Леонов уходит в сад
Леонов уходит в сад
У публициста Виктора Кожемяко был знакомый, в 1990-е годы неожиданно рассказавший, что его мать едва не вышла замуж за писателя Леонида Леонова. Дело было, кажется, в 1921 году. Будто бы девушка захотела венчаться, а начинающий литератор наотрез отказался. Так и расстались.
Кожемяко пошел к Леонову, спросил, правда ли.
Тот ответил, что девушку, да, помнит.
— А не поженились в самом деле из-за того, что вы не захотели венчаться?
— Э, нет, тут совсем другое, — ответил Леонов. — Сейчас я вам расскажу. Я действительно как раз из Красной армии только что демобилизовался. Устроился учеником к слесарю и поселился у него на чердаке. Там и спальня, и кабинет, и мастерская. А с Марусей мы тогда стали встречаться. Маруся ее звали.
— Однажды, — вспоминал Леонов, — попала она в чердачное обиталище в разгар работы и увидела мои руки. Черные. В масле, заскорузлые. И, знаете, отшатнулась, и глаза у нее стали растерянные. Испугалась моих рук! Ну про какое венчание после этого мог быть разговор?
История любопытная, истинность ее не докажет уже никто, но вот про то, что руки у Леонова были черные, заскорузлые, в масле, рабочие, — это правда.
Вообще о руках его — проржавленных, пропитанных землей и вместе с тем удивительно красивых, гуттаперчевых, с длинными, как у пианиста, изгибающимися назад до самой кисти пальцами, с огромными, трудовыми ладонями — говорили почти все мемуаристы, видевшие Леонова.
Он относится к тому редкому на Руси типу писателей, которые помимо пера умели в руках держать едва ли не любой другой инструмент и при иных обстоятельствах могли бы успешно заниматься чем угодно.
Рабочие навыки Леонова — это не толстовские, барские по сути муки то с сохой, то с иглой — это, напротив, врожденное, крестьянское умение заниматься любым мужицким трудом.
И не только мужицким.
Как мы знаем, Леонов был профессиональным резчиком по дереву. Делал шкафы, которые, как сказал один современник, могли соревноваться с дворцовыми. Мог бы стать отменным художником: сохранившиеся этюды и графика Леонова, сделанные в молодости, тому порукой. Профессиональный фотограф, автор десятков фоторабот, опубликованных в газетах и журналах, он потом освоил еще и видеокамеру и во время путешествия в Азию снял собственный документальный фильм «Леса Индии».
Кроме как на артиллериста в школе прапорщиков, Леонов больше ни на кого не учился; зато самолично и на приличном уровне выучил английский, закрепил изучаемый еще в гимназии французский, не говоря о латыни, которую понимал свободно. Овладел несколькими музыкальными инструментами, а в юности еще, напомним, и пел в Московском сводном гимназическом хоре.
Близкий знакомый Леонова, искусствовед Владимир Десятников вспоминал, что Леонов был необыкновенно одарен на любую работу. На террасе у Леонова, пишет Десятников, «…находилась компактная слесарная и электромастерская. Леонов точил по дереву и металлу на токарном станке, думаю, не хуже, чем царь Пётр Великий».
Мемуарист уверяет, что у Леонова были технические изобретения, на которые он при желании получил бы авторские свидетельства.
Подобно своим белогвардейцам, Леонов мог быть мастером на любой, доступной мыслящему человеку работе: врачом, шахматистом или, в конце концов, гидом по любым святым либо таинственным местам — с его-то энциклопедической памятью и несусветными знаниями в самых разных областях.
Ломоносовский тип! Мужик, рожденный богатой и щедрой землей.
Очень точно записал как-то Корней Чуковский в дневнике: «Я часто встречаюсь с Леонидом Леоновым — и любуюсь его великолепным характером. Это сильный человек — отлично вооруженный для жизни. <…> У него золотые руки: он умеет делать абажуры, столы, стулья, он лепит из глины портреты, он сделал себе великолепную зажигалку из меди, у него много станков, инструментов, и стоит только посмотреть, как он держит в руках какие-нибудь семена или ягоды, чтобы понять, что он — великий садовод».
О леоновском участке, интересно рифмуя его вид с характером Леонида Максимовича, вспоминал и Константин Федин: «Вечером смотрел леоновский сад. Ботаники дивятся его разнообразию, он и правда хорош, несмотря на прихотливость. Богат, пышен, красочен, и все в нем редкостно, не похоже на наши дачные русские сады — он словно чужеземец. В планировке весь писательский характер Леонова — ходишь по дорожкам, и все как будто новое, а вместе с тем будто крутишься по лабиринту и возвращаешься назад».
Необходимое для полноцветья в саду — поддоны, стеклянные колпаки, специальное освещение и утепление — все это Леонов тоже сделал своими руками, с учетом климата и характера десятков растений.
Сад собирали понемногу, саженец за саженцем.
«Из Сибири приехали кедры, прихватив с собой кандык и лилию кудреватую, — говорит Наталия Леонидовна, — с горных ручьев Канады — экзотический пельтифиллум, с Камчатки — лизихитон и симпокарпус вонючий».
Хороший знакомый Леонова, директор Ботанического сада Академии наук Николай Цицын, поделился спорами джеферсонии, рододендронов, американских сортов алого пиона.
Всего Наталия Леонова насчитала более ста пятидесяти наименований растений, прижившихся в леоновском саду, — но она далеко не все учла и установила.
Вообще у него приживалось, вовремя цвело и пышно росло всё: привезенное хоть из Азии, хоть из Америки, хоть из любого уголка России.
В своем саду он был волшебник.
Владимир Чивилихин еще при жизни Леонова рассказывал:
«Леонида Максимовича ничем нельзя удивить. Однажды мы с Владимиром Солоухиным заехали к нему, вернувшись из Олепина. Там, у родного дома Солоухина, мы обобрали созревший урожай невежинской рябины и, помню, взялись рассказывать Леонову, какое восхитительное варенье, какие настойки получаются из этого редкого сорта русской ягоды, выведенного в прошлом веке на Владимировщине. Хозяин послушал нас, послушал и пригласил в сад. “Вот, смотрите! Вот, а вот еще”, — приговаривал он. Рябины у него оказалось более десятка сортов — и невежинская, и черноплодная, и какие-то еще с черными, сине-сизыми, вишневыми ягодами, а под конец показал совершенно неожиданное: небольшое рябиновое деревце бережно держало на тонких веточках белоснежные кисти плодов.
Привез как-то я в Переделкино из своего жалкого звенигородского питомничка несколько молодых кедров, веймутовых сосен, пообещал сибирскую пихту, но оказалось, что всё это у Леонова есть.
— Ну, а багульник? — спросил я.
— Семья родендронов у меня большая, — засмеялся Леонов.
— А саранка есть?
— Конечно, идемте глянем.
— Бадан? Облепиха? — называл я сибирские эндемики. — Кандык?
Всё это у него было. Может быть, женьшеня все же нет? Леонид Максимович подвел меня под сень густого дерева, где из мягкой лесной подстилки выступали три стрельчатых стебля с зеленым ажурным венцом. Мне хотелось отблагодарить Леонова за несколько редких растений, которые он подарил мне, но как? И все же мне однажды удалось обрадовать его — с гольцов Алтая привез я три живых экземпляра “золотого корня”, не уступающего по своим свойствам женьшеню».
Зимой Леонов прикармливал тех птиц, что добирались до Переделкина или зимовали там. Гости часто заставали Леонова за наблюдением пернатых у кормушек, которые сам он и мастерил, давая волю фантазии.
В крупных емкостях Леонов разводил живность: всевозможных рыб, лягушек; а может, и еще какие потайные звери таились в саду, скажем, детеныш-нос-хоботом, навроде Бурыги.
Чуковский однажды заглянул к Леонову без предупреждения и обнаружил, как тот бормочет и даже негромко зазывает возле воды, а к нему, кивая головами по-над поверхностью, сплылись рыбы, едва руки не целующие своему хозяину, лягушки же не квакают, а воркуют в тон Леониду Максимовичу. На плечах у Леонова сидели птицы, неподалеку расположились совсем не пугливые белки.
— Боже ты мой! — так и всплеснул руками Корней Иванович, видя еще и ежей, сбирающихся к ногам Леонова. — Я сейчас детей приведу со всего Переделкина взглянуть на эти чудеса! Боже ты мой!
— Да вы что! — как застигнутый врасплох ведун, зашипел Леонов в ответ. — Да что вы! Не надо никого ни в коем случае! И сами идите-ка пока, соседушка! Так, так, да. До свидания. Идите-идите…
«Прекрасная память, — продолжает дочь Леонова, — помогала отцу сохранять огромный объем знаний о растениях: их происхождение, подробности о необходимом для нормального развития климате.
Мою неспособность запоминать латинские названия он считал несовместимым с увлечением садом».
Леонов вообще был за введение латыни в школе, считал, что это дисциплинирует интеллект и сознание. Сам он в этом смысле обладал удивительными способностями.
Известна одна история, случившаяся в декабре 1963 года в Японии. Едва ли не в каждой мировой столице Леонов сразу шел в ботанический сад, так поступил и в Токио. Надо сказать, что в то время Леонов в Японии стал писателем едва ли не культовым. В 1953 году там вышло «Нашествие», первая его книга на японском языке, показавшаяся близкой читателю Страны восходящего солнца своим самурайским духом. Следом перевели «Русский лес», и этот роман на какое-то время обрел популярность почти всенародную. После первого издания его в 1955 году роман переиздавали в 1958-м, 1959-м, 1960-м, 1961-м… Япония была не социалистической страной — и переводили, а тем более переиздавали там лишь то, что действительно пользовалось интересом и спросом. В декабре 1963-го, когда Леонов попал в Японию в составе писательской делегации, готовилось уже шестое издание «Русского леса» и переводился роман «Вор».
В Ботаническом саду Токио Леонов разговорился садоводом по поводу одного растения. Леонид Максимович назвал его Pancratium speciosum, что означает панкрациум прекрасный: есть такое вечнозеленое чудо с крупной луковицей бежево-коричневого цвета, с оттянутой шейкой, родом с Антильских островов.
— Леонид Максимович ошибается, — ответил японский садовод, — это не Pancratium speciosum, а Pancratium illiricum! — он имел в виду панкрациум иллирийский, внешне, прямо скажем, несколько напоминающий первый.
— Нет, — мягко сказал Леонов, — это “Pancratium speciosum”.
Садовод обиделся и принес японскую ботаническую энциклопедию с изображением цветка.
— Это всё равно Pancratium speciosum, врет энциклопедия, — сказал Леонов, и тут, как сам вспоминал, впервые увидел, как японец бледнеет, не веря ушам своим.
— Такого не может быть, — сказал японец шепотом.
— Энциклопедия японская? — спросил Леонов.
— Нет, перевод с американского издания, — ответил садовод.
— А оно есть у вас? Принесите, пожалуйста.
Сходили за американским изданием и уже издалека, приближаясь к русскому писателю, начали, чуть кланяясь, извиняться: да, в их японский справочник прокралась ошибка!
Схожая история случилась в Англии, где Леонов заглянул в Ботанический сад Кью. Старый садовник поначалу объяснялся с гостем из Страны Советов безо всякого энтузиазма, пока тот не остановился возле коллекции орхидей и не поинтересовался: «А где у вас анектохилюсы?» Тут садовник, отступив на шаг, сделал почтительный поклон и, указывая на некую полупотайную дверь, сказал: «Прошу вас, сэр!» Надо ли говорить, что дальнейшее их общение было обоюдно восхищенным.
В сентябре 1967 года Леонов был в Канаде, посетил Ботанический сад в Монреале, и там тоже сбежались все сотрудники, подивиться на русского писателя, который всё знал обо всем и своими вопросами ставил в тупик местных специалистов.
Наталия Леонова перечисляет на русском и на латыни, какие замечательные растения жили вокруг отца, его заботливыми руками взращенные:
«Есть, например, в переделкинском саду горянка — эпимедиум (Epimedium) с кружевными кистями мелких цветов на фоне вздрагивающих от ветра легких листьев. Нельзя не согласиться с тем, что название говорит о воздушном изяществе. И русское и латинское названия клопогона — цимицифуга (Cimicifuga) звучат с математической жесткостью, прямолинейностью, и это вполне справедливо. Растение обладает удивительной графичностью. <…>
Под круглым стриженым тисом пышно разрастается папоротник, легкий, весь состоящий из плавно изогнутых линий, похожий на пришельца из мира эльфов и фей, и название его — Onoclea sensibilis. Оноклея не зря получила свое нежно звучащее имя — чувствительная. Зато ненавидимый садоводами сорняк — осока так и живет всю жизнь под кличкой, похожей на окрик, — карекс (Сагех)!
Цветы симплокарпуса вонючего вылезают из земли весной самыми первыми. Но, главное, они похожи на странную зверушку, старичка или деда-лесовика, но только не на цветок. Вот и название говорит об экзотичности — симплокарпус фоетидус (Symplocarpus foetidus)».
«…Некоторые посетители сада, — вспоминал Чивилихин о Леонове, — с трудом удерживаются от улыбки, когда он с гордостью показывает какой-нибудь жалкий листочек, называет его латинское имя-отчество и восклицает:
— Это драгоценность! Из Чили. Редчайшая вещь. Просто нет цены.
Между тем комментарии эти бывают очень интересными. Вот мы идем по саду мимо сибирского уголка участка “стихийного” леса, мимо зарослей сахалинский гречихи и бересклета. Среди камней — невзрачный плоский бутон свежей зелени.
— Живет! — удивленно-радостно замечает Леонов и опускается на колени. — С югославского высокогорья. Много лет, знаете, мечтал, а когда приехал в Белград, спрашиваю у одного ученого: “Нельзя ли добыть… (тут латынь)?” — “Трудно добраться сейчас, — отвечает. — Но у меня есть в гербарии, года два назад привез, могу подарить”. — “Жаль, говорю, я не составляю гербарии, мне надо живое”. — “А вы привезите, дайте ему земли и воды, тогда посмотрите!” И вот представляете — правда ожило! Какая жажда жизни!»
«К числу папиных любимцев относился дикий пион из Крыма, — продолжает дочь. — Скромное растение украшали круглые листья, покрытые голубоватым налетом. Мои попытки развести этот пион семенами оставались безрезультатны, и я неоднократно просила отца поделиться со мной, дать отводок, кусок корневища. Он отказывался: боялся повредить материнский куст. Вот тут-то и случилось неожиданное — в толпе нарциссов возле моего крыльца появился круглый голубой листок. О, как я лелеяла его! А когда на третий год распустился крупный розовый цветок, позвала отца: “Ну-ка, Леонид Максимович, познакомься с новым жителем!” Он чуть было не заподозрил меня в неблаговидном поступке — тайном похищении куска корневища, что неудивительно: птицы не склевывают семена пиона, а разум отказывался верить в самостоятельное путешествие по саду крошечного алого семечка. Папа с удивлением рассмотрел новоявленного пришельца, потом развел руками и сказал: “Чудо!”
За одним чудом следует другое. Много лет назад, когда я начала увлекаться садом, отец привез молодую яблоньку, и мы вместе посадили ее под моим окном. В центре — яблонька, вокруг нее нарциссы. Неожиданно я обнаружила среди них растение, которое никто не высаживал. На следующий год опознала его — ирис. С трудом дождалась цветения. Но то, что на третий год распустилось, было не цветком, а явлением с большой буквы! Нечто огромное, душистое, редчайшей расцветки! Такие оттенки можно найти на полированной поверхности старинной мебели, в пламени красного дерева. Ничего подобного мне видеть не приходилось. Да и капризны ирисы — требуют дренажа и особой пышной почвы. Вот уж воистину: “Откуда ты, прелестное дитя?!”»
На такие чудеса леоновский сад богат до сих пор: каждый год то одно невиданное растение произрастет в негаданном месте, то другое, в неясной человеку шалости переберется через весь сад и распуститься там, где его не ждали.
Как тут Леонову было порой не взглянуть на мир взглядом языческим и древним!
Почти в каждом произведении Леонова есть тот или иной цветок: они бродят по страницам его — так же, как перелетавшие из романа в роман Набокова бабочки.
Но если бабочка у Набокова символизирует человеческую душу, то цветок Леонова означает отмирание человека, вместе со своей запутавшейся и уже не расцветающей душой.
Есть такой еще в ранних «Записях Ковякина…» пассаж, из письма главного героя к губернатору: «Слышал я, что оранжерейками вы на свободке изволили подзаняться. Это очень хорошо (то есть цветочки — хорошо!). Тем более что человек уже перестал быть цветком природы. Он уже более походит на самый фрукт, готовый упасть».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.