предоставлявшиеся отелем «Маунт Нельсон», не могли меня утешить.

Однако в конце концов друзья мои одержали верх. Мне было дано разрешение на свободный проезд в Блумфонтейн с единственной оговоркой: к исполнению обязанностей корреспондента я приступлю только после того, как приму от помощника главнокомандующего предупреждение о недопустимости опрометчивой и жестокой критики. Благодарный и за это, я в тот же вечер отправился в долгий путь по железной дороге, по окончании которого был тепло встречен двумя моими высокопоставленными приятелями, чьих влияния и авторитета хватило на то, чтобы сломить все протесты. В назначенный срок я с величайшей покорностью выслушал поучения помощника главнокомандующего, после чего получил полную свободу и возможность при минимальной и очень мягкой цензуре писать что угодно и обо всем, о чем мне вздумается. Но лорд Робертс, однако, продолжал держаться со мной отстраненно. Хотя он и знал, что я ежедневно общаюсь с его ближайшими соратниками и друзьями, и знал, что я знаю, как моя деятельность обсуждается за его столом, даже когда есть темы гораздо более насущные, он не только ни разу не принял меня, но даже не подавал вида, что знаком со мной. Когда однажды утром я вдруг столкнулся с ним на запруженной офицерами рыночной площади Блумфонтейна и отдал ему честь, он ответил на приветствие так, будто видел меня впервые.

Но повседневность была так увлекательна, так полна событиями, что не оставляла мне времени на то, чтобы чрезмерно печалиться из-за неудовольствия, которое вызвал я у великого человека и почтенного друга нашего семейства. Снабжаемый, благодаря щедрости «Морнинг пост», лучшими лошадьми и всеми необходимыми средствами передвижения, я летал взад-вперед от колонны к колонне, поспешая туда, где намечался бой. Иной раз, покрыв в полном одиночестве энное число миль невесть чьей земли, я прибывал в арьергард британской колонны, почти окруженной неприятелем на огромной равнине. Если командир не имел ничего против, я застревал там на три-четыре дня, а затем пускался в обратный путь по дышащему немой угрозой ландшафту, торопясь возобновить поток писем и телеграмм в газету.

После прорыва осады Ледисмита и своего поражения в Свободной республике многие буры, сочтя войну законченной, вернулись на свои фермы. Республики жаждали мирных переговоров, почему-то решив, что теперь, когда «британцы восстановили свой престиж», такие переговоры возможны. Однако никто из нас эту идею не поддерживал. Имперское правительство, ссылаясь на ущерб от бурского вторжения, сурово заявило, что о своих условиях будущего государственного устройства Южной Африки оно сообщит из Претории. Между тем тысячи буров Свободной республики разошлись по домам и поклялись соблюдать нейтралитет. Если бы лорд Робертс немедля продолжил наступление в сторону Претории, то весьма вероятно, что всякое сопротивление, по крайней мере к югу от реки Вааль, было бы подавлено. Но вначале армии следовало пополнить свои запасы. Главные железнодорожные мосты были разрушены, а по возведенным на их месте временным конструкциям грузы переправлялись в час по чайной ложке. Большая часть того, что доставлялось за день, за день и потреблялась, так что дневной запас скапливался примерно за четыре дня. Было ясно, что возобновить наступление не удастся ранее чем через несколько недель. А между тем решительные бурские вожди, собравшись с силами, предприняли вторую попытку атаки, менее мощную, но более продолжительную и нанесшую нам более значительный урон, чем прямое вторжение. Началась партизанская война. Первым делом были мобилизованы горожане и фермеры, поспешившие заключить свой личный сепаратный мир. Тысячи давших клятву хранить нейтралитет под угрозой насилия вновь взялись за оружие. Британцы осудили такое предательство, и хоть никто за нарушение клятвы расстрелян не был, к борьбе теперь примешивались горечь и досада.

Выяснилось, что война жестоко обошлась с генералом Брабазоном. Начинал он ее командиром регулярной кавалерийской бригады. Но в ходе изматывающих выжидательных операций, предшествовавших Колсбургу, он поссорился с генералом Френчем. Френч был моложе и сильнее характером. Старый «Браб» с трудом приноравливался к новым условиям войны. Он постоянно ссылался на то, «как мы делали это в Афганистане в 78-м или при Суакиме — в 84-м», когда Френч был еще младшим офицером. Но теперь-то Френч командовал дивизией, а уроки 1878 и 1884-го устарели, превратившись в зыбкие воспоминания. Противоречие это усугублялось опасной насмешливостью Брабазона, его острым языком. Он часто подтрунивал не только над тактическими решениями, но и над мальчишескими замашками Френча. Остроты его передавались из уст в уста и дошли до штаба. Френч нанес ответный удар. Брабазона сняли с командования бригадой и поставили во главе десятитысячной Имперской территориальной конницы, постепенно собирающейся в Южной Африке. Казалось, что это повышение, как и было преподнесено Брабазону. Но на поверку вышло наоборот. Десять тысяч приехавших добровольцев были разбросаны по всему театру военных действий. Бедному моему другу досталась лишь одна-единственная бригада мало на что годных неумех. С ними он сейчас и воевал на юго-востоке от Блумфонтейна. Я решил навестить его.

Погрузив своих лошадей и кибитку на товарную платформу, я доехал поездом до Эденбурга. Утром 17 апреля я потащился оттуда под проливным дождем по очень неспокойному району. Путешествие прошло благополучно, и 19 апреля вечером я нагнал британскую колонну в восьми милях от Деветсдорпа. Оказалось, что это 8-я дивизия, последняя дивизия нашей регулярной армии, составленная из гарнизонов крепостей в разных концах Империи. Командовал ею сэр Лесли Рандл, позднее получивший ехидное прозвище Тихоход. Рандла я знал по Нильской экспедиции. Бригада Брабазона ушла вперед в разведку. Рандл принял меня радушно, и утром следующего дня я выехал на встречу с Брабазоном. Тот был рад меня видеть и поделиться со мной своими горестями, нарассказал мне кучу историй о Френче, а также о войне и вообще о жизни. Несколько дней мы провели вместе.

Очень скоро мы приблизились к холмам, окружающим Деветсдорп. Тишину разорвал стрекот далекой ружейной пальбы, и наши патрульные поспешили обратно. Засим последовала одна из самых смехотворных операций из всех, которые мне довелось наблюдать. Брабазоновские ополченцы заняли ближний холм, и завязалась перестрелка с бурами, очевидно укрепившимися на поросших травой хребтах на подступах к городу. Три или четыре вражеские пушки открыли огонь. Дали знать Рандлу, и к вечеру он прибыл с двумя бригадами. Мне разрешили присутствовать на совете. Брабазон настаивал на сражении. Стали готовиться к атаке, назначенной на завтра. Однако уже ранним утром командир одной из бригад, сэр Герберт Чермсайд, доложил командующему о серьезности сложившейся ситуации. В 1878-м, то есть за двадцать два года до описываемых событий, Чермсайд воевал на русско-турецкой войне, поэтому говорил со знанием дела. Сейчас он заявил, что у буров здесь столь же грозная линия обороны, как была у турок под Плевной, а потому крайне опрометчиво бросаться на приступ, не мобилизовав прежде все наши ресурсы, если только мы не желаем заплатить за это тысячами жизней. В результате было решено подождать прибытия третьей бригады под командованием генерала Барр-Кэмпбелла с входящими туда двумя гвардейскими батальонами, которая уже двигалась от железной дороги и ожидалась к вечеру. Таким образом, мы приятно провели время в мелких столкновениях с бурами, и, едва смерклось, к нам присоединилась еще одна крупная пехотная часть. Теперь мы располагали одиннадцатью тысячами пехотинцев и восемнадцатью тяжелыми орудиями. Все было готово к завтрашнему штурму. Но в тот же вечер сорок бойцов Беркширского полка, отправившись в темноте к ближайшему ручью за водой, к несчастью, заблудились и вышли прямиком к бурам. Этот инцидент произвел удручающее впечатление на командующего, и он телеграфировал лорду Робертсу, испрашивая распоряжений. В то время всем генералам было строжайшим образом велено не допускать больших потерь в живой силе. Фронтальные атаки, по существу, не разрешались. Действовать было предписано мягко и маневренно — инструкция замечательная в теории, но совершенно обескураживающая на практике!

На рассвете, когда все выстроились для атаки и наша территориальная конница ожидала сигнала двинуться в обход левого фланга противника, внезапно прибыл офицер из штаба с приказом отложить сражение — по крайней мере, на день. Тут уж Брабазон не выдержал. Он подъехал ко мне и, состроив насмешливую мину и покачав головой, громко, во всеуслышание произнес:

— Боб Акр![53]

Хватило ли штабному офицеру коварства передать по назначению этот непочтительный отзыв, сказать не берусь.

Чтобы успокоить Брабазона и заодно хоть что-то предпринять, кавалеристам разрешили совершить разведывательную вылазку — прощупать левый фланг этой так называемой «Плевны». И тут меня ожидало захватывающее приключение.

Чтобы не нафантазировать лишнего, я приведу здесь то, что было написано мной в тот вечер.

________________

«Бригада, включавшая конную пехоту и состоявшая примерно из тысячи боевых единиц, двинулась в южном направлении под прикрытием наших аванпостов и, быстро описав широкую дугу, вышла к левому флангу неприятеля… Местность круто спускалась к широкому дну котловины, посреди которой стоял заметный, особенной формы холм. За ним скрывался Деветсдорп. Холм окружали буры — конные и пешие — числом около двух сотен.

Наш молниеносный рывок чуть ли не в самое их средоточие взбудоражил буров и испугал. Они не могли понять, разведка это или атака, и собрались разрешить все сомнения, попытавшись зайти во фланг заходящей во фланг им кавалерии. Едва наши дальнобойные винтовки заставили их укрыться за холмом, как словно выросшие из-под земли новые две сотни всадников, промчавшись в двух тысячах ярдов от нашего фронта, устремились к белому каменному взгорку справа от нас.

Энгус Макнил, принявший на себя после гибели Монморанси командование его разведчиками, бросился к генералу:

— Сэр, разрешите мы отрежем им путь! Думаю, нам это удастся!

Разведчики навострили уши. Генерал погрузился в размышления.

— Ладно! — сказал он. — Попробуйте!

— По коням, по коням, разведчики! — порывисто вскричал офицер, сам вскакивая в седло. И тут же обратился ко мне: — Поезжайте с нами! Мы устроим вам представление — первый класс!

Совсем недавно я сгоряча дал обещание провести один день при разведчиках. Сейчас я глядел на буров: они ближе, чем мы, находились к белому каменному взгорку, но, с другой стороны, им предстояло еще взбираться по склону котловины и лошади у них, судя по всему, были хуже. Дело могло выгореть, а если выгорит — мне вспоминалась стычка при Эктон-Хоумс, — бурам на этой голой равнине не поздоровится! И потому ради „Морнинг пост“ и ее интересов я сел на коня, и мы полетели как из лука стрела — сорок-пятьдесят разведчиков, Макнил и я, — нещадно шпоря лошадей.

С первой же минуты это стало соревнованием в скорости, что отлично понимали обе стороны. Когда мы сблизились, я разглядел пятерых вражеских лидеров гонки: скача на лучших лошадях, они опережали остальных, исполненные решимости удержать стратегически выгодную высоту. Я сказал: „У нас ничего не выйдет“, но никто не хотел ни признать поражения, ни останавливаться на полпути. Финал нетрудно предугадать.

В ста, а чтобы быть точным, ста двадцати ярдах от вершины взгорка путь нам преградила колючая проволока. Спешившись, мы принялись ее резать, уже готовые ступить на вожделенные скалы, как вдруг — мрачные, волосатые, ужасные, какими я видел их на железнодорожных путях во Фрере, — показались головы дюжины буров; а сколько еще их было на подходе?

Последовала странная, почти необъяснимая пауза, а может, ее и вовсе не было; но в память успело врезаться многое. Прежде всего буры: один с черной длинной бородой, в шоколадного цвета куртке, другой — с красным шарфом на шее. Два разведчика, хладнокровно продолжающие резать проволоку. Еще один, целящийся в противника из-за крупа своей лошади, и твердый голос Макнила:

— Опоздали! Быстрее к другому холму! В галоп!

Тут раздался треск ружейных выстрелов, в ушах засвистели и зажужжали пули. Я вставил ногу в стремя. Испуганная пальбой лошадь прянула. Я попытался вскочить в седло, но оно соскользнуло, очутившись под брюхом лошади. Животное шарахнулось от меня и безумным галопом умчалось прочь. Большинство разведчиков уже отскакали ярдов на двести. Я остался один, без лошади, под носом у буров, на расстоянии никак не меньше мили от какого-либо укрытия.

Единственным моим утешением оставался пистолет. Носиться от них безоружным по полю, как это уже однажды было, мне, по крайней мере, не придется. Но лучшее, что меня ждало, — это тяжелое ранение. Я повернулся и второй раз за эту войну бросился наутек от бурских стрелков. В голове промелькнула мысль: „Вот и мой черед настал“. И тут я увидел нашего разведчика. Он выскочил слева мне наперерез — высокий, с черепом и скрещенными костями на значке, верхом на бледном коне. Смерть из Апокалипсиса, но для меня — жизнь!

Я крикнул:

— Подсади!

К моему удивлению, всадник тут же остановился.

— Давай залезай, — коротко бросил он.

Я подбежал к нему и, не заставив себя долго ждать, через секунду уже сидел в седле за его спиной.

Мы поехали. Я обнимал разведчика сзади, держась за лошадиную гриву. С моей руки стекала кровь, потому что лошадь была серьезно ранена. Однако отважное животное держалось стойко. Летевшие нам вдогонку пули просвистывали у нас над головой, так как цель неуклонно удалялась.

— Не бойтесь, — сказал мой спаситель, — они в вас не попадут. — И не дождавшись от меня ответа, продолжал: — Бедная моя коняга, вот несчастье, ее ранило разрывной пулей. Черти окаянные! Но ничего, они еще поплатятся! Бедная моя коняга!

Я сказал:

— Зато вы жизнь мне спасли.

— А? Что? — не понял он. — Да я о лошади говорю.

На этом наш разговор прекратился.[54]

Судя по числу проносившихся мимо пуль, после того как мы покрыли первые пятьсот ярдов, опасность быть подстреленными практически для нас миновала, так как скачущая галопом лошадь — не очень удобная мишень для усталых, запыхавшихся стрелков. И все же, лишь завернув за дальний холм, я почувствовал облегчение и мог сказать, что мне опять выпала двойная шестерка».

________________

Вернувшись в лагерь, мы узнали, что лорд Робертс, полагая, что «Рандл попал в переплет», двинул из Блумфонтейна еще одну пехотную дивизию, и вдобавок все три кавалерийские бригады Френча атаковали Деветсдорп широким охватом с северо-запада. Через два дня операция была завершена, и две с половиной тысячи буров, которые в течение десяти дней изматывали превосходящих их, по крайней мере, вдесятеро британцев, спокойно ускользнули на север, прихватив с собой своих пленников. Было ясно, что с партизанской войной так просто не разделаться.

Пристав к кавалерийской дивизии Френча, я пошел с нею на север. Окружавшая меня атмосфера не отличалась особой дружелюбностью. Похоже было, что Френч, подобно многим другим тогдашним генералам, моей активности не одобрял. Соединение в одном лице младшего офицера и видного военного корреспондента по вполне понятным причинам претило армейскому уму. Но к этим общим предрассудкам добавлялась еще и личная антипатия. Было известно, что я являюсь ревностным защитником и другом моего старого командира полка. Поэтому я попал в зону этой генеральской вражды. Даже Джек Милбэнк, адъютант Френча, к тому времени оправившийся после ранения и увенчанный Крестом Виктории, был не в силах как-то смягчить неприязнь Френча по отношению ко мне. Хоть я и участвовал в маршах и мелких стычках вместе с его солдатами, генерал полностью игнорировал меня и не выказывал ни малейших признаков любезности и расположения. И я об этом сожалел, потому что меня восхищали слышанные мною рассказы о том, как мастерски оборонял он фронт при Колсберге, как летел он на лихом скакуне сквозь ряды буров на выручку осажденному Кимберли. Мне очень, очень нравилась личность этого храброго военачальника, уже озаренного в тот момент отблеском растущей славы. Таким образом, на Англо-бурской войне мне не довелось и словом перемолвиться с генералом, впоследствии ставшим одним из ближайших моих друзей и соратников во многих моих начинаниях, как в годы мира, так и войны.