Индейцы

Индейцы

Я шагаю до часу пополудни. На горизонте не видно больше ни зарослей, ни деревьев. Под пылающим солнцем серебрится море. Я иду босиком, ботинки все еще на плече. Собираюсь прилечь отдохнуть, но мне вдруг кажется, что вдали виднеются деревья или скалы. Пытаюсь на глаз определить расстояние до них: не менее 10 километров. Беру в рот половину листа и продолжаю путь.

После часа ходьбы я уже ясно различаю хижины, крыши которых покрыты соломой или светло-коричневыми ветками. Над одной из хижин вьется дымок. Туземцы стоят возле своих хижин и смотрят в мою сторону. Мужчины и женщины почти голые — на них только набедренные повязки. Я медленно направляюсь к ним. Трое из них опираются на луки, в руках у них стрелы. Никаких движений и жестов — ни враждебных, ни дружеских. Лает собака. Вот она со злобой набрасывается и кусает меня, порвав при этом брюки… В ее спину вдруг вонзается стрела (позже я узнал, что стрела была выпущена из специальной трубочки), и она с визгом убегает.

Я хромаю — этот пес меня больно укусил. Индейцы уже на расстоянии десяти метров. Они не двигаются и не разговаривают, дети прячутся за спинами матерей. У мужчин мускулистые, медно-красные тела, у женщин упругие груди с огромными сосками. Только у одной из них они вялые и обвислые.

У одного из индейцев такое гордое и величественное выражение лица, что я, не колеблясь, подхожу к нему. У него нет ни лука, ни стрел. Ростом он с меня, иссиня-черные волосы красиво зачесаны, до бровей спускается челка. У него серые, как сталь, глаза, абсолютно безволосое тело и мускулистые икры. Он бос. Я останавливаюсь на расстоянии трех метров от него, и тогда он делает два шага по направлению ко мне и заглядывает мне прямо в глаза. Это испытание длится две минуты: его лицо недвижно, и весь он напоминает бронзовую статую. Потом он улыбается и притрагивается к моим плечам. По очереди ко мне подходят остальные и дотрагиваются до меня.

Молодая индианка берет меня за руку и заставляет сесть в тени одной из хижин. Все уселись вокруг нас, а один из мужчин протягивает мне зажженную сигару, которую я беру и тут же начинаю курить. Все смеются над тем, как я курю. Индианка засучивает мою штанину; рана уже не кровоточит, но кусок мяса, величиной с крупную монету, висит на волоске. Девушка промывает рану морской водой, а затем сдавливает ногу, чтобы открыть путь крови, одновременно соскребывая запекшуюся кровь острым куском железа. Все смотрят на нас, и я стараюсь не кричать. Другая молодая индианка пытается помочь ей, но та ее грубо отталкивает. При виде этого жеста все покатываются со смеху. Я понял, что она уже заявила на меня свои права. Индианка перерезает мою штанину над коленом, раскладывает на камне морские водоросли, прикладывает их к ране и привязывает полосками, которые она приготовила из моей штанины. Довольная своей работой, она подает мне знак встать.

Я встаю и снимаю куртку. Она замечает на моей груди вытатуированную бабочку, всматривается и, увидев множество других татуировок, стягивает с меня рубашку, чтобы лучше видеть. Всех — и мужчин и женщин — очень заинтересовали рисунки на моей груди: справа — наказываемый розгами солдат; слева — голова женщины; над желудком — голова тигра; на позвоночнике — распятый моряк, а на пояснице — охота на тигров, охотники, финиковые пальмы, слоны и тигры. Мужчины удалили женщин, а сами принялись осматривать и оценивать рисунки, дотрагиваясь до каждого из них рукой. После вождя каждый из них высказывает свое мнение. С этого момента мужчины окончательно считают меня своим человеком. Женщинам я понравился еще раньше.

Мы входим в самую большую хижину, и здесь я теряюсь. Хижина сделана из глины. Она круглая и в ней восемь дверей; в одном из углов — цветные гамаки из чистой шерсти. Посреди — круглый и плоский отполированный камень, а вокруг него — плоские камни поменьше. На стене множество двустволок и воинская сабля. Повсюду развешаны луки. Я вижу также громадный панцирь черепахи, в котором свободно может поместиться человек, и доску для лепешек, выложенную из камней, так аккуратно подобранных, что не потребовалось ни капли цемента для их скрепления. На столе тарелка, и в ней — две или три пригоршни жемчуга.

Меня поят очень вкусным кисло-сладким фруктовым соком из деревянных кружек, потом подают на большом банановом листе рыбу весом минимум в два килограмма, поджаренную на углях. Я ем медленно. Девушка терпеливо ждет, пока я кончу, а потом берет меня за руку и ведет к берегу моря. Там я мою руки и лицо морской водой, и мы возвращаемся. Садимся в круг. Молодая индианка сидит возле меня, положив руку на мое бедро, и мы пытаемся объясниться при помощи жестов и слов.

Вдруг вождь племени встает, входит в барак и возвращается с куском белого камня, которым он рисует на столе. Сначала он рисует индейцев и их деревню, а затем — море. Справа от индейской деревни его рука выводит дома с окнами, одетых мужчин и женщин. У мужчин в руках ружья или палки. Слева другая деревня, и в ней — мужчины с разбойничьими лицами, шляпами на головах и ружьями в руках. Женщины одеты. Я всматриваюсь в рисунок, но в это время вождь замечает, что он что-то забыл и добавляет тропу, соединяющую индейскую деревню с деревней справа, и еще одну тропу, соединяющую ее с деревней слева. Для того, чтобы я понял местоположение деревень, он рисует справа, со стороны Венесуэлы, солнце в виде круга с выходящими из него лучами, а со стороны колумбийской деревни — солнце, разделенное пополам линией горизонта. Ошибиться невозможно: с одной стороны солнце всходит, с другой — заходит. Молодой вождь с гордостью взирает на свое произведение, и все присутствующие подходят по очереди полюбоваться им. Видя, что я его понимаю, он берет мел и перечеркивает обе деревни, не трогая только свою. Я понимаю, что он хочет сказать: жители обеих деревень — злые люди, и он не хочет иметь с ними никаких отношений, и только в его деревне — добрые люди.

Рисунок стирают влажной шерстяной тряпкой. Когда он просыхает, вождь вкладывает в мою руку кусочек мела, и наступает моя очередь рассказать о своей жизни с помощью рисунков. Это очень сложно. Я рисую закованного в кандалы мужчину, на которого смотрят двое вооруженных людей. Потом я рисую этого же человека бегущим, а двое остальных гонятся за ним с ружьями наперевес. Тот же рисунок я повторяю три раза, увеличивая с каждым разом расстояние между беглецом и преследователями. На последнем рисунке полицейские останавливаются, а я продолжаю бежать по направлению к их деревне, в которой я изображаю индейцев, собаку и в центре — вождя с протянутыми ко мне руками.

Мой рисунок был, наверно, не слишком плох, потому что после долгого разговора между мужчинами, вождь протянул руки точно так, как я это нарисовал. Они поняли.

В ту же ночь индианка повела меня в свою хижину, в которой жили еще шесть индианок и четверо индейцев. Она повесила великолепный гамак из цветной шерсти. В нем свободно могли поместиться два человека. Мы лежали рядом, и она нежно дотрагивалась до моего тела, ушей, глаз, рта пальцами, которые оказались шершавыми из-за множества рубцов и порезов, нанесенных ей кораллами во время спуска за жемчужными раковинами. Я ласкаю ее лицо, и она дотрагивается до моей ладони, удивляясь ее мягкости и гладкости. В течение часа мы лежим так, а потом идем в хижину вождя. Мне дали испробовать ружья калибра 12 и 16 с шестью коробками свинцовых пуль.

Индианка среднего роста, у нее такие же, как у вождя, стального цвета глаза, чистый профиль, а волосы сплетены в косы, которые спускаются до бедер. У нее очень красивая грудь: упругая, грушевидной формы. Соски темнее загорелой кожи и очень длинные. Я научил ее целоваться, как это принято у цивилизованных людей. Когда я с ней иду, она ни в коем случае не соглашается идти рядом, только позади. С помощью других женщин она приводит в порядок одну из хижин, которая пуста и очень запущена: поправляет крышу, сделанную из листьев кокосовых пальм, и замазывает стену глиной. У индейцев много острых инструментов: ножи, кинжалы, сабли, топоры, мотыги и вилы с железными зубьями. У них имеются котлы из меди и алюминия, воронки, миски, печи, металлические и деревянные бочки, гамаки громадных размеров из чистой шерсти, обшитые бахромой и украшенные разноцветными рисунками. Основные цвета: пурпурный, синий, черный и желтый. Дом скоро будет готов, и девушка приносит веши, которые она получает от остальных индейцев: железный обруч с тремя ножками — для разведения огня, гамак, поперек которого могут свободно улечься четверо взрослых женщин, стаканы, банки из белого железа, котлы и даже упряжь для ослов. Вот уже пятнадцать дней мы ласкаем друг друга, но она наотрез отказывается быть со мной до конца. Я не совсем понимаю ее: она все делает для того, чтобы возбудить меня, а в последний момент отказывается. Безо всякой церемонии мы вошли в маленький дом, в котором оказалось три двери: первая — посреди круга, а остальные — друг против друга. Эти три двери создают в круглом домике как бы равносторонний треугольник. У каждой двери свое предназначение: я должен входить и выходить в южную дверь. Мне запрещается пользоваться ее дверью, а ей — моей. В первую дверь входят друзья, и мы можем ею пользоваться только одновременно с гостями. Она отдалась мне только после того, как мы поселились в домике. Она оказалась пылкой и нежной любовницей. Когда никто этого не видит, я зачесываю ей волосы и заплетаю косы. Она счастлива и сияет от радости, но постоянно боится, что нас застанут за этим занятием. Я понимаю ее: не принято, чтобы мужчина причесывал свою жену, чистил ее руки губкой и целовал ее рот и грудь.

Лали (это ее имя) и я поселились в домике. Она пользуется только посудой из прокаленной глины, которую изготовляют сами индейцы. Воронка служит нам душем, а свои надобности мы отправляем прямо в море. Сбором раковин занимаются молодые женщины. Жемчуг, который обнаруживают в раковинах, делят следующим образом: часть дают вождю племени, часть — гребцу, затем открывалыцице и ныряльщице — ей достается самая большая часть. Девушка, живущая с семьей, отдает свою долю дяде — брату отца. Я так никогда и не смог понять, почему именно дядя первым входит в дом будущих молодоженов, берет руку девушки и кладет ее на пояс мужчине, а правую руку мужчины кладет на талию девушки и ведет ее по кругу, пока палец не упрется в пупок девушки. После этого дядя уходит.

Я присутствую при вскрытии раковин, но на саму ловлю меня ни разу не пригласили. Охотятся за раковинами сравнительно далеко от берега — на расстоянии около пятисот метров. Иногда Лали возвращается со множеством свежих царапин от кораллов. Часто порезы кровоточат.

Тогда она разминает морские водоросли и протирает ими рану. Лали боится, что три ее подруги-однолетки приходят и ложатся на траву вблизи нашей двери для того, чтобы услышать и увидеть, чем мы занимаемся, когда остаемся наедине.

Вчера я видел индейца, посредничающего между индейской деревней и колумбийской, которая находится в двух километрах от пограничной заставы Ля-Вела. У индейца два осла и отличное оружие — автоматическая винтовка «Винчестер». Как и остальные, он носит только набедренную повязку. Он не знает ни слова по-испански. Я сажусь и пишу с помощью словаря: иголки, красная и синяя тушь — вождь часто просит меня сделать ему татуировку. У этого индейца-маленького и жилистого человека — страшный шрам, который пересекает всю грудь. Рана давно зажила, но остались рубцы шириной с палец.

Жемчужины мы кладем в портсигар с отделениями: жемчуг рассортирован по размерам.

Вождь разрешает мне немного проводить индейца. Он дает мне двустволку и шесть патронов. Теперь он уверен, что я вернусь — ведь не смогу же я взять чужую вещь и исчезнуть. Весь день мы едем верхом на ослах по той же дороге, по которой я прибыл, но за три-четыре километра перед пограничной заставой индеец поворачивается спиной к морю, и мы удаляемся от берега.

Примерно в 5 часов мы подъезжаем к берегу ручья, на котором стоят пять индейских хижин. Все выходят посмотреть на нас. Индеец все время говорит, пока не появляется индеец с белой кожей и с красными, как у альбиноса, глазами. На нем брюки цвета хаки. Он обращается ко мне:

— Буенос диас (Добрый день). Ту ерес эль матадор куе се фуго кон Антонио (Ты убийца, который бежал вместе с Антонио?) Антонио эс компадре мио де сангре (Антонио — мой кровный друг).

Чтобы стать кровными друзьями, наносят удар ножом по руке другого. Затем окунают свою руку в кровь товарища, а потом ее слизывают.

— Куе куиерес (Что ты хочешь)?

— Агуас, тинта хина ройа и азул (Иголки, синюю и красную тушь). Нада мае (Больше ничего).

— Ту ло тендрас де агуи а ун куарто де луна (Ты получишь все это до того, как луна наполнится на четверть).

Испанским он владеет намного лучше меня и чувствуется, что он знает, как вести себя с цивилизованными людьми; умеет торговать и защищать интересы своего племени. На прощанье он дает мне монисто из белых серебряных колумбийских монет. Он говорит, что это для Лали.

— Вуелва а верме (Приходи навестить меня), — говорит он мне. Чтобы быть уверенным в моем возвращении, он дает мне лук.

Я возвращаюсь один. Не успел я проделать и половины пути, как вижу Лали и одну из ее сестер, которой не больше двенадцати — тринадцати лет. Самой Лали лет шестнадцать — восемнадцать. Она бросается на меня, как безумная, царапает мне грудь и кусает в шею. С трудом мне удается ее сдерживать. Внезапно она успокаивается. Молодую индианку я сажаю на осла, а сам иду пешком, обнявшись с Лали. Идем в деревню, не торопясь, и подходим к ней на рассвете. Я устал и хочу помыться. Лали моет меня, потом на моих глазах раздевает свою сестру и тоже моет.

Я сижу и жду, когда закипит вода, в которую я затем добавлю сахар и лимон. Тут происходит что-то непонятное: Лали проталкивает сестру между коленями и прикладывает мою руку к ее талии. Я замечаю, что на сестре Лали нет ничего, кроме мониста. Мне трудно найти выход из столь деликатного положения, но я осторожно беру девочку на руки и укладываю ее в гамак. Снимаю монисто с ее шеи и надеваю его Лали. Лали ложится рядом с сестрой, а я рядом с Лали. Много позже я понял, что Лали подумала, будто я собираюсь уйти, так как несчастлив с ней, и полагала, что ее сестре удастся меня удержать. Я просыпаюсь и чувствую руки Лали на моих глазах. Очень поздно — 11 часов утра. Девочки нет, большие серые глаза Лали смотрят на меня с любовью, и она осторожно кусает меня в губы. Она хочет показать мне, что понимает, что я ее люблю и не покину.

У порога дома сидит индеец, который обычно правит лодкой Лали. Он улыбается мне и закрывает глаза — понимает, что Лали еще спит.

Он молод и у него мускулистое и квадратное, как у атлета, тело. С одобрением он рассматривает мои татуировки и намекает мне на то, что и он был бы не прочь иметь такие. Я согласно киваю головой, но он думает, наверно, что я не понял. Подходит Лали. Она намазывает все тело жиром, хотя знает, что я этого не люблю, но объясняет мне, что вода очень холодная. Делает она это таким красивым жестом — наполовину серьезным, наполовину смешным — что я заставляю ее несколько раз повторить его, притворившись, будто не понимаю. Наконец, она строит гримасу, которая должна означать: «Ты дурак, или я не могу объяснить тебе, для чего я намазала тело?»

Мимо нас проходит вождь, которого сопровождают две женщины с громадной зеленой ящерицей в руках. Вес ящерицы, по крайней мере, пять или шесть килограммов. Вождь только что подстрелил ее и приглашает меня на трапезу, где ящерица будет главным блюдом. Лали что-то говорит ему, и он дотрагивается до моей ладони, показывая на море. Я понимаю, что мне разрешается отплыть, если я хочу, с Лали. В море мы выходим втроем. Лодка сделана из пробкового дерева и легко держится на воде. В воду они входят, неся лодку на плече. Отплытие очень занятное: индеец входит в лодку первым, держа в руках деревянное весло. Лали удерживает лодку в равновесии и не дает ей вернуться на берег, а я становлюсь посреди лодки. Как только индеец погружает весло в воду, Лали оказывается в лодке. По мере удаления от берега волны становятся все выше. На расстоянии пятисот-шестисот метров от берега — что-то вроде канала, и две лодки уже занимаются там добыванием жемчуга. С помошью пяти полосок кожи Лали собрала свои косы на макушке. Она держит в руке внушительных размеров нож и прыгает в воду вслед за железным квадратом весом килограммов в пятнадцать, который служит якорем и который индеец бросил в море. Лодка стоит на месте, но она все время в движении: с каждой волной она поднимается и опускается.

Более трех часов подряд Лали ныряет и всплывает. Дна не видно, но по времени, которое она находится под водой, можно определить, что глубина в этом месте — пятнадцать — восемнадцать метров. Лали всплывает каждый раз с полным мешком, а индеец опорожняет его. За все эти три часа Лали ни разу не поднялась в лодку. Время от времени она только хватается руками за борт и отдыхает пять-десять минут. Два раза мы отплывали на новое место, и каждый раз мешочек появляется на поверхности более полным, а раковины в нем становятся более крупными. Возвращаемся на сушу. Лали взобралась в лодку, и волны начали гнать нас к берегу на большой скорости. Старая индианка поджидает нас. Мы с Лали даем ей раковины, и она переносит их на сухой песок. Но после того, как все раковины оказываются на песке, Лали не позволяет старой индианке открыть их. Она сама приступает к работе, и кончиком ножа быстро открывает с тридцать раковин, пока обнаруживает первую жемчужину величиной с горошину. Лали медленно вытаскивает ее. Такая жемчужина считается довольно крупной. Как она блестит и переливается красками! Лали кладет жемчужину в рот, а потом вынимает и перекладывает в мой рот. Движением челюстей она показывает, что я должен зубами разжевать жемчужину и проглотить ее. Мне не хочется, но я уступаю ее настойчивой и нежной просьбе. После того как я съел жемчужину, Лали дает мне закусить ее моллюсками, чтобы жемчужина не застряла в зубах. После всей этой процедуры мы уходим, предоставив остальным доделывать работу.

Я здесь уже месяц. Каждый день делаю отметку на листе бумаги. Иглы с красной, синей и фиолетовой тушью прибыли вовремя. У вождя нашлись три бритвы, которыми он не пользуется, так как у индейцев борода не растет. Мне уже пришлось сделать татуировку на руке вождя (его зовут Зато). На рисунке я изобразил индейца с цветными перьями. Зато счастлив и не разрешает мне никого татуировать прежде, чем я не сделаю большой рисунок на его груди. Ему хочется иметь такого же тигра с острыми глазами, как на моей груди. Я смеюсь. Я не умею так красиво рисовать.

Индейцев, которые приютили меня, зовут гуахирос. Они обитают на берегу моря и в пустыне, у подножия гор. Племена, населяющие горы, зовут мотильонс. Через несколько лет мне придется иметь дело с ними. Гуахирос ведут окольными путями торговлю с Венесуэлой. Они дают свой жемчуг и черепах белому индейцу. Черепах весом в 150 килограммов доставляют живыми. Черепахи в Ориноко и Марони намного крупнее — их вес доходит до 400 килограммов, и они имеют два метра в длину и один — в ширину. Лежа на спине, они не в состоянии двигаться. Я видел черепах, которые выжили после трехнедельного пребывания на спине без воды и пищи. Большие зеленые ящерицы — довольно лакомое блюдо. У них вкусное — белое и мягкое мясо и вполне съедобные яйца, которые пекут на солнце. Отталкивает только их внешний вид. Возвращаясь с работы, Лали приносит домой свою долю жемчужин и отдает ее мне. Я кладу их в деревянную кружку, не сортируя — крупные, средние и мелкие вместе. Отдельно, в портсигаре, я держу 12 жемчужин: две розовые, три черные и семь цвета стали — все на удивление красивые. Я очень дорожу жемчужиной, которая по форме и размеру напоминает фасоль. У этой жемчужины три цвета, и в зависимости от погоды выделяется один из них. Племя существует только благодаря торговле жемчугом и черепахами. У индейцев много вещей, которые не находят здесь применения, и в то же время недостает многих предметов первой необходимости. Во всей деревне, например, нет ни одного зеркала. Среди обломков выброшенного на берег корабля я нашел квадратную доску величиной в сантиметров сорок по диагонали и покрытую никелем. С помощью этой доски мне удавалось побриться. Я веду себя очень осторожно: не делаю ничего, что могло бы задеть самолюбие вождя или старого индейца, который живет в четырех километрах отсюда, окруженный змеями, двумя козами и дюжиной овец. Это колдун гуахирос. Благодаря такой политике, никто мне не завидует и не относится враждебно. После моего двухмесячного пребывания здесь, абсолютно все считают меня своим. У колдуна имеется и несколько десятков кур. Ни в одной из деревень, которые я посетил, мне не пришлось увидеть домашних животных, и потому я полагаю, что право владеть ими предоставляется только колдуну. Каждый день к дому колдуна вереницей тянутся индианки с плетеными корзинами на головах, наполненными свежепойманной рыбой. Они приносят ему испеченные утром кукурузные лепешки. Иногда, довольно редко, они возвращаются от него с яйцами и жирным молоком. Однажды колдун прислал мне яйца и отполированный деревянный нож. Лали объяснила мне, что он хочет видеть меня. Она вложила мне в руку нож и жестами показала, в каком направлении я должен идти. Затем села ждать меня в тени огромного кактуса.

Старый индеец живет в тошнотворной грязи, в шалаше, покрытом вывернутой наизнанку коровьей кожей. Посреди шалаша — три камня и постоянно горящий костер. Он спит не в гамаке, а в некоем подобии кровати, сооруженном из веток. Шалаш довольно велик — он занимает площадь не менее двадцати квадратных метров. В нем нет стен, если не считать нескольких подветренных деревянных балок. Я видел у него двух змей — одна длиной в три метра и толщиной с руку, а вторая длиной в метр и с желтой меткой на голове. Не могу понять, как умещаются в шалаше козы, куры, овцы да еще осел! Старый индеец изучает меня со всех сторон — я гол, как червяк — и усаживает меня на камень подле огня. В костер он подкладывает зеленые сучья, которые заполняют шалаш дымом и запахом мяты. Дым душит меня, но я почти не кашляю. Десять минут я жду, пока все это кончится. Старик подает мне две индейские набедренные повязки — одну из овчины, а другую из змеиной кожи, мягкую и податливую, как перчатка. На руку он надевает мне браслет, сделанный из полосок козьей, овечьей и змеиной кожи. Ширина браслета десять сантиметров и по желанию ее можно изменять.

На левой лодыжке индейца — открытая язва величиной с монету, покрытая мухами. Время от времени он их отгоняет, но когда они слишком надоедают, он посыпает рану пеплом. Мое посвящение в индейцы закончилось, и я собираюсь уходить. Старый знахарь подает мне маленький нож, похожий на тот, который он посылал мне, когда захотел меня увидеть. Позже Лали объяснила мне, что если я хочу навестить колдуна, я должен послать ему этот нож, и в случае, если он согласен меня принять, я получу от него в ответ большой нож. Прощаясь с индейцем, я обратил внимание на множество морщин на его лице и шее. Во рту у него осталось всего пять зубов — три на нижней челюсти и два на верхней. Веки над его миндалевидными глазами настолько тяжелые, что, когда он закрывает глаза, они кажутся двумя круглыми пулями. У него нет ни бровей, ни ресниц — только прямые, черные и красиво расчесанные волосы, которые спускаются до плеч. Как и другие индейцы, он носит челку.

Голым я чувствую себя очень неловко. А, да все равно! Ведь я на свободе, а свобода — достаточная компенсация за столь небольшое неудобство. Лали смотрит на мои бедра и покатывается со смеху. Зубы у нее так же красивы, как и жемчужины, за которыми она ныряет. Она внимательно изучает браслет на моей руке, а затем обнюхивает меня, чтобы проверить, прошел ли я через дым. Надо сказать, что у индейцев чрезвычайно развито обоняние.

Я настолько привык к этой жизни, что мне не следует оставаться здесь слишком долго: потом исчезнет желание покинуть это место. Лали очень хочет, чтобы я был более активен в нашей совместной жизни. Она видела меня во время рыбной ловли и знает, что я умею грести и хорошо управлять лодкой. Поэтому я боюсь, что она попросит меня править лодкой во время ловли жемчужниц — это чревато осложнениями. Лали — лучшая ныряльщица среди девушек деревни — ее лодка возвращается всегда с самым богатым уловом. Молодой индеец, который правит ее лодкой — брат вождя. Если я пойду с Лали, он потерпит убытки, а этого допустить нельзя. Лали понимает, о чем я думаю, и снова приводит свою сестру. Та прибегает, счастливая, и входит в мою дверь. Это очень символично. Обе они выходят через большую дверь, выходящую на море и здесь расстаются: Лали поворачивается и входит в свою дверь, а маленькая Зорайма входит в мою дверь. Грудь Зораймы величиной с мандарин, а волосы спускаются лишь до скул. Всякий раз, когда сестра зовет ее, обе они умываются и раздеваются, войдя в комнату. Девочка по утрам всегда уходит грустной, оттого, что я не могу любить ее.

Индеец, напарник Лали по ловле жемчужниц, сильно повредил колено. Мужчины отнесли его к знахарю, и тот наложил на колено «гипс» — немного известняка. Мне пришлось утром выйти в море с Лали. Отплытие прошло удачно. Лали искрится радостью от того, что я рядом. Перед погружением в воду она растирает тело жиром. Я отвел лодку немного дальше обычного и думаю, что здесь довольно глубоко — вода темная и, наверно, очень холодная. Мимо нас проносятся акулы, и я говорю об этом Лали. Она не обращает на это ни малейшего внимания. 10 часов утра. Ярко светит солнце. Свернутый мешочек Лали держит под левой рукой, нож в чехле висит на ремне, и она ныряет, не отталкиваясь от лодки. Во время первого погружения Лали изучает местность и потому возвращается с неполным мешочком. Мне в голову пришла гениальная мысль. В лодке я нашел моток кожаных полосок. Конец мотка я привязал двойным узлом к мешочку. Во время спуска я размотал клубок, и Лали потащила за собой длинную полосу кожи. Видимо, она поняла мою идею, так как поднялась на поверхность уже без мешочка. Она держится за борт лодки, отдыхая после продолжительного спуска, и жестами просит меня вытащить мешочек. Я тяну, но он застревает, зацепившись, видимо, за коралл. Она ныряет, высвобождает его, и я опорожняю наполовину заполненный мешок. В то утро Лали восемь раз ныряла на глубину пятнадцать метров, и мы почти наполнили лодку. Когда Лали поднимается, края лодки оказываются всего на два пальца выше поверхности воды. Я хочу поднять якорь, но лодка настолько нагружена, что нам грозит опасность потонуть. Приходится отцепить якорный канат и привязать к нему весло, которое будет плавать на поверхности до нашего возвращения. Без особых проблем мы добираемся до суши.

Старуха нас уже ждет, а индеец, напарник Лали, сидит на сухом песке, в месте, где всегда вскрывают раковины. Он радуется тому, что мы собрали столько жемчужниц. Лали объясняет ему, как нам это удалось: привязали мешок, ей стало легче подниматься, и она успела собрать больше раковин. Он смотрит на двойной узел, развязывает его и с первой же попытки связывает снова, причем очень хорошо, а потом, довольный и гордый собой, смотрит на меня.

Старуха вскрыла раковины и нашла тринадцать жемчужин. Лали обычно отправляется домой, куда ей приносят ее долю, но сегодня она терпеливо ждала, пока не вскрыли последнюю раковину. Я проглатываю по меньшей мере три десятка моллюсков, Лали — пять или шесть. Старуха приступает к дележу. Жемчужины все примерно одинакового размера. Она откладывает в сторону три жемчужины для вождя, три мне, две себе и пять — Лали. Лали берет три жемчужины и протягивает их мне. Я беру и отдаю их раненому индейцу. Он не хочет брать, но я раскрываю его ладонь и вкладываю туда жемчуг. Его жена и дочь, которые наблюдали за происходящим, начинают вдруг смеяться. Я помогаю отнести рыбака к его хижине. Это повторяется каждый день на протяжении двух недель, и каждый раз я отдаю свои жемчужины рыбаку. Вчера я оставил себе одну из шести полученных жемчужин. Возвратившись домой, я заставил Лали съесть ее. Она одурела от счастья и весь день пела. Время от времени я навещаю белого индейца. Он просит меня звать его Зорийо, что по-испански означает «маленькая лиса». Он говорит мне, что вождь велел спросить меня, почему я не делаю ему татуировку в виде тигра, и я объясняю, что не умею так хорошо рисовать. С помощью словаря я прошу его достать для меня треугольное зеркало размером с мою грудь, копирку или прозрачную бумагу, большой тонкий карандаш, тонкую кисточку и бутылочку чернил. Я прошу его также достать для меня одежду и оставить ее пока у себя, вместе с тремя рубашками хаки. Он рассказывает, что полиция допрашивала его относительно меня и Антонио, и он сказал, что я через горы перешел в Венесуэлу, а Антонио умер от укуса змеи. Ему известно, что остальные французы сидят в тюрьме Санта-Марты.

В доме Зорийо такое же разнообразие вещей, как и в доме вождя: много глиняной посуды, разукрашенной рисунками — настоящая художественная керамика; замечательные гамаки из чистой шерсти — частью белые, частью цветные, с бахромой; змеиная кожа, кожа ящериц и громадных жаб; плетеные корзины из белых и цветных ремешков. Он объяснил мне, что все эти вещи сделаны руками индейцев, которые живут в горах, на расстоянии двадцати пяти дней ходу отсюда. То же племя поставляет и листья кокаина; Зорийо дарит мне больше двадцати листьев. На прощание я еще раз прошу Зорийо принести, если ему удастся, все, что я просил, и несколько газет на испанском языке — за два месяца пребывания здесь я выучил с помощью словаря много испанских слов. О судьбе Антонио ему ничего не известно, но он знает, что была еще одна стычка между контрабандистами и береговой охраной. Убито пять полицейских и один контрабандист, но лодка не захвачена.

Я не видел в деревне ни капли спиртного, если не считать бродящего напитка, который индейцы изготовляют из фруктов. У Зорийо я увидел бутылку анисовой настойки и попросил дать ее мне. Он отказывается: если я хочу, могу пить сколько угодно на месте, но взять ее с собой он мне не разрешает. Этот альбинос неглуп.

Я прощаюсь с Зорийо и уезжаю на осле, которого он мне одолжил и который завтра сам вернется домой. С собой я везу кулек цветных конфет в тонкой бумажной обертке и шестьдесят пачек сигарет. Лали вместе с сестрой поджидают меня на расстоянии трех километров от деревни. Лали не устраивает сцен и соглашается идти в обнимку со мной. Время от времени она останавливается и целует меня в губы. По возвращении я сразу направляюсь к дому вождя и даю ему конфеты и сигареты. Мы сидим на пороге дома, смотрим на море и пьем бродящий напиток, который в глиняной посуде сохраняет прохладу. Лали сидит справа от меня, положив руку на мое бедро, а ее сестра сидит в том же положении, но слева. Вождь приближает голову Зораймы к моей голове, давая мне понять, что она хочет, как и Лали, стать моей женой. Лали показывает на свою грудь, объясняя, что у Зораймы грудь маленькая, и потому я отказываюсь от нее. Я пожимаю плечами и все смеются. Зорайма кажется несчастной. Я сажаю ее к себе на колени, обнимаю и ласкаю. Ее глаза лучатся счастьем.

Попрощавшись со всеми, я беру Лали за руку. Она идет за мной, а Зорайма — по ее следам. Мы варим рыбу. Это настоящий пир. В соус я положил рака, и мы с наслаждением поедаем его нежное мясо.

Я получил зеркало, копировальную бумагу, пузырек клея, который я не просил, но который мне пригодится, несколько мягких карандашей, чернильницу с чернилами и кисточку. Я сажусь и вешаю зеркало на уровне своей груди. Рисунок тигра во всех деталях отражается в зеркале. Лали и Зорайма заинтересованно и с любопытством взирают на меня. Я обвожу на зеркале контуры тигра кисточкой и, чтобы чернила не текли, смешиваю их с клеем. Лали отправилась за вождем, а Зорайма взяла мои руки и положила их себе на грудь. Она так несчастна и влюблена, глаза ее так наполнены страстью и любовью, что я, сам не соображая, что делаю, овладеваю ею тут же на полу, посреди хижины. Она стонет, страстно обнимает меня и не хочет отпускать. Я медленно высвобождаюсь из ее объятий и иду искупаться в море, так как на моем теле полно песка. Она идет за мной, и мы моемся вместе. Я натираю ей спину, а она мои ноги и руки. Потом мы возвращаемся домой.

Лали, которая сидит на том месте, где мы раньше лежали, сразу понимает, что произошло. Она встает, обнимает меня за шею, нежно целует, потом за руку выводит сестру через мою дверь. Снаружи раздаются удары — это Лали, Зорайма и еще две женщины пытаются с помощью железного лома пробить дыру в стене. Я понимаю, что это будет четвертой дверью. Чтобы предотвратить разрушение всей стены, они перед каждым ударом смачивают ее водой. Через некоторое время дверь готова. Зорайма убирает мусор. С этого момента она может входить и выходить лишь через эту дверь. Моей дверью она больше пользоваться не будет.

Приходит вождь в сопровождении двух индейцев и брата, чья рана почти зажила. Я кладу зеркало на стол, поверх зеркала — прозрачную бумагу и карандашом начинаю перерисовывать голову тигра. Мягкий карандаш послушно следует контурам рисунка. И менее чем через полчаса готов рисунок — точная копия оригинала. Индейцы подходят по очереди, берут в руки рисунок и сравнивают его с изображением тигра на моей груди. Я укладываю Лали на стол, кладу ей на живот копирку, а поверх копирки — только что сделанный рисунок. Обвожу несколько контуров и изумлению присутствующих нет предела, когда они видят на животе Лали часть рисунка. Только теперь вождь понял, что все это делается ради него.

Индейцы на все реагируют очень естественно. Они либо довольны, либо недовольны, или радостны, или грустны, заинтересованы или безразличны. Их превосходство над нами, отягченными условностями цивилизации, чувствуется во всем. Если они кого-то делают членом своей семьи, то все, что есть у них, принадлежит ему, и если этот человек показывает, что они ему небезразличны, это их глубоко трогает. Длинные линии я решил провести бритвой, чтобы рисунок наметился уже при первичной татуировке. Потом я пройдусь по рисунку тремя иглами, воткнутыми в маленькую палочку.

Назавтра я принимаюсь за работу. Зато лежит на столе. Я скопировал рисунок на его теле, предварительно натертом высохшим гипсом. Копия получилась точной, и я даю ей обсохнуть. Вождь растянулся на столе, не произносит ни звука и не движется, чтобы не испортить рисунок, который я ему показал в зеркало. Провожу по линии бритвой и вытираю проступившую кровь. Повторяю все сначала, и рисунок сменяется тонкими красными линиями. Тогда я заливаю всю грудь синей тушью. Тушь схватывается только в тех местах, где я сделал глубокие надрезы. Через восемь дней Зато становится счастливым обладателем тигра с разинутой пастью, розовым языком, белыми зубами, носом, усами и черными глазами. Я доволен своим произведением: татуировка вождя лучше моей, у нее более живые оттенки. Когда спадают струпья, я делаю несколько дополнительных уколов. Зато заказывает у Зорийо шесть зеркал: по одному на каждую хижину и два для себя.

Недели и месяцы текут с удивительной быстротой. Сейчас апрель, и это уже четвертый месяц моего пребывания здесь. У меня отличное самочувствие. Я силен, мои ноги привыкли к ходьбе босиком, и я могу без устали шагать десятки и десятки километров, охотясь за гигантскими ящерицами. Да, я забыл рассказать, что после первого визита к колдуну, заказал у Зорийо йод, перекись водорода, вату, бинт, таблетки хинина и стоварсол. В больнице я видел заключенного с такой же язвой, как у колдуна. Шатель крошил таблетки стоварсола и сыпал порошок на рану. Я получил все, что заказал, да еще мазь, которую Зорийо принес по собственной инициативе. Я послал маленький деревянный нож колдуну, и он ответил мне, прислав большой нож. Пришлось приложить много усилий, чтобы он позволил лечить свою язву. После нескольких процедур рана стала вдвое меньше. Дальнейшее лечение он продолжил сам и однажды послал за мной, чтобы продемонстрировать абсолютно здоровую ногу.

Мои жены не оставляют меня ни на минуту одного. Когда Лали отправляется в море, со мной остается Зорайма. Когда в море выходит Зорайма, мы остаемся с Лали. У Зато родился сын. Почувствовав схватки, его жена отправилась на берег моря и скрылась от посторонних взглядов под большой скалой. Другая жена вождя приносила ей в огромной корзине пироги, пресную воду и папелон (бурый сахар в виде двухкилограммовых конусов).

Она родила примерно в 4 часа пополудни и к заходу солнца с криками бежала к деревне, подняв над головой младенца. Зато уже знает, что это сын. Будь это дочь, женщина не бежала бы, крича, с младенцем над головой, а шла бы тихо, неся его у груди. Лали объясняет мне все это при помощи жестов. Индианка приближается, потом останавливается и поднимает ребенка еще выше. Зато с криком протягивает руки, но не трогается с места. Она приближается еще на несколько шагов, поднимает опять ребенка в воздух, кричит и останавливается. Зато снова кричит и протягивает руки. Последние тридцать или сорок метров это повторяется пять или шесть раз. Зато так и не трогается с порога своей хижины. Он стоит у главной двери, а остальные выстроились справа и слева от него. Мать в последний раз останавливается в пяти или шести шагах от порога, поднимает ребенка и кричит. Тогда Зато, наконец, выходит вперед, берет ребенка, поднимает его, поворачивает на восток, три раза что-то выкрикивает и три раза поднимает младенца. Потом он перекладывает ребенка в правую руку так, что маленькое тельце пересекает его грудь по диагонали, а головка оказывается под мышкой. Не поворачиваясь, он входит в главную дверь. Следом за ним входят все присутствующие. Всю неделю, днем и вечером, перед хижиной Зато мужчины и женщины поливают землю, утаптывая ее ногами.

Так возникает большой круг красной глинистой земли. На следующий день на этом месте появляется шалаш из телячьей кожи. Я начинаю догадываться, что нас ожидает крупное пиршество. В шалаше, по меньшей мере, двадцать глиняных сосудов, наполненных любимым индейцами напитком. На земле — длинные камни, а вокруг них разложены сухие зеленые сучья, гора которых растет день ото дня. Здесь есть и стволы, прибитые к берегу морем. Они сухие, белые и гладкие. К камням приставлены две деревянные вилы одинаковой высоты: это основание огромного вертела. Неподалеку уже приготовились к своей участи четыре перевернутые черепахи, около тридцати живых ящериц со связанными (чтобы не сбежали), лапками и две овцы. Тут же около двух тысяч черепашьих яиц.

Однажды утром прибывает пятнадцать всадников-индейцев с ожерельями вокруг шеи, в больших соломенных шляпах, с набедренными повязками и жилетами из высушенной кожи. У каждого за поясом огромный кинжал, а у двоих в руках еще двуствольные охотничьи ружья. У вождя — автоматическая винтовка и патронташ. У них отличные лошади — низкорослые, но очень горячие, с серыми пятнами. За спиной, на крупе лошади, они держат пачки высушенной травы. Еще издали они предупредили о своем приближении выстрелами из ружей и через несколько минут уже были рядом с нами. Их вождь — копия Зато, но в повзрослевшем варианте. Сойдя с лошади, он подошел к Зато, и они, как это принято, обменялись прикосновениями.

Зато вошел в дом и вернулся с индейцем, который нес в руках младенца. Индеец показывает всем ребенка, а потом проделывает с ним то же, что и Зато: поворачивает его на восток, где всходит солнце, прячет под мышкой и входит в дом. Тогда все всадники спрыгивают с лошадей и привязывают их на некотором расстоянии от дома. Торбы с травой они вешают на шеи лошадей. К обеду на огромной телеге, в которую впряжены четыре коня, прибывают индианки. Правит лошадьми Зорийо. В телеге не меньше двадцати молодых индианок и семеро детей. Меня представили всем всадникам, начиная с вождя. Зато обращает мое внимание на мизинец его левой ноги, который загибается над соседним пальцем. То же самое у его брата и только что прибывшего вождя. Потом Зато показывает одинаковые родимые пятна на руках у всех троих. Все восхищаются татуировкой Зато и больше всего — головой тигра. У всех прибывших индианок на теле и лицах разноцветные рисунки. Лали надевает на шеи некоторых из них коралловые ожерелья, остальным дает жемчужины. Среди индианок одна особенно выделяется своим ростом и красотой. У нее профиль итальянки, иссиня-черные волосы, большие зеленые глаза, длинные ресницы и разукрашенные брови. Мраморная грудь ее еще только собирается расцвести. Лали знакомит меня с ней, а потом тащит в дом ее, Зорайму и еще одну, очень молодую индианку, которая несет в руках ткани и кисточки. Индианки собираются рисовать женщин моей деревни. Руки красивой индианки выводят на холсте изображение Лали и Зораймы. Кисточка сделана из кусочка дерева и небольшого количества шерсти на конце его, который девушка макает в различные краски. Я беру в руки кисть и рисую на теле Лали два цветка, которые начинаются у пупка и кончаются у основания грудей. Теперь она напоминает цветок с полураскрывшимся бутоном. Трое остальных хотят, чтобы я и на них нарисовал то же самое. Я спрашиваю Зорийо. Он говорит, что я могу рисовать на них, что мне угодно! Более двух часов подряд я разукрашиваю груди индианок. Зорайма требует точно такого же рисунка, как у Лали.

Тем временем индейцы успели поджарить на вертеле овец и двух черепах, чье мясо здорово напоминает говядину.

Я сижу в шалаше рядом с Зато. Мужчины едят по одну сторону стола, а женщины — по другую. На мужскую сторону заходят лишь подавальщицы. Торжество заканчивается поздно ночью неким подобием танца. Индеец играет на деревянной свирели, издающей однотонные, но приятные звуки, и при этом ударяет по двум тамбуринам, сделанным из овечьей кожи. Многие индейцы и индианки напились допьяна, но все заканчивается благополучно. Верхом на осле приезжает колдун, и все тут же замечают розовый рубец на месте, где была всем знакомая язва. Все поражены, но только я и Зорийо знаем, в чем дело.

Зорийо объясняет мне, что прибывший сюда вождь не брат, а отец Зато и что зовут его Хусто (это означает «справедливый»). Он судья племени гуахирос. Когда возникают споры с соседним племенем йапус, все собираются, чтобы решить, начать ли войну или уладить конфликт мирным путем. Если индейца убивает представитель другого племени, обычно договариваются, что убийца должен выплатить компенсацию за убитого. Иногда величина откупа доходит до двухсот голов скота — у индейцев, живущих у подножия гор, большие стада. К несчастью, они ничего не знают о прививках, и потому скот тысячами гибнет во время эпидемий. Зорийо говорит, что, с одной стороны, это совсем неплохо. Иначе у них было бы слишком много скота. Колумбия и Венесуэла запрещают продажу этого скота на своих территориях (из опасения перед болезнями), и он должен оставаться на индейской территории. Но все-таки многие стада контрабандным путем переправляются через горы. Хусто просит меня через Зорийо навестить его в деревне. Он предлагает мне прийти вместе с Лали и Зораймой и обещает дать нам отдельную хижину. При этом он просит только не забыть захватить с собой все, что нужно для татуирования — ему тоже хочется иметь голову тигра на груди. Он протягивает мне полоску кожи, которая оборачивает его запястье. По словам Зорийо, это важный жест, который означает, что он мой друг и не сможет отказать ни в одной моей просьбе. Он спрашивает, хочу ли я коня; и я отвечаю, что хочу, но не смогу его прокормить, так как у нас почти нет травы. Он говорит, что Лали и Зорайма могут, когда это понадобится, отвозить коня туда, где есть высокая и хорошая трава.

Я использую затянувшийся визит Зорийо, чтобы рассказать ему о своем желании отправиться в Венесуэлу или Колумбию. Он предостерегает меня и говорит, что первые тридцать километров после границы очень опасны. Согласно информации, полученной им от контрабандистов, венесуэльский берег опаснее колумбийского. Он сможет проводить меня почти до Санта-Марты, поскольку уже не раз проделывал этот путь. По его мнению, Колумбия все-таки предпочтительней. Он согласен, что мне необходимо приобрести новый словарь или учебник испанского языка с наиболее употребительными выражениями. Если я научусь немного бормотать на этом языке, это сможет сослужить мне хорошую службу. Мы договорились с Зорийо, что он принесет мне книги, точную карту, и постарается продать жемчужины за колумбийские деньги. Зорийо объяснил мне, что индейцы, начиная с вождя, могут только поддержать мое решение уйти, так как это моя воля. Они будут сожалеть об этом, но сочтут желание вернуться к своим соплеменникам естественным. Вот с Зораймой и с Лали дело хуже. Обе они, и особенно Лали, способны уложить меня выстрелом из ружья. При этом Зорийо сообщил мне неожиданную новость: Зорайма беременна. Я не знал этого.