Глава 3 Югуртинская война

Глава 3

Югуртинская война

Итак, Сулла начал свою политическую карьеру. Но ее частью была и личная жизнь. К несчастью, Плутарх, рассказывая о пяти браках нашего героя, не уточняет, когда тот женился в первый, второй и третий раз. Первой его супругой была некая Илия, которая родила ему дочь. Однако род Илиев в источниках не упоминается,[168] а единственная Илия, знакомая античной традиции, — мать Ромула, известная более как Рея Сильвия.[169] Поэтому высказывалось предположение, что в тексте Плутарха допущено искажение имени и на самом деле речь идет либо о Юлии, либо Элии — второй жене Суллы, и тогда получается, что одна женщина представлена как две и диктатор был женат не пять раз, а четыре.[170] Второй вариант представляется более сомнительным, а вот в пользу первого есть некоторые косвенные аргументы.

Дело в том, что первым командующим Суллы, как мы увидим, станет Гай Марий. Это могло быть случайностью, а могло и не быть. Сам Марий был женат на Юлии. Не исключено, что именно это обстоятельство и помогло Сулле поступить под начало подающего надежды полководца и возвыситься самому. Но такое возможно лишь при условии, что его первой супругой являлась именно Юлия,[171] родственница жены Мария. Источники не называют покровителей молодого человека при выборах в квесторы;[172] кто знает, может быть, это были Юлии? А может, все было совершенно по-другому.

Какие же события привели Суллу под знамена его будущего врага Мария?

К югу и западу от римской провинции Африка, созданной на территории, прилегавшей к поверженному Карфагену,[173] лежала обширная область Нумидия. Во время Второй Пунической войны нумидийский вождь Масинисса (Масанасса) сначала вместе с карфагенянами воевал против римлян, а потом со вторыми против первых и, благодаря римской поддержке, стал царем своей страны. Полибий пишет, что он был «достойнейшим и счастливейшим» из царей своего времени, «царствовал шестьдесят лет с лишним, обладая прекраснейшим здоровьем, и дожил до глубочайшей старости: ему было тогда девяносто лет от роду». Масинисса «всю жизнь не знал каких-либо козней против своей власти, никаких домашних раздоров» (Полибий. XXXVII. 10. 1–6).

Возможно, эта характеристика и приукрашивает действительность, но крепость здоровья и прочность власти царя оспаривать не приходится. Он умер в 148 году, когда уже началась последняя война римлян против старинного врага нумидийцев — Карфагена, Третья Пуническая, в развязывании которой Масинисса сыграл немалую роль. Его царство унаследовали сыновья Миципса, Мастанабал и Гулусса. Двое последних умерли от болезней (или от яда?) уже в 139 году,[174] и старший стал единоличным правителем, поскольку самому младшему из братьев, Стембану, было на момент смерти отца четыре года — еще одно доказательство телесной крепости Масиниссы (Полибий. XXXVII. 10. 5). Саллюстий преувеличивает, когда говорит, что смерть последнего стала концом его державы (Югуртинская война. 5.5). Миципса получил эллинское образование и много сделал для культурного развития страны. Ко времени его правления относятся древнейшие надписи на территории Нумидии, сделанные на пунийском языке. Продвинулась вперед урбанизация, особенно в столице Цирте (нынешняя Константина в Алжире). Правда, при этом царе на страну обрушилось нашествие саранчи, приведшее к немалым жертвам из-за начавшегося голода.[175] Миципса оставался верным вассалом Рима, отправляя ему помощь во время войн с испанскими племенами.[176] О войнах же в самой Африке, равно как и о раздорах в его правление, сведений нет; власть оставалась стабильной, да и умер владыка Нумидии в своей постели.

Правда, чем дальше, тем острее вставал вопрос о наследовании: у царя было трое сыновей — Гиемпсал, Адгербал и Миципса, люди, повидимому, более чем средних способностей. Наряду с ними он воспитывал своего племянника Югурту, сына Мастанабала от наложницы, то есть бастарда. В 134–133 годах Югурта принял участие в Нумантинской войне на стороне римлян во главе отряда нумидийских всадников и снискал славу своей доблестью. У него сложились добрые отношения с командующим Сципионом Эмилианом — патроном Нумидии и самым влиятельным римским политиком того времени (Саллюстий. Югуртинская война. 5–9; Annum. Иберика. 89. 387).

Все это увеличило влияние Югурты у себя на родине, и за три года до смерти Миципса усыновил его, как кого-то четырехлетнего Стембана. Когда же в 118 году царь скончался, его племянник и оставшиеся к тому времени сыновья, Адгербал и Гиемпсал, поделили царство. В воздухе пахло грозой — ведь кого-то Миципса унаследовал владения двух рано умерших братьев, и теперь ситуация повторялась;[177] не захочет ли кто-либо из братьев опробовать тот же вариант, для верности применив оружие?

Грозные события не заставили себя ждать слишком долго. Уже в 116 году Югурта напал на владения Гиемпсала и захватил их, а его самого убил во время переговоров, готовясь совершить нападение и на Адгербала. Тот, очевидно, не надеясь на собственные силы, обратился с жалобой в Рим. В итоге сенат отправил в Африку комиссию из десяти человек во главе с недругом Югурты, палачом Фрегелл и гракханцев Луцием Опимием.[178] Комиссия произвела новый раздел Нумидии. В результате сын Миципсы получил часть страны, имевшую выход к морю и граничившую с римской провинцией, а Югурте достались внутренние земли (Саллюстий. Югуртинская война. 916; Ливии. Периоха 62; Орозий. V. 15. 3).

Югурту такой раздел не устроил, тем более что он явно стремился к единоличной власти над страной. Поэтому вскоре властитель Западной Нумидии напал на владения кузена. Войска Адгербала потерпели поражение, а ему самому пришлось запереться в столице Цирте. Не надеясь на поддержку подданных, он обратился в Рим с жалобой на двоюродного брата, и сенат отправил в Нумидию послов для ознакомления с ситуацией. Однако Югурта и не подумал прекратить боевые действия, и послы убыли ни с чем. После нового отчаянного призыва Адгербала с мольбой о помощи в Африку приехали римские представители во главе с самим принцепсом сената Марком Эмилием Скавром. Они потребовали остановить войну. Однако и на сей раз Югурта проигнорировал требования римлян. Вскоре он взял Цирту и расправился с Адгербалом, а заодно и с италийцами, принимавшими участие в обороне города. Нумидия была теперь в его власти. Но завоеванное предстояло удержать в борьбе с многократно превосходящим врагом — в 111 году сенат объявил ему войну. Югурта отправил послов в Рим, чтобы уладить неприятности, но в ответ получил требование deditio — полной и безоговорочной капитуляции (Саллюстий. Югуртинская война. 20–27; Диодор. XXXIV. 31; XXXVIII. 14; Ливии. Периоха 64; Орозий. V. 15. 1 и 3).

В Африке высадились римские легионы во главе с консулом Луцием Кальпурнием Бестией, чьим легатом стал упомянутый Марк Скавр. В ходе успешного наступления Бестия захватил несколько городов, много пленных и принудил царя к капитуляции. По ее условиям Югурта выплачивал контрибуцию и выдавал 30 слонов. Однако в Риме такой договор вызвал возмущение. Властителя Нумидии (кстати, обладавшего правами римского гражданства), обещав ему неприкосновенность, вызвали в Рим для выяснения вопроса о том, не подкупил ли он римских военачальников. Там же находился еще один претендент на нумидийский престол — Массива, сын Гулуссы, то есть двоюродный брат Югурты. Последний организовал убийство Массивы и скрылся (Саллюстий. Югуртинская война. 28–35; Диодор. XXXIV 35а; Ливии. Периоха 64; Орозий. V 15. 4–5).

Сенат не утвердил мира, заключенного Кальпурнием Бестией. В ПО году в Африку прибыл новый консул, Спурий Постумий Альбин. Однако царь, опираясь на поддержку населения и чередуя партизанскую войну с переговорами, затянул боевые действия до зимы. Альбин уехал в Рим для проведения комиций, а замещавший его брат Авл потерпел поражение под Сутулой[179] и вынужден был заключить мир, по условиям которого его армии надлежало покинуть Нумидию в течение десяти дней. Сенат не признал и этого договора, решив продолжать войну. В Риме по закону Мамилия начались расследования дел политиков, обвинявшихся в получении взяток от нумидийского царя (Саллюстий. Югуртинская война. 36–40; Ливии. Периоха 64; Орозий. V. 15. 6).

В этих событиях много неясного. Почему вдруг Югурта решился напасть на братьев, находившихся под защитой Рима? Почему он так легко добивался успеха? Почему игнорировал требования римлян, уже не раз доказавших, сколь опасно соперничество с ними? Почему римские военачальники не разгромили его, а после капитуляции выдвинули столь мягкие условия?

Саллюстий, наш главный источник по этой теме, все объясняет необузданным властолюбием нумидийского царя и его коварством, с одной стороны, и продажностью римской верхушки — с другой. Когда Югурта воевал под Нуманцией, циничные юнцы-нобили якобы подговаривали его действовать смелее и становиться царем всей Нумидии в обход остальных родственников, а если в Риме кто проявит недовольство, таких можно подкупить (Югуртинская война. 8.1). Именно так, согласно Саллюстию, Югурта и поступил, убив братьев и подкупив сенаторов, а также главу сенатской комиссии Опимия. Поэтому тот произвел раздел Нумидии будто бы в его пользу (13. 7–8; 15–16, 20.1). Именно из-за царских денег Луций Бестия и Марк Скавр пошли на позорный мир с врагом (29. 1–6). Подчиненные Бестии за взятки вернули Югурте его слонов и перебежчиков (32. 3–4). Не исключает Саллюстий мздоимства и со стороны Спурия Постумия (36.3). Подкуп центуриона и целых подразделений вспомогательных войск помогает царю разгромить Авла Постумия (38.6).

Итак, выходит, подкуп — «страшное оружие Югурты».[180] Но так ли это на самом деле? Что получил за свои деньги властитель Нумидии? Казалось бы, странный вопрос — все то, что перечислено выше. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что Саллюстий, желая показать честолюбие и коварство царя и продажность римской верхушки, ретуширует, а то и просто искажает события. В частности, раздел Нумидии был проведен отнюдь не в пользу Югурты — ему достались территории пусть и большие, но куда менее освоенные, чем Адгербалу. К тому же последний, имея общую границу с римской провинцией Африка, имел возможность получить оттуда помощь.[181]

Чтобы сбить читателя с толку, Саллюстий пишет (16.5), будто владения Адгербала имели лишь внешние преимущества (specie quam usu), а Югурте достались территории с большим числом возделанной земли и более многочисленным населением (agro virisque opulentior).[182] Удивительно, что такое решился утверждать человек, назначенный в 46 году наместником Нумидии и потому неплохо знавший ее — на самом деле все обстояло иначе.[183] Не только городская жизнь, но и сельское хозяйство в прилегавших к бывшим владениям Карфагена областях Восточной Нумидии были развиты куда лучше, чем в Западной.[184] Конечно, на землях Югурты жили лучшие воины, что доказывается его последующей победой над кузеном.[185] Но, владея богатой Восточной Нумидией, он мог просто перекупить воинов Адгербала — особенно если следовать образу мастера коррупции, нарисованного Саллюстием. К тому же, если бы Адгербалу дали западную часть Нумидии, он оказался бы зажат между владениями Югурты и его тестя, мавретанского царя Бокха, без возможности напрямую получить помощь из римской Африки.

Не удалось Югурте подкупить и два последующих посольства — он просто проигнорировал их требования. Кстати сказать, Саллюстий твердит о продажности Марка Скавра, возглавлявшего последнюю из миссий (15.5; 28.4; 29.2). Но все же он не пишет, будто ему дали взятку, когда он приезжал к Югурте во время войны с Адгербалом, — это должен понять сам читатель.[186] Как гласит латинская поговорка, sapienti sat, умному достаточно. Что же дал подкуп посольства Скавра, на который намекает Саллюстий? Ничего. Все равно царю объявили войну и потребовали от него полной и безоговорочной капитуляции.

Но ведь как долго церемонились с агрессором! Отправляли к нему целых три посольства, отдали ему половину царства, хоть и не лучшую (могли бы вообще ничего не давать), а потом еще дважды пытались уговорить — прямо мюнхенский сговор какой-то! А когда, наконец, начали воевать, предпочли быстро заключить позорный мир. Неужели не обошлось без взяток? Особенно легко в это поверить современному читателю, постоянно узнающему из телепередач и газет о скандалах «наверху».

Так-то оно так, но следует помнить, что мы в данном случае заложники главного источника — труда Саллюстия. Являлся ли в глазах сенаторов Югурта агрессором с самого начала? Трудно было поверить, что он один напал сразу на двух братьев. Саллюстий сам признает, что Гиемпсал презирал Югурту как бастарда (Югуртинская война. 11.3). Так почему бы сыновьям Миципсы не составить заговор против низкородного кузена?[187] Мы не знаем, существовал ли такой заговор, но важно, как мог преподнести события сам Югурта, и это выглядело бы правдоподобно. К тому же он напомнил о своих заслугах перед Римом в Нумантинской войне и о дружбе с самим Сципионом Эмилианом (15.1; 22.2). Да и вообще соседние с Римом царьки обычно имели там покровителей, которые защищали их интересы. Это было в порядке вещей, и лишь стараниями недругов действия патронов Югурты были представлены как измена.[188]

И еще один чрезвычайно важный момент, о котором сознательно умолчал Саллюстий: в 113 году началась нелегкая война Рима с германскими племенами кимвров (см. о ней ниже). Шли бои во Фракии, где племена скордисков разбили Порция Катона. В таких условиях распря между нумидийскими царьками вызывала у сената мало интереса.[189] Стоило крепко поразмыслить, кому помогать — рисковавшему за Рим жизнью Югурте или вызывающему презрение своим бессилием Адгербалу?[190] Ведь второе означало долгую и тяжелую войну, и понять осторожность сената можно.[191] Собственно, занятость Рима на стольких фронтах объясняет и упорство Югурты — он, видимо, рассчитывал, что у римлян просто не дойдут до него руки. Да и, вообще говоря, римских интересов он формально не задевал, пока во время взятия Цирты не уничтожил группу италийцев.

Понятно становится и поведение римских военачальников в Нумидии — они вовсе не саботировали ведение боевых действий. Кальпурний Бестия просто захватил то, что было захватить легче всего, а дальнейшая война требовала большого напряжения сил и значительных подкреплений. Мог ли он рассчитывать на них в условиях германской угрозы? Сомнительно. К тому же Югурта придерживался партизанской тактики, которая при поддержке населения давала ему возможность сопротивляться очень долго. Благоразумные Луций Кальпурний и Марк Скавр предпочли «мягкую» капитуляцию. Они защитили честь Рима с минимальными затратами,[192] и упрекать их, в сущности, не в чем.[193] Так поступил, например, в 151 году в Испании проконсул Клавдий Марцелл. В условиях одновременной тяжелой войны на юге и в центре Пиренейского полуострова, когда сил для решительной победы на обоих фронтах не хватало, он убедил кельтиберов признать полную и безоговорочную капитуляцию, deditio, а в обмен выдвинул приемлемые условия мира. Стороны пришли к соглашению, сенат не без ворчания утвердил договор, и на восемь лет в Ближней Испании воцарилось спокойствие.[194]

В Нумидии ситуация была сходной, и почему было не попробовать тот же трюк? Но у Кальпурния и Скавра он не вышел — «партия войны» в Риме оказалась сильнее. Экстремисты добились продолжения борьбы «до победного конца», не зная и не желая знать, насколько трудная задача стоит перед римскими войсками. Даже когда за дело возьмутся «всерьез», конфликт затянется еще на долгих четыре года. Это ли не доказательство правоты Кальпурния Бестии и Эмилия Скавра, якобы продавшихся Югурте?[195]

А как же поездка Югурты в Рим? Почему его там не схватили? Саллюстий уверяет, что на сходке от него потребовали назвать имена сенаторов, которым он давал взятки, но подкупленный им плебейский трибун Бебий запретил ему отвечать, и народ ушел, «осмеянный» (Югуртинская война. 34.1). После убийства Массивы Югурте велели уехать из Рима, и он, уезжая, воскликнул: «Продажный город! Он погибнет, как только на него найдется покупатель!» (35.10).

Но и здесь все не так просто. Далеко не все в сенате выступали за войну. А без его санкции магистраты вряд ли решились бы арестовать царя. Об убийстве и говорить не приходится — Югурта наверняка следил за своей безопасностью. Что же касается случая на сходке, то где уверенность, что Саллюстий правильно передал случившееся? Ее участники не могли быть беспристрастными свидетелями. Да и мемуаров из них наверняка никто не оставил. А с какой чудовищной силой и скоростью «сплетни в виде версий» искажают подлинные факты, хорошо известно. Кроме того, от царя требовали выдать имена мнимых взяточников, но кого он мог назвать? Трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет. Вполне возможно, что Бебий просто запретил Югурте произнести речь в свое оправдание.[196] А «взяточников» — Луция Опимия, Луция Бестию, Спурия Альбина — осудили и без его показаний (Цицерон. Брут. 128). Марку Скавру не только удалось избежать суда, но и самому войти в состав комиссии по расследованию коррупции и добиться избрания в цензоры на 109 год.[197] Это и неудивительно — ведь комиссия, повидимому, была назначена сенатом, принцепсом которого Скавр являлся.[198] Саллюстий же, к слову сказать, хотя и твердил о взяточничестве нобилей, сам с неодобрением писал, что следствие (quaestio) велось «строго и придирчиво, в угоду толкам и разыгравшимся страстям народа» (Югуртинская война. 40.5).[199]

Что же касается отъезда Югурты, то только Саллюстий пишет, будто таковой состоялся по приказу сената — остальные источники[200] сообщают о бегстве,[201] что куда более правдоподобно. Ведь с гибелью или изоляцией царя исчез бы виновник войны, и если сенат не принял решение об аресте царя сразу, он мог принять его позже, благо убийство Массивы давало подходящий повод. Что же касается знаменитой реплики о «продажном городе», то она, естественно, является плодом творчества Саллюстия[202] и вызывает массу вопросов: о какой продажности речь? Что смог купить за свои деньги сам Югурта, который уезжает, ничего не добившись?[203] Еще в древности Луций Анней Флор простодушно заметил: поскольку в лице Югурты «Рим уже имел покупателя, но ускользнул от него, стало ясно, что он устоит» (III. 1. 18).[204]

Все это, конечно, не означает, что Югурта не давал взяток вообще. Но те из сенаторов, кто придерживался менее воинственной позиции по отношению к нему, делали так отнюдь не из любви к золоту.[205] Наиболее дальновидные из числа patres не хотели, чтобы Рим, выражаясь современным языком, получил свой Вьетнам или Афганистан.[206]

Однако Югурта, человек, бесспорно, умный и талантливый, все же явно недооценил врага. Он зашел слишком далеко[207] — проигнорировал требования двух (!) посольств сената, перебил италийцев,[208] находившихся в Цирте, и забрал их имущество, да и казненный им Адгербал был другом и союзником римского народа (Диодор. XXXIV. 31). К тому же царь задел интересы римских коммерсантов,[209] в доле с которыми бывали и весьма влиятельные сенаторы. После расправы с италийскими купцами в Цирте римские дельцы, разумеется, боялись вести дела в Нумидии, а вскоре и вовсе началась война, лишившая их возможности заниматься бизнесом в тех краях. Любопытный факт: Саллюстий постоянно подчеркивает, что именно простой народ возмущался бездействием нобилей перед лицом наглой агрессии и толкал сенат на решительные действия (Югуртинская война. 30.1; 32.1; 33.3; 40.3). Казалось бы, какое дело было низам до ситуации в Нумидии? Может, Саллюстий опять дал волю фантазии? Отнюдь нет: желающих устроить шумный митинг и покритиковать на нем власть имущих в Риме всегда хватало. Но их требовалось организовать. Видимо, именно римские дельцы, прежде всего всадники, этим и занимались. Именно всаднические суды вынесли обвинительные приговоры Опимию, Бестии, а позднее Постумию.[210]

Но вернемся к событиям войны. Постумия Альбина сменил консул 109 года Квинт Цецилий Метелл. Он повел войну, сочетая силовые приемы с дипломатией и подкупом: благодаря умелой организации продвижения войск мешал врагу вести партизанские действия, закреплялся в городах, непокорные области предавал огню и мечу, в сражении при Мутуле разбил самого Югурту, но главное — начал склонять на свою сторону его приближенных. Царь предлагал мир, но Метелл отказывался гарантировать ему главное — жизнь и свободу ему и его сыновьям. Поэтому властитель Нумидии продолжил борьбу. Население поддерживало его, и время от времени он добивался успехов — ему удалось отстоять от римлян Заму и на короткое время захватить Вагу, жители которой перебили римский гарнизон. Югурту поддержал его тесть — мавретанский царь Бокх (Саллюстий. Югуртинская война. 43–62; 66–77; 80–82; Аппиан. Нумидика. 2–3; Флор. III. 1. 10–12; Дион Кассий. XXVI. 89. 1; Орозий. V. 15. 7–8).

В ходе боевых действий выдвинулся военачальник из незнатного рода, уроженец Арпина Гай Марий. В свое время, как и Югурта, он сражался под Нуманцией и, подобно нумидийскому принцу, заслужил похвалу Сципиона Эмилиана. Отголоском этого стала легенда о том, как на пиру кто-то воскликнул, будет ли у римского народа еще такой защитник, как Сципион, и тот, «хлопнув лежащего рядом с ним Мария по плечу, ответил: «Будет, и, может быть, даже он»» (Плутарх. Марий. 3. 4–5).

Марий начал политическую карьеру при поддержке Метеллов, клиентом которых был его отец. Неудивительно, что именно поэтому консул 109 года взял его с собой в качестве легата. Арпинат снискал себе славу доблестного воина, пользовался популярностью в армии, но все это имело смысл для честолюбивого Мария лишь постольку, поскольку способствовало его политической карьере. А он уже успел побывать квестором, плебейским трибуном и претором (минуя эдилитет), оставалась лишь вершина — консулат. Минимальным возрастом для избрания считались 43 года,[211] а Марию уже вот-вот должно было исполниться 50![212] И он обратился к Метеллу с просьбой отпустить его в Рим на консульские выборы. Тот, если верить Саллюстию, ответил, что не все должны желать всего, а арпинату не поздно будет избираться и вместе с сыном самого Метелла — тогда еще двадцатилетним юнцом. Однако Марий продолжал настаивать на своем и даже будто бы повел агитацию в армии против командующего.[213] В конце концов тот сдался и позволил ретивому подчиненному уехать, понимая, что Марий ему больше не помощник. К тому же последний прибыл в Рим всего за две недели до выборов — успеет ли он провести агитацию? Однако слава арпината в Риме была достаточно велика — говорят, что воины постоянно писали домой, будто война не кончится, пока он не возглавит армию. Некоторые плебейские трибуны дополнительно рекламировали низкородного, но доблестного воина. Уверяли, будто Метелл нарочно затягивает войну, чтобы подольше наслаждаться властью командующего.[214] В итоге Марий был с триумфом избран консулом. Народное собрание по предложению плебейского трибуна Тита Манлия Манцина вручило ему командование в войне с Югуртой, хотя недавно сенат продлил полномочия Метеллу. Теперь это решение стало недействительным (Саллюстий. Югуртинская война. 63–65; 73. 2–7; Диодор. XXXIV. 38; Беллей Патеркул. П. 11. 1–2: Плутарх. Марий. 7–8; Дион Кассий. XXVI. 89. 2–4).

Античные, а вслед за ними и многие современные авторы зачастую рассматривают успех Мария как победу народа над знатью. Древние писатели приписывают подобные суждения и самому Марию, который будто бы говорил, что знатность зависит не от происхождения, а от доблести (virtus)[215] и что его консулат — трофей, вырванный у нобилей. Саллюстий добавляет, что впервые за много лет homo novus получил консулат, который аристократия ревностно оберегала от незнатных, передавая его «как бы из рук в руки» (Югуртинская война. 63.7; 73.7; 85; см. также: Плутарх. Марий. 9.2; Эксуперанций. 2.8Z).

Во всем этом немало преувеличений публицистического характера — Саллюстий писал, проецируя на события II века представления собственной эпохи, и, говоря о делах прошлых, постоянно намекал на настоящее. Конечно, Марий вполне мог насмехаться над родовитыми полководцами, якобы затягивавшими войну. Но мысль о virtus как о мериле знатности, повидимому, в то время еще не пробила себе дорогу.[216] Кроме того, вряд ли он решился бы противопоставить себя всей аристократии — это было слишком рискованно.[217] Поражение потерпел не нобилитет, а Метеллы.

Но как homo novus Марий сумел одолеть столь влиятельное и знатное семейство? О его могуществе в те времена говорят хотя бы такие факты: в 123 году консулом стал Квинт Цецилий Метелл Балеарский; в 119 м — Луций Метелл Далматский; в 117 м — Луций Цецилий Метелл Диадемат; в 115 м — Марк Метелл, зять Метелла Далматского; в 113 м — Гай Метелл Капрарий, в 109 году — Квинт Метелл, впоследствии получивший прозвище Нумидийского, — начальник Мария. И это не считая того, что в 115и 111 годах консулами были родственники Метеллов — Марк Скавр и Сципион Назика. Аналогичная картина и в отношении цензуры: в 120 м одним из цензоров являлся Метелл Балеарский, в 115 м — Луций Метелл (Далматский или Диадемат — неясно, но в любом случае Метелл), в 109 м — Марк Скавр.[218]

Но подобное могущество не могло не вызвать зависти и недовольства у других. В начале II века примерно такое же влияние имел клан Сципионов, но это кончилось добровольным изгнанием его главы — победителя Ганнибала Сципиона Африканского. Теперь настала очередь Метеллов понять, что надо делиться. «Предполагаемая монополия этой фамилии на высшую должность в два последних десятилетия была не по нутру другим аристократам, и удар по господству Метеллов, откуда бы он ни исходил, не мог не вызвать одобрения в определенных кругах».[219] Правда, вместо кого-либо из аристократов избрали безродного Мария, но периодически нобили допускали в свои ряды новичков — в 146 году консулом стал Луций Муммий, в 132 м — Публий Рупилий, в 130 м — Марк Перперна, в 116 году — Гай Лициний Гета, всего за девять лет до Мария. Так что Саллюстий очередной раз лукавил, говоря будто знать уже много лет никого не подпускала к высшей должности.[220]

Правда, нельзя отрицать: на сей раз именно популярность Мария сыграла большую роль в том, что верхи позволили ему получить консулат. Еще более серьезным актом стало вручение Марию командования во изменение решения сената, который уже продлил полномочия для ведения войны в Нумидии Метеллу. Но ведь в сенате решающий голос имели консуляры, большинством из которых являлись представители фамилии Метеллов и их ставленники. Почему же они стерпели унизительное для них решение комиций? Видимо, Метеллы чувствовали сильнейшее недовольство их всевластием со стороны других сенаторов. При попытке оспорить волю народного собрания оппозиционеры могли сокрушить Метеллов, и те решили не рисковать.

Сложилась как раз та самая ситуация, о которой шла речь в первой главе: раздоры внутри правящего класса позволили народу выступить в качестве арбитра. Подчеркнем: именно арбитра, а не самостоятельной силы, ибо Мария поддержали не только простолюдины и всадники,[221] но и значительная часть сената, не испытывавшая симпатий к Метеллам.

Итак, Марию предстояло на деле доказать, что он ничуть не худший полководец, чем военачальники-нобили. Консул, сам почти два года проведший в Нумидии, понимал, что война предстоит нелегкая.[222] Свою деятельность он начал с того, что потребовал у сената пополнений, предложил поступить под его начало тем из воинов, кого знал по прежней службе, — ему нужны были не просто воины, а закаленные ветераны, которые смогли бы превратить новобранцев в настоящих солдат. Опытные бойцы, как почти во все времена, были в дефиците,[223] но Марий, повидимому, нашел немало желающих служить под его началом. Он также начал собирать вспомогательные отряды из числа союзников.

Сенат не препятствовал начинаниям Мария, надеясь, по словам Саллюстия, что набор в легионы, мероприятие непопулярное, создаст ему трудности (Югуртинская война. 84. 2–3). Так думали, очевидно, не все patres, а лишь враждебные консулу «выскочке», но трудности и в самом деле могли появиться — проблемы не только с опытными бойцами, но и с рекрутами вообще возникали в то время постоянно.[224]

Однако Марий сделал, что называется, ход конем — он настолько понизил ценз, что теперь в армию могла попасть основная масса так называемых capite censi и пролетариев, то есть тех, кто не имел имущества.

Эта мера вызвала бурю возмущения у античных авторов. Плутарх пишет, что консул зачислил «в войско много неимущих и рабов, которых все прежние полководцы не допускали в легионы, доверяя оружие, словно некую ценность, только достойным — тем, чье имущество как бы служило надежным залогом» (Марий. 9. 1). В прежние времена народ, «неутомимо перенося военные тяготы, прилагал все усилия, чтобы полководцам не пришлось просить идти на военную службу неимущих, чья чрезмерная бедность подозрительна, и потому он не доверял им оружия», но «Гай Марий нарушил этот прекрасный обычай, включив в число воинов неимущих»* (Валерий Максим. П. 3. I).[225]«Когда Марий набирал войско, то первым из всех повел на войну неимущих, ненадежных и бесполезных граждан, чтобы таким способом отблагодарить народ, который помог ему добиться желаемой почести» — консулата (Эксуперанций. 2.9Z). «Одни объясняли это недостатком порядочных граждан, другие — честолюбием консула, ибо именно эти люди [неимущие] прославили его и возвысили, а для человека, стремящегося к господству, наиболее подходящие люди — самые нуждающиеся, которые не дорожат имуществом, поскольку у них ничего нет, и все, что приносит им доход, они считают честным» (Саллюстий. Югуртинская война. 86.3). Им вторят и современные историки, говоря об «армии нового типа»,[226] о лишенных «подлинного патриотизма» наемниках,[227] готовых идти за своим полководцем, только бы он обеспечил им победу и добычу, о том, что «новации Мария при наборе легионов стали, вероятно, важнейшим среди факторов, которые сделали возможными гражданские войны, закончившиеся лишь с установлением принципата».[228]

Все это и так, и не так. Неизвестно, как оценивали «революционность» военной реформы Мария современники, — ведь знать о предстоящих гражданских войнах они еще не могли.[229] В конце концов, ценз для граждан во II веке понижали не раз,[230] и Марий просто довел дело до логического завершения.[231] Конечно, свою роль в профессионализации армии это сыграло, но сей процесс займет не одно десятилетие и завершится, в сущности, лишь при Империи.[232]

К тому же армия была лишь инструментом, который использовали в своих интересах полководцы, чаще всего нобили, и именно борьба между нобилями за первенство сведет в могилу Республику.[233] Саллюстий, как мы видели, связывал прием Марием в войско неимущих с его стремлением к господству. Но, создав «армию нового типа», консул «выскочка» поведет ее не на Рим, а на Югурту, а затем против германцев, после разгрома которых распустит солдат. А легионы на город двинет патриций Сулла.[234] И Жером Каркопино, говоривший об отсутствии «подлинного патриотизма» у солдат-пролетариев (см. выше), не обвинит Суллу в том, что он — не патриот.[235]

Между тем capite censi и пролетарии понемногу записывались в войско Мария. Среди них наверняка было немало тех, кто горланил на митингах, где плебейские трибуны обвиняли виднейших сенаторов в продажности. Вступая в армию, они обретали надежду на будущее: при удаче их ждала добыча, может, даже чин центуриона и — предел мечтаний — земельный участок.[236] Это позволило бы им превратиться из люмпенов в уважаемых людей хотя бы в одном из италийских городов. Конечно, на такое можно было рассчитывать лишь при чрезвычайном везении, многих ждала гибель в боях или от болезней, но жизнь в Риме таила не меньше опасностей — грязь, нищета, плохая и скудная еда, тесные и неудобные жилища в инсулах, пьяные драки, те же болезни и многое другое. В любом случае перед новобранцами открывалась возможность увидеть иные страны, испытать новые впечатления, к тому же теперь они были не презираемыми изгоями, а защитниками отечества. Поэтому за Марием, если верить Саллюстию, пошло даже больше людей, чем первоначально предполагалось (Югуртинская война. 86.4).[237]

Фактическая отмена ценза при наборе в армию повлекла за собой изменения в ее структуре и обучении. Если раньше в соответствии с имущественным положением легионеры делились на принцепсов, гастатов и триариев, то есть солдат первого, второго и третьего рядов, то теперь это деление исчезло, ибо цензовые различия утратили значение. Соответственно унифицировалось обучение воинов. Благодаря множеству добровольцев численность легиона увеличилась с 4200 до 5000–6200 человек. Если прежде легионы подразделялись на 30 манипул (100–120 солдат), то теперь манипулы стали сводиться в когорты, по десять в каждом легионе (примерно 500 человек). Сами легионы состояли из римских граждан, а во вспомогательных войсках (auxiliae) и коннице все больше возрастала роль союзников Рима.[238] Особенную известность снискали испанские всадники и балеарские пращники.

Итак, предстояла новая кампания в Африке. Марий отправил туда легата Авла Манлия с деньгами для уплаты жалованья, новым оружием, продовольствием, а по окончании набора в легионы прибыл сам. Метелл был крайне уязвлен тем, что его отстранили от руководства боевыми действиями, которые он вел весьма успешно. По словам Саллюстия, он «не огорчался бы так сильно, если бы отнятую у него провинцию отдали кому-либо другому, только не Марию». Поэтому Метелл не пожелал даже встречаться с Марием, чтобы передать под его начало войско, — это сделал его легат Публий Рутилий Руф (Саллюстий. Югуртинская война. 82.3; 86.5; Плутарх. Марий. 10.1).

Сам полководец отбыл в Рим, где, по словам Саллюстия, неожиданно для себя встретил радушный прием, «ибо ненависть улеглась, и народ оценил его так же, как отцы-сенаторы» (Югуртинская война. 88.1). Удивляться этому не приходится — часть сторонников Мария отбыла вместе с ним, а у Метелла и его друзей было достаточно клиентов, чтобы организовать ему восторженную встречу. Однако это лишь часть правды — плебейский трибун Манлий Манцин, по чьему предложению Марию поручили ведение войны в Нумидии, обрушивался во время сходок с нападками на Метелла.[239] Тот не остался в долгу: «Что касается его, квириты, поскольку он чересчур высокого мнения о себе, если постоянно называет себя моим врагом, то я его ни другом себе не признаю, ни за врага не считаю, более говорить о нем не буду» (Авл Геллий. VII. 11. 2–3)*. В 106 году Метелл отпраздновал триумф и получил почетное прозвище Нумидийского (Беллей Патеркул. П. 11. 2).

Марий тем временем взялся за дело, и, надо заметить, весьма грамотно. Он обрушился на еще неразоренные области, давая воинам возможность обогатиться за счет грабежа, причем солдаты получили в свое распоряжение всю добычу, тогда как обычно полководцы требовали сдавать ее в их распоряжение и лишь потом выдавали какую-то долю захваченного.[240] Это, естественно, стимулировало активность воинов. Но главное, пожалуй, было в другом — требовалось превратить массу новобранцев в настоящих бойцов. Поэтому Марий завязывал мелкие стычки, в которых новички чувствовали себя куда увереннее, чем если бы их сразу бросили в серьезные операции. Набравшись опыта, они, если верить Саллюстию, стали столь же доблестными, сколь и ветераны. Строго следил полководец и за дисциплиной (Югуртинская война. 87. 1–3; 88.2).

Наконец Марий приступил к более масштабным действиям. Он нанес несколько ударов по отрядам Югурты и его союзников гетулов, когда те свозили добычу, захваченную при набегах на римских союзников. Под Циртой потерпел поражение сам царь. Следующим шагом римлян стало наступление на стратегически важные города. Первой такой операцией стала экспедиция против города Капса в Юго-Восточной Нумидии — по преданию, его основал сам Геракл. Жителей Капсы Югурта освободил от податей, а потому пользовался их особой поддержкой. Саллюстий уверяет, что причиной похода против нее стало желание Мария повторить успех Метелла, когда тот захватил лежавшую в безводной местности Талу, где хранились сокровища царя; Капса находилась южнее, и воды там было еще меньше (Югуртинская война. 75–76; 89. 4–6).

Объяснение Саллюстия может показаться наивным, но оно становится понятным, если учесть, что консулат Мария подходил к концу. Отчитаться в Риме одними лишь успехами в обучении новобранцев он, естественно, не мог. А вот взятие Капсы могло бы стать тем громким успехом, который показал бы, что новый командующий ничуть не уступает прежнему и достоин оказанной ему чести.[241] Тогда можно было бы рассчитывать на продление полномочий в следующем году. Кроме того, в Капсе, как и в Тале, хранились сокровища нумидийского царя (Страбон. XVII. 3. 12). Это позволяло, с одной стороны, лишний раз ослабить финансовое могущество Югурты, с другой — дать поживиться воинам.

Заготовив необходимые припасы, Марий стремительным маршем выступил через пустыни к Капсе. Когда до города оставалось несколько переходов, легионы двигались по ночам — для сохранения секретности, а также во избежание дневного зноя (впоследствии Суворов также будет практиковать ночные марши в жарких валашских степях). Когда утром войска подошли к Капсе, многие ее жители, ничего не подозревая, вышли за стены. Внезапной атакой римляне застигли их на равнине и захватили ворота. Это избавило их от необходимости осаждать город, находившийся на холме высотой 345 метров.[242] Последовала капитуляция, однако Марий проигнорировал ее — способных носить оружие мужчин перебили, остальных жителей продали в рабство, город предали огню, а добычу поделили между воинами. «Это преступление против права войны совершилось не из-за алчности и злобы консула, но оттого, что само место было выгодно для Югурты и почти недоступно для наших, и еще оттого, что нумидийцы — племя неверное и ненадежное, которое ни добром, ни угрозою не сдержишь» (Саллюстий. Югуртинская война. 90–91).

В те времена не существовало понятия «военное преступление», но совершенное Марием и его людьми можно назвать именно так, да и Саллюстий подразумевает, в сущности, то же самое. Другое дело, что писатель считает подобные действия допустимыми — ведь нумидийцы все равно восстали бы, что же церемониться с «изменниками». Он много рассуждает о коварстве и вероломстве нумидийцев, но ведь речь шла просто о нежелании местных жителей подчиняться захватчикам. Саллюстий сам был наместником Нумидии, хорошо поживился там[243] и наверняка видел то же самое — неприятие римского владычества. И смысл его комментария к разгрому Капсы прост — с ними только так и надо.

Военного значения операция, повидимому, не имела — город было не удержать,[244] и Марий, вероятно, с самого начала уготовил ему ту участь, которая его и постигла. Однако психологический эффект оказался велик: римские воины окончательно уверовали в доблесть и удачу своего командующего,[245] к тому же щедро вознаградившего их за трудный поход грабежом города с царскими сокровищами;[246] нумидийцы стали бояться его куда больше прежнего, по словам Саллюстия, сильнее, чем боятся смертного;[247] в Риме, наконец, полководцу продлили полномочия на следующий год. «Отныне Марий был не консул, но проконсул».[248]

С началом новой кампании[249] Марий продолжил наступление на города. Одни он брал штурмом, другие жители оставляли сами, боясь той же участи, что постигла Капсу и ее население; и те, и эти пункты предавались огню.[250]«Повсюду стояли стенания и лилась кровь», — бесстрастно констатирует Саллюстий (Югуртинская война. 92.3). Как гласит восточная пословица: разве горячится мясник, когда режет барана? Операция заняла не меньше нескольких месяцев, но Марий знал, что именно такие акции лучше всего способствуют полному покорению Нумидии.[251]

Эти жестокости совершались и во время марша Мария на запад Нумидии — вероятно, чтобы удержать от активных действий мавретанского царя Бокха, тестя Югурты.[252] Следующей крупной целью главных сил римлян стала крепость, находившаяся недалеко от реки Мулукка. В мулуккской цитадели, как и в Капсе, хранились царские сокровища. И, как и Капса, эта цитадель находилась на возвышенности, но не просто на холме, а на скалистой горе. К стенам вел лишь один узкий проход, и о взятии ее штурмом нечего было и думать.

Саллюстий утверждает, что Марию «помог не столько расчет, сколько случай»: некий воинлигур из вспомогательных отрядов нашел тропинку, которая вела наверх и не была видна из крепости. Командующий велел проверить, насколько возможен подъем по этой тропе, и некоторые из участвовавших в «экспертизе» усомнились в успехе. Тем не менее полководец решил рискнуть. Во главе с лигуром, чье имя Саллюстий так и не назвал, группа воинов забралась наверх и напала на нумидийцев с тыла в тот момент, когда они отражали натиск главных сил римлян. Саллюстий избавляет читателя от описания начавшейся резни, но не забывает иронически заметить, что «опрометчивость Мария принесла ему славу, несмотря на его промах» (Югуртинская война. 92–94; см. также: Фронтин. III. 9. 3; Флор. III. 1. 14).

Рассуждения о случайности происшедшего, разумеется, не приходится принимать всерьез — сомнительно, что лигур проводил разведку по собственной инициативе. Единственное, что оставалось делать, когда обычным штурмом крепость было взять невозможно, — это изучать подходы к цитадели, и лигур наряду с другими воинами, очевидно, просто выполнял приказ полководца — хотя, надо признать, весьма толково и добросовестно. Поэтому отнюдь не обычное везение, а тщательный подход к делу, умение идти на разумный риск и грамотная организация штурма позволили Марию добиться успеха.

И вот как раз после взятия мулуккской цитадели Саллюстий заводит речь о Сулле, который прибыл из Италии с конницей, «набранной в Лации и у союзников» (Югуртинская война. 95.1). Правда, в действительности, повидимому, квестор появился в Нумидии еще до мулуккской операции, но по соображениям композиции писатель не упомянул о нем.[253] Между тем присутствие его конницы имело немалое значение в условиях угрозы со стороны Бокха.[254]

Почему Сулла оказался именно в рядах армии Мария? Очевидно, это был его собственный выбор.[255] А ведь был и другой консул, Луций Кассий Лонгин, который отправился в Галлию воевать с гельветами. Однако мы уже говорили, что Сулле, если он женился не на Илии, а на Юлии, было сподручнее служить под началом Мария, чья супруга происходила из того же рода. Кроме того, Марий выбился «из грязи в князи», ценил людей за способности, сам был человеком талантливым — на него имело смысл делать ставку. Особенно Сулле, видимо, мечтавшему доказать, что бедность и упадок его фамилии уже позади. И он не прогадал: его полководец, Гай Марий, выйдет из войны победителем, а Кассий Лонгин потерпит поражение и погибнет в бою с гельветами.

Злые языки уверяли, будто Марий был не слишком-то доволен тем, что ему достался квестор, проводивший свою прежнюю жизнь, предаваясь любовным утехам, винопитию, увлечению театром и прочим предосудительным с точки зрения сурового арпината вещам (Валерий Максим. VI. 9. 6). К тому же Сулла не имел боевого опыта. Но поначалу «не сведущий в военном деле, он в короткий срок постиг все до тонкости. Вдобавок он дружески обращался с солдатами, многим оказывал услуги, когда — отвечая на просьбу, а когда и по собственному почину, принимал же услуги неохотно и возвращал скорее, чем взятое взаймы, меж тем как сам ответных одолжений ни от кого не требовал, напротив — старался, чтобы как можно больше людей были у него в долгу, вел и шутливые, и серьезные речи с воинами самого низкого звания, заговаривал со многими и на лагерных работах, и в походе, и на караулах, но при этом никогда не задевал доброго имени консула или иного уважаемого человека — как в обычае у низкого честолюбия, — и лишь старался никому не уступить первенства ни в совете, ни в делах, а многих и оставлял позади. Такими повадками и правилами он быстро приобрел величайшее расположение Мария и солдат» (Саллюстий. Югуртинская война. 96).

Эта характеристика весьма любопытна. То, что Сулла, не имея боевого опыта, довольно быстро освоил Марсовы премудрости, удивления не вызывает — он наверняка читал трактаты о полководческом искусстве, тренировался в юности во владении оружием, а военное дело того времени было не слишком сложным, и нескольких недель практики командования хватало, чтобы овладеть его основами.[256] Сулла же пробыл на фронте куда дольше, да и способностями природа его не обделила.

Что же до умения обращаться с людьми, то здесь, помимо природных задатков, Сулле помогло общение с актерской публикой — уж ее-то представители были и впрямь самого низкого рода. В то же время артисты как натуры тонко чувствующие, умеющие перевоплощаться, острые на язык, вероятно, развили в нем те же качества. Актерское мастерство, усвоенное Суллой ничуть не хуже, чем военное, еще не раз сослужит ему службу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.