31. Встречное сражение

31. Встречное сражение

Процесс Даниэля и Синявского явился исходным пунктом совершенно неожиданного явления. Власти замыслили этот процесс, как пункт поворота к привычным (сталинским) методам руководства: ничего нельзя делать без дозволения властей. За обычные литературные труды дать огромные сроки каторжного заключения (7 и 5 лет лагеря строгого режима), чтобы все поняли — с неповинующимися шуток не будет. Но произошел «сбой» в самом начале: подсудимые каяться не стали и виновными себя не признали, а незначительная по численности группка им сочувствующих подняла шум — начала создавать очень неприятную для властей ГЛАСНОСТЬ и выступила не просто против данного осуждения, а против всякого осуждения, не основанного на законе. Первая в Советском Союзе после 1927 года демонстрация 5 декабря 1965 года требовала гласности и законности. Под теми же лозунгами шла и послепроцессовая протестная кампания. Это была неожиданность для властей, «наглость», от которой у них перехватило дыхание: «Как это так. Выходит, мы не можем, как нам угодно, распоряжаться собственными законами?». Власти уже привыкли к тому, что закон писан не для них.

— Не можете!!! — ответили им. — Закон вы обязаны применять в соответствии с его смыслом. А станете своевольничать, творить произвол, мы расскажем об этом гражданам нашей страны и мировой общественности. — И издали литературный сборник «Феникс» и «Белую книгу». В последней, рассказали о том, как шел процесс над Даниэлем и Синявским, с какими чудовищными нарушениями законов советских и, особенно, общечеловеческих. Да еще где издали? Под самым носом у центральной власти — в Москве. И кто издал? Какие-то никому неведомые «мальчишки» Юрий Галансков и Александр Гинзбург. Невероятная наглость! Немедленно высечь этих мальчишек, чтобы и внуки их помнили. И менее, чем через год после осуждения Даниэля и Синявского, хватают составителей этих сборников — Галанскова и Гинзбурга — и к ним, для «антуража», так сказать, прихватывают машинистку Дашкову, и выполнявшего некоторые поручения Галанскова и Гинзбурга — Добровольского. Расчет простой: показать, что бьем не только виновников, а и тех, кто «способствует», каким бы незначительным не было участие. Вместе с тем рассчитывают, что эти «причастные» с перепугу могут «наговорить» на основных обвиняемых. Все арестованные настолько неизвестны, что о них даже КГБ мало знает. Значит того шуму, что поднялся вокруг осужденных писателей, не будет. Но не так вышло.

Не успел КГБ взять последнего из четверки (Гинзбурга), как случилось совсем невероятное для Советского Союза: участники нарождающегося правозащитного движения перешли в наступление. Они вышли на площадь Пушкина с требованием свободы арестованным, пересмотра ст. 70 УК РСФСР и отмены антиконституционного указа о дополнении УК РСФСР статьями 190-1 и 190-3. В результате, мировой прессе и радио пришлось заговорить. Бой был выигран. Безвестные составители «Феникса» и «Белой книги» стали известными. Гласность была достигнута.

Арест пяти участников демонстрации — Буковский, Габай, Делоне, Кушев, Хаустов — и последующее жестокое осуждение по ст. 190-3 Хаустова, а затем и Буковского, способствовали усилению гласности и раскрывали антиконституционность ст. 190-3.

К началу 1968 года кампания протестов настолько усилилась, что обстановка для суда оказалась хуже, чем в процессе Даниэля и Синявского. К суду было привлечено внимание мировой прессы и передовой советской общественности. В этих условиях и проходил процесс над четверкой — Галансков, Гинзбург, Добровольский и Пашкова — 8-12 января 1968 года. Это был процесс — бой. Бой, в котором наступали мы, те, против кого был направлен суд. Мы, единомышленники подсудимых, все четыре дня простояли у закрытых дверей «открытого» суда.

Суд вынужден был прятаться от нас, от тех, кто здесь представлял советскую общественность. Вход в зал суда был прочно закрыт для нас. В 5–6 шагах от главного входа — милицейская цепь. Дальше нее «беспропускной» братии хода нет. У самого входа — двое в гражданском с красными повязками. Это КГБ. Здесь пропуска не просто показываются, как при проходе милицейской цепи, а тщательно проверяются. Далее, уже внутри здания, перекрывают коридор, ведущий в ту часть дома, где находится зал заседания суда; двое в штатском, без повязок — здесь не от кого маскироваться. У входа в зал тоже двое, но по фойе гуляют еще человек 6–7 — подкрепление, так сказать. В общем, не прорвешься. В первый день мы пытались найти обход, пробраться в зал, но потерпели полную неудачу.

Все четыре дня держались сильные морозы — 28–38° ниже нуля по Цельсию. В первый день до обеда мы находились в вестибюле входа в здание со двора. После обеда нас выдворили оттуда и мы мерзли на улице. То же самое было и на следующее утро. Часов около 12 дня мы обнаружили, что можно греться в подъезде жилого дома напротив. Но к концу дня нас выдворили и оттуда. Появилась «общественность» дома и предложила посторонним удалиться, т. к. «жильцы опасаются». Несмотря на это, мы пришли и на третий, и на четвертый день. И простояли оба эти дня на морозе в легоньких ветхих пальто и ботиночках.

Вместе с нами стояли и иностранные корреспонденты. Правда, они одеты значительно теплее. И все же, вечная им наша благодарность. Они были нашей бескорыстной охраной. Без них нас разогнали бы в два счета. И моя палка, которая «обыгрывалась» в некоторых корреспонденциях, не помогла бы нам. Спасибо им. Они ни на минуту не покидали нас. Я верю, придет время, когда мы сможем отблагодарить их за это. В этом нашем совместном стоянии у суда было наше участие в борьбе, развернувшейся в зале. Этим мы значительно сбили спесь с организаторов этой бессовестной комедии. В этом и была наша победа. Не мы от них прятались. Они от нас.

А в зале, меж тем, подсудимые и адвокаты разносили и щепки здание, построенное обвинением. Суд вынужден был и изорачиваться, и лгать. Будучи не в силах доказать ни одного пункта обвинения, он пошел на трюк, стремясь с помощью внешнего эффекта произвести впечатление на общественность. На суд привозят прибывшего из Европы и арестованного органами КГБ «туриста» Брокс-Соколова. С упоением показывают бывший на нем во время ареста «шпионский пояс» — пояс, в который заложены литература и деньги. Но у этого пояса, вернее, у его хозяина оказался весьма слабый «пунктик». И этот «пунктик» был немедленно вскрыт.

Адвокат Гинзбурга Золотухин задал весьма скромный вопрос: «Какое отношение все это имеет к моему подзащитному?» На этот вполне уместный и тактичный вопрос судья отвeтил злобно, грубой репликой, решительно обрывая все возможные вопросы такого характера. Но пунктик остается пунктиком. И когда, представитель Министерства иностранных дел СССР, время от времени информировавший, вернее было бы сказать, дезинформировавший иностранных корреспондентов о процессе, вышел с информацией о Брокс-Соколове и его поясе и вел живописный рассказ, привлекая свидетельства одной дамы, присутствовавшей в зале во время иллюстрации этого пояса, корреспонденты задали вопрос: «А к кому из подсудимых шел на связь Брокс-Соколов?» Информатор запнулся, но потом довольно нагло заявил: «Это тайна следствия». Корреспонденты и мы, конечно, расхохотались. Кто-то выкрикнул: «Зачем же его на процесс притащили? Пояс такой можно было изготовить и напичкать, чем угодно, не выезжая из Москвы». Снова все захохотали и информатор со своей дамой обиженно удалился.

С этим информатором тоже был трюк. Ни одного иностранного корреспондента в зал не пустили «ввиду отсутствия мест», а т. к. они настойчиво добивались информации в ходе процесса, то Министерство пошло на выделение «информатора». Но он ничего не сообщал о том, что происходит в зале. Он просто рассказывал КГБистские байки. Поэтому корреспонденты, да и мы снова подняли вопрос о допуске в зал. При этом мы абсолютно точно установили, что зал был заполнен не более, чем на 1/4. Имелось не менее 170 свободных мест. А нас с корреспондентами было всего около сотни.

И мы атаковали заявлениями судью, требуя допуска в зал «открытого» процесса. Мы писали — либо объявите, что процесс закрытый, либо откройте двери для тех, кто хочет на нем присутствовать. Представитель КГБ, изображавший коменданта суда, пытался «выкрутиться» ссылкой на то, что на все места выданы пропуска «представителям трудящихся», и он обязан сохранять для них места. Но «представители трудящихся» не торопились «на свои места». Как обычно, когда кого-то из предприятий, учреждений и заведений посылают на общественные мероприятия, в которых они не заинтересованы, то эти «трудящиеся» идут не на эти мероприятия, а по своим делам. И число людей в зале не только не возрастало, но все убывало, и к концу зал был почти пустой. Мы же продолжали дрожать на морозе.

Это для властей был полный провал. Даже совершенно аполитичному человеку было ясно — процесс закрытый. И власти сделали вывод на будущее. Больше уже никогда для политических процессов не назначались большие залы. Обычная судебная камера на 20, иногда до 30 человек. И «публика» берется под контроль. Выдаются не пропуска, а повестки вызова на суд в качестве свидетеля. Оплачивает предприятие по повестке только в том случае, если имеется отметка суда. Объявлять о месте и времени суда в печати не стали, а по судебной линии все сокращали разрыв во времени между сообщением о суде и судом. Дошли до того, что сообщали лишь поздно вечером накануне суда. Потом додумались родственникам и свидетелям объявлять уже после начала суда.

Таким образом, открытая наша борьба за права человека, за соблюдение закона принудила следствие и суды уходить в подполье. Дело в конце концов дошло до того, что, например, суд над тремя армянами, провокационно обвиненными во взрыве в московском метро, проходил неизвестно где, неизвестно когда, без родственников и защиты. Прошло уже несколько месяцев после суда, но до сих пор неизвестно, в каком помещении проходил суд, сколько он продолжался, были ли адвокаты на суде и был ли вообще суд? А между тем процесс объявлен открытым и даже сказано, что публика встретила смертный приговор всеобщим одобрением. Но как не прячутся нарушители законов, правозащита их находит. Неудача постигла КГБ и в деле дезинформации о судах.

Провал этой дезинформации обнаружился еще во время процесса Даниэля и Синявского. Не только заграница, но и советские граждане не хотели верить голословным обвинениям и требовали доказательств, а их-то именно у КГБ и не было. Вымысел, опубликованный в советской печати, был «шит белыми нитками» и доверием не пользовался. Белой же книгой, в которой был описан фактический ход и содержание процесса, Александр Гинзбург вбил «осиновый кол» в лживую стряпню КГБ. Этот опыт мог бы научить большей сдержанности во лжи. Но что поделаешь, когда шум вокруг процесса все нарастал и гласности было не избежать. Создать извращенную картину с помощью «информатора» министерства иностранных дел не удалось. Иностранные корреспонденты не верили его разглагольствованиям, а прислушивались к тому, что выносилось из зала. А главное содержание происходящего там до нас достигало очень быстро.

Последние слова Галанскова и Гинзбурга, например, ушли в эфир почти сразу после их произнесения. Дословной точности, может, и не было, но смысл передавался точно. Вот как, например, я записал себе в тот вечер последнее слово А. Гинзбурга: «Я не виновен. И это очень убедительно доказал мой защитник. Но так как в практике советского судопроизводства не было случая, чтобы оправдали человека, арестованного КГБ, то я об оправдании не прошу. Прошу мне дать не меньше, чем Юре Галанскову, который тоже невиновен». Когда через несколько лет я читал дословную запись этого последнего слова, я был поражен смысловой точностью записанного мною на основе устного сообщения третьих лиц.

Что могли этому противопоставить люди из КГБ и послушные им судьи? Только ложь. Всякая правда о процессе била по творцам беззакония. И вот КГБ мастерит лживые легенды и двигает их в печать.

Насквозь лживые статьи об этом процессе, опубликованные в «Известиях» (№ 15712) и в «Комсомольской правде» (№ 13089) вынудили меня взяться за перо.

Известно, писал я, что процесс, объявленный открытым, был фактически полностью изолирован от постороннего глаза.

Это — типичный процесс-провокация, аналогичный процессам, организовывавшимся во время Ягоды, Ежова, Берия. Разница лишь в том, что тогда сообщали о «врагах народа» без указания конкретной вины, а теперь, в обоснование несправедливого приговора, приводят чистейший вымысел. Насколько шатки позиции обвинения можно судить хотя бы по привлечению в качестве свидетеля обвинения Брокс-Соколова, который не имел не только прямого, но и косвенного отношения к данному процессу, создавая своим пресловутым поясом видимость наличия «вещественных доказательств».

Подобных писем с разоблачением КГБистской лжи, адресованных в прессу и властям, прошло через самиздат и проникло за рубеж огромное количество. Но главный отпор был дан выпуском в свет сборника «Процесс четырех», где шаг за шагом подробно был освещен процесс от начала до конца. И это вынудило КГБ отступить и на этом направлении. В последующем власти стремились замолчать процессы, не давать о них в прессу никаких сведений, даже лживых. Мы с нашими слабенькими силами, но имея на вооружении правду и закон, добились победы и на этом участке.

Однако главный успех в ходе этого процесса достигнут стоянием на морозе. Мы показали здесь свою стойкость и стимулировали свою активность. Здесь родилось обращение Ларисы Богораз и Павла Литвинова. Родилось незаметно, но сыграло в развитии правозашиты роль коренного поворота. Главная сила этого обращения в том, что впервые, открыто на весь мир, выражено недоверие советскому правительству. Обращение шло через его голову и направлялось непосредственно «к мировой общественности и в первую очередь — к советской». За все время существования советской власти никто не вспомнил об общественности. Ее не существовало. Никто не верил в нее. От нее никто ничего не ждал. И мы, правозащитники, до сего дня обращались только к властям. И вдруг во весь голос называется советская общественность — как главная сила. При этом дается точное определение той общественности, на которую мы рассчитываем: «Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости».

И с чем обращаемся? Не просить, не ходатайствовать, не оказать помощь. Нет! «Требуйте публичного осуждения этого позорного процесса и наказания виновных!

Требуйте освобождения подсудимых из-под стражи!

Требуйте повторного разбирательства с соблюдением всех правовых норм и в присутствии международных наблюдателей!»

И снова проникновенное обращение к советской общественности — как к реальной силе.

«Граждане нашей страны! Этот процесс — пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас. Вы сами избрали этот суд и этих судей — требуйте лишения их полномочий, которыми они злоупотребили. Сегодня в опасности не только судьба подсудимых — процесс над ними ничем не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться».

Впервые, после многих лет жуткого произвола, уничтожившего даже понятие общественности, эта общественность вдруг заявила о себе и потребовала своих прав. Богораз и Литвинов почувствовали назревшую потребность советской общественности — самоопределиться. Они прикоснулись к душе этой общественности и она зазвучала. Помню, каким потоком обрушились письма на обоих авторов обращения буквально со всех концов Советского Союза и от всех категорий населения, в том числе от коммунистов. Людям явно надоело бояться. Они сообщают свои адреса, место работы, высказывают открытое свое одобрение обращению. Одновременно шли письма — протесты: с Украины, из Новосибирска, из Латвии, из Пскова, из Москвы, письма-протест 79-ти, 13-ти, 224-х, 121-го, 25-ти, 8-ми, 46-ти, 139-ти, 24-х школьников…

Подписавших протесты выгоняли с работы, лишали ученых степеней и званий, травили в газетах и на собраниях. Кое-кто каялся, но число протестующих росло. Общественное движение началось и остановить его стало невозможным. И власти свирепствуют. Новые аресты, новые суды и на них — новые протесты. Репрессии становились привычным фактом жизни, а движение продолжало расти. Суды по всей стране приняли тот же характер, что и в Москве — жестокие приговоры за закрытыми дверями. Но у дверей толпа единомышленников. Общественность, раз проснувшись, находит неправых судей и за закрытыми дверями, в их подполье. Находит и извлекает на свет Божий, делает достоянием гласности творимый произвол.

Первый серьезный напор гласности вскрыл массу проблем: правовых, национальных, социальных, религиозных. Оказалось, что ежедневно происходят беззаконные преследования, аресты, расправы. Надо было все это как-то обобщать и регулярно информировать интересующихся. И находятся инициаторы — рождается «Хроника текущих событий». Никто надолго не загадывал, не разрабатывали программ, не определяли периодичность. Надо было учесть и предать гласности ту борьбу, которая развернулась после обращения Богораз и Литвинова. Надо было создать орган, который помог бы возрождающейся общественности осознать самое себя и пригвоздить к позорному столбу творящийся произвол. А далее, как получится. Но идея «Хроники» оказалась столь жизненной, что никакие меры КГБ против нее, не оказались действенными. «Хроника» крепла, делалась все полнокровнее, приобрела периодичность.

Обращение вдохнуло новые силы и в «Самиздат». Он перестал быть делом чисто литературным. В нем начали публиковаться открытые письма, статьи, памфлеты, трактаты, исследования, монографии. Усилились после обращения и центростремительные силы. Первыми потянулись в Москву украинцы, стремясь выйти во внешний мир, через иностранных корреспондентов. В Москве пошел по рукам украинский самиздат: стихи Симоненка, Стуса, Светличного, Караванского, книга Ивана Дзюбы «Интернационализм или Русификация», книга В. Черновола «Лыхо з розуму», эссе В. Мороза «Репортаж из заповедника Берия». В общем на Москву нахлынула большая литература украинского самиздата. Начали устанавливаться личные связи между московскими и украинскими правозащитниками. Мы узнали о движении национального возрождения, развернувшемся в Украине в начале 1960-х годов, так называемое движение шестидесятников и о том жестоком ударе, который был нанесен КГБ по этому движению.

Подошло время и нам с женой установить личные контакты с правозащитниками, моими земляками. К нам приехали Нина Строкатова и Вячеслав Черновил. Рассказ вестей с Украины лился и лился: политика русификации, утеснения украинской культуры, жестокие репрессии против лучших людей украинского ренессанса. Поговорили, в частности, и о трагедии Ивана Дзюбы. Он, в числе других украинских деятелей культуры, обратился к бывшему тогда секретарем ЦК КП Украины Шелесту по поводу утеснения украинской национальной культуры. Шелест поручил Дзюбе написать об этом. Дзюба горячо взялся за дело и появилась книга «Интернационализм или Русификация». Когда Шелеста сняли, Дзюба был арестован. Длительной психической пыткой его заставили «раскаяться» и талантливый человек погас.

Теперь он на свободе, но не способен ни на какой творческий труд. Нина Строкатова рассказала о своем муже Святославе Караванском, который отсиживает второй срок по одному и тому же делу. Осужденный еще в сталинские времена, в Хрущевскую «оттепель» был амнистирован. Но т. к. он — активный участник возрождения украинской культуры и поэт, стихи которого были неугодны властям, то его, без суда, лишь на основе прокурорского постановления, отправили в лагерь досиживать прежний срок. К сегодняшнему дню (август 1979 г.) он в заключении уже 26 лет. Нина прочла несколько его стихов, присланных из лагеря. Договорились: поддерживать связь, помогать передаче материалов за рубеж, поддерживать крымских татар в их требовании возвращения на Родину.

Мы очень тепло простились, рассчитывая на скорую встречу. Было это в марте 1969 года. С Ниной я встретился лишь в 1975 году, т. е. через семь лет, и за эти годы Нина успела отбыть 4 года в лагере строгого режима, а я более пяти лет в психтюрьме. Во время нашей встречи Нина жила вне Украины, находилась на высылке в России — г. Таруса, в 130 км от Москвы. Жила там под административным надзором. Там мы ее часто навещали. Врач, микробиолог по специальности, работала в местном музее, получая зарплату 60 рублей в месяц. Другой работы для нее не нашлось. В этом положении находится она и сейчас — без работы по специальности, в отрыве от своего народа, от родной культуры — на чужбине, под полицейским надзором.

С Черновилом не встретились до сих пор. Он отбыл уже 7 лет лагеря строгого режима, а сейчас находится в ссылке, в Якутии, а я, изгнанный из Родины, получил политическое убежище в США.

Судьба Н. Строкатовой и Черновила характерна для судьбы участников украинского правозащитного движения, характеризует все это движение. Чтобы лучше уяснить это — вспомним некоторые факты истории.

Украина, бывшая в средние века одним из могущественных и просвещенных государств Европы (Киевская Русь), пала под ударами монголо-татарского нашествия, но со временем начала подниматься и вести борьбу за свою государственность. Многолетняя война с могущественной Турцией и Крымским Ханством, и борьба за существование с такими могучими соседями, как Королевство Польское и позже Россия, истощили страну. Напрягши все силы, украинский народ в войне 1648-53 годов создал казацкую республику, но на большее сил не хватило. Республика вынуждена была искать могучего покровителя. В 1654 году был заключен Переяславский договор с Россией. Началась мирная жизнь, но вскоре, в результате вероломного нарушения этого договора Россией, Украина утратила свою государственность, а затем была разделена между Польшей и Россией. В ходе последующей борьбы пала и Польша, а покоренные ею украинские земли были разделены между Австро-Венгрией и Россией. Те и другие оккупанты стремились сделать свои территориальные захваты вечными, а людей, которые их населяли, превратить в своих подданых. Слишком большое различие между

немецким и украинским языками вызвало сильный отпор онемечиванию, и в Австро-Венгрии развилось украинское национальное движение. Оно не исчезло и после распада Австро-Венгрии. Оно только переместилось в Польшу и Чехословакию, к которым перешли украинские земли от Австро-Венгрии.

По иному сложилось в России. Массовый террор против украинского населения, жесточайшее крепостное угнетение, в результате которого страна сплошной грамотности за столетие превратилась в темную забитую провинцию. Но при этом языковая близость между украинцами и русскими привела к относительному успеху русификации. За столетия пребывания в государстве российском украинцы понемногу стали забывать свое национальное имя и привыкать к тому, которое им дали колонизаторы — малороссы, хохлы, и к тому, что в школах их учат на русском языке. А русская интеллигенция в большинстве своем даже поверила в то, что нет такого языка, как украинский, что это лишь диалект русского. Распространению этого убеждения способствовали также директива министра внутренних дел России Валуева (1863 г.) и Эмский Указ Александра II (1876 г.), запретившие употребление украинского языка в литературе, в школах, театрах, а также ввоз в Украину украинских книг из-за рубежа.

Ко всему этому так привыкли, что когда после Октябрьской революции в Севастополе стали проводить учет моряков по национальности, то, как рассказывал мне член Центральной Рады офицер Черноморского флота Пелешенко, когда вызвали украинцев, то вышел только один человек. Вызвали все иные известные в России национальности, а огромная толпа матросов продолжает стоять неподвижно. Организаторы растерялись: что же это за нации в этой толпе. И вдруг кто-то догадался: «Малороссы! Отойди туда!» И вся толпа двинулась на то место, которое было указано малоросам.

Крайне низкое национальное самосознание украинского народа и большевистская интервенция из России явились основной причиной поражения национальной революции 1917-20 годов в Украине, падения созданной 21 января 1918 года, на основе свободных выборов, Украинской Народной республики (УНР). Национально-сознательная часть народа либо погибла в огне борьбы, либо вынуждена была эмигрировать. В результате национальное право Украина не в борьбе добыла, а получила в дар от российских большевиков. Но Российская коммунистическая партия большевиков (РКПб), переименованная потом во Всесоюзную Коммунистическую партию большевиков (ВКП/б), а затем в Коммунистическую партию Советского Союза (КПСС) правила все время таким образом, чтобы указанный дар из рук не выпускать, чтобы не давать развиться самосознанию украинского народа, не дать ему выкристаллизироваться в государственную нацию.

Дело было поставлено так, что о национальной свободе можно было кричать, благодарить большевиков за то, что они ее даровали, но воспользоваться ею было нельзя. За попытку реально получить национальные права обрушивались жестокие репрессии. Демагогически, на словах, борьба велась только против буржуазного национализма, а фактически подавлялось всякое национальное самосознание. Опасными оказались даже украинские коммунисты. Украинская коммунистическая партия (УКП) была истреблена физически. Ликвидирована чисто культурная национальная организация «Просвита». Затем принялись и за украинцев — членов РКП(б), которые стояли за реальные национальные права украинцев. Физически уничтожены даже такие выдающиеся фигуры большевистского руководства в Украине, как Скрыпник, Хвыленый, Затонский, Коцюбинский и многие партийные работники меньшего масштаба.

Нo на этом центральная власть не остановилась. Национально-сознательная часть украинского населения, даже будучи лояльной советской власти, представляла потенциальную опасность единству империи. После разгрома национальной революции в Украине, после гибели, бегства за рубеж наиболее активной части националистов, в стране осталась небольшая группа дореволюционной национальной интеллигенции, которая в условиях Советской власти хотела послужить пробуждению национального самосознания народа. Эти люди искренне верили словам, на которые не скупились большевики, призывая интеллигенцию к работе в народной гуще.

И интеллигенция эта работала, отдавая все силы национальному возрождению. Их самоотверженный труд был замечен народом. Авторитет их рос. И росло национальное самосознание народа. Центральная власть усмотрела в этом опасность для себя и нанесла удар. В начале 30-х годов был организован провокационный процесс «Спiлки Вызволення Украины» (СВУ). Людей самых мирных профессий и благородных характеров обвинили в подготовке террористических актов — взрывов, убийств, в провоцировании интервенции и подготовке восстаний внутри страны. Пытками, фальсификациями и обещаниями легких наказаний людей заставили «сознаться» в не совершенных ими преступлениях.

Приговоры в сравнении со «страшными» преступлениями были действительно мягкими. Но прецедент был создан. И теперь уже без гласных судов, по тем провокационным обвинениям, начали физически уничтожать всю украинскую национальную интеллигенцию, в том числе и ту, которая выросла уже при советской власти. Повторно забирали и уничтожали тех, кто получил мягкие приговоры по процессу СВУ. Таким образом, национальное движение в Советской Украине было задушено даже в потенции. О силе прокатившейся волны террора можно судить по тому, что погибло около 90 процентов всех украинских писателей, включая и коммунистов. Поэтому, когда в 1940 году была оккупирована Западная Украина, весь аппарат террора в советской Украине был брошен против Западной Украины. Были арестованы не только «буржуазные националисты», но и вся относительно заметная интеллигенция, в том числе и члены коммунистической партии Западной Украины, в первую очередь все, кто сидел в польских тюрьмах за национализм.

Последующая страшная война и тяжелая партизанская борьба, пропахавшие неоднократно всю Украину, нанесли непоправимый урон украинским национальным кадрам. В послевоенный период органы террора, под видом наказания «военных преступников», жесточайшим образом расправились с воинами «Украинской Повстанческой Армии» (УПА), которые не сумели, не успели или не захотели уйти на Запад. В результате вся Украина была так прочищена от активных националистических элементов, что можно было, не боясь никаких разоблачений, разглагольствовать о «расцвете украинской национальной культуры». Некоторая часть учащейся молодежи принимала эти разглагольствования всерьез. Другие, понимая их демагогический характер, делали вид, что принимают их всерьез, и, опираясь на них, действовали на пользу своей национальной культуре. Начал изучаться украинский фольклор, народные художественные ремесла, народное искусство, поднялась целая плеяда молодых поэтов. Процесс этот все нарастал и власти предприняли меры. В первой половине 60-х годов прокатилась волна арестов, так называемых «шестидесятников». «Срезали» всех наиболее активных участников культурного возрождения. Никакого преступления никто из них не совершал. Они просто любили свое национальное прошлое, свою национальную культуру. С массами народа они не были связаны. Народ пребывал еще в национальной летаргии. Они были одиночками, рассеянными по территории всей Украины. Этим они и были опасны властям. Они были, как искры, рассыпанные по почве, таящей в себе много горючего материала. Их надо было загасить, не считаясь ни с какими законами. Одними из таких искр и были Нина Строкатова и Вячеслав Черновил. Вот их, как и всех других, таких же, пытаются загасить. Но там, где много горючего, предотвратить возгорание не так просто. В то время, когда мы разговаривали с последними «шестидесятниками» Ниной и Вячеславом, подкатывалась уже новая волна. В борьбу включались «семидесятники» — одиночки, как и «шестидесятники».

По иному развертывалась борьба в Литве. О ней сведения тоже пришли к нам. Мы знаем, что здесь борьба приняла, в основном, форму защиты католической церкви. Естественно, что такая борьба была более массовой, более организованной и упорной. У них были руководители, по которым, в первую очередь, и наносил удары КГБ.

Еще иначе вели борьбу крымские татары. Общее горе — выселение с родины — из благодатного Крыма в пустыни и полупустыни Средней Азии, Урала, Казахстана. Жестокое, бессмысленное выселение, в котором погибли 46,2 процента всех крымских татар, сплотило весь этот народ, заставило подумать каждого о своей собственной ответственности за судьбу всего народа. Среди этих людей не нашлось никого, кто уклонился бы от борьбы или от ответственности за нее. Борьба приняла форму петиционной кампании. Началось с петиций отдельных поселков. Затем кампания начала перебрасываться на соседние поселки, затем на соседние районы и т. д. Вначале сотни подписей было уже много. Потом стали исчислять на тысячи. И дошли один раз до 127 тысяч. В 1967 году общее число подписей под всеми поданными за год петициями достигло 3.000.000. Это значит, что если подписывалось все взрослое население (200.000), то каждый подписался за год не менее 15 раз.

Форма руководства движением тоже была весьма своеобразной. Каждый населенный пункт выбирал своего представителя, которому выписывалась доверенность на право представлять его избравших. Все они и подписывали эту «доверенность». Представители поселков группировались по районам и по очереди дежурили в Москве. Петиции, индивидуальные письма и телеграммы слались дежурившей группе, а она передавала их в то учреждение, которому предназначался соответствующий документ. Дежурная же группа сообщала всему народу о проделанной работе и посылала в случае необходимости обращения и воззвания. Через определенный срок группы сменялись. Если намечалась какая-то крупная акция, в Москву съезжалось несколько групп. Был даже случай, когда съехались все группы (около 800 человек), и милиции пришлось проводить крупную операцию по разгону их демонстрации и высылке из Москвы. Финансово обеспечивался каждый представитель теми, кто подписал ему доверенность. Доверенность в любое время могли отобрать и передать другому. Мог отказаться и сам уполномоченный.

Таким образом, руководства, в общепринятом значении этого слова, не было. Уполномоченные поселков — рядовые люди. Притом, часто сменяемые. Дежурная в Москве группа избирает организационного распорядителя, но власть его ограничена: назначить время сбора, назначить людей, которые разносят адресатам почту, прибывшую от крымских татар. Назначить тех, кто пишет отчет или информацию. Подписывается же отчетный документ всеми членами группы.

Поэтому, сколько не было судов, КГБ даже при его изощренности не могло никому приклеить ярлык руководителя, организатора, и вынуждено было только выражать сомнение по поводу установленного самими татарами названия своих уполномоченных. Следователи по этому поводу писали: «такой-то, будучи послан в Москву в качестве так называемого народного уполномоченного, подписал документы, содержавшие клеветнические измышления…» и т. д.

Массовость и организованность движения заставили правительство отступать, маневрировать, лгать, делать кажущиеся уступки. Трижды комиссия Политбюро ЦК КПСС принимала делегации крымских татар, выслушивала их и… оставляла, по сути, все по-старому. Последний раз делегацию крымских татар принимали в связи с указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 сентября 1967 года. Это был самый лживый, самый лицемерный указ из всех изданных по крымским татарам. Начинался указ далеко идущим заявлением о том, что крымские татары были необоснованно обвинены в измене родине и что это обвинение должно быть снято, но тут же снятие обосновывается тем, что в жизнь вошло поколение, не знавшее войны. Но самая большая подлость состояла в том, что указом крымские татары, походя были лишены права на свою нацию. О них написали: «граждане татарской национальности, ранее проживавшие в Крыму». С таким же успехом можно написать: «граждане татарской национальности, пока что проживающие в Венгрии». Верхом же подлейшего лицемерия явилось то, что указом, объявляющим политическую реабилитацию, навечно закреплено изгнание крымских татар из Крыма. И сделано подло, лживо, по-шулерски. Во второй части Указа сказано, что гражданам татарской национальности, ранее проживавшим в Крыму, разрешается проживать по всей территории Советского Союза, с учетом паспортных правил. А в паспортных правилах, как потом выяснилось, записано, что крымским татарам нельзя селиться в Крыму.

Крымские татары почувствовали подвох сразу, как только прочли Указ. Настораживало и упоминание о паспортном режиме и то, что изменниками их признали перед всем Советским Союзом, а снимают обвинение, публикуя Указ в местной прессе. В связи со всем этим крымские татары потребовали новой встречи с представителями Политбюро. И встреча состоялась. Политбюро послало на встречу тройку во главе с Андроповым, в составе генерального прокурора Руденко и министра внутренних дел Щелокова. Получалось: в составе комиссии только представители органов принуждения. Четвертый член комиссии — секретарь ПВС Георгадзе картину изменить не мог. Поэтому, как только все уселись, и Андропов намерился начать разговор, поднялся один из крымских татар и спросил: «Тов. Андропов! Вы здесь присутствуете как кандидат в члены Политбюро или как председатель КГБ?»

— А какая разница? — усмехнулся Андропов.

— Разница, — сказал крымский татарин. — Если Вы здесь, как председатель КГБ, мы разговаривать с Вами не будем. Поднимемся и уйдем.

— Ну, само собой понятно, я здесь по поручению Политбюро и от его имени.

Крымские татары остались. Разговор был лицемерный. Андропов и Щелоков утверждали, что упоминание о паспортных правилах не имеет никакого практического значения.

На естественный вопрос — почему же для русских и украинцев нет такого закона — ничего внятного не ответили.

В заключение представители крымских татар спросили, могут ли они собрать людей по определенным районам, чтобы рассказать о состоявшихся переговорах.

— Да, безусловно, — сказал Андропов. — Я дам указания на места выделить вам необходимые помещения и не препятствовать проведению собраний.

Это тоже была ложь. Местные власти получили указания: ни в коем случае не разрешать крымским татарам провести собрания. Поэтому в ответ на просьбы крымских татар, со ссылкой на Андропова, власти или уклонялись от ответа или оттягивали его — ничего определенного не отвечали. Тогда крымские татары в ультимативной форме сообщили властям, что если не дадут помещений, они соберутся на открытом воздухе, на площади Навои в Ташкенте, т. к. представители обязаны отчитаться перед народом. Власти помещения не дали, и крымские татары, съехавшиеся со всего Узбекистана, устроили на площади Навои большой митинг, который власти пытались разогнать. Были произведены задержания, но по требованию толпы, окружившей милицию, все были освобождены. Власти не рискнули на столкновение.

Таким образом, не только московские интеллектуалы, Украина, Литва, Ташкент открыто демонстрировали, что они не желают терпеть и дальше произвол. Но и власти, боясь идти на уступки, решили наступать. 1968 год пришел под знаком обоюдной активности — и правозащитников и властей. Разведывательные и партизанские бои отходили на второй план. Надвигалось встречное сражение. Оно началось, как я уже писал, со сражения за гласность в связи с судом над четверкой — Галансков, Гинзбург и др. Сражение было выиграно с большими моральными потерями для властей и с приобретением значительного числа союзников для нас. Мы сразу же после процесса попытались закрепить и развить наш успех. Каждый действовал соответственно своему разумению и возможностям. Мы с Костериным решили нанести удар престижу нашего партийно-государственного руководства на международной арене: написали письма в адрес готовящегося международного совещания коммунистических и рабочих партий. Почему был избран этот адресат?

Во— первых, советское руководство чрезвычайно чувствительно к международному общественному мнению. Значит простая публикация в иностранной прессе уже принесет плоды.

Во— вторых, открытое разоблачение произвола, творимого КПСС после 20 съезда, будет вынуждать «братские» партии требовать от КПСС изменения ее внутренней политики. В противном случае они компрометируют себя, саморазоблачаются, как сталинисты.

И наконец, в-третьих. Мы сами еще не оторвались от коммунизма. Верили в «настоящий» коммунизм и своими письмами хотели помочь его строительству и избавлению от «переродившихся» партийных вождей. И мы с Костериным написали аналогичные письма и отправили их адресату 13.2.68 г. В тот же день 12 чел., в том числе Петр Якир, Виктор Красин, Алексей Костерин, Сергей Писарев и я, послали Будапештскому совещанию телеграмму с просьбой выразить протест против беззаконных осуждений в СССР. Ни на письма, ни на телеграмму ответа не последовало, если не считать ответом то, что мое письмо оказалось подшитым в моем обвинительном деле. И это, несмотря на то, что я получил в марте уведомление о вручении письма. Но чудеса с моим письмом не закончились на этом.

Когда письмо мне предъявили, я спросил у следователя: «А на каком основании оно у Вас? Почему его изъяли. Ведь я писал в ЦК братской партии, а не в антисоветскую организацию».

— А у него содержание антисоветское.

— Откуда же Вы узнали содержание? Вскрыли письмо, нарушив тайну переписки?

И тогда мне был показан любопытный документ. Акт, составленный двумя работниками почты. В акте было указано, что при перемещении корреспонденции по транспортеру, упаковка моего письма была нарушена, и они, прочитав мое письмо, увидели, что оно антисоветское по содержанию и передали его в КГБ.

— А на каком основании они читали чужое письмо? — спросил я.

Следователь замялся, начал мямлить что-то невразумительное.

Я потребовал бумагу и написал заявление прокурору, чтобы он возбудил дело против двух почтовых служащих, нарушивших закон о сохранении тайны переписки. Но… заявления от сумасшедших не принимаются.

— От каких сумасшедших? — спросите Вы. — Ведь это же было во время следствия, когда никто сумасшедшим признать меня не мог.

— Верно! — отвечу я, когда это происходило (в июне 1969 г.), не было не только суда, но и экспертизы. Но… товарищу прокурору лучше известно, кто и когда становится сумасшедшим.

Однако чудеса с этим письмом не закончились и на этом. Оно было не одно. У него имелся двойник. И этого двойника я направил совещанию через ЦК Итальянской компартии. И он туда дошел, но на совещание не попал. А так как другое мое письмо, посланное непосредственно в ЦК КПИ и полученное там, оказалось тоже в моем следственном деле, то я, будучи в Италии в 1978 году потребовал от ЦК КПИ публичного объяснения этого чуда, но представитель ЦК в ответ понес околесицу, возмутившую зал. Он всячески изощрялся, пытаясь обойти суть вопроса. В конце концов был освистан и удалился с трибуны.

Так мы и наступали. Но противник тоже не сидел сложа руки. КГБ, очевидно, обеспокоила волна писем протеста, появление большого числа людей, начавших проявлять общественную активность. Этих людей начали вызывать для «советов» и «дружеских предупреждений». Вызывали и нас «ветеранов», так сказать. Машина запугивания работала с большой нагрузкой и с высоким темпом. Меня вызвали на Малую Лубянку 12 февраля 1968 года. Когда я проходил по коридорам, то видел довольно много явившихся по вызову юношей, которых то и дело вызывали в кабинеты.

Поводом для моего вызова послужило опубликование в журнале «Посев» от 5 сентября 1967 года материалов, которые, по заявлению редакции, присланы мною. Узнав о причине вызова, я сразу же заявил, что независимо от того, соответствует ли истине данное сообщение редакции или не соответствует, темы для разговоров с КГБ у меня нет, ибо публикация правдивых сведений, не являющихся государственной и военной тайной, в каком бы ни было органе печати, не представляет незаконного акта.

Сказанное выше я написал и в письме Андропову, которое отправил 19 февраля. В письме была описана вся эта беседа, с подчеркиванием беззаконности ее характера. Я писал, что такие вызовы низки в моральном отношении. Не имея законных оснований, КГБ использует страх перед этой организацией, который присущ еще многим людям. Тревогу переживает вызванный. С тревогой ждет его возвращения семья. По какому праву, — писал я, — вы врываетесь в частную жизнь советских граждан и топчетесь по их чувствам, нервам, переживаниям? И все это лишь для того, чтобы принудить «воспитуемых» отказаться от своих убеждений и принять тот строй мыслей и поведения, которые присущи вам самим.

Письмо подробно излагало весь ход беседы, особенно выделяя беззаконные требования и неразумные поступки собеседников из КГБ. Письма такого характера пользовались в то время чрезвычайно большим спросом в «самиздате». И нужно сказать, что спрос этот довольно основательно удовлетворялся. Если бы КГБ не был так забюрократизирован, то он бы не стал вызывать для бесед тех, кто может убедительно рассказать о беседе, ибо эти рассказы имели огромное воспитательное значение. Новые люди, которые еще сохраняли от прошлого страх перед КГБ, начинали чувствовать, что «не так страшен черт» и понимать, что выполнения законов можно требовать и от него, что на вызовы не по повестке или по повестке, не указывающей в качестве кого вызывается, можно и не ходить. Многие из таких рассказов писались остроумными людьми с выявлением смешного. А значение смеха всем понятно. Осмеянный КГБ — это уже не тот орган, перед которым «дрожь в коленках» появляется. Рассказы о беседах в КГБ были в то время многочисленны и сыграли огромную роль в преодолении страха и воспитании уважения к силе гласности и закона. На этом участке встречного сражения мы явно побеждали. И я, пуская свое письмо в самиздат, надеялся, что оно поможет новичкам. Именно в расчете на них я писал:

«Возглавляемый Вами орган государственной власти занят преимущественно войной с народом. Поэтому, несмотря на все усилия кинопропаганды и славословия со страниц официальной прессы, любовью народной этот орган не пользуется. Думаю, не только у меня возникают отнюдь не художественные ассоциации при виде монументального здания на Лубянке. Глядя на него, я не вижу ни его архитектурных особенностей, ни пустых тротуаров вокруг него. Мне представляются только тяжелые бронированные ворота с тыльной стороны здания, путанные проезды внутри двора, внутренняя тюрьма с моей одиночной камерой (№ 76) в ней и прогулочными металлическими клетками на крыше здания. А ведь немало и таких, кому видятся еще и подвалы этого здания с орудиями бесчеловечных пыток.

И никакое кино, никакая хвалебная литература не помогут до тех пор, пока эта организация будет продолжать войну с народом, до тех пор, пока не будут до конца разоблачены античеловеческие дела, творившиеся за этими стенами, до тех пор, пока камеры пыток и применявшиеся в них орудия не станут экспонатами музея, как казематы Петропавловки. До тех пор, пока это не сделано, нельзя верить ни одному слову тех, кто является наследниками, а может быть, и соучастниками ягод, ежовых, берий, абакумовых, меркуловых.

Возникает вопрос — зачем я Вам все это написал?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.