Барокамеры, изотопы и смертельное облучение
Барокамеры, изотопы и смертельное облучение
В России принято богатым людям бросать вдогонку: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!» Мало ли чем для кого-то обернутся «медные трубы»! Так уж лучше подать случайному прохожему. Вдруг именно оно, его веское слово, поможет спастись от самого себя у ворот Божьих…
На блатном жаргоне, что корнями врос в социалистическую действительность, Джуна решительно не являлась «девочкой-пай». «Блатной» и «центровой» стала лишь в процессе взаимодействия с внешним миром. Она скорее всегда была «шухарной» и «понтовой». А называла себя хулиганкой.
Несмотря на то что воспитывалась в селе Краснодарского края, матерных слов до приезда в Москву Джуна не знала. Общалась на приближенном к русскому литературному. Стыдом и грехом считалось для ассирийских и русских женщин, проживавших в Урмии, пить и использовать нецензурную брань. Для грузинских и подавно! Будучи медиком и леча больных, Джуна ограничивала себя ревностно и последовательно от всех вредных привычек.
Оказавшись среди московской невоспитанной «элиты», где своеобразным языком являются тюремные жаргонизмы, Джуна, как существо весьма способное к восприятию всего нового, живо переняла повадки шоу-биза по принципу «с волками жить – по-волчьи выть». Элита, она ведь только на глянцевых обложках элита, а ковырнешь вопросами да поставишь в тупик, так и покажет «заинька» волчье нутро. Царапнет необразованностью так, что уши отвалятся!
Я никогда не забуду, как брала интервью у Сергея Зверева, парикмахера Аллы Пугачевой. Он буквально кричал: «Если я говорю „б..“, значит, вы должны писать „б..!“, потому что это прямая речь звезды!»
Вот среди таких вот «звезд» и приходилось очень часто вращаться Джуне.
Вредные слова, да еще встреченные одобрительными хихиканиями шалых девиц, как мании и фобии, цепляются мгновенно. Избавиться от «низколитературных установок» можно, лишь расширив словарный запас, обезвредив огромным набором нормального «чтива». Но на художественную или научную литературу требуется немало времени. А жаргончик, он прыг – и в мозг, быстро обосновался и гнездышки свил! Попробуй выведи! Тем более что и замечание сделать некому. Ты ведь уже на равных с теми, кого ежедневно по «ящику» показывают! Ты ведь почти что Бог и царь. И твое слово – закон. И мнение твое, даже ошибочное, возводится в ранг величия и красоты!
Джуну никогда и ни в коем случае нельзя назвать рыцарем без страха и упрека. Уж что-то, а упрекать – ее любимое занятие. Страх же сопровождал ее ежечасно.
Самым страшным воспоминанием Джуны была барокамера.
Она так и говорила:
– Я прошла самые страшные испытания! Барокамеру!
Что такое барокамера, я так и не поняла. Но именно там, как утверждала Джуна, она потеряла часть себя!
Не знаю, зачем она являла предо мною эти откровения. Однажды, когда столовая была наполнена дюжиной подвыпивших гостей, которым до Джуны никогда не было никакого дела, потому что ее квартира жила какой-то отдельной от мира своей жизнью, Джуна нашла одну лишь пару заинтересованных глаз – моих – и снова стала говорить об этой самой барокамере.
– Там коридор такой. И люди стояли, – она начала их перечислять по именам, да я не запомнила, – они стояли, и я знала, я читала у них здесь, на лбу, что меня ведут на смерть. Они так смотрели на меня, точно впереди находилась гильотина. А там просто смертельная доза облучения. Радиация зашкаливала за сто возможных облучений для человека. Они смотрели, как мой организм справится. Я чувствовала себя, как в клетке. Как в одиночной камере.
Джуна горько улыбалась, закуривая и снова туша окурки о круглую пепельницу, и эта непростая улыбка в точности повторяла ухмылку всех, кто отсидел «на зоне» без вины.
– Но я шла! – гордо и залихватски повторила она, – шла! Это же было надо для науки! Во имя человека!
Она без слов, не обещая на разрозненные реплики гостей, что улаживали свои бизнес-вопросы за ее хлебосольным столом, налила мне в рюмку виски:
– Пей. За науку!
Но, не выпив и не дождавшись, что выпью я (Джуна и в этом в последние годы жизни была непоследовательна), она вдруг снова превратилась в сморщившую носик деревенскую хулиганку и заговорщицки вдруг запела, как поют за шумным пьяным свадебным столом шепотом «на двоих»:
– А после Танюшу связали и в камеру повели…
Она пела наивно и душевно, сиплым срывающимся голосом. Содержание простоватой песенки было таким: молодую девушку Таню посадили в тюрьму, и сидит эта Таня в камере, и ждет эта Таня смерти…
– Это чья песня?
– Моя! – гордо похвалилась Джуна. – Я ее никогда не пела никому. Потому что дураки все. Не поймут. Я ее написала, когда сидела в одиночке. И мне было страшно.
– Не поверю, чтобы тебе было страшно.
– Мне было страшно за сына. Тебе понравилась песня?
Я увидела свои четыре года. Вокзал. Поезда. Старух. Мальчика, поющего на мешках «жалесные песни». Дядьку безногого, аккомпанирующего ему на шарманке.
– Как в детстве. Давай шарманку купим, пойдем петь на Арбат, – предложила я вместо ответа.
Джуна подхватила злую шутку:
– Денег заработаем! Аренду отдадим!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.