Глава пятая «ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ»
Глава пятая
«ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ»
Чтобы понять всю притягательную силу, всю художественную мощь «Песни песней», достаточно сказать, что к ее мотивам или к попытке ее перевода обращались такие русские поэты, как Г. Р. Державин, А. С. Пушкин, А. А. Фет, Л. А. Мей, К. М. Фофанов, В. Я. Брюсов, М. А. Волошин, Саша Черный…
И это — только в русской поэзии; вдобавок не считая бесчисленного множества поэтов ее второго и третьего эшелонов, которые также пытались соперничать с автором бессмертной поэмы или выразить свой восторг перед этим произведением.
Что касается еврейской религиозной философии, то она утверждает, что далеко не каждое поэтическое произведение можно назвать словом «шир» — «песня». «Песня» — это то, что рождается в состоянии запредельного вдохновения, в состоянии такого духовного порыва, когда человек или даже весь народ прорывается за материальные границы мира. А потому подлинная песня может быть обращена только к Творцу этого мира, проявлением желания слиться с ним.
Всего за человеческую историю, развивают эту мысль раввинистические авторитеты, суждено создать лишь десять подлинных песен.
Первую такую песню спел Адам, когда был прощен его грех с плодом с Древа познания добра и зла.
Вторая песня была сложена Моисеем и идущими за ним сынами Израиля во время чуда рассечения Чермного моря.
Третью песню израильтяне сложили, когда им был дан колодец в пустыне.
Четвертую песню — «Внимайте, Небеса…» — сложил Моисей перед смертью.
Пятая песня была сложена Иисусом Навином, когда по его просьбе остановилось Солнце.
Автором шестой песни стала пророчица Дебора (Двора), воспевшая победу над Сисрой.
Седьмая песня была сложена Ханой, когда Бог дал ей сына — будущего великого пророка Самуила.
Восьмая песня была сложена царем Давидом и, наконец, девятая превосходящая их все — царем Соломоном, отчего она и была названа «Песнь песней».
Десятая, последняя песня, гласит эта мифологема, будет создана в честь прихода Мессии. Точнее, она уже создана, но еще не открыта людям[122].
Надо заметить, что, судя по наблюдениям автора этой книги, большинство русскоговорящих читателей знакомы с «Песнью песней» не по ее библейскому тексту, а по уже упоминавшейся повести А. И. Куприна «Суламифь», опубликованной в 1908 году. Нельзя не признать, что, будучи сыном священника, Куприн был хорошо знаком как с Ветхим Заветом, так и с православной библеистикой, а через нее — и с еврейскими комментариями на «Песнь песней». Кроме того, писатель, по его собственному признанию в письме Батюшкову, проделал колоссальную работу по собиранию материалов для этой небольшой повести. Но следует сразу сказать, что история о любви утонченного и прекрасного царя Соломона к пастушке Суламифи от начала до конца является художественным вымыслом. Ни оригинальный текст «Песни песней», ни один из канонических переводов ее ни на церковнославянский, ни на современный русский язык не дает повода для такой трактовки. Вообще, трактовок у «Песни песней» за тысячелетия ее существования появилось великое множество, да и вопросов, связанных с ней, у библеистов тоже немало.
Главным из этих вопросов является вопрос: действительно ли «Песнь песней» была написана царем Соломоном или, по меньшей мере, могла ли быть им написана?
Споры по этому поводу не утихают и сегодня.
Сторонники версии, что «Песнь песней» была создана в X–IX веках до н. э., то есть в эпоху Соломона и, весьма вероятно, написана самим Соломоном, указывают на то, что она начинается с указания автора («Песнь песней Шеломо»); что в тексте упоминаются реалии и топонимы, характерные для той эпохи (например, город Фирца, в оригинальном произношении — Тирца, ставший столицей Израильского царства в IX веке до н. э.), наличие угаритских слов и т. д.
Ряд библеистов XIX века (Г. Грец, Р. Пфейфер, О. Эйсфельдт и др.) считали, что «Песнь песней» написана под влиянием эллинистической поэзии, и потому датировали ее едва ли не III–II веками до н. э. Однако эта версия выглядит необоснованной, хотя бы потому, что в тексте поэмы не просматривается никакого эллинистического влияния и уж тем более в нем не обнаруживаются какие-либо заимствования из древнегреческого.
Зато в нем есть пара-тройка заимствований из персидского и арамейского языков, и это позволило другой группе библеистов (У. Олбрайт, Р. Гордис, Г. Форер и др.) высказать предположение, что «Песнь песней» была написана вскоре после возвращения евреев из Вавилонского плена, то есть в середине V века дон. э.
Авторы этой версии, в свою очередь, выстраивают целую теорию о том, что Книга Песни песней Соломона, как и Книга Руфь («Книга Рут»), была создана в знак протеста против начатой Ездрой (Эзрой) и Неемией (Нехемией) борьбы со смешанными браками. Целью написания «Песни песней», утверждают они, было провозглашение любви как высшей жизненной ценности. Ценность эта «сильна как смерть» и потому стоит выше общественно-религиозных норм и традиций.
Проблема заключается в том, что и эта версия звучит совершенно бездоказательно. Мы не находим ей никакого подтверждения в тексте — в нем ни словом, ни намеком не говорится о том, что влюбленные являются детьми разных народов и что это каким-то образом препятствует их любви.
Куда более интересной и правдоподобной выглядит высказанная еще в Средние века рядом еврейских и христианских религиозных авторитетов, а затем поддержанная И. Г. Гердером и И. В. Гёте версия, что «Песнь песней» — это не что иное, как… сборник народных свадебных песен, истоки которых и в самом деле уходят в эпоху Соломона (так что он вполне мог быть автором части из них), но которые затем на протяжении столетий стихийно редактировались при исполнении и переписке. Косвенное подтверждение этой версии мы находим в талмудическом трактате «Сангедрин» (101 а), запрещающем исполнять «Песнь песней» в местах, где пьют вино. Сам этот запрет свидетельствует, что в древности такое исполнение было в порядке вещей, а вино у евреев принято было пить в первую очередь на свадьбах.
Есть версия и о том, что в «Песнь песней» вошли песнопения, которые девушки распевали в хороводах в День любви, приходящийся по еврейскому календарю на 15 ава (приблизительно середину августа), когда у еврейской молодежи было принято в белых одеждах (чтобы богатые не отличались от бедных) выходить в уже освобожденные от ягод виноградники в поисках суженых.
Любопытно, что и еврейские авторы раввин Н. 3. Раппопорт и Б. И. Камянов-Авни, и русский историк и переводчик И. М. Дьяконов в своих новых переводах «Песни песней» на русский язык, независимо друг от друга, сделали в тексте собственные ремарки по поводу того, какая часть текста поется, по их мнению, от имени невесты, какая от имени жениха, а какая — от имени хоров подружек и друзей новобрачных.
При этом И. М. Дьяконов подчеркивает, что слова «царь Соломон» и «царь» в «Песни песней» отнюдь не стоит понимать буквально. «Следует также заметить, — пишет он, — что имя „Соломон“ в „Песни песней“ нередко нарушает ритм и, возможно, вставлено в ряде случаев в ее текст позднее. Подобно тому как у нас в старину жених назывался „князем“, а невеста „княгиней“, как и по сей день в православном свадебном обряде над головами жениха и невесты держат венцы, напоминающие царские, так и в древней „Песни песней“ жених называется „царем Соломоном“; это величание не надо принимать буквально…
…Книга открывается свадебной песнью (1, 2–4); начиная с 3-й главы, почти все песни связаны со свадебным обрядом. В некоторых случаях мы позволили себе указать внизу страницы, к какой части свадебного обряда относится предположительно данная песня. Насколько мы можем судить (в подлиннике нет никаких ремарок), сами песни мыслятся как исполняемые четырьмя партиями — сольными партиями девушки и юноши и хоровыми партиями дружек и подруг. Иногда вся песня ведется одной партией, иногда сольная партия сменяется репликой другой стороны или хора…»[123]
Немалые споры идут и о том, что же представляет собой «Песнь песней» — целостное произведение или несколько разрозненных стихотворений. Так, ряд исследователей обращают внимание, что на арамейский «Песнь песней» была переведена как «Песни песней». Разница между двумя этими названиями существенная. Исходя из нее, был сделан вывод, что в начальном варианте это произведение, возможно, называлось «Шор аширим» — «Цепочка песен», то есть речь идет о своеобразном сборнике избранной любовной лирики царя Соломона.
Страстную отповедь такой версии дал в свое время Абрам Эфрос: «Из „Schir ha Shirim“ сделали „Schojr ha Shirim“, из „Песни песней“ — „Вязь песней“, антологию древнееврейской лирики за столетия; ветхий пергамент, с полустертыми, пусть и непонятными, но подлинно священными словами пытались подменить старым пакетом, из которого торчит тридцать сотенных кредиток. Такую критику „Песнь песней“ выдержала. Несмотря на все попытки разбить ее единство, она явственно оставалась целой и неразрывной…»[124]
Непреложная же истина заключается в том, что всех этих споров не было и в помине, если бы «Песнь песней» и в самом деле не была бы гениальным поэтическим творением, обладающим огромным эмоциональным воздействием на каждого своего читателя, независимо от языка перевода.
***
Как уже упоминалось выше, ряд исследователей, придерживающихся мнения, что «Песнь песней» и в самом деле написана царем Соломоном, считают, что последний рассказал в ней о той страсти, которая пробудилась в нем к Ависаге Сунамитянке. Эта юная красавица, которая на старости лет согревала царя Давида, но которую, согласно Библии, Давид так и «не познал» (или, по меньшей мере, не познал «обычным путем»), досталась Соломону в наследство от отца. Имя Шуламит, считают эти исследователи, образовалось в результате ошибки переписчика, заменившего «н» в слове «шунамит» («шунамитянка») на «л».
Не исключено даже, что это была не ошибка или описка, а намеренная поправка с целью возникновения созвучия имен героев поэмы: Шломо и Шуламит, «Цельный» и «Цельная». В таком звуковом и смысловом сочетании Он и Она предстают как неразрывное целое, как «истинная пара», предназначенная друг другу Свыше.
В то же время Раши в своем предисловии к комментарию к «Песни песней» представляет ее сюжет следующим образом: возлюбленный по каким-то причинам покинул героиню поэмы, хотя и не разлюбил ее. И вот в своих песнях она выражает тоску по нему, вспоминает счастливые мгновения их любви, а возлюбленный то ли в мечтах, то ли в письмах утешает ее и обещает вернуться.
Другой великий комментатор Писания Ибн Эзра[125] рассматривал «Песнь песней» как поэму о любви между юной девушкой и пастухом. Мальбим[126], в свою очередь, предлагал иную трактовку сюжета «Песни»: царь Соломон полюбил девушку, поместил ее во дворце и поручил своим служанкам, иерусалимским девушкам, опекать ее. Новая же возлюбленная Соломона была влюблена в пастуха, и в то же время обаяние Соломона не оставило ее равнодушной. Пять раз она убегала из дворца на пастбища; четыре раза подруги убеждали ее вернуться, но в пятый раз им это не удалось.
Однако думается, что тот, кто читал «Песнь песней» в оригинале, признает, что все эти объяснения выглядят натянуто. Никакой более-менее связный сюжет в ее стихах не просматривается, зато в них хоть отбавляй живого чувства, облеченных в слова тайных желаний души и тела.
Если следовать теории, что перед нами прежде всего свадебные песнопения, то «Песнь песней» начинается с обжигающего признания невесты в любви к жениху, в желании близости с ним:
Пусть сольются в поцелуе наши уста,
ибо любовь твоя слаще вина.
Благоуханны притирания твои,
само имя твое источает аромат, потому и влюбляются в тебя девушки.
Влеки меня за собой — побежим мы;
Приведи меня, Владыка мой, в Свои покои.
Будем радоваться и восторгаться мы,
воспевать любовь нашу, которая слаще вина,
любовь чистую.
(1:2–4)[127]
Вслед за этим невеста внезапно смущается; ей начинает казаться, что она недостаточно хороша для милого, и обращается к подругам:
Хоть от загара и черна я, дочери Иерусалима,
как шатры кедаров, но сойдет загар —
и снова я стану белокожей и прекрасной,
как белые ковры во дворце Шломо…
(1:5)
И затем она снова обращается к жениху:
Скажи мне, возлюбленный души моей,
где пасешь ты овец своих, где укладываешь на отдых в полдень?
Зачем мне искать тебя, пряна лицо под накидкой,
Обходя отары, что пасут твои друзья?
(1:7)
Это — первая странность в тексте: лицо под накидкой прятали обычно блудницы или женщины, пребывающие в трауре, и героиня почему-то явно боится, что ее примут либо за ту, либо за другую.
Но дальше уже следует реплика жениха, исполненная не меньшего восторга, чем песня невесты:
Если не знаешь ты, где найти меня, прекраснейшая из женщин,
Гони ягнят своих по овечьим тропам меж пастушьих стойбищ.
С кобылицей в колеснице фараоновой
сравню я тебя, подруга моя.
Красота твоих щек оттенена серьгами,
прекрасна шея твоя, украшенная ожерельями…
(1:8-10)
И завершается первая глава обменом комплиментами между влюбленными:
Он — Ей:
— Как прекрасна ты, подруга моя, как прекрасна!
Глаза твои чисты, как у голубки.
Она — Ему:
— Как ты прекрасен, возлюбленный мой, и приятен!
И сочной зеленью усыпано наше ложе.
Крыша приюта нашего — кроны кедров.
Стены — стволы кипарисов.
(1:15–17)
Во второй главе ток поэтического напряжения резко повышается; она более метафорична, но дело не столько в украшении текста метафорами, сколько в удивительно психологически точной передаче состояния влюбленности, и сам ритм текста, кажется, передает ритм биения сердец юноши и девушки, думающих друг о друге:
Она — Ему:
— Я — лилия Шарона, я тюльпан.
Он — Ей:
— Как тюльпан среди колючек,
подруга моя среди девушек…
(2:1–2)
И дальше:
Она — подругам:
— Привел он меня на пир любви,
на пир любви, которую излучают глаза его.
Подкрепите меня пирогами,
окружите мое ложе яблоками,
чей аромат освежает,
ибо я больна любовью…
(2:4–5)
Завершается вторая глава монологом влюбленной, разлученной с любимым, грезящей о встрече с ним, так что сама природа словно сопереживает этим грезам и помогает им:
…Заклинаю вас, дочери Иерусалима,
газелями и степными ланями:
не мешайте влюбленной,
не тревожьте ее, когда она грезит…
…Воскликнул возлюбленный мой, обращаясь ко мне:
«Встань, подруга моя, красавица моя, и иди за мною!
Вот уже и прошла зима, дожди прошли, отшумели;
цветами покрылась земля, настало время певчих птиц,
и голос горлицы слышен в стране нашей;
ветви смоковницы — в завязи плодов,
и на благоухающих лозах появились ягоды.
Встань, подруга моя, красавица моя, и иди за мною!..»
«Не могу я сейчас пойти за тобой, — отвечаю я, — ибо велели нам:
„Ловите шакалов и их детенышей, портящих виноградники, —
Ведь появились на лозах ягоды“».
Возлюбленный мой принадлежит мне, а я — ему;
он ненадолго покинул меня, чтобы пасти отары свои среди тюльпанов…
(2:7-16)
Наконец, только в третьей главе после очередной «арии» невесты и славословий в ее адрес подруг в тексте возникает имя царя Соломона, но из него вовсе не следует, что он и есть избранник героини поэмы. Фигура царя скорее выступает здесь как символ могущества, богатства, красоты, страсти — словом, всего того, с чем связывается обычное человеческое счастье. Героиня не влюблена в Соломона, а отождествляет своего возлюбленного с ним:
Она вместе с подругами:
— Вот ложе Шломо; вокруг него —
шестьдесят отборных воинов Израиля.
Все они владеют мечом, испытаны в битвах;
меч — у бедра каждого;
ночью охраняют они царя от опасности.
Свадебный балдахин построил себе царь Шломо
из кедров ливанских.
Колонны его — из серебра, ковры в нем расшиты золотом,
сиденья там покрыты пурпурной тканью;
любовью дочерей Иерусалима к их повелителю
напоен сам воздух в нем.
Пойдите и поглядите, дочери Сиона, на царя Шломо в венце,
которым мать увенчала его в день свадьбы —
день, когда сердце его наполнилось радостью.
(3:7-11)
Следующая, четвертая глава уже целиком строится на изысканных метафорах и сравнениях, достаточно характерных для народа, живущего скотоводством и земледелием. Эротическое напряжение в ней усиливается, слова и сравнения становятся все более откровенными. Суть этой главы состоит в том, что, несмотря на всю силу влечения, влюбленные пока, до брака, остаются запретны и недоступны друг для друга. Сама эта недоступность лишь еще больше усиливает их страсть:
Он — Ей:
— Как прекрасна ты, подруга моя, как прекрасна!
Подобна голубке ты!
Волосы твои, скрепленные гребнем, струятся,
как стадо коз, сбегающих с гор Гильада.
Зубы твои белы, как белоснежная шерсть овец
из отборной отары после купания;
подобно овцам этим, зубы твои — один к одному,
и ни малейшего нет в них изъяна…
…Шея твоя подобна башне Давида —
Лучшему творению зодчих.
Подвески ожерелий на ней — словно множество
висящих на башне щитов и колчанов героев.
Груди твои — как две юные лани, лани-близнецы,
пасущиеся среди тюльпанов…
…Речи твои сладки, невеста, как сотовый мед;
молоко и мед под языком твоим.
И запах одежды твоей — как запах деревьев ливанских.
Недоступна ты, сестричка моя, невеста, как райский сад,
недоступна, как текущий под землей источник,
как влага в запертом колодце.
(4:1-12)
В пятой главе герой поэмы обращается поочередно то к невесте, то к друзьям, призывая их есть и пить на этом пиру допьяна, а невеста рассказывает подругам свои потаенные сны о любимом, один из которых исполнен подлинного драматизма:
…Помню, как душа моя рвалась к нему,
когда он обращался ко мне,
а теперь я искала его и не находила,
звала его, а он не откликался.
Повстречались мне стражники, обходившие город;
избили меня, изранили,
шаль сорвали с меня
стражи стен городских.
Заклинаю вас, дочери Иерусалима:
если вы встретите возлюбленного моего,
скажите ему, что я больна любовью.
(5:6–8)
В этот момент звучат резонные вопросы «девичьего хора»: «Чем возлюбленный твой отличается от других, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный твой отличается от других, что ты так заклинаешь нас?» (Песн. 5:9).
И героиня отвечает, полная уверенности в том, что ее избраннику нет подобного во всем мире: «Белолиц мой возлюбленный и румян; не найти подобного ему и среди десятков тысяч…» (Песн. 5:10).
Большую часть шестой главы составляет гимн героя поэмы в честь любимой, которая для него не сравнима ни с одной из самых прекрасных жен и наложниц царя:
Шестьдесят цариц у царя и восемьдесят наложниц,
и девушкам в стране нет числа.
Но ты — единственная голубка моя непорочная:
одна ты уродилась такою у матери своей,
сокровище ты родившей тебя.
Видя тебя, восхищаются тобой девушки,
царицы и наложницы восхваляют тебя…
(6:8–9)
В седьмой главе впервые возникает имя героини «Песни песней» — Суламифь (Шуламит), но, возникнув, тут же словно забывается. В этой главе многие уже использованные ранее метафоры повторяются, но наряду с ними возникают новые, изысканные и дерзкие одновременно; эротизм достигает своего пика; ни Он, ни Она не скрывают своего желания слиться в любовном соитии:
Он — Ей:
— …Пупок твой — круглая чаша,
да не иссякнет в ней хмельной напиток нашей любви!
Твой живот плодоносный —
холмик пшеничных семян на току,
окруженный тюльпанами…
…Стан твой строен, как пальма;
Груди твои — виноградные гроздья.
Мечтаю я: взобраться бы мне на пальму,
ухватиться бы за ветви ее,
и пусть будут груди твои гроздьями винограда в моих ладонях,
яблочный аромат твоего дыхания обвеет меня!..
Она — Ему:
— …Я принадлежу возлюбленному моему, и я желанна ему…
Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле,
проведем ночь среди киперов…
…Уже благоухают цветы смоковницы,
и у входа в шалаш наш много разных сладких плодов —
нового урожая и прошлогоднего:
все я для тебя сберегла, мой возлюбленный…
(7:3-14)
Заключительная восьмая глава как бы распадается на две части. Первая из них представляет собой поистине гениальный гимн любви:
Запечатлей меня в сердце своем, не разлучайся со мной,
как не расстаешься ты с перстнем на пальце своем;
ибо всевластна, как смерть, любовь,
жестока, как преисподняя, ревность;
стрелы любви — лучи палящие пламени все пожирающего.
Ливни не в силах загасить любовь,
И речные потоки не зальют ее.
Если бы захотел человек прибрести любовь
ценой всех богатств дома своего —
он был бы отвергнут с презрением.
(8:6–7)
Но во второй части снова возникает Соломон и промелькнувший ранее мотив виноградника, который поставили братья сторожить героиню, и затем уже в финале опять звучит любовная тема:
Подруги:
Виноградник был у Шломо в плодородной долине,
отдал он виноградник тот сторожам на откуп;
каждый приносил ему долю от выручки за
плоды —
тысячу монет серебряных.
Она — подругам:
— А мой виноградник передо мною.
Пусть получает Шломо свою тысячу, а двести — его сторожа.
Он — Ей:
— Обитающая в садах! Хотят друзья мои услышать голос твой, позволь и мне внимать ему.
Она — Ему:
— Беги ко мне, возлюбленный мой, как газель или юная лань,
по вершинам благоухающим!
(8:11–14)
Раши утверждает, что в этих строчках виноградник снова предстает как символ богатства Соломона, но героиня не завидует царю, так как ее виноградник — это ее красота, а пришедшая к ней любовь выше любых земных богатств.
Художественная мощь, поэтическая гениальность текста «Песни песней» не вызывают сомнений. Именно поэтому до сих пор ни на один язык нет равноценного перевода данного произведения, хотя в различных странах в разное время за него брались подлинно выдающиеся поэты. Чтобы читатель понял трудности, связанные с таким переводом, приведем транскрипцию лишь двух первых строк «Песни песней»:
Шир хаширим ашер ле-Шломо:
ишкани минешикот пи-ху…
Понятно, что необычайная красота фразы «Песни песней Шеломо»: «О, пусть он целует меня поцелуями уст своих!..» во многом связана не только с ее ритмом и содержанием, но и шестикратной аллитерацией «ш». Для того чтобы передать всю красоту этих строк, необходимо как виртуозно владеть поэтической техникой, так и обладать знанием языка оригинала. Но переводчиков, обладавших сразу двумя этими качествами, было немного. К числу их принадлежал оставшийся неизвестным русский переводчик XVI века, прекрасно ощущавший все величие текста, с которым ему пришлось работать. Любопытно, что при переводе он решил первую строку «Песни песней» дать в почти оригинальном звучании, а во второй передать ее звукопись:
Ширь гаширим аширли Шломо.
Рекше: Песни Песнем иже к Соломону.
Лобжи мя от лобзаниа усть твоих, яко
Благо любости твоа паче вина…[128]
Но вместе с тем на текст «Песни песней» можно посмотреть совершенно иначе, на нечто куда большее, чем «просто» гениальную поэму — так, как на протяжении вот уже как минимум двух тысячелетий смотрят на него еврейские и некоторые христианские мистики.
***
«Когда строительство Святого Храма было завершено и небесные и земные сферы, наконец, объединились в одно целое, тогда вдохновение пришло к царю Шломо и он создал Песнь Песней. Священный Храм был повторением небесного Святого Храма. С самого дня сотворения мира не было веселья большего на земле пред лицом Всевышнего, да святится Его имя, чем в тот день, когда был построен Святой Храм на Земле», — говорит книга «Зоар», основа основ каббалы — еврейского мистического учения.
Итак, согласно традиционному еврейскому взгляду, «Песнь песней» была написана в день завершения строительства Храма; она — порождение того восторга, который испытал царь Соломон, увидев, чем завершилось его начинание. И величие этой песни было достойно величия Храма.
Столп талмудической учености, рабби Акива идет еще дальше: он утверждает, что день тот был велик именно созданием «Песни песней», а не завершением строительства Храма, то есть ставит «Песнь песней» выше Храма! Сама эта позиция проистекает из глубокого убеждения еврейских мистиков, что «Песнь песней» ни в коем случае нельзя понимать буквально, как поэму о земной любви мужчины и женщины. Каждое ее слово, с этой точки зрения, исполнено глубочайшего мистического смысла, каждое ее слово пронизано высшей святостью. Общий смысл «Песни песней» отражает взаимоотношения между еврейским народом и Богом, которые изначально уподоблялись отношению между мужем и женой, а сам завет еврейского народа с Всевышним — брачному договору.
Вот как разъяснял такую трактовку «Песни песней» замечательный русский писатель Василий Розанов: «Иегова есть „супруг Израиля“, когда-то давший ему, как жених, в „вено“ землю Ханаанскую и затем все время мучивший „невесту и жену“ приступами яростного ревнования. В этом суть всех пророчеств, сплетающих нежность ласк и обещаний с угрозами за возможную измену… „Давала мять сосцы свои чужеплеменникам“; „раскидывала ноги по дорогам и блудила, а не была со Мною“… Весь пресловутый „моно-теизм“ евреев есть „едино-мужие“, верность „одному мужу“, какою Авраам поклялся при завете Богу за себя и за потомство („семя“) свое…
В этом — смысл тысячи слов, обещаний, нежности. Или — гремящих, невероятных угроз, „если будут мять сосцы у тебя другие“ (то есть не „Аз, Бог твой“). В этом отношении „Песнь песней“ есть символ или иносказание любви Божьей к человеку, любви человека к Богу… В „Песни песней“ говорится о Соломоне и Суламифи; в то же время тут говорится о каждом израильтянине и израильтянке; это книга постоянного семейного чтения в собрании всей семьи, в вечер с пятницы на субботу, в то же время это и песнь о завете между Богом и человеком. Светы переливаются, тени волнуются, сумрак сходит на землю: лица неразличимы, очерк фигур неясен… Да и не нужно, не хочется этого. Но восточные ноздри широко раскрыты, нервные, восприимчивые, утонченно чувствующие: все „говорится“ ароматом, и даже шепот, неясный, мглистый, невнятный — почти ненужное здесь дополнение. „Кто тут? Я ли, мы ли? Соломон, Суламифь? Или Бог и Царица-Саббатон ныне в субботу сходятся в каждую еврейскую хижину? Вежды слипаются, разум неясен… и не хочется различить. Не хочется ответить… Все — слилось, и все — едино… Единое в Едином, одна для одного, один для одной“. „Монотеизм“, — шепчут ученые. „Не проходите мимо, не вспугните любовь“, — поправляет „Песнь песней“.
Только раз удалось это человечеству… И нельзя поправить, нельзя переиначить ничего в „Песни песней“… Пусть же поется она, вечная, без переложений и без подражаний…»[129]
Насчет «книги постоянного семейного чтения» Василий Розанов, конечно, несколько погорячился, но в целом написанное им, безусловно, верно. В ряде еврейских общин принято читать «Песнь песней» в синагоге накануне субботы, причем начало и окончание ее чтения сопровождается специальными благословениями, позволяющими хотя бы частично понять значение этого произведения в мировоззренческой системе иудаизма.
Вот как звучит благословение по окончании чтения:
«Властелин миров! Да будет воля Твоя Бог, Бог наш и Бог отцов наших, чтобы в заслугу „Песни песней“, которую мы прочли и которая — Святая Святых, в заслугу ее строф, в заслугу ее строк, в заслугу ее букв, в заслугу ее огласовок[130], в заслугу ее скрытого смысла и святых тайн, чистых и великих, что заключены в ней, да будет час этот часом милосердия; часом, когда Ты прислушиваешься и внимаешь нашим молитвам и очищаешь нас. И да предстанет перед Тобой наше чтение „Песни песней“ так, как будто познали мы все ее тайны, великие и дивные, что запечатаны и закрыты в ней; и да достигнут души наши места вечного, словно сделали мы все, что возлагалось на нас сделать в этом воплощении, и во всех других воплощениях, и во время пребывания меж мирами, и да удостоимся мы мира грядущего со всеми праведниками. И да исполнятся все пожелания сердца нашего, которые к добру, и да будет направлено сердце наше, и слова уст наших, и помыслы наши, и деяния рук наших на служение Тебе. И пошли благословение, удачу и пропитание всем делам рук наших. И возроди нас из пепла, из унижения нашего подними нас и возврати Шхину свою в Святой город Твой как можно скорее, в наши дни. Амейн!»[131]
Согласитесь, что с этой точки зрения весь текст «Песни песней» воспринимается иначе. Та же пятая глава вдруг начинает звучать как жалоба еврейского народа на своих притеснителей и на то, что Господь не откликается на его зов, хотя Его народ всей душой стремится к Нему:
Помню, как душа моя рвалась к Нему,
когда Он обращался ко мне,
а теперь я искала Его — и не находила,
звала Его, а Он не откликался.
Повстречались мне стражники, обходившие город,
избили меня, изранили,
шаль сорвали с меня
стражи стен городских…
И следующий за этим вопрос «подруг» превращается в вопрос о том, почему, несмотря на все происходящие с ним потрясения, народ Израиля остается верен своему Богу:
Подруги — Ей:
— Чем Возлюбленный твой отличается от других, прекраснейшая из женщин?..
Она — подругам:
— Белолиц мой возлюбленный и румян,
не найти подобного ему и среди десятков тысяч…
Как уже наверняка догадался читатель, за тысячелетия существования иудаизма в таком ключе было написано бесчисленное множество комментариев к «Песни песней». Представляя их квинтэссенцию, один из крупнейших еврейских религиозных философов наших дней раввин Адин Штейнзальц писал: «Персонажи „Песни песней“ — это одновременно и индивидуальности, и сообщества; песнь земна и в то же время возвышенно духовна. С одной стороны, это — поэма о романтических взаимоотношениях влюбленных, которые теряют и вновь обретают друг друга. Но это также и песнь о любви в более глубоком смысле этого слова — о неразрывной связи Израиля с его Богом. Это песнь о любви и преданности, об изгнании и об избавлении, об ошибках и о покаянии. Еще один смысловой пласт — взаимоотношения души с ее Источником; в таком понимании песнь эта — о томлении души, разлученной со Всевышним, о том, как она ищет Его и молит о восстановлении прежней связи. А на еще одном, четвертом, самом, возможно, высоком уровне — это песнь об отношениях Создателя со всем сотворенным, Его бесконечной сути Эйн Соф — со Шхиной, эманацией Бога в мироздании»[132].
И далее:
«Отсутствие у „Песни песней“ начала и конца говорит о том, что эта история относится не к определенному отрезку времени в прошлом или будущем. Она, скорее, — в настоящем, современна каждому и потому актуальна для всех. И хотя некоторые соотносимые с ней события действительно имели место в прошлом (как, например, исход из Египта на смысловом уровне „народ Израиля — Всевышний“), это означает не только то, что ключевые моменты прошлого свежи в народной памяти, — наряду с этим можно утверждать следующее: происшедшее когда-то воссоздается как в настоящем, так и в будущем, — то, что случилось три тысячи лет тому назад, воспроизводится в сегодняшней действительности или найдет воплощение в грядущем. Иными словами, времена сменяют друг друга, но „Песнь песней“ остается неизменной на каждом из исторических этапов, сюжет ее „прокручивается“ бессчетное число раз»[133].
Завершая этот разговор о «Песни песней», автор считает себя не вправе не упомянуть еще две версии ее происхождения, решительно отвергаемые как религиозными авторитетами, так и серьезными учеными, но, тем не менее, весьма любопытные.
Согласно первой из них, «Песнь песней» была и в самом деле написана Соломоном в канун Праздника обновления Храма, но написана не в честь этого события, а в честь… своей свадьбы с египетской принцессой. Эта поэма, по данной версии, — свадебный подарок царя молодой жене. Восемь дней продолжалась их свадьба — и каждый день на пиру исполнялась одна из глав. Таким образом, эта версия основана на предположении, что брак с дочерью фараона все же был для Соломона чем-то большим, чем просто политическим браком.
И наконец, вторая, уж совершенно романтическая версия также приписывает авторство «Песни песней» Соломону, но утверждает, что она отразила… тоску царя по подлинной, искренней любви, которую ему так и не дано было познать. Все его женщины, как казалось Соломону, любили его за его славу, богатство, власть; в их ласках так и чувствовалась расчетливость блудниц. Ему же хотелось иной, идеальной возлюбленной — и ее образ глубоко по-человечески несчастный монарх и воссоздал в великой поэме.
Впрочем, согласитесь, не так уж и важно, как и для чего была написана «Песнь песней» и является царь Соломон ее автором или нет. В любом случае она неразрывно связана в сознании человечества с его именем, и, пока оно существует, все новые и новые поколения будут открывать для себя и по-разному понимать эти вечные прекрасные слова:
Запечатлей меня в сердце своем, не разлучайся со мной,
как не расстаешься ты с перстнем на пальце своем;
ибо всевластна, как смерть, любовь,
жестока, как преисподняя, ревность…
…Я принадлежу моему другу, а мой друг — мне…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.