Бунт в Сен-Жозефе

Бунт в Сен-Жозефе

Острова опасны своей кажущейся свободой. Мне больно видеть друзей, которые живут спокойной, беззаботной жизнью. Некоторые ждут окончания срока, другие не ждут ничего.

Я лежу в своем гамаке и пытаюсь вызвать воспоминания. В конце зала происходит настолько дикая игра, что моим друзьям — Карбонери и Гранде — приходится вместе наводить порядок. Странно, но один только обвинитель маячит перед глазами. К дьяволу! Каким проклятьем ты меня проклял, сволочь? Шесть побегов не сумели освободить меня от него.

Наверное, на твоем лице появилась победная улыбка, когда ты узнал о моей поимке и возвращении на каторгу. Ты подумал: «Все в порядке, он снова на тропе разложения!» Нет! Моя душа никогда не будет принадлежать этой гиблой тропе. В твоих руках одно лишь мое тело, и твои тюремщики дважды в день убеждаются, что я здесь, и этого им достаточно. Немного удачи, и в один прекрасный день зазвонит по Бабочке колокол, и акулы набросятся на это почетное и бесплатное блюдо, которое ежедневно поставляется им.

Но мое телесное присутствие не имеет ничего общего с присутствием духовным. Хочешь, скажу тебе что-то? Я не принадлежу каторге, мне не удалось приспособиться к этой жизни, которая засосала даже самых близких моих друзей. Я постоянно готов бежать.

За такой «беседой» со своим обвинителем меня застают двое мужчин.

— Ты спишь, Бабочка?

— Нет.

— Мы хотим с тобой поговорить.

— Говорите. Здесь никого нет, и если не будете кричать, нас никто не услышит.

— Мы готовим бунт.

— Как вы это думаете сделать?

— Убьем всех арабов, всех тюремщиков, их жен и детей — все это гнилое племя. Я и мой друг Хутон с помощью еще сорока ребят, которые согласны с нашим планом, атакуем склад оружия. Его надо стараться сохранить в хорошем состоянии. Там двадцать три автомата и около восьмидесяти карабинов. Мы начнем с…

— Остановись, не продолжай. Я отказываюсь. Благодарю за оказанное доверие, но я не согласен.

— Мы думали, ты согласишься быть предводителем восстания. Позволь нам рассказать тебе обо всем детально, и ты убедишься в том, что провала быть не может.

— Я не хочу ничего слышать, я отказываюсь возглавить этот бунт и даже принять в нем участие.

— Почему? Ты должен нам объяснить. Мы тебе доверились и обо всем рассказали.

— Я не просил вас ничего рассказывать о своих планах. Я способен убить человека, который мне сильно навредил, но не безвинных женщин и детей. Кроме того, вы не видите самого главного: даже в случае успеха восстания, вас ждет провал.

— Почему?

— Потому что тогда станет невозможным самое главное — побег. Предположим, в восстании примет участие сто человек. Как они убегут? На островах всего две большие лодки. На них сможет выйти в море самое большее сорок человек. А что будут делать остальные шестьдесят?

— Мы будем среди сорока.

— Это ты так думаешь, но и остальные не глупее тебя. У каждого из них будет оружие, и вы сразу же перестреляете друг друга. Но самое главное: ни одно государство не согласится дать убежище этим лодкам. Телеграммы с известием о побеге целого полка убийц прибудут в эти страны намного раньше вас. В любом месте вас задержат и выдадут Франции. Я вернулся из Колумбии, и я знаю, что говорю. Любая страна вас выдаст.

— Значит, ты отказываешься?

— Да.

— Это твое последнее слово?

— Это мое окончательное решение.

— Нам остается убраться.

— Минутку. Прошу вас не говорить об этом плане ни с кем из моих друзей.

— Почему?

— Я заранее знаю, что они откажутся, и жаль напрасных усилий.

— Хорошо.

— Вы никак не можете оставить эту мысль?

— Честно говоря, Пэпи, нет.

— Мне непонятны ваши цели. Я ведь объясняю, что и в случае удачи восстания вы не освободитесь.

— Мы хотим мстить. Раз ни одна страна нас не примет, нам останется пойти в джунгли и организовать там вооруженный отряд.

— Даю слово, что не буду говорить о ваших планах ни с кем, даже с лучшим своим другом.

— Мы в этом уверены.

— Хорошо. И последнее: предупредите меня о восстании за восемь дней, с тем, чтобы я мог перебраться на Сен-Жозеф и не быть здесь во время событий.

— Предупредим тебя вовремя, и ты сможешь сменить остров.

— Я ничего не могу сделать для того, чтобы изменить ваши планы? Можно, например, украсть четыре ружья, напасть на стражника у пристани, взять лодку и бежать. При этом не придется никого убивать.

— Нет, мы слишком долго терпели. Главное для нас — месть, и мы отомстим, не считаясь с ценой, которую придется за это заплатить.

— А дети? А женщины?

— Все они одно семя, одна кровь. И все они должны умереть.

— Не будем об этом больше говорить.

— Ты не желаешь нам удачи?

— Нет, я говорю вам: откажитесь от своих планов, не делайте этого свинства.

— Ты не признаешь наше право мстить?

— Признаю, но вы не должны мстить людям, которые не сделали вам ничего дурного.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Мы ни о чем не говорили.

— Договорились.

Хутон и Арно уходят. Странное дело! Эти двое парней настоящие сумасшедшие, придурки! Никто из моих друзей об этом деле не говорил — значит, эти парни успели побеседовать только с «хиляками». Ребята из «общества» не могут быть замешаны в таком деле.

Всю неделю я занимался сбором сведений о Хутоне и Арно. Арно приговорили к пожизненному заключению по делу, за которое ему не полагалось и десяти лет. Присяжные отнеслись к нему с такой строгостью, потому что за год до этого казнили за убийство полицейского его брата. На суде обвинитель говорил о его брате больше, чем о нем самом, и это создало враждебную атмосферу, которая и привела Арно к столь страшному наказанию. Во время заключения он подвергался (тоже из-за брата) очень жестокому обращению.

Хутон вообще никогда не знал свободы. Он в тюрьме с девяти лет. В девятнадцать лет он записался добровольцем в военно-морской флот и, благодаря этому, должен был выйти из колонии для малолетних преступников. Однако за день до освобождения совершил убийство. Он, кажется, немного помешан.

События принимают неожиданный оборот. На утренней перекличке вызвали Хутона и его друга, Жана Карбонери. Это брат Карбонери, который работает пекарем у причала.

Безо всяких объяснений и без видимой причины их послали на Сен-Жозеф. Я пытаюсь выяснить, в чем дело. Утечки информации, видимо, нет, но Арно работал в оружейной четыре года, а Жан Карбонери работает пекарем уже пять лет. Их перевод на Сен-Жозеф не может быть простой случайностью.

Я решаю поговорить с тремя наиболее близкими друзьями: Матье Карбонери, Гранде и Глиани. Ни один из троих ничего не знает. Хутон и Арно обратились, видимо, только к заключенным, не входящим в «общество».

— С какой же целью они говорили об этом со мной?

— Потому что всем известно о твоем желании бежать любой ценой.

— Но не такой ценой.

— Они не видят разницы.

— А твой брат, Жан?

— Поди знай, что заставило его совершить эту ошибку и присоединиться к ним.

— Может быть, доносчик назвал его, но на самом деле он не был замешан?

События развиваются быстро. Сегодня ночью был убит Джирсоло в момент, когда он входил в уборную. Обнаружили кровь на рубашке погонщика буйволов из Мартиники. Через пятнадцать дней специальный суд приговорил мартиникца к смертной казни.

Во дворе ко мне подошел старый заключенный по имени Гарвель (его другое имя Савоярд).

— Пэпи, я озабочен. Это я убил Джирсоло. Я хочу спасти негра, но боюсь, что меня казнят. Если можно устроить, чтобы я получил три или пять лет одиночки, я готов себя выдать.

— Какой у тебя срок?

— Двадцать лет.

— Сколько уже отсидел?

— Двенадцать.

— Постарайся сделать так, чтобы тебе дали пожизненное заключение, но не стремись попасть в изолятор.

— А как это сделать?

— Дай подумать. Скажу тебе сегодня ночью.

Ночью я говорю Гарвелю:

— Явись с повинной под предлогом, что твоя совесть не может допустить казни невинного человека. В качестве защитника возьми надзирателя-корсиканца. Я назову тебе его имя после того, как сам побеседую с ним. Надо спешить. Нельзя допустить, чтобы негра казнили.

Я говорил с надзирателем Коллона, и тот подал мне блестящую идею: я пойду с ним к коменданту и скажу, что Гарвель просил меня защищать его, а также, что я заверил его в том, что после столь великодушного поступка его не смогут приговорить к смерти, но случай серьезный, и он должен ждать пожизненного заключения.

Все прошло точно по плану. Гарвель спас негра, которого сразу освободили. Лжесвидетеля приговорили к году изоляции, а Роберт Гарвель получил пожизненное заключение.

О подоплеке событий Гарвель рассказал мне через два месяца. Оказывается, Джирсоло согласился присоединиться к бунтовщикам, и ему были известны детали плана. Он и выдал Хутона, Арно и Карбонери. Просто счастье, что он не знал больше имен.

Тюремщики ему не поверили, но на всякий случай отправили всю троицу на Сен-Жозеф, не сказав им ни слова и ни разу не допросив.

— Чем же ты мотивировал его убийство?

— Я сказал, что он украл мой патрон. Я спал напротив него — это действительно так — а ночью вынимал патрон и прятал его под одеяло, которое служило мне подушкой… Однажды ночью я пошел в туалет, но вернувшись, патрона не обнаружил. Из всех моих соседей не спал только Джирсоло. Тюремщики поверили моей версии и даже не рассказали мне о том, что Джирсоло говорил с ними о восстании.

— Бабочка! Бабочка! Тебя зовут.

— Я здесь.

— Собирай вещи. Тебя переводят в Сен-Жозеф.

— О! Черт побери!

Во Франции недавно началась война. Введены новые порядки: надзирателей, которые окажутся ответственными за побег, уволят. Заключенные, которых поймают во время побега, будут приговорены к смерти. Это будет сделано под предлогом, что беглец хотел присоединиться к французской армии, предавшей Отечество.

Комендант Прюле уехал более двух месяцев назад, а нового коменданта я не знаю. В 8 часов поднимаюсь на палубу корабля, который отправляется в Сен-Жозеф.

Отца Лизет в лагере Сен-Жозефа не оказывается. На прошлой неделе он вместе с семьей уехал в Кайенну. Имя нового коменданта Сен-Жозефа — Дютан, он из Гавра. Первым делом меня приводят к нему.

— Ты Бабочка?

— Да, комендант.

— Ты странный тип, — говорит он, перелистывая документы.

— Что во мне такого странного?

— Видишь ли, здесь написано, что ты опасен со всех точек зрения, и красными чернилами приписано: «В постоянной готовности к побегу», а потом еще одна приписка: «Пытался спасти жизнь дочки коменданта Сен-Жозефа». У меня две маленькие дочурки, Бабочка, хочешь взглянуть на них?

Две маленькие девочки — трех и пяти лет — входят в комнату в сопровождении араба и молодой черноволосой женщины, очень красивой.

— Дорогая, это тот самый человек, что спас твою крестницу, Лизет.

— О, позвольте пожать вашу руку, — говорит молодая женщина.

Самая большая честь, которую можно оказать заключенному — это пожать ему руку. Заключенному никогда не дают руки.

— Да, я крестная Лизет. Мы очень привязаны ко всей семье Грандуа. Что ты для него сделаешь, дорогой? — сказала она, обращаясь к мужу.

— Он пойдет в лагерь. Потом скажет мне, какую работу ему хотелось бы делать.

— Спасибо, комендант. Спасибо, госпожа. Не можете ли мне сказать, за что меня перевели на Сен-Жозеф? Ведь это почти наказание.

— Для этого не было, по-моему, никакой причины. Я думаю, новый комендант просто боялся, что ты сбежишь. Он не дурак, — наказания за побеги стали более тяжелыми, и потому он послал тебя сюда. Он предпочитает, чтобы ты бежал из Сен-Жозефа — здесь он за тебя не в ответе. Он отвечает только за Королевский остров.

— Сколько времени ты собираешься здесь пробыть, комендант?

— Восемнадцать месяцев.

— Я не могу столько ждать, но найду повод вернуться на Королевский остров, чтобы не навредить тебе.

— Спасибо, — говорит женщина. — Ты великодушный человек. Если будешь в чем-то нуждаться, без стеснения приходи сюда. А ты, дорогой, прикажи лагерной охране, чтобы они пропускали к нам Бабочку, когда он этого захочет.

— Хорошо, дорогая. Мухамед, отведи Бабочку в лагерь, а ты, Бабочка, выбери себе любое место, в котором ты предпочел бы жить.

— О, это очень просто: в здании для особо опасных.

— Это несложно, — со смехом говорит комендант, подписывается на документе и дает его Мухамеду.

За охрану отвечает старый корсиканец, известный убийца. Его имя Филиссари.

— Это ты и есть Бабочка? Тебе стоит знать, что я либо совсем добрый, либо совсем злой. У меня и не пытайся бежать: если поймаю, убью, как кролика. Через два года я выхожу на пенсию, и это самое подходящее время, чтобы мне насолить.

— Тебе следует знать, что я друг всех корсиканцев. Не обещаю тебе не бежать, но если сбегу, то сделаю это не в твою смену.

— Тогда порядок, Бабочка. Мы не будем врагами. Молодые, сам понимаешь, могут пережить эти побеги, но я… В моем возрасте, перед самой пенсией! Значит, договорились? Иди в свое здание.

В зале я встречаю Пьеро-придурка, Хутона, Арно и Жана Карбонери. Мне следовало бы быть в одной группе с Жаном, так как он брат Матье, но ему далеко до брата, а из-за его дружбы с Хутоном и Арно, я не могу присоединиться к их группе. Я вхожу в группу Пьеро-придурка.

Остров Сен-Жозеф более дикий, чем Королевский. Он состоит из двух плато, на которых и располагается лагерь. На нижнем — сам лагерь, а на верхнем находится изолятор. Кстати, изолированные продолжают свои ежедневные прогулки и купания. Будем надеяться, что изолятор не вернется к прежним порядкам.

Каждый день араб, который работает у коменданта, приносит мне в обед три котелка с едой. Это крестная Лизет посылает мне каждый день ту же еду, что она готовит и для своей семьи.

В воскресенье я пошел поблагодарить ее. Несколько послеобеденных часов я провел в беседе с ней, играл с ее дочками, гладил их по белокурым головкам, думая про себя, что иногда трудно знать, в чем заключается твой долг. Если двое полоумных не оставили свои идеи, над этими головками витает страшная опасность. Тюремщики не отнеслись серьезно к доносу Джирсоло и даже не отделили их друг от друга, а лишь послали на Сен-Жозеф.

Арно и Хутон со мной почти не разговаривают. Тем лучше. Мы относимся друг к другу вежливо, но соблюдаем дистанцию. Жан Карбонери вообще со мной не разговаривает: он сердится на меня за то, что я не вошел в его группу. Нас в группе четверо: Пьеро-придурок, Маркетти, который завоевал второе место на конкурсе скрипачей в Риме, (а сейчас целыми часами играет в лагере и навевает на меня черную тоску, и Марсори, корсиканец из Сета.

Я ни с кем не говорил о восстании, и у меня создается впечатление, что никто здесь не знает о провалившихся планах на Королевском острове. Держатся ли они еще за эту идею? Все трое они выполняют истинно каторжную работу. Им приходится таскать большие камни для строительства бассейна. На камень набрасывают веревку длиной в пятнадцать-двадцать метров, каждый заключенный обматывает веревку вокруг плеч и груди, хватается за крюк на конце веревки и тогда разом, как животные, они тянут камень в нужном направлении. Работать приходится под палящим солнцем, и это сильно изматывает и угнетает заключенных.

Со стороны пристани вдруг слышатся ружейные и пистолетные выстрелы. Я понял: сумасшедшие приступили к действиям. Что случилось? Кто побеждает?

Жан Карбонери, который не вышел в этот день на работу, подходит ко мне. Его загорелое лицо бледно, как смерть. Очень тихим голосом он говорит:

— Это восстание, Пэпи.

Я отвечаю ему довольно холодно:

— Какое восстание? Я ничего об этом не знаю.

Раздаются новые выстрелы. В камеру вбегает Пьеро-придурок.

— Это восстание, но я думаю, что оно провалилось. Банда сумасшедших! Бабочка, открывай свой нож. Убьем как можно больше прежде, чем сами погибнем!

— Да, — говорит, за ним Карбонери, — убьем как можно больше!

Чиссилио вытаскивает свою бритву. У каждого в руке нож. Я говорю им:

— Не будьте идиотами, сколько нас?

— Девять человек.

— Я убью каждого, кто осмелится угрожать тюремщику. Нет у меня желания быть подстреленным, как кролик, в этом зале. Ты что, замешан?

— Нет.

— А ты?

— Тоже нет.

— А ты?

— Я ничего об этом не знал.

— Все мы здесь ребята из «общества», и никто из нас не имел понятия о восстании «хиляков». Ясно?

— Да.

— Тот, кто вздумает говорить, пусть знает: в момент, когда станет известно, что он был в курсе дел, он отправится к праотцам. Бросьте ножи в унитаз. Они скоро будут здесь.

— А если бунт удался?

— Тогда пусть они пожинают плоды победы и закрепят успех побегом. Я не хочу бежать такой ценой, а вы?

— Мы тоже не хотим, — отвечают мои друзья, в том числе и Жан Карбонери.

Выстрелы прекратились: значит, заключенные потерпели поражение, и теперь нас ожидает кровавая бойня.

Тюремщики врываются в лагерь, как сумасшедшие, колотят дубинками, палками, плетьми все, что попадается под руку: гитары, мандолины, шахматы, шашки, лампы, статуэтки, бутылки масла, сахар, кофе, — все растаптывается и выбрасывается наружу.

Слышатся два пистолетных выстрела.

В лагере восемь зданий, и в каждом из них повторяется та же картина.

Вот они уже в седьмом здании. Осталось только наше. Все мы находимся на своих местах. Из тех, кто работал вне здания, никто не вернулся. Никто не разговаривает. Во рту у меня пересохло, я думаю: «Не воспользовался бы какой-нибудь болван этим моментом, чтобы неожиданно напасть на меня!»

— Вот они, — говорит Карбонери, бледный, как смерть. Около двадцати тюремщиков толпятся у двери, все они вооружены карабинами и пистолетами.

— Что это? — кричит Филиссари. — Еще не разделись? Чего ждете, банда мерзавцев? Всех перестреляю! Раздевайтесь, нет у меня желания снимать с вас одежду после того, как вы превратитесь в трупы.

— Господин Филиссари…

— Заткнись, Бабочка! Нечего просить прощения. Вы планировали слишком мерзкое дело! В зале для опасных все конечно, замешаны!

Глаза, налитые кровью, вылезают из орбит. Я решаюсь кинуть последний козырь:

— Меня удивляет то, что такой бонапартист, как ты, способен убивать безвинных людей. Хочешь стрелять? Так стреляй же, но без речей, стреляй скорей, ради Бога! Я думал, что ты мужчина, Филассари, настоящий бонапартист, но вижу, что ошибся. Ладно. Не хочу даже видеть тебя, повернусь спиной. Повернитесь все спинами к этим тюремщикам, чтобы они не могли утверждать, будто мы собирались на них напасть.

Все, как один, поворачиваются спинами. Мои слова явно ошеломили тюремщиков.

— Что ты еще скажешь, Бабочка?

Все еще стоя спиной к нему, я отвечаю:

— Я не верю в басню о восстании. С какой стати восстание? Для чего? Чтобы убить тюремщиков? А потом бежать? Куда? Я только что вернулся из бегов, из Колумбии. И потому я имею право спросить, какая страна готова дать убежище беглым убийцам? Назовите мне имя этой страны. Не будьте дураками, ни один уважающий себя человек не может быть замешан в эту историю.

— Ты, возможно, и нет, но Карбонери замешан. Он при деле, я уверен. Хутон и Арно удивились сегодня утром, узнав, что он заболел и не собирается выходить на работу.

— Тебе померещилось, уверяю тебя, — говорю я и поворачиваюсь к нему лицом. — Пойми, Карбонери мой друг, ему известны все подробности моего побега, и он не может строить себе иллюзии относительно результатов побега после восстания.

В этот момент приходит комендант. Филассари выходит, и комендант зовет:

— Карбонери!

— Здесь.

— Отведите его в карцер, но не бейте. Надзиратель, отведи его. Выходите все, пусть останутся только главные надзиратели. Соберите всех ссыльных. Никого не убивайте, приведите всех, без исключения, в лагерь.

Комендант входит в зал в сопровождении своего заместителя, а Филиссари возвращается с еще четырьмя тюремщиками.

— Бабочка, только что произошли очень серьезные события, — говорит комендант. — Как начальник лагеря, я несу за это ответственность. Прежде, чем предпринять следующие шаги, я хотел бы прояснить картину. Я знаю, что при таких обстоятельствах ты откажешься говорить со мной наедине, и потому пришел сюда. Надзиратель Дюкло убит. Хотели отобрать у него оружие — значит, это восстание. В моем распоряжении считанные минуты. Я полагаюсь на тебя. Что ты об этом думаешь?

— Если это было восстание, то почему об этом ничего не знали? Почему они не поделились с нами? Сколько человек в этом замешано? Сколько человек пытались бежать после убийства надзирателя?

— Трое.

— Кто именно?

— Арно, Хутон и Марсо.

— Я понял. Теперь соглашайся или не соглашайся, но восстания не было.

— Ты лжешь. Бабочка, — говорит Филиссари. — Это восстание должно было произойти на Королевском острове. Джирсоло рассказал об этом, но ему не поверили. Теперь мы видим, что он говорил правду. Ты лжешь, Бабочка.

— Если ты прав, то все мы предатели: я, Пьеро-придурок, Карбонери, Глиани, — все корсиканцы с Королевского острова и ребята из «общества». Будь это действительно восстанием, во главе его стояли бы мы, а не кто-то другой.

— Значит, никто не был замешан? Это невероятно.

— Скажи, кто-то, кроме троих сумасшедших, пытался бежать? Пытался ли кто-то завладеть сторожевой будкой, в которой сидят четверо надзирателей, вооруженных карабинами? Сколько лодок на Сен-Жозефе? Одна шлюпка на шестьсот заключенных? Но мы ведь не настолько глупы? Да к тому же еще убивать… Предположим, убежало бы двадцать человек. Ведь их схватили бы и вернули из любого места. Комендант, мне неизвестно, сколько человек ты и твои люди убили, но одно я знаю: это были невинные жертвы. Почему у нас отнимают то немногое, что у нас имеется? Возможно, ваш гнев и оправдан, но не забывайте, что в тот же день, когда вы лишите нас минимума удобств в этой жизни, вспыхнет настоящее восстание — восстание отчаявшихся, восстание как всеобщее самоубийство. И если мы умрем, то умрем все вместе — и заключенные, и надзиратели. Господин Дютан, я говорил с тобой откровенно, ты этого заслуживаешь. Позволь нам жить спокойно.

— А те, что замешаны? — снова спрашивает Филиссари.

— Сначала найдите их. Нам ничего не известно, и в этом вопросе помощи от нас не ждите. Но повторяю: это сумасшедшая выходка «хиляков», и мы к ней отношения не имеем.

— Господин Филиссари, пусть все войдут в здания и заприте двери до дальнейших распоряжений. Возле дверей пусть постоянно находятся два надзирателя. Не бить людей и не ломать их имущество.

Менее чем через час в нашем здании собрались почти все его обитатели. Недостает восемнадцати человек: в спешке тюремщики закрыли их в других зданиях. Постепенно их возвращают к нам, и тогда нам становятся известны подробности бунта.

В это злополучное утро заключенные, как всегда, были заняты переноской камней. Когда во время отдыха они подошли к колодцу, чтобы напиться и хоть на десять минут спрятаться в тени кокосовых пальм, к надзирателю, подкрался сзади Арно, держа в руках дубинку. С невероятной скоростью он опустил ее тюремщику на голову, которая раскололась надвое, словно спелый арбуз. Хутон тут же хватает карабин, а Марсо отстегивает патронташ и обращается ко всем заключенным, держа в руке пистолет: «Это восстание. Каждый может присоединиться к нам». Никто не трогается с места, не кричит, не выказывает желания пойти с ними. Арно оглядывает всех и говорит: «Шайка трусов, мы вам покажем, что такое мужчины!» Арно и Хутон бегут к дому коменданта, а Марсо остается, немного отходит в сторону, держа карабин в руках, и приказывает: «Не двигаться с места, не кричать и не разговаривать». Арно подходит к дому коменданта. Дверь ему открыл араб, который держал на руках маленькую девочку — старшая стояла рядом. Арно хочет убить араба, но не может, так как тот прикрывается ребенком, словно щитом. Тогда Хутон хватается снизу за штанину араба. Араб падает и бросает ребенка на ружье. Арно теряет равновесие, а девочка и араб скатываются вниз по лестнице. Раздаются первые крики.

В окне появляется комендант и начинает стрелять, стараясь попасть в Хутона и Арно, которые бегут по направлению к морю. Хутон бежит медленно: у него больная нога, и он погибает, прежде чем успевает добраться до моря. Арно входит в море в месте, которое кишит акулами.

— Сдавайся, — кричат тюремщики. — Спасешь свою жизнь!

— Никогда! — отвечает Арно. — Я предпочитаю быть разодранным акулами, но не видеть ваши грязные рожи!

Он схватил, наверно, пулю и остановился, но тюремщики продолжали стрелять. Вода не доходит даже до груди Арно, когда его атакуют акулы. Они ринулись на него со всех сторон, и через пять минут он исчез. Марсо хотел спастись тем, что бросил пистолет в колодец, но арабы стали бить его. Он истекал кровью и поднял руки вверх, но тюремщики убили его прикладами карабинов и рукоятками пистолетов, причем один из них даже сломал приклад о голову Марсо.

Филиссари убивал людей, которые, по утверждению арабов, хотели присоединиться к Арно, но потом раздумали. Это было ложью. Даже если они и были за восстание, никто из них не тронулся с места.

…Вот уже два дня мы заключены в своих комнатах. Никто не выходит на работу, а часовые у двери сменяются каждые два часа. С Королевского острова прибыло подкрепление для надзирателей. Ни один ссыльный, даже сторожа-арабы, не выходят во двор. Все под арестом.

Во всем лагере необычное напряжение. Мы не получаем ни кофе, ни супа. Утром кусок хлеба, в полдень и вечером — по банке мясных консервов на четырех человек. В нашем здании ничего не уничтожили, и потому мы используем продукты из запасов: кофе, масло, муку и т. д.

Старый марселец по имени Нистон развел костер в уборной, чтобы сварить кофе, но часовой приказал потушить огонь. У Нистона хватило смелости ответить тюремщику:

— Если хочешь, чтобы мы потушили огонь, войди сюда и сделай это сам.

Тюремщик начал стрелять через окно. Кофе разлилось по полу, а Нистон схватил пулю в бедро.

— Не говорите, что я ранен, они могут меня прикончить во дворе.

Филиссари подходит к решеткам, и Маркетти говорит с ним о чем-то по-корсикански.

— Готовьте свой кофе, — бросает Филиссари и уходит.

Мы вернулись к своим гамакам. Из бедра Нистона сочится кровь, но ему повезло: пуля не задела кость и даже не застряла в мышце. Мы наложили на ногу жгут и, когда рана перестала кровоточить, сделали перевязку.

— Бабочка, выходи.

8 часов вечера, уже темно. Я не знаю тюремщика, который зовет меня по имени. Судя по произношению, он бретонец.

— С какой стати я стану выходить в такое время? Мне во дворе делать нечего.

— Комендант хочет тебя видеть.

— Скажи ему, пусть придет сюда. Я не выйду.

— Отказываешься?

— Да, отказываюсь.

Друзья окружают меня. Тюремщик говорит через зарешеченную дверь. Маркетти подходит к двери и говорит:

— Пока здесь не будет коменданта, мы не позволим Бабочке выйти.

— Но комендант послал меня за ним.

— Передай ему, пусть придет сам.

Через час у двери появляются два молодых тюремщика и араб, который работает у коменданта.

— Бабочка, это я, Мухамед. Я пришел за тобой. Комендант хочет тебя видеть. Сам он сюда прийти не может.

Маркетти говорит мне;

— Пэпи, у этого парня ружье.

Я выхожу из живого кольца и приближаюсь к двери. Верно, у Мухамеда под мышкой карабин. Чего только не увидишь в тюрьме. Заключенный, официально вооруженный карабином!

— Пойдем, — говорит он мне. — Я здесь для того, чтобы защищать тебя, если понадобится.

Я выхожу. Мухамед идет рядом со мной, два надзирателя сзади. Идем к зданию управления. У часовой будки нас встречает Филиссари, который говорит мне:

— Бабочка, надеюсь, у тебя нет жалоб на меня?

— Ни у меня, ни у кого другого из нашей «берлоги». Что думают о тебе в других местах, мне неизвестно.

Мы спускаемся к управлению, и по дороге Мухамед дает мне пачку сигарет. В комнате, ярко освещенной двумя угольными лампами, я застаю коменданта Королевского острова, его заместителя, коменданта Сен-Жозефа, коменданта и заместителя коменданта изолятора Сен-Жозефа.

Подходя к дому, я заметил четверых арабов, за которыми присматривали надзиратели.

— Добрый вечер, Бабочка, — сказал комендант Сен-Жозефа.

— Добрый вечер.

— Садись сюда, пожалуйста. Вот тебе стул.

Я сижу так, что мое лицо видно всем. Дверь салона выходит на кухню, откуда жена коменданта дружески приветствует меня.

— Бабочка, — обращается ко мне комендант Королевского острова, — комендант Дютан считает тебя человеком, на которого можно положиться. Мне хотелось бы забыть все официальные оценки твоего поведения и присоединиться к мнению моего коллеги Дютана. Сюда приедет, наверно, следственная комиссия, и все ссыльные должны будут рассказать все, что им известно о восстании. Ясно, что ты и еще несколько человек имеете сильное влияние на заключенных, и они подчинятся всем вашим указаниям. Нам хотелось бы услышать твое мнение о восстании, а также, что заявят заключенные в твоем здании.

— Я не могу повлиять на других заключенных. Если следствие будет произведено в такой атмосфере, как сейчас, все вы будете сняты со своих должностей.

— Что ты говоришь, Бабочка? Я и мои коллеги предотвратили бунт на Сен-Жозефе.

— Может быть, ты и сможешь спастись, но коменданту Королевского острова не сдобровать.

— Объясни свои слова! — приказывают мне оба коменданта.

— Комендантам Королевского острова подчиняются и остальные острова?

— Да.

— Вы получили донос Джирсоло, в котором он сообщал о готовящемся восстании под предводительством Хутона и Арно.

— И Карбонери, — добавляет тюремщик.

— Нет, это не так. Карбонери был личным врагом Джирсоло еще в Марселе, и тот просто приписал его имя. Но вы не поверили Джирсоло. Почему? Потому что он сказал вам, что целью восстания является убийство женщин, детей, арабов и тюремщиков. Все это показалось вам невероятным, так как имеются всего две шлюпки на восемьдесят человек на Королевском острове и одна шлюпка на шестьдесят человек на Сен-Жозефе. Ни один серьезный человек не мог пойти на такую авантюру.

— Откуда тебе все это известно?

— Это мое дело. Но если вы будете продолжать говорить о бунте, люди все расскажут. Ответственность ложится на коменданта Королевского острова, который отправил зачинщиков заговора на Сен-Жозеф и даже не отделил их друг от друга. Коменданту следовало отправить одного из подозреваемых на Чертов остров, а другого на Сен-Жозеф, хотя я и понимаю, что тяжело было поверить в столь сумасбродный план. Если вы будете настаивать на том, что восстание все же имело место, попадете впросак. Однако я смогу спасти всех вас, кроме Филиссари, в том случае, если вы примете мои условия.

— Какие условия?

— Во-первых, жизнь должна вернуться в прежнее русло, причем сразу, начиная с завтрашнего дня. Невозможно влиять на людей, если они не могут свободно передвигаться и разговаривать. Верно? Завтра же освобождают всех, кто был посажен по подозрению в соучастии в восстании; в-третьих, Филиссари нужно перевести на Королевский остров, что будет в его же пользу: если восстания не было, как оправдать убийство троих заключенных? Это гнусный и подлый убийца, который со страху готов был всех нас перестрелять. Если вы примете мои условия, все заключенные заявят, что действия Хутона, Арно и Марсо были случайными, и у них не было сообщников. Просто они решили таким образом покончить с собой — убить перед смертью как можно больше людей. Если хотите, я выйду на кухню, и вы сможете посовещаться перед окончательным ответом.

Я выхожу на кухню и закрываю за собой дверь. Госпожа Дютан пожимает мне руку, угощает кофе и киянти. Мухамед спрашивает меня:

— В мою пользу ты ничего не сказал?

— Это дело коменданта. То, что он дал тебе ружье, означает помилование.

Госпожа Дютан шепотом обращается ко мне:

— Хорошо! Эти свиньи с Королевского получили то, что им полагается.

— Они предпочитали, чтобы восстание вспыхнуло на Сен-Жозефе. Все, кроме твоего мужа, знали об этом.

— Бабочка, я все слышала и поняла, что ты хочешь нам помочь.

— Верно, госпожа Дютан.

Открывается дверь.

— Бабочка, входи, — говорит тюремщик.

— Садись, Бабочка, — приглашает меня к столу комендант Королевского острова. — Мы поговорили и пришли к единому мнению: ты прав. Восстания не было. Завтра жизнь возвращается в прежнее русло. Господина Филиссари переведут на Королевский остров. Мы полагаемся на тебя и верим, что ты свои обещания тоже выполнишь.

— Положитесь на меня, до свидания.

— Мухамед и надзиратели, отведите Бабочку в его комнату. Приведите Филиссари, он едет с нами на Королевский остров.

В «берлоге» на меня тут же набрасываются с вопросами:

— Чего они хотели от тебя?

В абсолютной тишине я рассказываю, что произошло в управлении.

— Если кто-то несогласен или хочет что-то добавить, пусть скажет.

Все согласны.

— Думаешь, они поверили в то, что никто не был замешан?

— Нет, но если они не хотят полететь со своих мест, им придется поверить. Да и мы должны в это поверить, если не хотим лишних проблем.

Назавтра, уже в 7 часов утра, опустели все камеры дисциплинарного отдела. Двор полон заключенных. Они гуляют, разговаривают, курят и загорают на солнце. Нистона отвели в больницу. Карбонери рассказывает, что на восьмидесяти дверях камер дисциплинарного отдела висели таблички: «Подозреваемые в участии в бунте».

Только теперь, когда все свободно встречаются, нам стала известна правда. На совести Филиссари только один убитый. Двух остальных убили два молодых надзирателя. Восстание, которое, к счастью, было подавлено в самом начале, было признано как начальством, так и заключенными, оригинальным самоубийством троих заключенных. Сегодня я уже и сам не знаю, как это было на самом деле.

На острове всего один гроб, и потому тюремщики положили всю пятерку — Хутона, Марсо и троих убитых в лагере — на дно лодки и одновременно бросили их акулам. Но ни один труп не исчез сразу, и все пятеро танцевали в своих белых саванах, словно марионетки, управляемые носами и хвостами акул, на этом пиру, достойном Навуходоносора. Тюремщики и гребцы поспешили прочь от этого ужасного зрелища.

На Сен-Жозеф прибыла следственная комиссия. Меня допрашивали не больше, чем других, и со слов коменданта Дютана, стало известно, что все кончилось наилучшим образом. Филиссари отправили в отпуск до пенсии; иными словами, он сюда не вернется. Мухамеда полностью помиловали. Коменданта Дютана повысили в звании.

Однако всегда находятся недовольные. Вчера спросил меня, к примеру, один заключенный из Бордо:

— Что нам толку оттого, что мы уладили дела тюремщиков?

Я посмотрел на парня:

— Не так уж много: пятерым или шестерым заключенным не придется сидеть пять лет в изоляторе за соучастие в восстании — это что-то для тебя значит?

Страсти, к счастью, успокоились. Во взаимоотношениях между тюремщиками и заключенными царил дух сообщничества: обе стороны хотели, чтобы комиссия поскорее кончила свою работу (возможно, того же самого желала и сама комиссия) и чтобы все разрешилось благополучно.

Я лично ничего не выиграл и не проиграл, но товарищи благодарны мне за то, что я избавил их от суровых наказаний. Отменили даже перетаскивание камней. Теперь камни перетаскивают буйволы, а заключенные занимаются лишь их укладкой на месте. Карбонери вернулся к работе в пекарне. Я пытаюсь вернуться на Королевский остров. Здесь, на Сен-Жозефе, нет столярной мастерской, которая нужна мне, чтобы снова соорудить плот.

Приход к власти Петэна обострил взаимоотношения между надзирателями и заключенными. Все работники управления громко провозглашают себя «петэнистами».

На островах ни у кого нет радио, и мы не знаем, что творится в мире. Утверждают, что на Мартинике и в Гваделупе заправляются немецкие подводные лодки. Ничего невозможно понять.

— К черту! Знаешь что, Пэпи? Теперь мы обязаны взбунтоваться и отдать острова Франции де Голлю.

— Думаешь, Длинному Шарлю нужны каторжники?

— А почему бы и нет? Это еще две-три тысячи человек.

— Прокаженные, чахоточники и больные дизентерией? Ты шутишь! Он не такой дурак, этот парень, и не станет собирать заключенных.

— А тысяча здоровых?

— Это другое дело. Но даже если они мужчины, это не значит, что они годятся для боя. Ты думаешь, война и вооруженное ограбление — одно и то же? Чтобы быть солдатом, надо прежде всего быть патриотом. Нравится тебе это или нет, но я не вижу здесь ни одного парня, готового отдать жизнь за Францию.

— А почему мы должны отдавать жизнь ради нее после того, что она с нами сделала?

— Видишь, я прав. Счастье, что у де Голля имеются люди, готовые сражаться. Но, с другой стороны, эти сволочи-немцы сидят у нас! И есть французы, которые перешли на сторону бошей[8]! Все тюремщики, без исключения, заявляют, что они на стороне Петэна.

— Бабочка, может быть, поднимем восстание, чтобы присоединиться к силам де Голля?

— Знаете, что скажут, если вы совершите восстание? Что вы захватили острова, чтобы быть свободными, а не отвоевали их для свободной Франции. Де Голль или Петэн? Не знаю. Я страдаю, как жалкий идиот, оттого, что моя страна, завоевана, я думаю о своей семье, отце, сестрах, племянницах.

— Разве мы болваны и должны заботиться об обществе, которое было к нам так безжалостно?

— «Курицы» и судебная машина Франции — не сама Франция. Это отдельная группа людей с искаженным мировоззрением. Сколько из них готовы сегодня прислуживать немцам? Готов поспорить, что французская полиция задерживает сегодня своих же братьев и отдает их в руки немцев. Повторяю, я не приму участие ни в каком восстании, целью которого не является побег.

Серьезные споры разгораются между отдельными группами. Одни за де Голля, другие — за Петэна. Мы, по сути, ничего не знаем: ни у надзирателей, ни у заключенных нет радио. Новости прибывают к нам вместе с кораблями, которые привозят в лагерь продукты. Трудно понять войну с такого расстояния.

Говорят, что в Сен-Лорин-де-Марони прибыл вербовщик в армию «Свободной Франции». На каторге известно лишь одно: немцы заняли всю Францию.

Забавный случай: на Королевский остров прибыл священник и прочитал проповедь. Он сказал:

— Если острова будут атакованы, вам дадут оружие, и вы поможете защитить французскую землю.

Так он и сказал! Жалкое же было у него мнение о нас! Просить каторжников защищать свои камеры! Да, чего только не бывает на каторге!

У нас война проявляется в усиленной охране; появилось много инспекторов, некоторые из них говорят с ярко выраженным немецким или эльзасским акцентом; стало мало хлеба — по четыреста граммов в день на человека, мало мяса.

Единственное, что увеличилось — это наказание за побеги: смертная казнь. К обвинению в побеге добавляют: «Пытался дезертировать в ряды противников Франции».

Вот уже четыре месяца я на Королевском острове. Очень сдружился с доктором Германом Гюбертом и его женой, исключительной женщиной. Она как-то попросила меня раскопать для нее огород. Я раскопал огород, посадил салат, редиску, зеленый горошек, помидоры и кабачки. Она была счастлива и относилась ко мне, как к лучшему другу.

Этот врач ни разу в жизни не пожал руку тюремщику — вне зависимости от должности — но мне и другим заключенным, с которыми он познакомился и сдружился, он часто пожимает руку.

После освобождения я связался с доктором Германом Гюбертом через доктора Розенберга. Он прислал мне фотографию из Марокко, на которой сняты он и его жена. Когда он вернулся, он поздравил меня с тем, что я свободен и счастлив. Он погиб в Индокитае, пытаясь спасти раненого. Это был человек редкой души, и жена была подстать ему. В 1967 году, когда я был во Франции, мне очень хотелось навестить ее, но я отказался от этой мысли, так как она перестала мне писать после того, как я попросил ее сделать заявление в мою пользу. Заявление она сделала, но больше я от нее не получил ни одного письма. Мне неизвестна причина этого молчания, но в сердце я храню благодарность им обоим за отношение ко мне.