Год двенадцатый

Год двенадцатый

Первый спутник и мои тревоги — Редер сочиняет сказки — Санитара вербует НКВД, и он вынужден уйти — Самовосхваление в дубовой роще Нюрнберга — Страшные истории Функа в немецкой прессе — Размышления о пере ястреба — Посол Дэвид Брюс с визитом в Шпандау, передает привет от Макклоя

5 октября 1957 года. Огромный заголовок в сегодняшней газете — запустили первый спутник вокруг земли. Несколько минут лежу на кровати с бьющимся сердцем. Некоторые новости тяжело действуют на меня. Первые сорок лет жизни я восхищался техникой. Когда Вернер фон Браун рассказывал мне о своих будущих проектах, например о полете на Луну, я заворожено слушал. Но Гитлер с его основанной на технологиях диктатурой и конвейером по истреблению евреев нанес мне такой сильный удар, что я больше никогда не смогу восторгаться технологиями. Сегодня меня пугает каждое достижение техники. Новости, подобные этому сообщению о первом спутнике, заставляют меня думать о появлении новых возможностей для уничтожения людей и вызывают страх. Если завтра они полетят на Луну, мне будет еще страшнее.

12 октября 1957 года. Сегодня пришло письмо от Хильды, которое меня встревожило: словно его написал чужой человек. Я долго не мог вызвать в памяти ее образ. Ни один член семьи не знает, каково жить в заключении. Они не представляют, каких усилий стоит мне каждое свидание, каждое письмо, как мне трудно держать себя в руках и не огорчать их.

Мне в руки случайно попал элегический рисунок, который я сделал лет восемь назад. Он точно передает, что я чувствовал в то время. Один на вершине горы высотой три тысячи метров, и полная тишина вокруг.

15 октября 1957 года. Функ тайком передал сообщение Шираху, что в октябре четыре державы встретятся в Берлине, чтобы подготовится к роспуску Шпандау. Ширах уверен, что Шпандау прекратит свое существование после 31 декабря; совсем недавно он утверждал, что все будет кончено к августу. Гесс изображает пессимизм:

— Пустая болтовня. Шпандау останется.

Некоторые охранники пытаются задушить наши надежды в зародыше. Сегодня Ростлам спросил меня, надо ли заказывать к весне семена сахарной кукурузы. Неизвестно, будем ли мы еще здесь следующей весной, ответил я. На что он равнодушно сказал:

— Вы будете здесь. И через девять лет тоже. Можете не сомневаться.

31 октября 1957 года. Сегодня Летхэм направил на дежурство в комнате для свиданий дружелюбного Бокова, который почти не знает немецкого. Русский был доволен:

— Я увижу вашу жену!

Мы с женой впервые встретились без русского переводчика, записывающего наш разговор; и директоров тоже не было. Наш первый нормальный разговор за много лет. Я понял, что дело не столько в отчуждении, сколько в назойливом наблюдении, мешающем нормальному общению. В приподнятом настроении я, вопреки всем правилам, представил Бокова жене.

— Это очень дружелюбный русский охранник. — Смеясь, я добавил: — Когда он дежурит ночью, он часто не дает нам спать своим громким храпом.

Боков добродушно ответил:

— Если вы скоро выйдете на свободу, напишете историю о Шпандау. И о храпящем Бокове.

1 ноября 1957 года. Второе свидание с женой — снова без советского переводчика. С другой стороны, через несколько минут пришел американский директор, сел рядом с моей женой и нагло рассматривал ее лицо.

7 ноября 1957 года. Сегодня — не могу поверить своим ушам — Ширах вдруг снова начал насвистывать «Лили Марлен». Я не слышал ее уже месяцев восемь. Только бы не новый приступ!

17 ноября 1957 года. Во время прогулки Ширах пересказал мне отдельные отрывки из воспоминаний Редера, которые ему удалось прочитать. Редер теперь сочиняет сказки про Шпандау, говорит он. Помимо всего прочего, он рассказывает о своих дружеских отношениях с Дёницем и Нейратом во время заключения. На самом деле, он и Дёниц много лет были заклятыми врагами. Ширах признался, что Редер часто распекал его, когда он беседовал с Дёницем: «Не стоит даже говорить с ним».

Именно Ширах поддерживал Редера, когда тот страдал от депрессии, именно Ширах помогал ему во время болезни. По собственной инициативе Ширах несколько раз направлял комендантам Берлина ходатайство об освобождении Редера, когда адмирал тяжело заболел. Но оглядываясь назад, Редер хочет, чтобы в Шпандау его связывали только с гросс-адмиралом Дёницем и дипломатом Нейратом; все остальные могут повредить его репутации. Министр иностранных дел и главнокомандующий ВМС — люди его круга, так сказать; остальные — всего лишь арестанты. Теперь Ширах с горечью говорит:

— Вот так-то. Как только кто-то выходит на волю, он как можно дальше отстраняется от тех, кто остался.

4 декабря 1957 года. Еще один визит Флекснера. Хотя раньше русские проявляли особенный интерес к визитам адвокатов, на этот раз никто из них не присутствовал. За нашей встречей наблюдали британский и французский охранники. Я спросил Флекснера, когда он приедет и заберет меня отсюда.

— Хотел бы я, чтобы это произошло прямо завтра! — ответил он.

— Очень хорошо, очень хорошо, — вставил Садо, жизнерадостный паренек.

Он довольно часто вмешивался в разговор. Мне удалось выдержать целый час без видимого изнеможения.

После свидания новый начальник русской охраны по Фамилии Ешурин, который свободно говорит по-немецки, спросил:

— Вы довольны встречей? Обсуждали освобождение?

Я сказал «нет».

— Вам следует подать прошение об амнистии. Ведь в конце войны вы были единственным человеком, кто помешал Гитлеру все уничтожить.

Когда я сказал, что уже подавал прошение, он скептически предположил:

— Но оно могло не дойти. В нашей стране такое часто случается.

Вообще обо мне, по-моему, забыли. Сообщения о попытках добиться моего освобождения приходят все реже. Мои немногие друзья смирились. Скоро кончатся мои силы. Как только начнется моральное разложение, мне больше не придется строить планы на будущее.

Сегодня Ширах ломал голову над шестью кусками мыла, которые ему прислала сестра.

— Даже если она считает, что один кусок уходит за две недели, этого хватит до марта.

Качая головой, он вернулся в камеру.

17 декабря 1957 года. Преемником Катхилла назначили полковника Проктера, начальника протокольной службы при британском коменданте Берлина. Человек с хорошими манерами, чего не скажешь о Катхилле. Новый директор продолжает исполнять свои обязанности при коменданте; значит, в Шпандау он будет работать между делом. Необременительная работа, должен сказать.

24 декабря 1957 года. В коридоре суета. Охранники тихонько напевают рождественские гимны, но меня это больше не трогает. Вечером — служба. После освобождения Функа некому аккомпанировать на органе, поэтому мы больше не поем хоралы. Вместо этого в конце службы нам разрешают полчаса послушать пластинки. Но сегодня мы отказались от записей рождественской музыки. Я не боялся впасть в сентиментальность, скорее я потерял ощущение праздника.

25 декабря 1957 года. В виде рождественского подарка один охранник рассказал нам, что у директоров есть доказательства существования незаконных каналов связи с внешним миром. Вскоре после этого Шираха вызвали в администрацию. Баварский суд прислал тюремному начальству документ, подписанный его рукой, и попросил подтвердить подлинность подписи. С ледяным спокойствием Ширах заявил, что это не его подпись. Вернувшись, он лишь сказал:

—  Слава Богу, я был готов.

26 декабря 1957 года. Вчера Тони Влаер поехал к теще в восточный сектор. Двое наших русских попросили подвезти их до Карлсхорста. Когда он их высадил, они недвусмысленно предложили ему пройти с ними. Потом его несколько часов допрашивали офицеры НКВД. В конце концов они объяснили, что им нужно: они ищут агента для работы с ними, а поскольку он всегда хорошо ладил с русскими в Шпандау, они решили завербовать его. Когда он попытался отказаться, они надавили и показали подготовленное письмо, в котором он дает согласие на сотрудничество и соблюдение тайны. От страха Влаер его подписал. Теперь, рассказывал он мне, пятнадцатого января он должен выполнить свое первое задание. Он в ужасе и отчаянии.

27 декабря 1957 года. Вчера я посоветовал Тони Влаеру сообщить властям союзников, несмотря на тревогу за тещу. Он написал рапорт в британскую военную полицию и голландское консульство. Они порекомендовали ему уехать из Берлина и вернуться в Голландию. По их словам, в последнее время было много случаев похищения людей. Он подал заявление об увольнении и через несколько дней уедет домой. Десять лет он помогал мне.

28 декабря 1957 года. Последний год был самым тяжелым. Как ни один другой, он был полон обманутых надежд. Меня все чаще одолевают сомнения, что я долго не продержусь. От этих мыслей меня охватывает страх.

Судя по письмам из дома, праздники прошли так же, как в моем детстве, только немного проще и без изысков. Но читая их письма, я словно перенесся в те годы. Некоторые из детей на Новый год уехали кататься на лыжах. Маргарет встретит Новый год с друзьями. Эти планы тоже вызывают в памяти знакомую атмосферу прошлого. Как странно!

Ближе к концу войны, когда стало ясно, что крах неминуем, что все кончится не просто поражением в войне, я чувствовал, что рушится не только этот режим и этот рейх, но и весь мир. Описывая всеобъемлющий характер происходящего, люди вполне обоснованно говорили о катастрофе. Казалось, все кончено; все утратило свою чистоту и невинность. Мы не сомневались, что не только функционеры режима сойдут со сцены, но и целые пласты, составлявшие основу общества. Целый мир со своей культурой своими правами на собственность, со своим авторитетом, своей нравственностью — другими словами, со своей властью — попросту прекратит существование. Впереди мы видели годы нищеты и унижений. Со свойственным мне романтизмом, я даже связывал с этим будущим какие-то надежды на нравственное и интеллектуальное обновление. После этого поражения автомобили, самолеты, технические достижения перестанут существовать для Германии; их место займут музыка, поэзия и искусство. Как после поражений в битвах при Йене и Ауэрштедте, Германия вновь займется своей культурной миссией.

Но революция, которую мы ждали, которая в то время казалась неизбежной, так и не произошла. Не берусь судить, переживает ли общество интеллектуальный и духовный подъем. Но формы жизни, все обычаи среднего класса, несомненно, вернулись. Об этом свидетельствует каждое письмо из дома — неважно, рассказывает оно о студенческих вечеринках или гребном клубе Гейдельберга, о друзьях детей или праздновании Рождества. Говорят, сейчас снова принято целовать руку и обращаться к женщине «gnadige Frau» («милостивая государыня»). Больше всего удивляет, что страна снова процветает. По-моему, критика этого процветания является главной и излюбленной темой современной литературы. Деление на социальные слои и группы, если я правильно понимаю ситуацию, стало еще заметнее, чем в Третьем рейхе; все это напоминает положение в Веймаре, от которого я пытался избавиться в те годы. Технология тоже вернулась и доминирует еще увереннее, чем раньше; все предупреждения об опасности были забыты. Иногда газеты создают впечатление, что Федеративная Республика — это одна сплошная промышленная зона, безостановочно производящая средства для процветания. Под прошлым подвели черту, насколько я понимаю, не глядя в будущее. Они скорее сделали шаг назад. Вернулись во времена Республики. Каким устойчивым может быть общественный порядок!

1 января 1958 года. Первый день нового года. Я переписал цитату из Кокто: «Люди превратили меня в человека, которого я не узнаю… Ужасно было бы встретить это существо на улице».

12 января 1958 года. Несколько недель назад пересек Ганг. Сейчас иду по высокому горному хребту, поросшему буйной растительностью. Остается еще четыреста километров до Мандалая в Бирме и тысяча сто до Куньмина в Китае. Хочу завернуть в Паган, небольшую деревушку, в которой более двух тысяч довольно крупных пагод. Главным предназначением деревни, построенной между одиннадцатым и двенадцатым веками, было поклонение Будде. Когда я читал об этом поселении, я невольно вспоминал наши проекты для Нюрнберга. Предполагалось, что территория партийных съездов со временем тоже превратится в область духовных церемоний. Сама территория съездов должна была стать лишь первым этапом, ядром всей системы. Уже сажали дубовые рощи. В них мы планировали возвести самые разные здания религиозного характера: памятники в честь торжества идеи Движения и его побед; мемориалы выдающимся личностям. Сегодня мне это кажется глупым самовосхвалением, но тогда я тайно решил поставить собственную гробницу около большого проспекта для шествий, в том месте, где проспект проходит по искусственному озеру. Я даже обсудил это с мэром Нюрнберга Либелем. Но Гитлеру ничего не сказал. Как только я завершу свои проекты, казалось мне в то время, я стану знаменитым и тогда смогу говорить о подобных вещах.

Сегодня преодолел тринадцать с половиной километров. Мне нужно довольно много наверстать, потому что на прошлой неделе прошел всего пятьдесят семь. Учитывая мою нынешнюю депрессию, без этого жестокого педантизма я бы уже отказался от своей игры.

25 января 1958 года. В саду обосновались несколько сотен скворцов — очевидно, они пропустили осеннюю миграцию на юг. Они летают эскадрильями и с такой точностью выполняют повороты, что любой командующий военно-воздушных сил побледнел бы от зависти. Сегодня, когда мы слушали пластинки, они стайками собрались на ветках акации. Казалось, они с любопытством рассматривают нас через окно.

Больше ничего не произошло. За четыре недели.

29 января 1958 года. Решил бороться с монотонностью жизни и за последние два дня написал тридцать страниц по истории окна.

Поверхность окон в Левер Хаусе (1952 г.) составляет, по моим подсчетам, 16 процентов от площади освещаемой поверхности. Но больше двухсот лет назад Фишер фон Эрлах добился гораздо более высоких пропорций. В замке графа Штаремберга в Энгельхартштетгене (1694 г.) площадь окон составляет 27 процентов; во дворце Клам-Галласов в Праге (1713 г.) — то же процентное соотношение; в Императорской библиотеке в Вене (1719 г.) еще больше — 34 процента. Разумеется, такой процент освещенности во дворцах в стиле барокко достигался за счет высоких окон и высоких потолков.

Но эти пропорции были характерны не только для домов знати. Давид Цилли, прусский архитектор, руководитель строительства в Померании, в конце восемнадцатого века спроектировал простые дома для бюргеров с площадью окна от 18 до 22 процентов. Даже в домах для крестьян и лесников эти показатели доходили до 8–13 процентов. Но по-настоящему меня интересует отнюдь не статистика. Я собрал эти цифры исключительно как материал для моего основного вопроса: какая связь между растущим стремлением к свету и духом времени? Поначалу мне казалось, что большинство фактов предполагает связь между площадью окна и рационализмом. Но сейчас я далеко ушел от этой точки зрения. На первый взгляд она выглядит убедительно, но, как все правдоподобные теории, по зрелому размышлению не выдерживает критики. Фасады промышленных домов в голландских городах шестнадцатого и семнадцатого веков часто почти полностью состояли из стекла. И, несмотря на весь протестантский рационализм, эта конструкция на целый век опередила появление рационализма в архитектуре. Готика, с другой стороны, не отличалась особым стремлением к свету, хотя обладала всеми техническими средствами для достижения этой цели, как видно, скажем, по Сан-Шапель, где соотношение площади окна к площади помещения достигает 160 процентов. Но огромные готические окна служили не только для того, чтобы пропускать свет и освещать неф церкви; они, скорее, наоборот, его исключали или преобразовывали в мистическую атмосферу. Кроме того, цветные витражные стекла заслоняли верующих от внешнего мира; эти окна на самом деле были сверкающими стенами.

Еще одна область исследований — место хрустального дворца в мифах, литературе, легендах. К примеру, Вирнт фон Графенберг при описании жилища королевы Гиневры, жены короля Артура, представлял себе именно такой хрустальный дворец. Замок в «Герцоге Эрнесте» и дворец королевы Кандес из Мероэ тоже целиком состояли из прозрачного материала. В каждом случае мне ясно одно: эти средневековые фантазии не имеют ничего общего ни со стеклянным небоскребом, который Мис ван дер Роэ хотел построить в 1921 году в Берлине, ни с «Хрустальным домом в горах» по проекту Бруно Таута — «построенным из одного хрусталя», который будет вызывать «благоговение, непередаваемую тишину среди снегов и льда». Таут, судя по его чертежам, собирался строить здания высотой в несколько сотен метров.

2 марта 1958 года. Прошел еще один месяц. Вот и все.

21 марта 1958 года. После девятимесячного перерыва снова могу работать в саду. Нужно спасти мои растения от разросшихся сорняков. Работа дает мне предлог ненавязчиво держаться подальше от Шираха. Лишь изредка я делаю с ним несколько кругов по дорожке. Его постоянно плохое настроение и раздражительность действуют мне на нервы. Я рад, что мне больше не приходится все это выслушивать. Его недовольство портит весь день. Я пытаюсь себя защитить.

4 апреля 1958 года. Несколько месяцев назад я в письме попросил жену убедить журнал не печатать намеченную серию статей о Шпандау. Но все было напрасно. Теперь у меня в камере лежат четыре номера этого журнала. На обложке первого номера красуется моя ужасная фотография, сделанная в Шпандау. Текст статьи — почти одна сплошная ложь. Там говорится, к примеру, что строго соблюдается запрет на разговоры, охранники отдают приказы в грубой форме, нас ежедневно обыскивают, и так далее. Функ и его друзья рассказывают жуткие истории. Он возводит напраслину на Летхэма и Террея, которые всегда заботились о нас, особенно в тяжелые времена. Лично со мной все складывается неплохо. Журнал цитирует Телфорда Тейлора, главного обвинителя на Нюрнбергском процессе с американской стороны: «Я бы поддержал решение об освобождении Шпеера. Ширах, на мой взгляд, заслужил каждый год своего приговора». А вот что говорит американский журналист Луис П. Лохнер: «Прежде всего, Шпеер — человек, давно заслуживший свободу». Русских это не обрадует.

После этих статей в Шпандау пришло триста поздравлений с моим днем рождения. Конечно, я их не получил.

19 апреля 1958 года. Сегодня слушали пластинку с записью григорианских хоралов. Хотя изначально хоралы служили для выражения любви к Богу в Средние века, в то же время их монотонность свидетельствует о неиспорченности людей того времени, их способности испытывать эмоции. В более сильных стимулах не было необходимости. Средневековым художникам тоже достаточно было небольших жестов, чтобы выразить драму. А недавно я прочитал, что в те времена люди, впервые услышав полифонию, теряли сознание. Таким образом, можно предположить, что прогресс ведет к обеднению духа.

9 мая 1958 года. Под вечер наблюдал за двумя куропатками; и еще видел земляного червя. Вероятно, куропатки найдут червяка и слопают его. Хотя, с другой стороны, над куропатками уже кружат ястребы.

12 мая 1958 года. Сегодня нашел несколько ястребиных перьев в саду. Приколол их к стене камеры.

22 мая 1958 года. Долго рассматривал ястребиные перья. Они состоят из множества крошечных элементов, растущих по сложной схеме. Соседние элементы пера должны расходиться на мельчайшую долю миллиметра, чтобы получилась абсолютно точная кривая. Эти кривые представляют собой сложную геометрическую структуру; рассчитать ее можно только с помощью электронного калькулятора. Кто управляет этим ростом?

11 июля 1958 года. Визит советского генерала. Он издал мерзкий презрительный смешок, когда в ответ на его вопрос я выразил желание выйти на свободу. После инспекции в тюремной офицерской столовой устроили обед для четырех комендантов города. Это всегда приводит меня в изумление. По-моему, обеды в подобных местах следует запретить из соображений психологической чувствительности.

13 июля 1958 года. Прошлой ночью мне приснилось, что я в Шпандау, но не как заключенный. Я — один из тех, кто отдает приказы, принимает решения, руководит делами. Я с нетерпением позвонил в немецкое посольство в Москве, чтобы потребовать моего освобождения. Оператор соединил меня с ответственным лицом. В трубке раздался неприятный металлический голос: «Говорит Бринкман». Выслушав мое требование, он сухо бросил: «Мы ничего не можем для вас сделать». Я продолжал говорить, но ответа не было. Бринкман повесил трубку.

7 сентября 1958 года. Еще два месяца ничего не происходило.

8 сентября 1958 года. Сегодня Гесс сидел почти в ста метрах от меня на другом конце сада. Ширах чем-то занимался в библиотеке. Я полол сорняки под надзором Харди.

Внезапно на прилегающей территории появились трое мужчин и сначала прошли мимо меня. Я вежливо поздоровался, и, к моему удивлению, они дружелюбно ответили на мое приветствие. Вдруг они остановились, немного посовещались, потом подошли ко мне. Один из них, седоволосый человек с великолепно вылепленной головой, снял шляпу и попросил сопровождающих представить его: «Дэвид Брюс, посол Соединенных Штатов — герр Шпеер».

Неожиданно посол протянул мне руку, долго жал мою и сказал, что хотел передать привет от Макклоя.

— О вас не забыли, — произнес он по-английски. Он объяснил, что мое дело продвигается сложно из-за упорства русских. Он с чувством повторил: — О вас не забыли, не забыли!

Я попросил его просмотреть мое ходатайство об амнистии, но, к моему изумлению, он уже его прочитал. Он поинтересовался условиями в тюрьме, и я ответил, что они сносные. «Я могу выжить в Шпандау; во всяком случае, надеюсь на это». Он был потрясен, узнав, как редко мне доводится встречаться с детьми. Сердечно попрощавшись, он спросил, не хочу ли я что-нибудь передать Макклою. Я попросил поблагодарить Макклоя за заботу и радушный прием, который он оказал моей дочери в Америке.

Обычно на подобных встречах присутствуют все четыре директора. Но пока они с нетерпением ждали в кабинете, американский охранник беспрепятственно вывел своего посла через боковую дверь. Теперь из здания высыпала целая толпа: директора, их заместители, начальники охраны и охранники. Как потом рассказал мне Харди, послу сообщили, что пожимать руки заключенным, а также обращаться к ним по имени запрещено. Брюс холодно ответил, что у него не было такого намерения. Потом он кивком поздоровался с подошедшими Гессом и Ширахом и вернулся в здание.

14 сентября 1958 года. Сегодня Харди рассказал мне, что во время визита Брюса произошла жуткая сцена. В самый разгар инспекции посла привели в тюремную канцелярию. Там на столе стоял серый агрегат. Летхэм взял один из блокнотов Гесса, который только что принесли, и вставил в аппарат. Он нажал кнопку, и устройство затряслось с громким стуком. С торжествующим видом он предъявил изумленному послу разрезанную на тонкие полоски бумагу. Этим же путем, как оказалось, ушли все наши официальные записи за прошедшие десять лет. Лучшего символа сверхъестественной абсурдности в духе Э. Т. А. Гофмана, царящей в этом огромном, практически пустом здании, не найти.

18 сентября 1958 года. Ешурин, начальник советской охраны, снова позволил получасовому свиданию продлиться вдвое дольше. Это вызвало разговоры среди западных охранников. Поскольку Ешурин поступил так по собственен инициативе, я попросил его придерживаться официального времени для посещений, чтобы у него не возникло неприятностей.

20 сентября 1958 года. Хильда обсуждала вопрос моего освобождения с государственным секретарем Аденауэра доктором Глобке, а также с Пфердменгесом, банкиром и другом канцлера, и заместителем министра иностранных дел Бергером. Все обещали поддержку. Ганс Кроль, немецкий посол в Москве, попытается даже заинтересовать моим делом заместителя премьер-министра Микояна.

Я тронут, но настроен скептически.