Глава 12. СМЕРТЕЛЬНОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

Глава 12. СМЕРТЕЛЬНОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

По сравнению с грязью и убогими деревнями России город Кишинев похож на шкатулку с драгоценностями. В нем даже есть нечто европейское. Сегодня 27 марта. Говорят, что Красная Армия уже перешла реку Прут и ступила на землю Молдавии. В Кишиневе уже нет подразделений связи, так что на его улицах теперь можно встретить только солдат из немецких и румынских фронтовых частей. Весеннее солнце пока еще лишь пробует свои силы, позволяя нам несколько дней наслаждаться относительным теплом. Почти ежедневно нам выдают вкусное золотистое румынское вино. После нескольких недель кошмара, который мы испытали при отступлении к Бугу, чувствуем, как к нам возвращаются силы и хорошее настроение, даря надежду на лучшее будущее.

Однако это продолжается недолго. Противник, продвижение которого тоже сильно затрудняется бездорожьем, пустил вперед танки и тяжелое вооружение, прорвал румынский фронт на участке Яссы — Роман и занял важные железнодорожные узлы между Кишиневом и Яссами. Мы получаем приказ отбить их у врага, и выполняем поставленную задачу при поддержке панцергренадерского полка «Гросс Дойчланд». Это не часть войск СС, носившая такое же название, а другая, хорошо снаряженная боевая часть вермахта, по соседству с которой нам часто приходилось воевать и раньше.

В эти дни я снова был ранен в ногу, но мне удалось несколько дней отдохнуть в тылу. У Вольдемара и Густава Коллера тоже возникают проблемы. В результате предыдущего ранения в ногу Густав не может бегать и поэтому вынужден оставаться в обозе. С того времени как мы перебрались в Румынию, его и Вариаса назначили в наше пулеметное отделение. Тем временем наши обозы переводят в Яссы, город с населением в 100 тысяч человек.

1 апреля. Нашу часть снова используют в боях с подразделениями Красной Армии, прорвавшими линию обороны румынских войск. Бои идут в районе Горлешти. Я все еще нахожусь в тылу и радуюсь, что пока могу немного побыть вдали от передовой. Погода ухудшается. Утром идет дождь, днем он сменяется сильной метелью, подобные которой я видел лишь в 1942 году в России. Очень быстро все вокруг завалено снегом, и дороги становятся непроходимыми. Оружие настолько замерзает, что нам приходится на какое-то время отложить контратаку.

6 апреля. Снежная буря бушевала три дня, и только сегодня мои товарищи смогли вернуться в тыл. Им пришлось пережить нелегкое время.

7-14 апреля. Враг находится всего в четырех километрах от Ясс. Он снова прорвал линию обороны румынских войск силами танков и пехоты и теперь стремительно продвигается к этому городу. В то время как наша часть охраняет позиции на северном фланге, 26-й полк и несколько танковых батальонов наступают на противника. Наше подразделение перебрасывают на этот участок фронта чуть позже, и на нас тут же обрушивается целая орда советских бомбардировщиков. В следующие дни мы участвуем в тяжелых боях и стараемся отсекать отдельные отряды Красной Армии от основной массы атакующих войск. В результате враг вынужден замедлить наступление. В праздник Пасхи мы врываемся в траншеи, удерживаемые советскими солдатами, и заставляем их отступить обратно на север.

15 апреля. Румынам удается вернуться на свои прежние позиции. Мы не устаем удивляться тому, что румынские офицеры идут в бой картинно, как на параде, они одеты в нарядные, тщательно отглаженные мундиры. Когда у меня возникает возможность поговорить с румынским солдатом, родившимся в районе Баната, который неплохо говорит по-немецки, я узнаю от него, что их офицеры часто покидают позиции по ночам. Они ездят в Яссы, чтобы «поразвлечься с женщинами». Именно этим, по моему мнению, и объясняется то, почему румыны независимо от силы вражеского наступления покидают свои позиции и отправляются в «самоволку». Между офицерами и солдатами румынской армии существуют отношения, которые просто не укладываются у меня в голове. Офицеры относятся к своим подчиненным, как к рабам. Я нередко видел, как они избивали рядовых и всячески унижали их. Это настоящее Средневековье. Кстати, подобные нравы я наблюдал и в венгерской армии. Однажды, когда мы в Яссах занимали позиции рядом с румынскими частями, то часто слышали по ночам звуки оргий, которые устраивали офицеры союзной армии. Когда нам это надоедало, мы «мило» шутили — стреляли в воздух из винтовок или взрывали пару гранат, чтобы попугать их. Мы заходились в безумном хохоте, наблюдая за тем, как пьяные полуодетые офицеры-союзники бестолково бегают по траншеям.

18–22 апреля. Вольдемар Крекель и Густав Коллер рекомендованы к представлению на звание унтер-офицеров. Я помогаю подготовить требуемые для этого документы. В нашем эскадроне все знают, что у меня нет желания становиться младшим командиром. Я никогда не объяснял этого моим товарищам, потому что не хочу, чтобы меня неправильно поняли или не стали обвинять в том, будто я уклоняюсь от ответственности. Мне кажется, что я стал умелым солдатом и научился, как я всегда надеялся, неплохо обращаться с пулеметом. Я считаю, что принесу больше пользы моей части в качестве простого пулеметчика. Но я ни от кого не скрываю тот факт, что без пулемета я как будто чувствую себя голым. Я участвовал в жестоких боях и то, что мне посчастливилось остаться в живых, объясняю божьим благословением, а также тем, что, на мое счастье, в нужную минуту у меня всегда под рукой оказывался мой верный пулемет, от которого зависит моя безопасность. Я также горжусь тем, что вместе с Фрицем Хаманном являюсь последним «первым пулеметчиком» нашего эскадрона, выжившим после кровавых сражений сентября 1943 года и последующих боев и не получившим серьезных ранений. Благодаря нашему скромному вкладу в общее дело, эскадрон все еще остается успешным и боеспособным подразделением.

Тяготы военного времени наложили на меня некий отпечаток. Постоянное нервное напряжение требует все больше времени для восстановления физических и моральных сил. Немного прийти в себя от ужасов войны удается лишь во время регулярных отпусков, однако даже кратковременное пребывание дома в кругу родных не способно полностью излечить мою исстрадавшуюся душу.

25 апреля. Во время непродолжительного затишья и отдыха бойцов нашего эскадрона награждают орденами и медалями. Кроме нескольких Железных крестов 1-го класса, мы получаем два Железных креста 2-го класса. Последние награды получает один фельдфебель из стрелкового взвода и я. За участие в рукопашных боях на никопольском плацдарме и во всех последующих мы, старожилы эскадрона, также награждаемся специальными серебряными значками. Впрочем, эти награды не слишком укрепляют мой моральный дух. Меня до сих пор еще не отпустил тот ужас, который я испытываю с тех самых дней, когда под Рычовом начались безумные гонки со смертью.

Нынешняя фронтовая обстановка существенно отличается от прежней. Я думаю, что мое душевное беспокойство вызвано многочисленными рукопашными боями, которые выпали на мою долю на передовой. Они сильно закалили меня, но за это приходится платить высокую цену. Когда несколько дней спустя я задумываюсь об этом, то прихожу к выводу, что мое нынешнее психическое состояние равносильно разглядыванию окружающего мира через некую спасительную завесу, своего рода фильтр, отсеивающий отрицательный опыт. Как только закончится война, он спадет, и я снова стану нормальным спокойным человеком. Позднее я прихожу к выводу, что внутреннее беспокойство всегда предшествует ранению, пусть даже и самому незначительному.

28 апреля. После того, как командиром эскадрона назначили нашего обер-лейтенанта, даже мы, уставшие от боев старожилы, чувствуем, что в нас снова зарождается воля к сражениям и победам. Его властная уверенность в собственных силах, проявленная в дни тяжелых боев в Румынии, придает нам силы и желание победить врага. Наш командир всегда находится в первых рядах наступающих, он ведет нас вперед под вражескими пулями к победе. Мы знаем, что готовы следовать за ним куда угодно, и в огонь, и в воду. Однако временами он бывает суров и даже безжалостен. Он не щадит ни других, ни себя. Даже во время мощных артиллерийских обстрелов, под градом снарядов или мин, он не надевает каску. Волосы у него темные, немного вьющиеся. Он всегда носит пилотку, что придает ему элегантный, молодцеватый вид. Несмотря на то, что наш обер-лейтенант несколько раз был ранен, он, как и все мы, верит, что непременно останется жив. Поскольку ему посчастливилось выйти живым и невредимым из серьезных передряг, мы считаем его символом неуязвимости. Поэтому мы были потрясены до глубины души, когда его жизнь оборвалась взрывом вражеского снаряда.

Однако не буду забегать вперед и опишу события в их хронологической последовательности. Начну с того, что в один прекрасный весенний день мы находимся на позициях близ румынской деревушки и радуемся солнцу и теплу. Хотя нам не видны передвижения врага в деревне, мы точно знаем, что он уже занял ее. Все вокруг тихо и безмятежно спокойно. Сегодня солнечный день, глаз радует сочная зеленая трава. Мы млеем от тепла, даже я на минутку вздремнул в окопе. Ищу глазами командира, который сидит на земле в соседней низине. Он ножом остругивает какую-то палочку. Мои товарищи радуются весеннему теплу и неожиданному короткому затишью в череде жестоких кровавых боев. Не слышно ни стрельбы из винтовок или пулеметов, ни взрывов артиллерийских снарядов или мин. Лишь иногда из деревни доносятся пьяные вопли русских солдат и пронзительные крики румынских крестьянок.

Всего несколько дней назад я вытащил пьяного в дым Ивана из постели какой-то истошно вопившей румынки в только что занятом нами селе. Он был настолько пьян, что не понимал происходящего, явно забыв о том, что идет война и мы, немцы, — враги советских солдат. Поскольку его невозможно было поставить в строй вместе с остальными пленными, мы решили снять с него всю одежду, которую тут же кинули в колодец. Затем мы бросили его в навозную кучу. К несчастью, у нас не было времени, чтобы проследить за его дальнейшей судьбой, нам оставалось надеяться, что румынские женщины не позволят ему бежать.

Мы как раз обсуждаем этот курьезный случай между собой — я, Вариас и Фриц Хаманн, — когда слышим голос нашего командира.

— Что там случилось с Иванами? — удивленно произносит он, заходит в мой окоп и начинает в бинокль рассматривать деревню.

— Они, должно быть, заразились какой-то тропической болезнью! — удивленно говорит он и начинает смеяться. Посмотрев на деревню в бинокль, я тоже не могу удержаться от смеха.

— Они, похоже, пьяны, герр обер-лейтенант! Танцуют как безумные! — замечаю я.

Тем временем все наше подразделение заходится от хохота. Солдаты недоумевают по поводу странного поведения русских, высказывают самые разные предположения. Действительно, почему они, оказавшиеся прямо перед деревней, дергаются, бегают и пританцовывают как ненормальные? Должно быть, так отплясывали американские индейцы, собираясь ступить на тропу войны. Я когда-то читал о них в переводных романах о приключениях ковбоев на Диком Западе. Затем неожиданно начинают вести себя подобным образом и солдаты из ближних к деревне траншей. Они выскакивают и перемешиваются с «танцорами», прибежавшими из деревни. До нас доносятся их громкие недовольные крики. Что же все-таки происходит? Неужели русские напились так, что впали в состояние необъяснимого буйства? Мы продолжаем строить самые разные предположения на этот счет.

Вариас, стоящий в соседнем окопе, зовет нас.

— Они, должно быть, перегрелись на солнце. Эй, смотрите, да они бегут прямо на нас!

И верно! Теперь я это и сам вижу. Кучка советских солдат бежит прямо на нас с такой скоростью, будто за ними по пятам следуют черти. При этом они отчаянно размахивают руками, как будто пытаются взлететь.

Что это — неужели новая тактика русских? Я занимаю позицию за пулеметом и беру на прицел приближающегося противника. На меня мчатся человек двадцать. Скоро они достигнут траншей, в которых на правом фланге размещены наши стрелковые взводы. Обер-лейтенант, в полевой бинокль наблюдающий за стремительно бегущим противником, успокаивающе кладет руку мне на плечо.

— Не стреляй! Они без оружия!

Я тут же отнимаю руки от пулемета и наблюдаю за тем, как русские один за другим перескакивают через окопы и бегут дальше. Наши солдаты пригибаются в окопах, давая русским промчаться вперед, вглубь наших позиций.

— Какого черта? Что происходит?! — слышу я голос нашего разгневанного командира.

— Пчелы! — отвечает кто-то. — Это рой обезумевших диких пчел!

Некоторые наши солдаты поспешно выскакивают из окопов и бегут вслед за русскими.

Значит, во всем виноваты пчелы. Это они вызвали такую панику, что русские солдаты побросали оружие и бросились с голыми руками на вражеские позиции! Со стороны это казалось забавным зрелищем. Однако мы рады тому, что враг не побежал именно на наши окопы. Одному богу известно, что значит подвергнуться налету пчелиного роя.

Русские солдаты, которые оказались в расположении нашей части, и многие наши товарищи сильно покусаны. Чтобы положить конец пчелиному террору, кто-то предлагает разогнать агрессивных насекомых пучками подожженной соломы. Таким образом, нам удается взять девятнадцать пленных. Однако прежде всего им оказывают медицинскую помощь. У двух солдат головы распухли от укусов так, что напоминают шары.

29 апреля. Утром, на рассвете, наши танки осторожно переходят в наступление. Они передвигаются настолько бесшумно, что мы замечаем их присутствие только тогда, когда они оказываются у нас за спиной. Наша артиллерия открывает огонь, и мы бросаемся в атаку. Нам удается застать противника врасплох, и он поспешно отступает к деревне. При этом он оставляет технику и обозы. Трофейные повозки доверху набиты продуктами и бочонками с вином. Победоносная Красная Армия живет просто по-королевски. Ее лозунг такой: «Ешь, пей и насилуй румынских женщин!» За нами наступают румынские войска, которые повторно занимают деревню. Там начинается бой. Тем временем, после короткой остановки, мы следуем на северо-запад, в направлении города Горлешти.

При поддержке румынской артиллерии и собственных штурмовых орудий мы вынуждаем врага отступить и перейти к обороне. Кстати сказать, русские обороняются весьма решительно. Особенно серьезные бои ведет наша авиация против авиации противника. Некоторое время спустя мы достигаем позиций советских войск, и там нас встречает мощный орудийный и минометный огонь. Русские больше не намерены отступать, и наше наступление захлебывается. Мы, скорчившись, прячемся в укрытиях, которые повсеместно в изобилии нарыли Иваны.

— Устанавливайте пулемет и ждите команды! — приказывает нам командир, наблюдая в бинокль за лесом, протянувшимся впереди и слева от нас, откуда красноармейцы ведут сильный пулеметный огонь. Они прочно засели на своих позициях прямо перед нами и, по всей видимости, установили в лесу минометы. Они ведут такой мощный обстрел, что осколки, пролетающие над нашими головами, впиваются в землю в опасной близости от нас. Нам приходится вжиматься в землю при каждом взрыве. Вариас, находящийся рядом со мной, жалуется:

— Черт побери! Сейчас каски были бы очень кстати! Какими же мы были идиотами, когда не вспомнили о них и не забрали из машины!

Он прав, я тоже не вспомнил о каске, которую оставил в грузовике и вместо которой надел пилотку. Да кто же мог подумать, что русские установят в лесу так много минометов? Мы действительно сильно расслабились за последние недели и перестали пользоваться касками, считая, что в жару очень неудобно и неприятно носить их. Однако настоящая причина кроется в нашей беззаботности и уверенности в том, что с нами, старослужащими, ничего не случится. Ведь до этого все было хорошо. Кроме того, наш командир, как я уже говорил, никогда не надевает каску, хотя вестовой, обер-ефрейтор Клюге, всегда носит ее на поясном ремне.

Когда осколки начинают усеивать землю с небывалой скоростью, Клюге снимает каску и протягивает ее командиру. Тот смотрит на нее, затем переводит взгляд на нас.

— Хочет кто-нибудь надеть ее? — спрашивает он. Мы с Вариасом переглядываемся и отрицательно качаем головой.

— Отлично! — обер-лейтенант пожимает плечами и продолжает рассматривать в бинокль вражеские позиции. Вопрос для него решен, однако его ординарец с неуверенным видом стоит рядом. Мы знаем, что Клюге предпочел бы силой надеть на начальника каску. Он обожает обер-лейтенанта и беспокоится за его безопасность даже больше, чем за свою собственную. Но тут он ничего не может сделать и поэтому снова прикрепляет каску к ремню. Клюге и многие другие мои товарищи оказались умнее меня и в самом начале атаки надели каски.

Я выпускаю по вражеским позициям одну очередь за другой. Вскоре обнаруживаю два пулеметных гнезда на краю леса, откуда ведется сильный огонь, наносящий серьезный урон нашим стрелковым взводам на правом фланге.

С громким хлопком прямо перед нами взрывается мина. В землю со свистом впиваются осколки. Один из них ударяет в кожух пулемета, и обер-лейтенант быстро отдергивает руку. По его пальцам струится кровь. Клюге, заметив случившееся из соседнего окопа, приходит в ужас.

— Врача! — кричит он. — Обер-лейтенант ранен! Командир достает носовой платок и прижимает его к ране. Более удивленный, нежели раздосадованный, он подзывает к себе ординарца.

— Ты что, с ума сошел, Клюге? Зачем нужен врач при такой пустяковой ране?

Клюге кричит:

— Не нужно врача! Это легкое ранение! Затем он перевязывает бинтом руку командира.

Я снова берусь за пулемет и поливаю огнем любую фигурку врага, появляющуюся передо мной. Через несколько секунд возле меня взрывается новая мина. Внезапно чувствую боль в верхней губе. Крошечный осколок угодил мне под нос. Кровь течет вниз по губе и попадает в рот. Я сплевываю ее и прижимаю к ранке носовой платок. Нос и верхняя губа тут же опухают.

— Пусть санитары перевяжут тебя и отправят в тыл. Вариас возьмет пулемет на себя! — предлагает командир.

— Пустяки, это только с виду кажется, будто рана серьезная, — отказываюсь я. — Это всего лишь крошечный осколок.

Обер-лейтенант удостаивает меня коротким взглядом и снова приникает к окулярам бинокля.

У меня такое ощущение, будто он и не ожидал от меня иного ответа. Я его подчиненный и не должен расстраиваться из-за каких-то там пустячных ранений. Он, пожалуй, разочаровался бы во мне, если бы я сейчас согласился отправиться в тыл, хотя ранение дает такое право. Признаюсь честно — если бы у меня в то время был другой командир, то я отправился бы в тыл, чтобы дать санитарам перевязать меня и выбраться из-под смертоносного огня вражеских минометов. Нервы у меня порядком растрепаны после долгого пребывания на передовой, чтобы в условиях тяжелого боя я мог терпеть это болезненное и досадное ранение. Я не трус, — мне часто приходилось бывать в самых крутых переделках, — но в то же время не хочется изображать из себя героя.

Теперь, похоже, придется взять на себя исполнение такой роли, потому что товарищи, заметившие мое опухшее лицо, удивляются, почему я еще не отправился в тыл. Обер-лейтенант придает мне физических сил и мужества, и поэтому я остаюсь на передовой. Я испытываю сильную привязанность к нему и готов пойти вслед за ним куда угодно, даже в преисподнюю. Достаточно, по моему мнению, повоевав на переднем крае, я больше не сражаюсь за фюрера, народ и отчество. Эти идеалы теперь для меня не более чем пустой звук. На фронте никто не говорит о национал-социализме и не обсуждает политические темы. Совершенно очевидно, что мы воюем лишь для того, чтобы остаться в живых и помочь выжить своим фронтовым товарищам. Впрочем, порой мы сражаемся ради наших командиров, если они достойны нашего солдатского уважения. В данном случае мы готовы отдать жизнь за нашего обер-лейтенанта, готовы выполнять его приказы, как бы тяжело нам ни было.

А за что же сражается он сам? Будучи офицером, он исполняет присягу и сохраняет верность слову чести.

Насколько мне известно, солдаты уважают его за то, что он честно несет за них ответственность перед вышестоящим начальством и всегда являет собой образец храбрости и офицерского опыта. Когда обер-лейтенант говорит с нами, мы чувствуем, что он взывает к нашей общности и чувству фронтового братства. Мне и моим товарищам это представляется самым важным и ценным в тревожные дни войны. Мы считаем, что только ради этого и стоит воевать, особенно если прочие идеалы отсутствуют. За те месяцы, пока наш командир сражается рядом с нами, мы никогда не слышали от него разговоров о политике или о национал-социализме. У меня такое ощущение, будто он стоит выше всех этих суетных вещей и никогда не примешивает политику к войне. Думаю, что главное для него — воинский долг.

Наш эскадрон не может двигаться дальше из-за сильного огня противника, и обер-лейтенант принимает решение. Посмотрев на левый край леса, он говорит:

— Нужно прорваться в лес и попытаться с фланга обойти позиции врага.

Это трудная задача, считаем мы, особенно если принять во внимание то, что в лесу находится много советских солдат.

Обер-ефрейтор Клюге высказывает вслух мнение:

— Может быть, нашей артиллерии, герр обер-лейтенант, стоит дать по русским хороший залп?

— Зачем? Обойдемся без артиллерии, Клюге. Передай солдатам, что мы выступаем первыми, затем за нами пойдет 1-й взвод!

После этого он обращается ко мне и Фрицу Хаманну:

— Вы прикрываете нас до тех пор, пока мы не войдем в лес, после чего следуете за нами и ждете дальнейших указаний. Понятно?

— Так точно, герр обер-лейтенант!

Через пару минут он возглавляет отряд солдат, устремившийся вдоль скрытой кустарником неглубокой низины в направлении леса. Мы постоянно прикрывали их огнем двух пулеметов. Когда красноармейцы видят, что к ним приближаются немецкие солдаты, то выскакивают из окопов и устремляются в тыл. Обер-лейтенант и ведомые им солдаты приближаются к лесу и скрываются среди деревьев.

— Вперед! За ними!

Я хватаю станок пулемета за две задние сошки, Вариас — за передние. Нагнувшись, мы бежим к краю леса. Рядом с нами бегут Фриц Хаманн и Клемм, недавно вернувшийся из отпуска. Наконец мы оказываемся среди деревьев и получаем возможность перевести дыхание. В следующее мгновение в нашу сторону летят мины, взрывающиеся где-то в верхушках деревьев. Иваны бьют по нам перекрестным огнем.

На нас падают отсеченные осколками ветви. Слышим отдающиеся эхом приказы обер-лейтенанта и треск очередей легкого пулемета и автоматов. Под грохот минометных взрывов ищем укрытия за стволами поваленных деревьев. Ждем дальнейших указаний.

Из дымного облачка гари появляется какая-то фигура.

— Пулеметное отделение? — спрашивает кто-то.

— Это мы. Что случилось? — спрашиваю я.

— Герр обер-лейтенант приказывает переместить второй пулемет на сто метров на правый край леса. Первый пулемет следует за нами для прикрытия нашего фланга.

Фриц Хаманн вскакивает на ноги и мчится вместе с Клеммом через кусты на правый фланг. Спотыкаясь о корни и упавшие ветки, бежим за вестовым. Над нами по-прежнему ухают разрывающиеся мины. Вариас закашливается от быстрого бега и яростно чертыхается. Я слышу его голос, но в адском шуме обстрела не могу разобрать ни слова. Наверное, в эти минуты он думает то же, что и я: мы готовы отдать все на свете за пару армейских касок. Как жаль, что у нас их нет! Единственное, что мне остается, — это вжать голову в плечи и молить господа о том, чтобы в меня не попал шальной осколок или пуля. Чувствую, что кожу головы стягивает от страха. Мне кажется, что волосы мои встают дыбом.

Наконец мы догоняем солдат из наших стрелковых взводов. Среди них уже есть несколько легкораненых. Санитар перевязывает одного из них.

— Где наш обер-лейтенант? — спрашивает вестовой какого-то унтер-офицера.

— Вон там, дальше!

Бежим в указанном направлении. Неожиданно натыкаемся на командира.

— Торопитесь, парни! — говорит он. — Нужно установить ваш пулемет на краю леса. Ваш обер-лейтенант здесь.

С этими словами он исчезает вместе с несколькими солдатами среди деревьев.

Бежим, перескакивая через пни и поваленные ветки, к окраине леса. Цепляемся сошками пулемета за кустарник, спотыкаемся и падаем. Когда мы подбираемся к опушке, до нас доносится пронзительный крик обер-ефрейтора Клюге:

— Врача! Быстро! Обер-лейтенанта сильно ранило! Мы делаем несколько шагов и оказываемся возле Клюге. Потом видим нашего обер-лейтенанта. Он лежит на спине. Его глаза закрыты, лицо пепельно-серое. Рядом валяется автомат. Его ординарец склонился над ним, и пытается бинтом остановить кровь, льющуюся из раны на голове. Ранение вызвано острым куском дерева, срезанным осколками снаряда. Клюге рыдает как ребенок, слезы струятся по его грязному лицу. Мы с Вариасом глубоко тронуты увиденным. У меня к горлу подкатывает тугой комок. К нам подходят другие солдаты. На их лицах выражение скорби. Мы стоим неподвижно и молча смотрим на командира, которого всегда считали неуязвимым.

Остается лишь догадываться, о чем думают сейчас мои товарищи, потому что, несмотря на звучащий со всех сторон грохот, мы все в эти минуты как будто онемели. Если бы сейчас мир прекратил существование, мы, наверное, не сдвинулись бы с места. Мы немного расслабляемся только после того, как унтер-офицер медицинской службы начинает перевязывать раненого.

Глядя на наши встревоженные лица, на которых написан один и тот же немой вопрос, он произносит:

— Обер-лейтенант жив! Но в голове у него застрял осколок. Нужна срочная операция. Его необходимо как можно скорее отправить на медицинский пункт, чтобы им занялись врачи.

После этого он показывает на каску, прицепленную к ремню Клюге:

— Если бы он был в каске, то этого не случилось бы.

Мы знаем, что Клюге не должен винить себя в случившемся, потому что постоянно предлагал начальнику надеть каску.

Наш старший вахмистр, также обеспокоенный состоянием обер-лейтенанта, напоминает нам, что атака еще не завершена.

— Всем занять позиции на краю леса! — командует он.

Прошло всего несколько минут после того, как произошел это трагический случай. Вскоре мы слышим треск пулемета, из которого ведет огонь Фриц Хаманн. Мы с моим вторым номером снова хватаем пулемет за сошки и быстро бежим к опушке. Мне все еще нехорошо от вида нашего раненого командира. Но что делать, мы на войне, и никому не интересно, какие чувства может испытывать простой солдат. Веду огонь не раздумывая, как автомат. Вскоре в небе появляются наши «штуки», которые сбрасывают бомбы на врага. В конечном итоге нам удается отбросить неприятеля назад на несколько километров. Образец мужества, который преподал нам обер-лейтенант, стал определяющим фактором нашей победы. Однако победа оказывается временной и не слишком значительной, потому что за нее заплачено ценой больших потерь. Кроме нашего командира, у нас еще несколько убитых и много раненых.

После того, как мы достигаем главной линии обороны на северном краю леса, мы недосчитываемся Вольдемара и обер-ефрейтора, которые во время атаки вместе с Густавом Коллером поддерживали связь со стрелковыми взводами. Густав сообщает, что Вольдемара ранило осколком в руку и бедро. Вместе с остальными ранеными его отвезли в тыл. Он успел переговорить с Густавом, попросил его передать нам привет и сказал, что мы скоро встретимся в тылу. Это может показаться странным, но я не завидую ранению Вольдемара. Ему и еще нескольким другим нашим товарищам довольно долго удавалось избегать ранений, и было бы ужасно, если бы его смертельно ранило.

30 апреля. За последние недели мы часто говорили о том, какое мы можем получить ранение, благодаря которому нам удастся на время покинуть передовую. Мы считаем, что чему суждено случиться, того не миновать. Однако несмотря ни на что, мы верим в то, что все должно обойтись без серьезных последствий. Такого мнения придерживаются Вольдемар, Фриц Хаманн, Вариас, Профессор, Густав Коллер, Клемм (который немного изменился после возвращения из отпуска) и я. Мы являемся ветеранами, сумевшими пережить суровые бои, в которых наш пулеметный взвод участвовал начиная с октября 1943 года. В стрелковых взводах таких парней, как мы, сохранилась лишь жалкая горстка. Правда, некоторые из них сумели вернуться в строй даже после ранений, полученных в боях на никопольском плацдарме.

Мне посчастливилось остаться целым и невредимым, если не считать трех незначительных ранений, о которых я рассказывал ранее. Это были небольшие осколочные ранения, которые все-таки признаются ранениями с медицинской точки зрения. За них Клемм, Густав Коллер и я получили специальные серебряные значки. Из-за крошечного осколка, впившегося в мою верхнюю губу, я смог отдохнуть в тылу три дня. За это время опухоль значительно уменьшилась. Полковой хирург не стал удалять его, и он остается у меня под носом и по сей день.