Последнее явление белогвардейца
Последнее явление белогвардейца
В то время как леоновские пьесы шествовали по театрам Европы, а рецензиями на них можно было в два слоя уложить достойную площадь или, при иных обстоятельствах и в другие годы, сшить из них крепкое дело о «клеветничестве» и «пособничестве» — вот в это самое время Леонов в который раз размышлял: а стоит ли публиковать повесть “Evgenia Ivanovna”?
Крамолы в ней, на нынешний взгляд, немногим больше, чем в любом другом сочинении Леонида Леонова: внеидеологичные, злые каверзы обнаружить у него можно везде. Есть они и в “Evgenii Ivanovne” — хотя, быть может, их тут даже меньше, чем в «Барсуках» и тем более в «Воре».
Но дело в том, что “Evgenia Ivanovna” — по всем внешним признакам вообще не советская вещь. Бесконечно печальная, нежнейшая, пасторальная, словно бы написанная дождем на лобовом автомобильном стекле повесть: нужно быть очень глухим, чтобы не услышать тихой музыки этой прозы, раздающейся будто бы откуда-то из под теплой земли.
В “Evgenii Ivanovne” хоть и поднимались в который раз главные леоновские темы, все равно сочинение это казалось каким-то немыслимым и непорочным для тех лет. Да и для наших дней тоже…
А тогда Леонов боялся за повесть, как за живого и близкого человека. «Опубликовать — это все равно что Евгению Ивановну мою, нагую, выпустить на площадь, на всеобщее рассмотрение…» — так вот говорил.
Советовался в который раз с женою, Татьяной Михайловной, и вроде бы в конце концов решились на публикацию.
Зимой 1963-го в Москву из Лондона приехала уже упоминавшаяся нами выше Мария Игнатьевна Будберг, любимая женщина Горького (и, кстати, Герберта Уэллса; а также же двойной агент советской и английской разведок, о чем, впрочем, Леонов знать никак не мог).
Устроили встречу Будберг и Леонова. Специально для Марии Игнатьевны и ее гостей Леонов выступил с чтением повести. Все были очарованы.
Леонов отдельно поинтересовался у Марии Игнатьевны, нет ли ошибок в описании одного из главных героев — английского ученого, его привычек, речи. Будберг сделала две или три незначительные поправки… Позже именно она блестяще переведет леоновскую повесть для английского издания (отчего-то забыв вставить в текст посвящение Татьяне Михайловне Леоновой — чего Леонид Максимович очень долго не мог простить Будберг; хотя и у Будберг могли быть свои обиды — она, к примеру, могла помнить, как тогда у Горького Леонов избежал ее… женского внимания).
В марте 1963 года Леонов позвонил Вадиму Кожевникову, редактору журнала «Знамя»:
— Есть одна вещь для публикации. Повесть. Если нужна — приезжай.
Кожевников прибыл в компании со своим заместителем, Людмилой Скорино, попили чаю, забрали повесть.
Прочтя, Кожевников тоже задумался: он уже понервничал в свое время с «Русским лесом», когда несколько томительных месяцев не знал, снимут ли ему голову за публикацию романа или оставят поносить. А тут Леонов подсунул повесть про белогвардейца и его жену, эмигрировавшую за рубеж в Гражданскую и вышедшую замуж за иностранца. Что это еще такое, в конце концов, ни в какие ворота…
В начале лета Леоновы поехали в Крым — и повесть забрали у ничего так и не решившего Кожевникова.
Еще раз перечли ее, десять раз посоветовались, перекрестились — и в августе вернули в журнал.
Вскоре и Кожевников наконец решился на публикацию: “Evgenia Ivanovna” вышла в октябрьском номере.
С 12 по 15 ноября 1963 года Леонов сам читал ее на центральном радио.
…За полтора месяца до нового, 1964-го, на радио пришло несколько сотен благодарных писем! Такой пронзительной прозы и на столь болезненную тему никто и не ожидал услышать.
Несмотря на то что во всех изданиях повести начало работы над ней датируется 1938 годом, задумана она была несколько раньше.
В августе 1928 года Леонов путешествовал по ВоенноГрузинской дороге, он тогда как раз писал «Белую ночь» — и много размышлял о белом офицерстве. В те дни, кажется, впервые пришла Леонову мысль проследить путь выброшенного из России белогвардейца, решившего вернуться домой. «А что было бы, если бы я…»
Как-то они сидели с Тицианом Табидзе и его женой в духане «Симпатия», а через стол от них в одиночестве коротал время «поношенного обличья человек» — как его потом определил Леонов.
Человек был в крагах и в помятой шляпе, «которой, — вспоминал Леонов, — не хватало только положенного перышка для сходства с тирольской. Было непонятно, как он попал сюда».
В октябре 1934 года Леонов снова был в Грузии и на празднестве Алавердоба среди сотен людей вдруг увидел даже не этого человека, а некую схожую, мучительно напоминающую его тень. «…Это был запал к созданию Стратонова», — признается потом писатель. Возможно, предположим мы, и Глеба Протоклитова тоже, над образом которого он работал в том же 1934 году.
Стратонов — последний белый офицер, описанный Леоновым. В фамилии его заключено латинское “stratum” — страта, слой — в данном случае слой людей, выброшенных вон.
В отличие от сильного и гордого Протоклитова Стратонов не просто «из бывших» — он натурально бывший человек. Усталый, проигравший свою душу, лишенный всего, кроме родины.
Сюжет повести несложен: в Гражданскую, в 1920 году, провинциальная девушка Женя уходит вместе со своим женихом, молодым офицериком Стратоновым, за рубежи.
«Матери благословили их в дорогу и всё пытались навязать по сундучку с прижизненным наследством. Молодые бежали в наемной бричке, добытой по кулачному праву эвакуации. Брачная ночь состоялась в степи под открытым небом. Первый снег кружился в потемках, лошадь стояла смирно, нераспряженная, пахло прелой ботвой с баштана. Бесшумная пятерня нашаривала в степи беглецов, и этот смертный трепет умножал ненасытность Стратонова. У Жени озябли коленки…»
Через полгода Стратонов бросит ее одну в Константинополе. Женя (она же — Evgenia Ivanovna), перебравшаяся в Париж, уверенная в гибели мужа и сама находящаяся на грани самоубийства, случайно знакомится с английским археологом по фамилии Пикеринг.
«Слава Пикеринга, литератора и лектора, не уступала его известности искателя сокровищ, а ему всегда зловеще везло как в поисках их, так и в азартных играх вообще. Одна его лекция о мумифицированной пчеле из погребального венка принцессы Аменердис, полная эрудиции и поэтического блеска, обошла все школьные хрестоматии Запада, потому что знакомила с Египтом двадцать пятой династии полнее иной многотомной биографии».
Он берет ее к себе на должность секретаря в предстоящей поездке по Месопотамии. Прямо в путешествии они становятся мужем и женой.
Пикеринг предлагает молодой русской жене вернуться домой транзитом через Россию. Он на хорошем счету в СССР, и, вполне издевательски, Леонов объясняет почему: «…в одном газетном интервью перед самым отъездом в Малую Азию ученый отвел России почетную, хотя незавидную участь горючего, чуть ли не вязанки хвороста, в деле великого переплава одряхлевшего мира, однако советский корреспондент и за это поторопился внести британского археолога в немногочисленный пока актив влиятельных друзей Октябрьской революции».
Молодая семейная пара попадает в Тифлис, и здесь Женя неожиданно встречает Стратонова: выясняется, что он не погиб.
Тогда, из Константинополя, он бежал через границу домой. В Стратонова стреляли, но он выжил. Теперь вот работает гидом.
Стратонова роднит с Глебом Протоклитовым только одна, но очень важная деталь. Оба этих леоновских белогвардейца отчего-то говорят о Советской России — «моя», «наша», как будто жаждут ее присвоить, раствориться в ней, а не быть изгнанными из нее на пустой белый свет.
Стоит процитировать один из центральных монологов Стратонова, который никак не напоминает привычные белогвардейские речи в советской литературе той поры.
«Хорошо… но разрешите по-русски: об этом трудно на иностранном диалекте, — волнуясь, начал Стратонов. — Великие светочи России давно пророчили ей особую, героическую, в смысле отсутствия европейского эгоизма, историческую миссию… которая долгое время служила темой яростных споров целых поколений у нас и поводом для юмора пошляков за границей. Между тем тут опасно скалить зубы… речь идет о стариннейшей и, главное, всеобщей людской потребности в мире, добре и правде, то есть об установлении на земле высшей человечности… условно назовем это мечтой о золотом или праведном веке. Не поблекшая от многих противоречивых толкований, осмеянная и преданная столько раз на протяжении столетий, она доныне теплится. <…> И вначале утоление этой ненасытной жажды было предоставлено доброй воле и отеческой совести государей, духовенства и вообще старших лиц, но потом, ввиду разочарований и задержек, младшие сами попытались сдвинуть дело с мертвой точки. Я веду к тому, что все прежние революции надо рассматривать лишь как разведку боем: генеральная битва начинается здесь и завтра. Вы сейчас увидите, почему и что именно объединяет нас в этой стране сегодня».
И чуть ниже он добавляет про «огромную Россию, взвалившую на свои плечи предсказанный ей подвиг. В сущности, это всё тот же путь к звездам, но в отличие от прежних — окольных, — через небо, здесь предполагается двинуть туда кратчайшим земным маршрутом, сквозь гору и напрямки».
Казалось бы, какого черта бывший белогвардеец излагает теорию революции, оправдывает и объясняет ее: неужели ж для этого не нашлось других уст? Но для Леонова только такой расклад является самым правильным.
Однако в отличие от Протоклитова Стратонов помимо весьма сомнительного греха своего белогвардейства несет в душе иной, действительно тяжкий, грех. И тяжесть этого греха отменяет и рассеивает всю его истовую веру в Россию и русский, через революцию, путь к небу.
«…Когда союзники России покинули ее в беде, — произносит голосом Стратонова свой очередной монолог едва ли не сам Леонов, — я вынужден был временно уйти за границу… пока не решил вернуться домой, приносить посильную пользу отечеству… пусть даже на осушке болот! Для этого мне пришлось защемить в себе душу, предать свою мечту, даже совершить подлый поступок, воспоминание о котором сжигает меня доныне…»
Стратонов, да, бросил свою женщину, одну, на чужбине — и чего бы он теперь ни говорил о будущем родины своей, понятно одно: на небо, даже самым «кратчайшим маршрутом», не попадешь, такой грех за собой волоча.
Не себя ли корил Леонов в том, что не просто оставил в Архангельске отца — помочь он ему в 1920-м ничем не мог, — а в том, что оставил его могилу без присмотра и за несколько десятилетий суровой и страшной русской жизни так и не добрался туда?
Что до философии всей повести, то она, по сути, страшна. Стратонов, вернувшийся на родину, словно притянутый непреодолимой магнитной силой, — одновременно бросает слабую женщину и тем самым растаптывает себя.
Женя, родину покинувшая, — зачинает ребенка именно в тот недолгий визит в Страну Советскую, но, вернувшись в Англию, умирает. Послеродовым осложнением объясняют ее смерть медики, но все чуть сложнее.
Русская родина, по Леонову, не отпускает от себя ни одно честное свое дитя и, кажется, питает себя их душами, жизнями их.
О том и повесть.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.