История коммуниста последнего поколения и некоторые размышления об обаянии красного идеала

История коммуниста последнего поколения

и некоторые размышления об обаянии красного идеала

Игнатий Валерьянович С. - заведующий отделом обкома партии, 54 года

Из разговора с бывшим помощником первого секретаря обкома партии.

«Зачем вам эта история? Не хочу говорить! Зачем? Все свалили на коммунистов… Натравили на нас народ… Семнадцатый год… По знакомому сценарию… Еще один семнадцатый год… У нас директора керамического завода рабочие на тачке вывезли за ворота. Горлопанили. Били стекла. Забыли, что дальше в этом сценарии, в следующем действии: брат пойдет на брата, сын на отца… История повторяется… Те же действующие лица…

Сажусь в такси.

— Скоро коммунистов бить будем? — спрашивает у меня водитель.

— Так это же снова кровь?

— А без крови у нас ничего не получится. Я сначала бы всех коммунистов перестрелял. А потом брокеров и спекулянтов. И сжег бы эти ларьки!!

Музыка играет. Хорошие сигареты. И ведь стрелял бы! Стрелял!

Вот она — родина Пугачева и Стеньки Разина… Нравится кровь пустить… За справедливость! Только, когда дым рассеется, увидят, что брат убивал брата. А вы говорите — народ. Народ сам о себе сказал, что из него — и дубина, и икона.

Не хочу отвечать на ваши вопросы! Не буду! Зачем вам эта история? Он, как и я, из тех, кого вы собираетесь судить… Устроить Нюрнберг… Кричат на улицах: „Довели страну! Разорили! Преступная партия! Кровью залили…“ Хотят судить живых и мертвых… В столице бьют, сваливают памятники днем, принародно, а у нас, в провинции, тайком, ночью. Памятники Марксу, Ленину… Рассказывают, рабочие стащили Ленина на железном тросе вниз и кукишей ему надавали. Ночью валят… Как воры… Зачем? Проститесь с большевизмом честно. Наука принесла человечеству куда более неисчислимые бедствия. Давайте тогда истребим ученых! Предадим анафеме отцов атомной бомбы… Марксизм, как любая великая идея, дал своих мучеников и своих негодяев. В этом „красная религия“ похожа на все другие религии.

Кто я сейчас? Обыкновенный школьный учитель. Преподаю историю. По старым учебникам… Новые еще не написаны… Уходит одна мифология, приходит другая. Никаких идеалов… Я уже не говорю об идеалах… Никаких идей…

Зачем вам эта история? Эта нелепая смерть… Необъяснимая…

Вы думаете, что сегодня не опасно быть искренним? Что изменилось? Во всем обвинили коммунистов. Их нет у власти. И что изменилось? Пришли демократы — и скорее к той же кормушке, к рогу изобилия… Теперь вы поняли, что не в коммунистах дело? А в кормушке… А там все строго по рангу… Как еще и при Сталине… Об этом ходило немало партийных легенд… Например, как при Сталине заведующим секторами ЦК разносили чай с бутербродами, а лекторам — только чай. Но потом ввели должности заместителя заведующего сектором. И вот в управлении делами долго думали: как быть? Кончилось тем, что заму стали подавать чай без бутерброда, но на белой салфетке. Идеальная вечная схема: сначала пью простой чай и мечтаю о чае на белой салфетке, получив чай на белой салфетке, хочу чай с бутербродом. Кто вам сказал, что Сталин умер? Вы что — человека измените? Винят идею… При чем здесь идея? Великая идея… Человек виноват… Он ничуть не изменился со времен старого Рима и древнего Иерусалима. Человек историей не живет… Идеей не живет: родился, влюбился, женился, машину купил, дом построил. Кого-то ревнует, кому-то завидует, чего-то все время хочет. Мы об идее говорим, об этом принято у нас говорить, но мы ею не живем. Вот у меня болеет дочь… У нее лучевая болезнь… У девочки… Я этим живу… Кого-то жена бросила… Никто идеей не живет, только сумасшедшие. Наивные. Я встречал таких, но среди партийных профессионалов их не было. Я боюсь быть искренним… Я боюсь за свою семью, за детей. К моей дочке, она учится в пятом классе, подошли на перемене одноклассники.

— Мы с тобой не будем дружить. Твой папа в обкоме партии работал.

— Мой папа хороший.

— Хороший папа не мог там работать. Мы вчера на митинге были.

Я прошу родителей: никогда не берите детей на митинги! Или вы хотите новых Гаврошей и Павликов Морозовых? Только по другую сторону баррикад…

У коммунистов моего поколения оставалось мало общего с Павкой Корчагиным. Я так думаю, что у нас было три поколения коммунистов: первое — профессиональные революционеры, с портфелями и револьверами, эти хотели развести определенный тип людей, а от остальных избавиться; второе — самые искренние, честные, они выросли после Октября, когда идея еще была молодая, сильная, и они верили в коммунизм, их в тридцать седьмом в лагерях уничтожили; и третье, последнее, — это мы, служащие партии, клерки. Мы просто работали. Это была хорошая работа. Никто об идее никогда не говорил, относились к ней как к обряду. Существовал такой обряд — светлое будущее. Без него нельзя было выйти на трибуну, подняться на сцену, вынести красное знамя. Мы понимали, что человек идеей не живет, но она должна существовать, светить с высоты. Идея оставляет человека в истории. А у нас была великая идея! Без идеи мы — кто? Говорящая глина?

Как, скажите, без светлого будущего мне приходить каждый день в школу? В класс…

Я не узнаю лица людей на улице… Они поменялись… Они поменялись очень быстро, стремительно. И они мне не нравятся… Мне не нравятся разговоры моих учеников о курсе доллара и немецкой марки…

И ваши вопросы мне не нравятся… Зачем вам эта история?»

Через несколько часов он сам разыскал меня в гостинице.

«И все-таки зачем вам эта история? Хотите порадовать обывателя? Не каждый день коммунисты кончают самоубийством… Тем более работник обкома партии… Обыватель будет в восторге! История повторяется… Советую перечитать „Окаянные дни“ Ивана Бунина. Многие места из этой книги я наизусть знаю. Совпадает! Все совпадает! Мы вернулись на семьдесят лет назад… Вот, например, это место: „Помню старика-рабочего у ворот дома, где были прежде „Одесские новости“, в первый день водворения большевиков. Вдруг выскочила из-под ворот орава мальчишек с кипами только что отпечатанных „Известий“ и с криком: „На одесских буржуев наложена контрибуция в 500 миллионов!“. Рабочий захрипел, захлебнулся от ярости и злорадства: „Мало! Мало!““

Узнаете?! Как будто на наших сегодняшних улицах подслушано и записано…

Вы за этим приехали? Написать, как коммунисты сегодня выбрасываются с восьмого этажа? (Молчит.) Простите… (Порывается уйти, но остается.) Это была простая и необъяснимая смерть… Понятная и непонятная… Я близко знал его и чувствую свою ответственность за версию, с которой вы отсюда уедете. Одни, я догадываюсь, отмолчатся, открестившись от своего „коммунистического прошлого“, — таких нынче большинство, другие расскажут понаслышке, придуманное. Это сейчас, через семьдесят лет, мы читаем воспоминания о Колчаке, Деникине и пытаемся их понять… А тогда — проклятья и свист над могилами… Улюлюканье… Я — историк, я об этом думаю… Мы обречены на возвращение. Прокляв чужие могилы, умираем, чтобы то же самое повторили над нашими… Вы же помните, как уходил из своего президентского кабинета Горбачев? Его толкали в плечи. Барабанили! Как все радовались, когда покончил с собой Пуго! Самое страшное, что с нами произошло, — мы перестали бояться смерти. Мне когда-то старый священник, которого я, с новеньким университетским дипломом, убеждал, что Бога нет, тянул Бога за бороду на землю, мне этот священник рассказал анекдот.

Революция… В одном углу церкви пьют, гуляют красноармейцы, а в другом — их кони жуют овес и мочатся. Дьячок бежит к настоятелю:

— Батюшка, что они творят в святом храме?

— Это не страшно. Эти постоят и уйдут. Страшно будет, когда их внуки вырастут…

У великой идеи две жизни: чистая — в уме, в книгах, и вторая, земная жизнь, жизнь в реальности. В Кремле сидели кремлевские мечтатели и о мировой революции думали, а в церкви красноармейцы пили, гуляли и их кони мочились. Идея прекрасная! Но что вы с человеком сделаете? Человек не изменился со времен старого Рима…

Зачем вам эта история? Разве кто-нибудь может понять смерть? Мы с ним в последние дни много разговаривали. Но ведь самое главное произошло потом, после него…

Ну, для начала я вам скажу, что это был типичный партработник. Система отбора партийных кадров жестко регламентировалась. Доходило до смешного. Ветеринар, например, мог стать вторым секретарем райкома партии, а врач-терапевт нет, потому что в аппарат брали только производственников, техническую интеллигенцию. Гуманитарии не ценились, им не доверяли, они всегда были как бы на подозрении. Это сейчас драматурги и переводчики, младшие научные сотрудники могут править страной, а в те времена это было дело партийных профессионалов. Секретарем по идеологии обычно была женщина. Ее сажали во все президиумы, в центре. Но почему — женщина? Сугубо для украшения… Как на плакате… Я вам уже говорил, что существовал обряд… Обряд светлого будущего… Обряд власти… Но технократизм, конечно, накладывал отпечаток. Мысль, что народ может выйти на улицы, казалась невероятной. Может ли бунтовать тюрьма? Может ли бунтовать армия? Мне сейчас тоже непонятно, чем питалась эта наша уверенность.

Да, так вот, он был типичный партработник, ему больше всего нравилось брежневское время. Он мог вынести вопрос на бюро обкома, на секретариат… Написать постановление… Засекретить документ… Положить под сукно… Выполнить любую команду… Но в его голове не могла родиться ни одна идея, потому что он — по своей природе — только исполнитель, как был когда-то инженером на заводе, так им и остался. Прикажут — сделает, доложит. А началась перестройка… По телевизору выступал Горбачев и обещал народу демократию… Народ выходил на центральную площадь города и требовал то хлеба, то свободы, то мяса, то курева… Такого народа никто из нас не знал… Мы привыкли к организованным майским колоннам…

Он отвечал в обкоме партии за науку и культуру… И вот этот человек приходил ко мне в кабинет и спрашивал: надо ли ему читать „Дети Арбата“ Анатолия Рыбакова? И что отвечать, если на встрече в техникуме или в институте у него спросят о Солженицыне? Какая на этот счет поступила команда сверху? Грянули такие дни, когда для него ничего не было страшнее, чем выехать куда-нибудь с докладом, встретиться с людьми. Он приходил с утра на работу и сидел, не выходил из своего кабинета. Он боялся телефонных звонков… Они требовали мгновенных решений, его вмешательства: в школе забастовали учителя, в театре молодой режиссер репетирует запрещенную пьесу… Вышли на митинг старики — жертвы сталинских репрессий… По-моему, военные — это были единственные люди, которых он еще как-то понимал. Система координат тут совпадала…

О чем мы беседовали? Я был намного моложе, но даже не это, а то, что я находился как бы вблизи власти, его ко мне притягивало. И то, что я был молодой, значит, я был ближе к тому, что происходило на улице, я только что из той жизни пришел сюда. Меня взяли на работу в обком из областной газеты. „Вот вы — молодые“, — начинал он. Молодые, значит, ответственные за то, что происходит, переворачивается. Он говорил о твердой руке, о порядке, о том, что все разваливается. Других вопросов он себе не задавал. Он никогда не читал Маркса, впрочем, как и я. В вузах мы когда-то все это пролистали перед экзаменами. Маркса и Ленина я стал читать сейчас, когда сносят памятники им, тащат на свалку…

Я его видел в тот день… За несколько минут, как он выпрыгнул… Выхожу в коридор: он ходит без пиджака, открыта дверь в туалет, а там окна настежь… Виновато как-то улыбнулся мне… Пиджак висит на дверной ручке… Мелькнуло: почему он здесь, на восьмом этаже, вроде его никто не вызывал? На восьмом этаже находился кабинет первого секретаря обкома партии, сюда или вызывали, или приглашали. Представить, чтобы кто-то просто так поднялся туда и гулял, невозможно. Никто даже из своих работников не заходил, кроме меня, его помощника, и секретаря-машинистки. Мы находились рядом, наши кабинеты. Существовал этикет, который не нарушался. Краем сознания пробежала мысль: вроде никто его не вызывал… Я забрал в приемной отпечатанные странички (как раз писал доклад первому секретарю) и вернулся к себе. Через несколько минут слышу крики в коридоре…

Недавно я где-то прочел, что раб вспоминает не только плети и цепи, которыми он был прикован к галерам, но и красоту моря, и соленый ветер в лицо… К чему это я? Это уже о другом… Или нет? О том же. В университете я думал о себе, что я независим. В армии словил себя на мысли, что счастлив стоять в строю по стойке „смирно“ и появилось желание стрелять… Это уже о другом… Это уже чувства, эмоции… А вам нужны факты…

Он пришел в тот день на работу в старом костюме… В старых ботинках… Я после думал, что он же шел и представлял, как будет это делать… Вот эту последовательность: где, как, когда? Открыть, подняться, ступить… Кто бы мог подумать, что он окажется на это способным? Послушник по своей природе… Он нарушил все правила игры…

Заведующий отделом обкома партии — номенклатура ЦК. И вдруг он бросается с восьмого этажа, разбивается насмерть… Это все равно что идти на марше и ухитриться повеситься. Был переполох. Недоумение. Приезжали комиссии…

Я могу пересказать вам текст наших объяснительных записок, даже с сохранением стиля партийных документов, я их немало в свое время написал. Что-то вроде того, что нескольким работникам обкома партии было предложено подыскать другую работу в связи с тем реформированием партии, которое происходит в стране. В числе их был и Игнатий С. Имелись варианты: должность директора кинотеатра или начальника „Союзпечати“, преподавательская работа в сельхозакадемии. И так далее. В служебной бумаге излагалась служебная правда… В ней не было наших разговоров и его растерянности, непонимания того, что совершается вокруг. Он служит партии, как он считал, верой и правдой, ни разу не ослушался, всегда находился под рукой, наготове, и вдруг она его изгоняет. Она его предает. Иначе как предательство он это оценить не мог. Он же был такой, каким партия хотела, каким она его слепила и укротила, он стал ее атомом, ее живой клеткой. Ему нравилась эта большая, беспощадная машина. Однажды он мне признался, что мечтал быть военным, но не прошел по конкурсу в военное училище.

Как этот человек взбунтовался? Этот послушник. Я до сих пор понять не могу. Он всегда делал то, что ему прикажут…

У него была красивая жена. Бухгалтер в стройтресте. Двое сыновей. Он получил для каждого квартиру. Купил им машины. Да, это все было, и он это все умел — взять, получить, позвонить, попросить, нажать, выбить. Казенная дача… Продуктовый заказ в обкомовском буфете… Но не из-за этого со стометровой высоты — на камень! Не из-за сырокопченой колбасы и икры…

Его изгнали, его предали… Он не мог с этим примириться…

Было еще одно обстоятельство. Домашнее. Интимное. Я не уверен, что имею право приоткрывать его. Но если без имени… Инкогнито… Когда жена узнала, что он уходит из обкома, пригрозила: „Забирай свою старую мать! Вези назад в деревню! Мне надоело из-под нее горшки таскать…“. Мать тяжело болела… Он попросил в обкоме машину, и шофер рассказывал, как они отвозили в деревню его больную мать. Проедут десять километров:

— Стой! Поворачивай назад.

Выйдет. Покурит.

— Едем дальше.

Оставил он мать в старой, холодной хате. На чужих людей. Плакал. Просил. Это он, к кому вся деревня приезжала за справедливостью?! Это он, кто был — власть.

Человек сломался. Я думаю, он окончательно сломался там, в машине, когда он сидел в кабине, а полупарализованная мать лежала в кузове, в кабину она не вошла. Все в жизни перемешано: сырокопченая колбаса, икра, власть и смерть. Я не пытаюсь вызвать у вас сочувствие. Это наша сумасшедшая, безумная наша жизнь… По Библии человек живет не при капитализме, не при социализме, а на земле. Я должен объяснить эту жизнь своим ученикам…

Театр абсурда! Самое главное случилось потом, после него… Через несколько месяцев мы все искали другую работу. Партия, которая к моменту ее закрытия насчитывала тринадцать миллионов членов, перестала существовать в один день. Мне позвонили утром: „Обком закрывают. У нас два часа, чтобы забрать свои вещи“. Взвившаяся толпа у здания обкома… Крики и оскорбления… Заставили открыть портфель… Вывернуть карманы и снять пальто… Кабинеты опечатывала комиссия: какой-то слесарь, неудачливый журналист, мать пятерых детей… Ее я запомнил по митингам, она всегда выступала и рассказывала, что живет в многосемейном бараке, с пятью маленькими детьми, требовала квартиру… В моем кабинете все перевернули, исчезла пепельница и зажигалка… К слову сказать, через год я встретил ту женщину, спросил: „Получили ли вы квартиру?“. Она погрозила кулаком в сторону здания бывшего обкома партии: „И эти подлецы меня обманули!“. Первый секретарь обкома сейчас — замдиректора совхоза, он хороший инженер. Второй секретарь — директор кинотеатра… Я учитель… Никто не чувствует себя палачом… Все чувствуют себя жертвами… И внизу и наверху… Всех предали… Кто? Одни говорят, что идея нас предала… Другие — что мы ее предали…

Все идет по знакомому сценарию… Вы человека не измените… И без усилий системы человек хочет исчезнуть в массе. Кажется, это слова Оруэлла. Когда человек в массе, он невидим, но он бессмертен. Социализм заставлял человека жить в истории, творить историю… Он сплачивал, соединял одним действием, одним направлением движения. Великая идея подчинила хаос… Она светила с высоты, пусть недосягаемая, и даже лучше, что недосягаемая. Народ чувствовал себя в истории, что он совершает историческое действие, что он при чем-то великом присутствует… Подобное чувство он испытывал еще только в войну… А что вы ему дадите? Сытую жизнь? Благополучие? Они никогда не будут для нас конечной целью. Другой замес. Нам нужен трагический идеал. Был обряд — светлое будущее… И был этот трагический идеал… Вы его не растопчете. Не отберете. Он будет жить. Ну что ж, пишите. Сейчас все можно писать, и все пишут, а где литература? Где что-нибудь равное тому, что с нами происходит? Хотя бы вот одна его смерть… Эта смерть…»