Глава 12 Диктатура

Глава 12

Диктатура

Но вернемся в 82 год. Перед Суллой стояла вполне очевидная задача — узаконить свое положение. Он продолжал оставаться проконсулом, что не давало ему права войти в Рим и вершить в нем дела по своему усмотрению.[1287] Конечно, можно было пренебречь юридическими условностями и исходить из элементарного перевеса сил — с его легионами никто не справился бы. Однако таким путем Сулла пойти не мог, ибо тем самым он признал бы незаконность своей власти. Сломив внешнее сопротивление, он не смог бы преодолеть внутреннее.

В конце концов победоносный полководец «порекомендовал» сенату избрать ввиду отсутствия консулов интеррекса. Patres отдали предпочтение принцепсу сената Валерию Флакку. Ожидали, что тот проведет выборы. Но случилось иное. Сулла, все еще, повидимому, не вернувшийся изпод Пренесте,[1288] обратился к нему с письмом. В нем говорилось следующее. По его мнению, было бы целесообразно вернуться к диктаторской форме правления, к которой в Риме не прибегали уже четыре столетия. Тот, кто удостоится избрания, будет править не какоето заранее определенное время, а столько, сколько потребуется для приведения дел в измученной междоусобицами Римской державе в должное состояние. В завершение автор без ложной скромности указывал, что именно он, по собственному мнению, был бы наиболее полезен Риму на этой должности (Аппиан. ТВ. I. 98. 459–460).[1289]

Возникает вопрос: почему Сулла говорит, будто диктатуру не вводили уже 400 лет? Ведь последний раз диктатора избирали за 120 лет до этого, на что и указывают в данном случае Беллей Патеркул (П. 28. 2) и Плутарх (Сулла. 33.1).[1290] Одни считают, что речь в письме шла не о четырех веках, а о четырех поколениях, по 30 лет каждое;[1291] другие думают, что подразумевается не последняя, а первая диктатура, которую действительно ввели в Риме примерно за 400 лет до того;[1292] а может, речь вообще шла о царской власти, павшей около 430 лет назад.[1293]

Повидимому, на самом деле Сулла вспомнил о совершенно особой форме правления, которая существовала в Риме всего один раз — о власти децемвиров. Эта была коллегия из десяти человек, которая должна была составить первый свод законов Республики (451–449 годы до н. э.). Она избиралась в двух составах, и члены второго состава отнюдь не спешили сложить с себя практически неограниченную власть. Однако в конце концов им пришлось уступить нажиму сената, а их главе, Аппию Клавдию, обвиненному в узурпации власти, — даже покончить с собой. Конечно, прибегать к самоубийству Сулла не собирался, а вот опыт децемвиров решил использовать. Но обо всем по порядку.

Валерий Флакк внес в комиции законопроект о назначении Луция Корнелия Суллы диктатором. Разумеется, возражений не последовало, и победитель Италии и Рима облекся высшей властью в государстве. Это произошло, как считается, в начале декабря 82 года.[1294]«Было постановлено, что он не несет никакой ответственности за все происшедшее, а на будущее получает полную власть карать смертью, лишать имущества, выводить колонии, основывать и разрушать города, отбирать царства и жаловать их, кому вздумается» (Плутарх. Сулла. 33. 1–2; Аппиан. ГВ. I. 97. 451). Раньше диктатора назначали для какойто определенной цели (что, впрочем, не воспрещало ему проявлять себя в любой сфере деятельности). Сулле же изначально поручалось, по сути, переустройство державы, а его должность называлась dictator legibus scribundis et rei publicae constituendae,[1295] то есть диктатор для издания законов и обустройства государства. Примерно так же называлась и магистратура древних децемвиров,[1296] которая имела и то преимущество, что не была ограничена сроком.[1297] Но диктатура, разумеется, больше устраивала Суллу — при ней не требовалось даже номинально делиться с властью с коллегами, что произошло бы при восстановлении комиссии децемвиров. Тем самым он совместил преимущества их должности с полномочиями диктатора.[1298] Это было безусловным новшеством, равно как и то, что Сулле придавалось 24 ликтора даже в пределах померия,[1299] тогда как его предшественников сопровождала такая свита только вне города, а в его черте — только 12 ликторов (Ливии. Периоха 89; Аппиан. ГВ. I. 100. 465).[1300]

Любопытно и еще одно обстоятельство. Обычно диктатора назначал консул по инициативе сената, а теперь все произошло подругому: предложение внес интеррекс, а соответствующее решение приняли комиции.[1301] Опять, как и в случае с введением проскрипций, Сулла действовал через народное собрание, а не через сенат, чей авторитет и власть он, казалось бы, восстанавливал, борясь с марианскими «тиранами». Очевидно, на поддержку patres ему рассчитывать не приходилось.[1302]

Казалось бы, не все ли равно, существовало ли сходство диктатуры Суллы с древним институтом децемвиров? Да и осознавал ли его сам Сулла? Думается, что осознавал, — он был весьма осведомлен о прошлом отечества. Кроме того, один из представителей его рода, Марк Корнелий Малугинский, входил во второй состав коллегии децемвиров, а историю своего рода диктатор тоже знал очень неплохо.[1303] Что же он хотел сказать намеками на децемвиров? Ответ прост: он давал понять, что Риму предстоят глубокие перемены. Ведь итогом деятельности децемвиров стали знаменитые Законы двенадцати таблиц — первый свод законов Римской республики. В нашем представлении конституция не вызывает особого пиетета, тем более в нашем отечестве. Но, вопервых, в древности это воспринималось иначе — недаром многие законодатели подчас почитались как величайшие мудрецы. А вовторых, речь в V веке до н. э. шла о первых законах, и апелляция к ним говорила о многом. Правда, сограждане могли не оценить глубины замысла Суллы, но важно было задать тональность. Да и содержание законов должно было сказать само за себя.

И еще. История любит парадоксы, насмешки, символические совпадения, которые подчас сливаются в одном и том же событии. Так случилось и сейчас. Инициатором избрания Суллы в диктаторы (пусть и формальным, но и форма много значит) стал Луций Валерий Флакк — коллега его злейшего врага Мария по шестому консулату. Он же был назначен помощником диктатора — начальником конницы (magister equitum).[1304]

Итак, Сулла достиг вершины власти. Теперь он добился своего — еще какиенибудь тридцать лет назад о его фамилии мало кто помнил, а теперь он распоряжается жизнью и смертью сограждан и подданных Республики. А гордые славными предками Сципионы, Лентулы, Торкваты, Павлы, Гальбы, Марцеллы и прочие затаились и разве что вздыхают о своем ушедшем в прошлое величии. Ныне настал его час, и именно он, Луций Корнелий Сулла, будет вершить судьбы обитаемого мира.

Настала пора заняться водворением конституционного порядка. Видимо, уже в декабре 82 года Сулла провел выборы консулов.[1305] Ими стали участник битвы при Коллинских воротах патриций Гней Корнелий Долабелла и малоизвестный представитель плебейского рода Марк Туллий Декула. Почему выбор Суллы пал на первого, понятно, но в отношении второго трудно сказать чтолибо определенное. Претуру получили племянник диктатора Секст Ноний Суфен — тот самый, что проиграл выборы плебейских трибунов в 88 году; Гней Корнелий Долабелла — кузен одного из консулов; Марк Минуций Терм, вскоре отправившийся в Азию. Предполагается, что преторами стали также Мамерк и Марк Лепиды, Квинт Лутаций Катул, Гай Папирий Карбон, Гай Клавдий Нерон.[1306] Все они, за исключением Нония Суфена, были людьми достаточно родовитыми.

Повидимому, именно во время этих выборов произошел один крайне неприятный инцидент. Квинт Лукреций Офелла, только что взявший Пренесте и потому пользовавшийся популярностью у многих сограждан, также выдвинул свою кандидатуру на консульскую должность. Однако прежде он не был даже квестором, что вопиющим образом противоречило традиции. Сулла не желал его победы, о чем дал ему знать. Но Лукреций, очевидно, был опьянен успехом под Пренесте и поддержкой римлян. Кроме того, почему он должен уступать совершенно незначительному Декуле? Во главе толпы сограждан кандидат уже прибыл на форум, но тут его убил посланный Суллой центурион (по некоторым данным — сенатор Луций Беллиен). Толпа схватила убийцу, но диктатор заявил, что тот действовал по его приказу, ибо Лукреций проявил непослушание. И в назидание рассказал басню: «Вши кусали земледельца, когда тот пахал. Два раза он оставлял плуг, снимал исподнее платье и очищал его. А когда вши снова начали его кусать, он, чтобы не приходилось ему прерывать работу, сжег платье. И я советую тем, кого дважды победил,[1307] не просить у меня в третий раз огня» (Аппиан. ТВ. I. 101. 471–472; Ливии. Периоха. 89; Плутарх. Сулла. 33. 5–6; Дион Кассий. XXXVII. 10. 2; Асконий. 7).[1308] Возразить было нечего — диктатор имел право убить кого угодно без суда и следствия, что и случилось.[1309]

Сулла приступил, наконец, к реформам, которые должны были искоренить саму возможность всяких смут в дальнейшем. Все прекрасно помнили, что первыми затеяли распри братья Гракхи — плебейские трибуны. Ту же должность занимали Сатурнин и Главция, когда противостояли «лучшим гражданам». А уж о Публии Сульпиции, который вместе с Марием хотел лишить Суллу командования в войне с Митридатом, и говорить нечего. Вывод напрашивался сам собой: если трибуны — зачинщики смут, то надо лишить их такой возможности. И диктатор нанес удар. Отныне трибуны теряли право законодательной инициативы. Они не могли теперь собирать сенат. Ограничивалось право вето (интерцессии).[1310] Нетронутым осталось лишь право оказания трибунами помощи и защиты тому или иному лицу, ius auxilii ferend.[1311] В целом их деятельность ставилась в зависимость от предварительных решений сената. Но главное — трибунам запрещалось впоследствии занимать какиелибо иные магистратуры. Это лишало их надежд на всякую карьеру, а потому отбивало охоту у молодых честолюбивых людей занимать должность трибунов, на что, собственно, и делался расчет (Цицерон. Против Верреса. П. 1. 155; Ливии. Периоха 89; Аппиан. ГВ. I. 100. 467).

В то же время полностью ликвидировать трибунат диктатор не решился. Существование этого института было закреплено законом Дуилия еще в середине V века[1312] и потому хотя бы в силу давности освящено традицией. Кроме того, трибуны пользовались священной неприкосновенностью, что также придавало им авторитета. Наконец, для простого человека возможность обратиться к трибуну за помощью оставалась последней отдушиной. Поэтому лучше было максимально ослабить трибунат, чем полностью ликвидировать его. Нужно заметить, что при Сулле трибуны «знали свое место». У нас, например, нет сведений, чтобы хоть один из них попытался спасти проскрибированного.

В отношении других магистратур Сулла закрепил порядок, установленный еще законом Виллия в 180 году, — запрещалось исполнять претуру раньше квестуры, а консулат раньше претуры. (Как мы увидим, это било прежде всего по сторонникам самого Суллы.) Кроме того, между магистратурами должен был соблюдаться двухлетний перерыв, а между первым и вторым консулатами — десятилетний. Число преторов увеличивалось до восьми, квесторов — до 20.[1313] На квестуру можно было претендовать в 30 лет, на эдилитет — в 36, на претуру — в 39, на консулат — в 42 (Аппиан. ГВ. I. 100. 466; Цицерон. К близким. X. 25. 2; Тацит. Анналы. XI. 22).[1314] Все эти ограничения были навеяны желанием избежать в дальнейшем «вольности» недавнего прошлого, когда Марий, Цинна и Карбон переизбирались в консулы без всяких перерывов, а Марий Младший исполнял ту же должность в 27 лет.[1315] Квесторы же теперь попадали в сенат не при следующем цензе после отбытия ими должности, как прежде, а сразу же по сложении полномочий.[1316]

Чтобы ограничить опасно растущую самостоятельность наместников, Сулла издал обобщающий вариант закона об оскорблении величия римского народа (lex de maiestate рорuli Romani). Если раньше такие законы принимались применительно к какойто определенной ситуации — против тех, кто был подкуплен Югуртой (109 год), кто был ответствен за выступление италийских союзников против Рима (90 год), то теперь устанавливались нормы общего характера.[1317] Новый закон запрещал наместникам по своей инициативе покидать провинцию, вступать в союзные царства и вести войны, а также повелевал им выезжать из провинции через 30 дней по прибытии преемника. Этот закон также карал за подкуп, подстрекательство к заговору, дурное управление. Все эти нормы, за исключением срока отбытия наместника из провинции,[1318] были закреплением прежних норм. Но, собранные в рамках одного закона, они делали подсудным, по сути, любое действие, которое власть признавала неугодным ей (Цицерон. К близким. III. 6. 3; 11.2; Против Пизона. 50).[1319]

Сулла также постарался отделить консульскую власть от военной — очевидно, чтобы никто не повторил его собственный опыт, когда он в 88 году добился консульства во главе преданной ему армии. Для этого консулы лишались высшей власти — империя — за пределами городской черты Рима и тем самым права командовать войсками (Цицерон. К близким. I. 9. 25).

Сулла сделал поистине царский подарок сенату — вернул под его власть суды присяжных (Беллей Патеркул. П. 32. 2). Это не только укрепляло власть patres, но и давало им неплохую возможность наживаться на получении взяток при решении судебных дел, чем они и воспользовались.[1320] Заодно было поставлено на место и всадническое сословие, которое в прежние времена не прочь было продемонстрировать свою силу приговорами сенаторам. Дело было не в том, что Сулла испытывал какуюто особую ненависть к всадникам35,[1321] — просто он считал, что они должны стоять ниже patres и уж тем более не вершить их судьбу. Видимо, тогда же был издан закон, прямо направленный против достоинства всадников, — в театре их лишили права сидеть на специально отведенных для них местах.[1322]

Кроме того, Сулла решил пополнить сенат, который лишился изза войн и террора последнего десятилетия около 200 человек, в том числе 24 консуляров и 60 преториев (Евтропий. V. 9. 2; Орозий. V. 22. 4). Для исправления ситуации диктатор сделал сенаторами 300 человек — разумеется, своих приверженцев (Аппиан. ТВ. I. 100. 468; Ливии. Периоха 89). Ливии и Аппиан пишут, что это были всадники, но Саллюстий уверяет, что среди новых patres были и простые солдаты (Заговор Катилины. 37.6). Однако здесь мы имеем дело с преувеличениями пропагандистского характера. Речь шла, очевидно, о бывших солдатах, которые дослужились до центурионовпримипилов. Разбогатев, они вполне могли получить всадническое достоинство, открывавшее дорогу в сенат. В 216 году после гибели множества сенаторов в битвах при Каннах и Тразименском озере диктатор Марк Фабий Бутеон ввел в сенат 177 человек, в том числе и тех, кто получил за боевые заслуги гражданский венок или привез домой снятые с врага доспехи (Ливии. XXIII. 23. б).[1323] Но тогда речь шла об отличившихся в боях с карфагенянами, а теперь — о победителях в гражданской войне.

Пополнение сената примечательно и в том отношении, что Сулла взял на себя функции цензоров, которых, кстати, должно было быть двое. Именно они занимались составлением списка сенаторов. При этом собственно ценз не проводился — диктатор действовал келейно, предоставив комициям лишь утвердить списки угодных ему лиц. Такую же операцию он проделал и с самим народным собранием, даровав права римского гражданства десяти тысячам рабов, принадлежавших проскриптам. Они стали называться в честь своего освободителя Корнелиями и, очевидно, должны были поддерживать его в комициях (Аппиан. ГВ. I. 100. 469). Перемены коснулись и жреческих коллегий. Сулла увеличил число понтификов и авгуров до пятнадцати. Он также отменил выборы на высшие жреческие должности в комициях и восстановил прежний порядок кооптации (Ливии. Периоха 89; Дион Кассий. XXXVII. 37. 1).

Все эти реформы производят странное впечатление. Диктатор, казалось бы, укреплял власть и авторитет сената, ставя под его контроль суды присяжных и деятельность магистратов вплоть до плебейских трибунов. Но в то же время он ввел в его состав триста человек не самого благородного происхождения. В свое время сенат избежал подобного вливания «свежей крови» при Гае Гракхе и Марке Друзе, которых считали опасными смутьянами, но теперь их замысел провел в жизнь, казалось бы, защитник «порядочных» — Сулла.[1324] Он откровенно проигнорировал мнение «лучших людей», которые вряд ли одобрили бы такую акцию. Многим из них не мог понравиться и рост числа должностей. Если раньше становился консулом каждый третий претор (два из шести), то теперь лишь каждый четвертый (два из восьми).[1325] Увеличение числа магистратур не коснулось консулата; выход из положения найдут только в эпоху Империи, когда несколько человек будут занимать неполный срок консульскую должность.[1326]

О даровании прав гражданства десяти тысячам рабов проскриптов и говорить нечего. «Смутьянов» постоянно обвиняли в том, что они призывают к мятежу рабов, обещая им свободу. А борец со смутой Сулла сделал такое, что ни Сульпицию, ни Марию, ни Цинне и в голову бы не пришло. Марий лишь сделал гражданами две когорты камерийцев, но их было меньше тысячи, и они не были рабами. Корнелии, как предполагается, должны были обеспечивать проведение в комициях угодных Сулле законов — ведь это были молодые и сильные люди.[1327] Правда, неизвестно, насколько активно они выполняли эту роль. Но в любом случае сенат покорно проглотил самочинные действия диктатора — его полномочия позволяли это…

Очевидно, что уважать сенат, с которым не считался даже восстановитель его прав, никто не собирался. А ведь только в том случае, если patres окажутся сильнее магистратов и наместников, сработали бы законы Суллы, ограничивавшие их власть. Очевидно, что уже тогда молодой Цезарь, глядя на происходящее, учился презирать сенат.[1328] Но вряд ли Сулла планировал тот эффект, который возымели его законы в будущем, — скорее всего, он вообще не задумывался об этом. Он наградил своих сторонников, а как они будут выяснять отношения между собой потом — не его дело.

И все же главная идея сулланского законодательства ясна. В свое время Полибий восторгался римским государственным строем, в котором, по его мнению, разумно сочетались монархия, аристократия и демократия. Однако в условиях гражданских войн такое сочетание позволило «демократам» едва ли не на равных состязаться со сторонниками традиционных порядков. И своими мероприятиями Сулла решил уничтожить губительное для власти аристократов равновесие. Насколько ему это удалось — другой вопрос.

Диктатор также издал массу законов, направленных на решение конкретных проблем: о подлогах и лжесвидетельстве (de falsis); о нанесении оскорбления (de iniuriis); об убийцах и отравителях (de sicariis et veneficiis); о подкупе избирателей в ходе выборов (de ambitu); о вымогательствах (de repetundis); о хищениях (de peculatu).[1329] Среди этих законов было немало таких, которые повторяли прежние, но встречались и новшества. К таковым относился, например, закон о подлогах и лжесвидетельстве.[1330] В законе о вымогательствах присутствовала новая санкция — уплата штрафа, в два с половиной раза превышающая подлежащую возмещению сумму.[1331] Для расследования большинства этих преступлений были созданы соответствующие комиссии.[1332]

Сулла занялся также исправлением нравов сограждан, ограничив наиболее вопиющие проявления роскоши. Он установил максимальную сумму расходов на погребение, ввел запреты на некоторые кушанья, ограничил расходы на пиры по особым поводам 300 сестерциями, а на обычные обеды — 30 (Плутарх. Сулла. 35. 3–4; Авл Геллий. П. 24. 11; Макробий. Сатурналии. III. 17. 11). Вряд ли, впрочем, их всерьез соблюдали — в первую очередь, как мы увидим, пример подавал сам диктатор. Как многие его «коллеги» в разных странах и эпохах, он был достаточно равнодушен к деньгам и не ограничивал себя в тратах.

Законы об ограничении показной роскоши богачей издавались в Риме и раньше, и потом, но всегда без особого успеха. Но когда дело дошло до простых людей, все сработало безотказно. Диктатор отменил продажу хлеба беднякам по сниженной цене, введенную еще при Гае Гракхе (Саллюстий. История. I. 55. 11). Это было, пожалуй, наиболее ненавистное нобилям из новшеств Гая наряду с передачей судов присяжных всадникам. Теперь и эту «занозу» извлекли — очевидно, под предлогом заботы о стабилизации финансов;[1333] заметим, что марианцы, также столкнувшиеся с нехваткой средств, на подобные меры экономии не пошли. Совсем недавно, во время войны, низы города страдали от трудностей с подвозом продовольствия, а теперь их и вовсе оставляли ни с чем. Иногда, пытаясь оправдать Суллу, указывают, что он затеял грандиозное строительство (см. ниже), которое дало многим беднякам возможность заработать.[1334] Но в строительстве могло принять участие заведомо меньше людей, чем тех, кто прежде покупал хлеб по льготной цене. Римская беднота вряд ли была в восторге от хлебной «реформы», но ни о каких волнениях в ее среде неизвестно. Сулла уже не раз наглядно продемонстрировал, что с ним шутки плохи, и просить у него огня, как говорилось в рассказанной им басне, желающих не нашлось.

В отношении финансов была принята и другая мера. Некоторые общины, прежде не платившие дань и пользовавшиеся автономией, утратили теперь эти привилегии. Другие, напротив, смогли освободиться от податей, но за соответствующую сумму — вероятно, немалую. Впоследствии, правда, сенат после смерти Суллы вернул их к прежнему положению {Цицерон. Об обязанностях. III. 87; Annum. ГВ. I. 102. 475).

При решении долгового вопроса Сулла решил идти по пути инфляции и тем облегчить положение должников (прежде всего нобилей).[1335] Особым постановлением он узаконил обращение монеты с пониженным содержанием серебра (Павел. Сентенции. V. 25. I).[1336] Остался в силе закон Валерия Флакка 86 года, значительно облегчавший уплату долгов.[1337] Конечно, такая политика была выгодна многим нобилям, на которых наседали кредиторы. Однако от долгов страдали и крестьяне. А те, кто получал жалованье порченой монетой, могли лишь сетовать на изменчивость финансового законодательства.

Надо было еще позаботиться о солдатах — главной опоре Суллы. Если Марию пришлось вступить в союз с Сатурнином, чтобы провести в жизнь закон о наделении своих ветеранов землей, то его противнику ничего подобного не требовалось. Он был диктатором деюре и дефакто, и уже этого хватало, чтобы решить вопрос. Воины Мария селились гдето на окраинах империи, Сулла же мог позволить себе наделить своих воинов землей в самой Италии, благо многие ее общины оказали сопротивление и заслужили кару. На конфискованных у них землях начали водворяться солдаты и офицеры победившей армии — примерно 120 тысяч человек (Аппиан. ГВ. I. 96. 448; 100. 470; 104. 489).[1338]

Наиболее активно колонизовались Кампания (Помпеи, Нола, Капуя, Галатия и др.), Этрурия (Волатерры, Флоренция, Клузий, Арреций и др.), Умбрия (Сполеций, Интерамна, Тудер, Америя), Лаций (Ариция, Пренесте, Бовиан, Тускул, Гавис и др.). Одна колония, Алерия, была выведена за пределы Италии — на Корсику.[1339] Аппиан пишет, что ветераны получили большие наделы (ГВ. I. 104. 489), но сколько именно, мы не знаем. Предполагается, что величина участков колебалась от 10 до 100 югеров в зависимости от ранга и длительности службы.[1340]

Любопытно, что Самний и Лукания, активно сопротивлявшиеся Сулле, колонизации не подверглись.[1341] Почему — понятно. Эти области не отличались плодородием, к тому же были страшно разорены в ходе Союзнической и гражданской войн, а их население сильно уменьшилось. Найти среди местных жителей батраков было бы нелегко, да и те, что согласился бы стать ими, вряд ли как следует трудились бы на своих поработителей. А многие ушли бы в горы и нападали бы на хозяйства ветеранов. Куда лучше ветераны чувствовали себя на плодородных землях Этрурии или Кампании.

Создавая колонии, Сулла убивал сразу трех зайцев: награждал воинов, наказывал италийцев, создавал себе опору на будущее.[1342] Иногда пишут о том, что он совершил своего рода революцию.[1343] Спору нет, такой масштабной раздачи земель простым людям в истории Рима еще не было. Но ведь революция никогда не является самоцелью. Сулланские земельные раздачи приносили выгоду лишь их организатору и получателям наделов. Но в дальнейшем они порождали такие сложности, которые в конце концов ударяли по самим ветеранам Суллы. Окрестные жители, даже если они не были согнаны с занятых ветеранами земель, все равно ненавидели пришельцев и по возможности оказывали им сопротивление. Новые хозяева вели себя как оккупанты, чинили насилия, и восстания против них начались уже в 78 году (Транш Лициниан. 34F). А вот о бунтах против марианских колонистов сведений нет. Сулланские ветераны, чувствуя себя слишком вольготно, зачастую «проедали» дарованное диктатором и через 10–15 лет оказывались у разбитого корыта (Саллюстий. Заговор Катилины. 16.4; 28.4). Так что «кулачное право», с помощью которого Сулла проводил аграрную политику, показало лишь свое бессилие.

Конечно, не вся Италия стала жертвой жестокости победителей. Как мы видели, Брундизий, первым открывший ворота Сулле, получил налоговые послабления. Никак не пострадала Аггулия, пропустившая без боя его легионы.[1344] Повидимому, то же можно сказать и о других областях Южной Италии. Мы уже говорили о том, будто Сулла рассердился на Красса, проскрибировавшего когото в Бруттии без приказа диктатора. Хотя мотивы ссоры с Крассом могли быть иными, но эта история, видимо, отразила тот факт, что на юге Апеннинского полуострова диктатор старался избегать лишнего кровопролития.

За италийцами сохранили права римского гражданства, а также распределение cives novi по 35 трибам. Вопрос этот больше не вставал ни тогда, ни позже.[1345] Сулла раздвинул границы Италии на север, уменьшив территорию Цизальпинской Галлии, преобразованной в проконсульскую провинцию.[1346] Границей Италии стала река Рубикон, которая обрела известность в последующие века благодаря Цезарю. Что еще более важно, многие города Апеннинского полуострова получили самоуправление.[1347] Так что далеко не вся Италия пострадала от произвола диктатора. Здесь, как и в Азии, Сулла с успехом реализовывал привычный римский принцип «разделяй и властвуй».

Оставалась еще одна проблема — отношения с ближайшим окружением. Как мы видели, с некоторыми сподвижниками Сулла расстался — отдалил от себя Красса, расправился с Лукрецием Офеллой. И тому и другому он был весьма обязан: первый отличился при Коллинских воротах, второй умело провел осаду Пренесте. Оба были достаточно молодыми людьми. Но оставался еще один представитель «молодежи», самый юный из соратников диктатора, — Гней Помпеи.

В начале 81 года он завершил операции на Сицилии и в Африке. Дальнейшее Плутарх излагает следующим образом. Сулла приказал молодому полководцу распустить армию и с одним легионом ожидать преемника. Солдаты Помпея возмутились. Тот просил их не бунтовать и будто бы даже угрожал самоубийством, если они не утихомирятся. Диктатор же сказал друзьям, что не дело в его возрасте воевать с мальчишками — хватит с него Мария Младшего, который доставил ему столько хлопот. Общественные симпатии, согласно Плутарху, были на стороне Помпея, и Сулла решил не упрямиться. Он позволил ему вернуться, встретил его далеко за пределами города (большая честь!) и приветствовал прозвищем «Великий». Прозвище это закрепилось за Помпеем навсегда. Сам он, опьянев от успеха, стал претендовать на триумф (разумеется, не над марианцами, а над их союзникаминумидийцами). Диктатор отвечал, что Помпеи не занимал ни преторской, ни консульской должности, какие только и дают подобное право.[1348] Даже Сципион (будущий Африканский), разбив карфагенян в Испании, не просил триумфа. Однако Помпеи, узнав об этом, будто бы сказал, что люди больше поклоняются солнцу восходящему, чем заходящему. Пораженный Сулла, услышав о столь дерзких словах, вскричал: «Пусть празднует триумф!» (Помпеи. 13–14).[1349]

Итак, выходит, Сулла спасовал перед открытым бунтом и пошел на поводу у «мальчишки»? Историки вспоминают в данной связи попытку отстранения от командования отца Помпея, Страбона, которая кончилась весьма печально.[1350] Но это не объясняет, почему диктатор позволил «юнцу» праздновать триумф, на который тот не имел никакого права.

Что же случилось на самом деле? Попробуем взглянуть на события попристальнее. Прежде всего следует отметить: Плутарх — наш единственный источник, и в том, что зачастую он, мягко говоря, не совсем точно описывал события, мы уже могли убедиться не раз. Когда возникла изложенная им версия? И кто ее автор? Очевидно, она появилась много позже смерти Суллы, когда Помпеи стал одним из первых людей в государстве. В 81 году это было отнюдь не очевидно, да и вряд ли юный полководец осмелился бы называть себя восходящим солнцем, а Суллу — заходящим. А вот через 10–15 лет он вполне мог позволить себе такое. Точно так же Помпеи мог выдумать историю о бунте своих войск в Африке, который онде усмирил, хотя с ним и поступили несправедливо. Ктото из окружавших его писателей — Посейдоний Апамейский или Феофан Лесбосский — подхватил ее, обогатив красочными подробностями.

Стало быть, Плутарх или его источник все выдумали? Точного ответа нет. Мы не знаем, присылал ли в действительности Сулла приказ Помпею распустить войско, за исключением одного легиона. Вся история могла быть придумана для объяснения того, почему Помпеи явился в Италию со всей армией. В 60х годах, когда политическая обстановка сильно изменилась, ему вряд ли было выгодно лишний раз вспоминать, что Сулла позволил ему это из особого расположения. Куда выигрышнее выглядела история о противостоянии диктатору, благо никто не стал бы проверять наличие в архивах копии его письма Помпею с приказом о роспуске войск. И кто стал бы выяснять достоверность колких реплик, которыми якобы обменивались через посланцев Сулла и Помпеи? А вот то, что диктатор встретил его с почетом и дал ему право на триумф, несмотря на ворчание своих сторонников, было фактом вполне достоверным и всем известным.

Итак, 12 марта 81 года Помпеи отпраздновал триумф.[1351] Плутарх рассказывает, что воины потребовали от полководца слишком больших подарков, угрожая расстроить торжество. Но тот заявил, что готов отказаться от триумфа, но заискивать перед воинами не станет. Сенатор Публий Сервилий Ватия, прежде возмущавшийся амбициями «мальчишки», теперь воскликнул: «Вот теперь я вижу что Помпеи и впрямь велик[1352] и достоин триумфа!» Плутарх только забыл уточнить, сколько именно воинов пытались шантажировать полководца — их число было, видимо, слишком незначительно, чтобы Помпеи стал беспокоиться. Он захотел пойти на неслыханное новшество — его колесницу должна была везти четверка не коней, а слонов. Но ворота Рима оказались слишком узкими, и от экзотической затеи пришлось отказаться. В остальном триумф прошел успешно и немало способствовал славе молодого полководца (Помпеи. 14; Изречения царей и полководцев. 88.55а; см. также: Цицерон. За закон Манилия. 61; Ливии. Периоха 89; Веллей Патеркул. П. 40. 4; Плиний Старший. VII. 96; VIII. 4; Аппиан. ТВ. I. 80. 368).

Но для чего Сулле понадобилось так привечать молодого полководца? Причины его симпатий нам неизвестны. Конечно, победы Помпея в 82 году в Этрурии во многом обеспечили Сулле успех у стен Рима — если бы не они, у марианцев вполне хватило бы сил разгромить его у Коллинских ворот.[1353] Но ведь Красе и Офелла тоже имели немалые заслуги, что не спасло одного от опалы, другого — от гибели. Помпеи же, напротив, удостоился неслыханной чести. Вряд ли ктото теперь объяснит причины благосклонности Суллы. Между тем он не только позволил «мальчишке» отпраздновать триумф, но и решил породниться с ним, хотя и весьма экстравагантным способом. Диктатор велел ему развестись с Антистией, отца которой убили марианцы. Вместо нее Сулла с согласия Метеллы дал Помпею в жены свою падчерицу — дочь Метеллы от первого брака, которую для этого развели с Ацилием Глабрионом, хотя она и была от него беременна. Мать Антистии, не выдержав позора, покончила с собой, и несчастная женщина осталась доживать век одна.[1354] А новая жена Помпея вскоре умерла от родов (Плутарх. Помпеи. 9. 2–4; Сулла. 33.4).[1355] Остается лишь сожалеть, что Шекспир обошел вниманием такой драматический сюжет.

Будущий противник Помпея, Цезарь, повел себя в аналогичной ситуации иначе. Он был женат на дочери самого Цинны, и Сулла пожелал, чтобы молодой человек развелся с супругой столь «сомнительного» происхождения. Но тот неожиданно отказался. Может, он любил жену, а может, надеялся, что новый повелитель долго у власти не продержится и подобная неуступчивость пойдет ему, Цезарю, на пользу.[1356] Он даже будто бы вынужден был скрываться и дал два таланта командиру сулланского отряда Корнелию Фагитте, который настиг его в Сабинской области. За него просили влиятельные родственники — Мамерк Лепид и Аврелий Котта, а также жрицывесталки. Античные авторы уверяют, будто Сулла долго отказывался помиловать Цезаря, говоря: «В этом мальчишке сидит сотня Мариев!» Затем, однако, он уступил (Плутарх. Цезарь 1. 1–7; Светоний. Юлий. 1; 74.1). Однако весьма вероятно, что наиболее драматические детали этой истории придуманы Цезарем или его доброхотами уже задним числом.[1357] Конечно, он мог навлечь на себя неудовольствие Суллы, но вряд ли речь шла о преследованиях. Что же до реплики диктатора о сотне Мариев, сидящих в юном Цезаре, то это типичный у древних авторов пример предсказания задним числом.[1358]

И еще немного о триумфе. В том же году его справил Гай Валерий Флакк, консул 93 года, затем проконсул Ближней Испании, а позднее — Трансальпийской Галлии. Он успешно сражался с кельтиберами и галлами, был провозглашен своими легионами императором и имел полное право на триумф, но его проконсульство затянулось — может быть, он и не стремился в Рим при марианцах, а наслаждался положением «полудержавного властелина» в своих провинциях. Во время гражданской войны он, как уже говорилось, поддержал Суллу и теперь пожал плоды своих давних подвигов, отпраздновав триумф над галлами и кельтиберами (Грант Лициниан. 3132F).

Еще одним триумфатором стал пропретор Киликии Луций Лициний Мурена, которого Сулла оставил на Востоке, когда уезжал воевать в Италию. В 84 году он провел не слишком удачную операцию против пиратов, а в 83 м ввязался в войну с Митридатом, получившую название Второй Митридатовой. Причина была банальной — полководец жаждал подвигов, добычи и славы. Первым делом он напал на крупнейший религиозный центр Каппадокии Коману и разграбил очень чтимый местными жителями храм Ма или Беллоны — той самой, которую Сулла считал своей покровительницей. Митридат отправил к диктатору послов с жалобой на Мурену. Не в интересах Суллы было затевать новый конфликт в Азии, ибо исход войны в Италии еще не определился. Но он тем не менее дал понять пропретору, что не возражает против войны с Митридатом. На следующий год Мурена разграбил богатую долину Четырехсот деревень, но в ходе следующей кампании потерпел поражение от понтийского полководца Гордия. Митридат отбил часть Каппадокии и этим удовлетворился.[1359] Несмотря на все это, Сулла позволил незадачливому Мурене отпраздновать триумф над непобежденным врагом (Транш Лициниан. 31F). Пусть римляне порадуются — ведь при марианцах они не видели победных процессий.

Не забыл, конечно, диктатор и себя. Но о его триумфе чуть ниже.

Сулла мог быть доволен. Он расправился почти со всеми своими врагами, наградил друзей, искоренил, казалось бы, самую возможность смуты. Низкородные поставлены на место — кроме тех, конечно, кто оказал ему самому большие услуги. И никто не посмел попытаться отомстить. Правда, Плутарх рассказывал, что 14летний Катон Младший, которого часто водили в дом Суллы, видел, как оттуда выносят головы известных в Риме людей, и слышал крики пытаемых. Однажды он спросил своего наставника Сарпедона, почему никто не убьет диктатора. «Его боятся еще больше, чем ненавидят», — отвечал Сарпедон. «Почему же тогда ты не дал мне меч? Я убил бы его и избавил отечество от рабства!» — воскликнул мальчик (Катон Младший. 3. 3–7; см. также: Валерий Максим. III. 1. 2). Вряд ли в доме Суллы пытали и казнили людей; а что до слов Катона, то даже если он и произносил их, дальше разговоров дело не пошло. О взрослых и говорить не приходится. Боги явно благоволили властителю Рима.

Диктатор гордился благосклонностью бессмертных — просто так они своих милостей не раздают. После падения Пренесте он принял прозвище Felix — Счастливый; очевидно, он воспринимал Мария Младшего очень серьезно, если после его гибели решил так называться (Беллей Патеркул. П. 27. 5). Сенат постановил воздвигнуть новому повелителю бронзовую позолоченную конную статую перед рострами — впервые гражданину Рима оказывали такие почести (Цицерон. Филиппики. IX. 13). На постаменте статуи было начертано: «Луций Корнелий Сулла Феликс, император» (Аппиан. ТВ. I. 97. 451). Изображение диктатора верхом на коне сохранилось и на золотых монетах, где также красовалась надпись: Lucio Sullae Felici dictatori, то есть «Луцию Сулле Счастливому, диктатору».[1360]

Это было необычное, как сказал Плиний Старший, «горделивое прозвище» (XXII. 12). По характеру оно весьма отличалось от тех, что принимали победоносные римские полководцы — Сципионы Африканские, Павел и Метелл Македонские, Максим Аллоброгский и т. д.[1361] И отнюдь не случайно. Счастье, или, точнее, удачливость (felicitas), было важнейшим атрибутом настоящего полководца. Она олицетворяла милость богов, без нее он не мог добиться победы. Но теперь речь шла о чемто большем — о процветании Рима как о результате его, Суллы, успехов. Sulla Felix звучало как синоним Roma Felix.[1362]

Что же касается самого диктатора, то его карьера была отнюдь не сплошной удачей. Он не слишком прославился, воюя под командованием Катула, не с первого раза стал претором, да и его победа над Митридатом была далеко не полной.[1363] Но кто сейчас посмел бы ему напомнить об этом? 29 и 30 января 81 года Сулла справил пышный триумф[1364] — формально над Митридатом, которого он, однако, не стал добивать, чтобы с его помощью захватить власть в Римской державе.

«Захваченная у Митридата добыча, великолепная и дотоле невиданная, придавала триумфу Суллы особую пышность, но еще более ценным украшением триумфа и поистине прекрасным зрелищем были изгнанники. Самые знатные и могущественные из граждан, увенчанные, сопровождали Суллу, величая его спасителем и отцом, потому что и вправду благодаря ему вернулись они на родину, привезли домой детей и жен» (Плутарх. Сулла. 34. 1–2; Аппиан. ГВ. I. 101. 473). Вероятно, диктатор очень хотел бы видеть в их числе и чтимого многими «порядочными» Рутилия Руфа, но упрямец не захотел возвращаться в Рим…

Если этот рассказ правдив, то тем самым Сулла открыто давал понять, что триумф он празднует не только над внешним врагом, но и над согражданами.[1365] Любопытно, что сенат ни при Цинне, ни теперь не объявлял молебствия по поводу побед над «внутренним врагом» (Цицерон. Филиппики. XIV. 23). Подобное было не принято даже в имперскую эпоху. Например, император Септимий Север, разгромив в тяжелой гражданской войне (193–197 годы н. э.) своих противников Клодия Альбина и Песценния Нигера, от триумфа над ними воздержался (Геродиан. III. 9. 1). Так же поступил и Сулла. Когда несли картины, изображавшие взятие его войсками различных городов, то городов, населенных римскими гражданами, среди них не было (Валерий Максим. П. 8. 7). Так что триумфатор, как видим, не стремился подчеркивать свою победу над согражданами. А что до шествия изгнанников, то Плутарх, писавший почти два века спустя, мог не понять свой источник. Речь шла не о том, что изгнанники шли отдельно от остальных, прославляя вернувшего их на родину Суллу, а участвовали в триумфе наряду с прочими офицерами победившей армии.

Добыча, продемонстрированная во время торжеств, была огромна. Перед зрителями пронесли 15 тысяч фунтов золота и 50 тысяч фунтов серебра, захваченных в Азии, а также 14 тысяч фунтов золота и 6 тысяч фунтов серебра из запасов Мария в Пренесте (Плиний Старший. XXXIII. 16). Если публика знала про богатства из Пренесте, то это был лишний намек на то, что речь шла о победе над марианцами. Но вряд ли ей об этом сообщали.

После триумфа Сулла произнес речь перед народом, в которой перечислил все свои успехи и заявил о желании прозываться Счастливым. Правда, он уже принял это прозвище после падения Пренесте, но публично об этом, возможно, еще не объявлял.

Аппиан рассказывает, что в свое время Сулле был дан следующий оракул (ГВ. I. 97. 453):[1366]

Римлянин, мне повинуйся!

Киприда великую силу Роду Энея дала.

Бессмертным богам ежегодно

Первинки не забывай от плодов уделять и подарки Богу Дельфийскому шли!

У подножия снежного Тавра Г

ород обширный лежит — он по имени назван Киприды,

В городе том обитают карийцы.

Там сложишь секиру,

И осенит тебя власть своею широкою тенью.

Оракул весьма туманный, как и большинство дельфийских предсказаний. О какой именно власти шла речь, в нем не говорится — ведь Сулла достиг ее, например, став консулом. Впрочем, он сначала дал сбыться пророчеству, а уже потом отправил дары Афродите, хотя оракул подразумевал обратный порядок действий. Под карийским городом подразумевалась Афродисия в Карий, где находился храм богини любви. Видимо, именно там, согласно дельфийскому предсказанию, Сулла и посвятил Афродите золотой венок и золотую секиру с надписью (Аппиан. ТВ. I. 97. 455):[1367]

«Сулла владычный дары посвящает тебе, Афродита. Видел тебя он такою во сне, — ты в доспехах Ареса Шла по рядам войсковым, бранной отвагой дыша!»

Речь шла, конечно, не о Венере как богине любви, матери всего сущего, Прародительнице (Venus Genetrix), а о Венере Победоносной (Venus Victrix). И вообще Сулла провозгласил себя Эпафродитом, то есть любимцем АфродитыВенеры (Плутарх. Сулла. 34.4; Аппиан. ГВ. I. 97. 452). Ее культ оказался популярен — впоследствии его «переняли» Помпеи и Цезарь. Так что сделать покровительницу Римской державы, мать легендарного Энея, своей личной патронессой было удачным шагом.[1368] Но преувеличивать значение Венеры в глазах Суллы не стоит — достаточно сказать, что изображение богини на монетах во время его диктатуры почти не чеканилось. Сулла постоянно демонстрировал связь с самыми разными богами: носил при себе золотую фигурку Аполлона; во сне ему являлась МаБеллона; на херонейском трофее начертано имя не только Афродиты, но и Ареса с Никой; в Сикионе Сулла сделал посвящения АресуМарсу, а после битвы при Тифатской горе облагодетельствовал храм Дианы.[1369]

И теперь владыка Рима решил не отступать от этого правила. Диктатор решил восстановить сгоревший в июле 83 года храм Юпитера Капитолийского, а также святилище Юпитера Анксура в Террацине, да и вообще внедрял в умы сограждан представление о себе как о наместнике богов. По его распоряжению восстановили храм Геркулеса Охранителя — стража города, появились или были возведены заново святилища Геркулеса в Тибуре и близ Сульмона. На Эсквилине появилась статуя Геркулеса Сулланского (Hercules Sullanus). На реверсах монет чеканилось изображение этого бога, которому Сулла посвятил десятую долю своих богатств. На монетах и рельефах диктатора не раз появлялась Виктория. В Пренесте было восстановлено святилище Фортуны, в котором одни ученые видят памятник победы, а другие — символ мира и согласия, что, впрочем, не очень вероятно. Что же касается Сатурна, олицетворявшего изобилие и процветание, то его место на монетах занял сам Сулла (Цицерон. За Росция. 131; Плиний Старший. XXXVI. 45; Валерий Максим. IX. 3. 8; Тацит. История. III. 72; Плутарх. Сулла. 35.1 и др.).[1370]

Диктатор не ограничивался одними культовыми постройками — отреставрировали форум,[1371] Гостилиеву курию; повидимому, произошла и реконструкция Капитолия. В Риме заново вымостили улицы.[1372] Впервые со времен легендарного Сервия Туллия расширились пределы померия, уже не вмещавшие сильно выросшее население (Тацит. XII. 23; Авл Теллий. XIII. 14. 4). Это ставило Суллу в особое положение — он становился в один ряд с одним из самых почитаемых героев древности, так сказать, отцовоснователей.[1373] Правда, в источниках говорится, что старинный обычай предоставлял право раздвинуть городскую черту только тем, кто расширил границы Римской державы. Сулла ничем подобным похвалиться не мог.[1374] Правда, он расширил владения Рима в Италии за счет Цизальпинской Галлии,[1375] но это был чисто административный акт, тогда как обычай явно подразумевал именно завоевания. Но кто посмел бы напомнить об этом? В умы римлян внедрялось иное: благодаря Сулле Рим переживал обновление, и сам он вполне мог считаться не то что Сервием Туллием, а новым Ромулом.[1376]

Чтобы окончательно дать почувствовать согражданам, особенно простым, что наступил золотой век, диктатор решил пожертвовать десятую часть своего имущества Геркулесу и на эти средства устроить пиры для римлян — pollucta (Плутарх. Сулла. 35.1).[1377]«Излишек заготовленных припасов был так велик, — рассказывает Плутарх, — что каждый день много еды вываливали в реку, а вино пили сорокалетнее и еще более старое» (Сулла. 35.1). Вероятно, Сулла с умыслом демонстрировал эти излишки — иначе его богатство и щедрость не произвели бы впечатления.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.