27. Натиск с запада

27. Натиск с запада

Когда я в начале июля предлагал Гитлеру отстранить некомпетентный «комитет трех» и поручить объединение всех ресурсов внутреннего фронта Геббельсу, я и представить себе не мог, что через несколько недель мое предложение расширить полномочия Геббельса ухудшит мои собственные позиции. Это случилось в основном потому, что заговорщики включили мое имя в список своего правительства. К тому же все большее число партийных лидеров объясняло наши неудачи моим противодействием вмешательству партии в решение многих вопросов. Если бы партии была предоставлена свобода действий, то она могла бы выдвигать военных командующих из своих рядов, утверждали гауляйтеры и открыто сокрушались по поводу того, что в 1934 году вермахт не был подчинен СА.

Теперь они считали, что, отвергнув идею Рема о создании народной партии, упустили возможность пропитать офицерский корпус национал-социалистическим духом и тем самым избежать поражений последних лет. По их мнению, давно пришло время взять в свою руки контроль хотя бы над гражданским сектором и подчинить правительственные структуры партии.

Всего через неделю после собрания гауляйтеров в Позене Артур Тикс, председатель комитета по снабжению моего министерства, известил меня о том, что «гауляйтеры, лидеры СА и другие партийные руководители неожиданно, без предварительных консультаций», пытаются вмешиваться в деятельность промышленных предприятий. Три недели спустя в результате партийного давления «возникла система двойного подчинения», которая привела к жуткому хаосу.

Геббельс, вдруг почувствовавший себя не столько членом правительства, сколько партийным лидером, активно поощрял честолюбие и предприимчивость гауляйтеров. При поддержке Бормана и Кейтеля он готовил план тотальной мобилизации. Подобное непродуманное вмешательство могло означать лишь полный срыв производства вооружений, но мне пришлось капитулировать, и 30 августа 1944 года я сообщил начальникам отделов о моем намерении возложить на гауляйтеров ответственность за военную промышленность.

Это было вынужденное решение, поскольку никто из руководителей рейха меня больше не поддерживал. Я оказался в том же положении, что и большинство министров, особенно не членов партии: я больше не мог напрямую обращаться к Гитлеру со своими проблемами. Поскольку фюрер старательно уклонялся от разговоров на щекотливые темы, я счел более разумным излагать свои жалобы письменно.

20 сентября я написал Гитлеру пространное письмо, в котором подробно рассказал о враждебном отношении ко мне партийных лидеров и их попытках отстранить меня от руководства, о необоснованных обвинениях и о применяемой ими политике устрашения.

События 20 июля, утверждал я, «усилили и без того существовавшее недоверие ко многим сотрудничающим со мной промышленникам». Партийные лидеры уверены в том, что мои ближайшие помощники – «враждебные партии реакционеры, придерживающиеся однобоких взглядов на экономику». Геббельс и Борман открыто заявляют, что мое министерство и вся моя структура, основанная на принципе личной ответственности в промышленности, – «сборище промышленных магнатов с реакционными и даже антинацистскими взглядами».

Далее я заявлял, что «не смогу успешно работать, если мне и моим сотрудникам не дадут свободу действий и будут и впредь оценивать нашу деятельность по партийным критериям». Я соглашался допустить вмешательство партии в сферу производства вооружения только на двух условиях. Первое: гауляйтеры и экономические советники Бормана в дистриктах должны быть напрямую подчинены мне в вопросах вооружений, поскольку «необходима четкая и прозрачная система управления промышленностью»[276]. Второе: Гитлер должен подтвердить, что по-прежнему одобряет мои принципы. «Необходимо принять жесткое решение о принципах руководства промышленностью. По моему мнению, необходимо сохранить принцип личной ответственности, основанный на доверии к руководителям предприятий, и решительно его придерживаться». В заключение я доказывал, что нет смысла менять систему, оправдавшую себя на практике, но в любом случае мы должны принять решение, которое ясно укажет, в каком направлении будет далее развиваться руководство экономикой.

21 сентября в Ставке я вручил Гитлеру свое письмо. Он молча взял его, просмотрел и по-прежнему без единого слова нажал кнопку вызова. Документ был отдан явившемуся адъютанту с приказом передать его Борману. Геббельс в то время также находился в Ставке, и Гитлер предложил им сообща продумать дальнейшие действия. Я понял, что потерпел поражение. Гитлеру явно надоело вмешиваться в наши споры, в которых он мало что понимал.

Несколько часов спустя меня пригласили в кабинет Бормана, находившийся в нескольких шагах от бункера Гитлера. Борман встретил меня без церемоний: в рубашке с короткими рукавами; брюки на жирном торсе держались с помощью подтяжек. Геббельс был, как всегда, безупречен. Сославшись на указ Гитлера от 25 июля, он спокойно заявил, что в полной мере воспользуется своими полномочиями и я обязан ему подчиняться. Борман подтвердил новое положение вещей и добавил, что не потерпит никаких моих попыток влиять на Гитлера. Пока Борман по-хамски отчитывал меня, Геббельс слушал с угрожающим видом, время от времени вставляя циничные замечания. В общем, наконец осуществилась централизация руководства промышленностью, которой я так долго добивался, но удивительным образом она воплотилась в союзе Геббельса и Бормана.

Гитлер не вспоминал о письме, правда, через два дня продемонстрировал свое расположение ко мне, подписав мое воззвание директорам предприятий. Это можно было рассматривать как поддержку изложенных мной принципов и в обычных обстоятельствах свидетельствовало бы о моей победе над Борманом и Геббельсом, но дело в том, что авторитет Гитлера в партии пошатнулся. Партийный аппарат и высшие чиновники рейха уже не были верны Гитлеру так же безоговорочно, как прежде. Когда ближайшим сподвижникам Гитлера приходило в голову заняться экономикой, они просто игнорировали его официальные заявления. В этом можно было усмотреть первые признаки разложения, а конфликт, все с большей силой разгоравшийся в последующие недели, выявил их еще отчетливее[277].

Разумеется, отчасти в потере авторитета был виноват сам Гитлер. Он проявил полную беспомощность в выборе приоритетов: никак не мог решить, кого поддержать – Геббельса, требовавшего все больше солдат для фронта, или меня, настаивавшего на увеличении производства вооружений. Он поддерживал то одного из нас, то другого, издавал противоречивые приказы, пока вражеские бомбардировщики и вражеские войска ни разрешили наш спор и вопрос авторитета фюрера.

Измотанный происками политических врагов и успехами врага внешнего, я всегда с радостью покидал Берлин, а вскоре начал предпринимать все более длительные поездки на фронт. Это мало помогало решать вопросы вооружений, ибо приобретенным опытом уже некогда было пользоваться, однако я надеялся, что мои личные наблюдения и полученная от командующих информация смогут повлиять на решения Ставки.

Позднее, оценив результаты тех поездок, мне пришлось признать, что все мои доклады, как устные, так и письменные, никак не повлияли на ход событий. Например, многие генералы, воевавшие на передовой, просили пополнять их потрепанные соединения людьми, а также снабжать их оружием и танками, которые еще выпускали наши заводы. Однако Гитлер и Гиммлер, новый командующий армией резерва, теперь полагали, что войска, отброшенные врагом, потеряли волю к сопротивлению и следует формировать новые части, так называемые народные гренадерские дивизии. А разгромленные дивизии, как они говорили, пусть погибают.

В конце сентября 1944 года я своими глазами видел результаты этой политики в одном из соединений испытанной танковой дивизии близ Битбурга. Командир, имевший многолетний опыт боевых действий, показал мне поле боя, где несколькими днями ранее произошла трагедия. Недавно сформированная, неопытная танковая бригада из-за неумелого технического обслуживания потеряла десять из тридцати двух новеньких «пантер» еще на марше. Оставшиеся двадцать два танка вышли к району развертывания без должной разведки и попали под обстрел американских противотанковых орудий. Пятнадцать танков были расстреляны, как мишени на полигоне. «Подумать только, как помогли бы эти новые танки моим опытным экипажам!» – с горечью сказал капитан. Я передал этот разговор Гитлеру, с сарказмом заметив: «Вот наглядный пример того, что закаленные соединения имеют значительные преимущества перед новичками». Однако мой рассказ никакого впечатления на Гитлера не произвел. На оперативном совещании он заявил, что убедился на собственном опыте службы в пехоте: войска только тогда берегут оружие, когда знают, что вряд ли получат новое[278].

Во время поездок на Западный фронт я узнал о попытках договориться с противником на отдельных участках. В Арнеме я встретил разъяренного генерала СС Биттриха. Накануне его 2-й танковый корпус практически уничтожил британскую воздушно-десантную дивизию. Еще во время сражения генерал пообещал британцам не трогать их госпиталь, оставшийся за немецкой линией фронта. Однако партийные функционеры отдали приказ убить британских и американских летчиков, тем самым выставив Биттриха лжецом. Его страстное обличение партии было тем более поразительным, что исходило от генерала СС.

Даже бывший адъютант Гитлера от сухопутных сил полковник Энгель, теперь командовавший 12-й пехотной дивизией близ Дюрена, по собственной инициативе договорился с противником о выносе с поля боя раненых в периоды затишья. Неразумно было бы рассказывать о подобных соглашениях в Ставке, ибо я на собственном опыте убедился, что Гитлер расценил бы их как «слабость». Он часто с пренебрежением отзывался о так называемых рыцарских традициях прусского офицерства, зато превозносил твердость и непреклонность обеих воюющих сторон на Восточном фронте, что укрепляло боевой дух солдат и подавляло любые проявления гуманизма.

Мне вспоминается один-единственный случай, когда Гитлер весьма неохотно согласился, вернее, не стал возражать против переговоров с противником. Поздней осенью 1944 года британский флот отрезал от материка немецкие войска, базировавшиеся на греческих островах. Несмотря на то что британцы почти полностью контролировали морские пути, немецким войскам разрешили погрузиться на корабли и отплыть на материк. Некоторые немецкие суда проходили на расстоянии прямой видимости от британских военных кораблей. В качестве ответной услуги немецкая сторона согласилась использовать эти войска в обороне Салоник от русских и удерживать город до подхода британских войск. После окончания операции, проведенной по инициативе Йодля, Гитлер заметил: «Мы больше никогда не согласимся на что-либо подобное».

В сентябре 1944 года фронтовые генералы, промышленники и гауляйтеры западных регионов ожидали, что американские и британские армии, используя свое подавляющее превосходство, с ходу подавят сопротивление наших почти безоружных и измотанных в боях войск[279]. Никто уже не надеялся остановить их. Те, кто сохранил способность реально оценивать ситуацию, уповали лишь на нечто подобное «чуду на Марне», только с фортуной на нашей стороне[280].

Подготовка к уничтожению промышленных объектов различного назначения на территории рейха и оккупированных территориях входила в сферу полномочий моего министерства. При отступлении из Советского Союза Гитлер уже отдавал приказы проводить политику «выжженной земли». Как только армии вторжения выплеснулись с захваченного плацдарма на территорию Нормандии, он издал аналогичный приказ. Поначалу в основе этой политики лежали соображения оперативной целесообразности. Необходимо было сделать все возможное, чтобы враг не закрепился на отвоеванных территориях, максимально затруднить снабжение союзных войск, ремонт поврежденной техники, электро– и газоснабжение, а в перспективе – строительство военных заводов. Пока до окончания войны еще было далеко, такие действия казались мне оправданными, однако они потеряли всякий смысл, как только поражение стало неотвратимым.

Я не испытывал глубокого чувства обреченности, охватившего многих соратников Гитлера, но ввиду безнадежности ситуации, естественно, предположил, что мы будем делать все возможное для выхода из войны с наименьшими потерями, дабы как можно быстрее восстановить экономику страны. Однако Гитлер со все нарастающей безжалостностью настаивал на тотальном разрушении. Мне удалось перехитрить его, воспользовавшись его же собственными аргументами. Поскольку в самых безнадежных ситуациях он всегда утверждал, что потерянные территории скоро будут отвоеваны, мне потребовалось лишь повторить его же слова и подчеркнуть, что предприятия понадобятся для производства вооружений, как только мы вернем эти территории.

Например, я удачно воспользовался этим аргументом 20 июня, вскоре после начала вторжения, когда американцы прорвали нашу оборону и окружили Шербур. В результате Гитлер заявил, что, «несмотря на нынешние трудности на фронте, персонал промышленных предприятий должен остаться на своих местах». Новый приказ позволил военному коменданту проигнорировать предыдущий приказ Гитлера о транспортировке миллиона французов в Германию в случае успешного вторжения западных союзников[281].

Теперь Гитлер вновь заговорил о необходимости полного уничтожения французской промышленности. И все же 19 августа, когда союзные войска еще находились северо– западнее Парижа, мне удалось вырвать у него согласие на консервацию заводов и электростанций, которые вот-вот могли оказаться в руках врага[282].

Однако фундаментального решения от Гитлера я так и не добился. Я действовал от случая к случаю, притворяясь, что считаю все наши отступления временными. Правда, постепенно мой испытанный аргумент начинал звучать все более и более нелепо.

Ситуация в корне изменилась в конце августа, когда вражеские войска приблизились к месторождениям железной руды близ Лонгви и Брие: этот район Лотарингии был присоединен к рейху еще в 1940 году, и я практически вмешался в сферу компетенции гауляйтера. Понимая, что убедить его сдать регион врагу без разрушения объектов невозможно, я обратился напрямую к Гитлеру и получил разрешение сохранить шахты и перерабатывающие заводы и передать соответствующее распоряжение всем гауляйтерам, которые могли столкнуться в будущем с той же проблемой[283].

В середине сентября Герман Рёхлинг доложил мне, что шахты Саарбрюккена оставлены в целости и сохранности, но электронасосные станции все еще находятся на нашей территории. Рёхлинг осторожно пытался выяснить, следует ли подавать электричество на насосные станции по пока неповрежденным высоковольтным линиям. Я согласился как на это предложение, так и на предложение войскового командования продолжать подачу электроэнергии в госпитали Льежа уже после того, как Льеж был захвачен западными союзниками, а линия фронта пролегала между городом и электростанцией.

Примерно с середины сентября мне также приходилось решать судьбу промышленности на территории самой Германии, поскольку руководители предприятий, естественно, не стремились разрушать их. Как ни удивительно, их поддержали некоторые гауляйтеры районов, оказавшихся под угрозой захвата вражескими войсками. Это был странный период – как в войне, так и в нашей жизни. Окольными путями, с помощью намеков и недомолвок все пытались прозондировать мнение собеседника – формировались группы единомышленников, но любое откровенное высказывание могло привести к гибельным последствиям.

На тот случай, если Гитлер узнает, что заводы в прифронтовых районах не уничтожены, я в отчете о своей поездке 10–14 сентября сообщил ему об их вполне удовлетворительной работе. Например, если завод в Аахене ежемесячно выпускает четыре миллиона патронов для стрелкового оружия, то разумно до последнего момента, даже под артобстрелами, снабжать патронами наши сражающиеся армии. Я убеждал также не останавливать коксовые предприятия Аахена, поставлявшие горючее в Кёльн и в войска. Более того, было бы ошибкой закрыть электростанции, расположенные в непосредственной близости от линии фронта, поскольку от подачи электричества зависит телефонная связь, как армейская, так и гражданская.

В то же время я по телетайпу напомнил гауляйтерам о предыдущем приказе Гитлера и еще раз предупредил: промышленные объекты не уничтожать ни в коем случае.

Неожиданно все мои усилия чуть не оказались напрасными. По возвращении в Берлин я встретился с начальником своего центрального управления Либелем в нашей гостинице для специалистов в Ванзее. Либель доложил, что во время моего отсутствия Гитлер разослал во все министерства категорический приказ безжалостно проводить на немецких территориях тактику «выжженной земли».

Чтобы надежно избавиться от прослушивания, мы расположились на лужайке. Было солнечно, как в конце лета; по озеру медленно скользили парусные суда, а Либель растолковывал мне страшную суть последних приказов фюрера. Ни одного немца не должно остаться на территории, оккупированной врагом. Несчастные, осмелившиеся остаться, окажутся в пустыне, лишенной всех достижений цивилизации. Будут уничтожены не только промышленные предприятия, но и электростанции, телефонные узлы, системы снабжения газом и водой. Все, абсолютно все, необходимое для жизнеобеспечения, будет уничтожено: продовольственные карточки, записи актов гражданского состояния, банковские архивы. Также следует уничтожить все продовольственные запасы, сжечь фермы, забить скот. Не должны сохраниться даже произведения искусства, уцелевшие в авианалетах. Памятники, дворцы, замки, церкви, театры, как драматические, так и оперные, – сровнять с землей. Несколькими днями ранее, 7 сентября 1944 года, по распоряжению Гитлера, в «Фёлькишер беобахтер» появилась передовица, воспевшая этот разгул вандализма: «Ни одного стебелька немецкой пшеницы не должно достаться врагу, ни единого слова не услышит он из немецких уст, ни один немец не протянет ему руку помощи. Враг не найдет на нашей земле ни одного целого моста, ни одной незаблокированной дороги; враг увидит развалины, ощутит нашу ненависть и встретит здесь свою смерть»[284].

В своем последнем докладе я пытался пробудить в Гитлере сочувствие к жертвам войны: «В окрестностях Аахена по всем дорогам, как во Франции в 1940 году, движутся вереницы несчастных беженцев с младенцами и немощными стариками. С расширением покидаемых жителями районов поток беженцев многократно увеличится, поэтому необходимо проявить сдержанность, издавая приказы об эвакуации». Я призывал Гитлера «выехать на Запад и своими глазами посмотреть, что там происходит… Народ ждет этого от вас».

Однако Гитлер никуда не поехал. Наоборот. Узнав, что районный руководитель Аахена Шмеер не предпринял необходимых мер для эвакуации города, он лишил его всех постов, исключил из партии и отправил на фронт простым солдатом.

Бесполезно было даже пытаться убедить Гитлера отменить этот приказ, а моих полномочий явно не хватало для самостоятельных действий. Однако я был так сильно встревожен, что продиктовал телетайпное послание, которое, в случае одобрения Гитлером, Борман передал бы восьми гауляйтерам западных областей. Я пошел на военную хитрость, чтобы заставить Гитлера изменить точку зрения. Я ни словом не упомянул о его жестких приказах последних дней, но вспомнил о прежних решениях по отдельным вопросам и просил принять решение, пригодное для любой ситуации. Не имело значения, искренне ли Гитлер верил в победу либо притворялся, что верит, но я все поставил на эту карту: если он не откажется от тактики «выжженной земли», значит, признает, что война проиграна, а подобным признанием он лишит себя главного аргумента в призывах ко всеобщему сопротивлению. Моя телеграмма начиналась так: «Фюрер твердо уверен в том, что в скором времени потерянные территории будут нами отвоеваны. Поскольку расположенные на западных территориях объекты жизненно важны для нашей военной промышленности, необходимо проводить эвакуацию с учетом возможности восстановления производства в полном объеме… Выводить из строя промышленные объекты следует лишь в последний момент… Необходимо сохранить электростанции в угледобывающих районах, чтобы непрерывно вести контроль за уровнем воды в шахтах. Если насосы остановятся и шахты будут затоплены, то на их восстановление потребуются многие месяцы».

Вскоре я позвонил в Ставку выяснить, передали ли мою телеграмму Гитлеру, и оказалось, что соответствующая директива уже издана. Я был готов к сокращениям и к вероятным ужесточениям мер по выводу предприятий из строя, но, к моему удивлению, Гитлер оставил текст без изменений, лишь в одном месте, где речь шла о его уверенности в победе, самолично сделал правку. Теперь первая фраза выглядела так: «Ни в коем случае не подлежит сомнению возврат части территорий, потерянных нами на Западе».

Борман передал директиву гауляйтерам, не преминув добавить: «От имени фюрера я передаю вам сообщение рейхсминистра Шпеера. Все изложенные требования подлежат безусловному и строгому исполнению»[285]. Даже Борман не стал мне мешать. Видимо, он куда яснее Гитлера сознавал губительные последствия тактики «выжженной земли» на оставляемых нами территориях.

Говоря о «возвращении части территорий, потерянных нами на Западе», Гитлер просто пытался сохранить лицо, ибо даже ему в конце концов стало ясно, что, если мы и добьемся стабилизации фронта, через несколько месяцев война все равно будет проиграна из-за недостаточной материально-технической базы. Йодль подтвердил мои предыдущие прогнозы, указав на важное в стратегическом плане обстоятельство: армия держит под своим контролем слишком большие оккупированные территории. Он даже сравнил вермахт со змеей, проглотившей слишком большую добычу и потерявшей быстроту реакции. Йодль предложил вывести войска из Финляндии, Северной Норвегии, Северной Италии и с большей части Балкан. В результате мы смогли бы занять более географически выгодные оборонительные позиции вдоль рек Тисса и Сава и южных оконечностей Альп, а также высвободили бы много дивизий. Сначала Гитлер упорно возражал, но в конце концов 20 августа 1944 года позволил мне хотя бы рассчитать, сможем ли мы обойтись без сырьевых ресурсов этих территорий.

Однако 2 сентября 1944 года, за три дня до того, как я закончил свой меморандум, Финляндия и Советский Союз заключили перемирие, а немецким войскам было предложено покинуть Финляндию к 15 сентября.

Йодль сразу же позвонил мне и поинтересовался моими выводами. Настроение Гитлера снова переменилось. Он больше не высказывал ни малейшего желания добровольно эвакуировать войска. Йодль же настаивал на немедленном уходе из Лапландии, пока держится хорошая погода. Он заявил, что если при отступлении мы попадем в снегопады, свирепствующие там ранней осенью, то неизбежно потеряем много вооружения. И снова Гитлер использовал аргумент, приведенный годом ранее в споре об отступлении из южных районов Советского Союза, богатых залежами марганцевой руды: «Если мы потеряем месторождения никеля в северной Лапландии, наша военная промышленность остановится через несколько месяцев».

Этому мнению не суждена была долгая жизнь. 5 сентября, через три дня после русско-финского перемирия, я курьерской связью послал докладную записку Йодлю и Гитлеру. Я доказывал, что исход сырьевой войны для нас решит не потеря финских никелевых шахт, а прекращение поставок хромовой руды из Турции. Если предположить, что военная промышленность будет работать на полную мощность – чисто гипотетическое предположение с учетом непрерывных авианалетов, – распределение последних запасов хрома придется на 1 июня 1945 года. «Учитывая время, необходимое перерабатывающим предприятиям, производство, зависящее от поставок хрома, то есть вся военная промышленность, остановится 1 января 1946 года»[286].

Реакция Гитлера уже давно стала непредсказуемой. Я готовился к взрыву бессильной ярости, но Гитлер выслушал мою информацию бесстрастно, не сделал никаких выводов и, вопреки совету Йодля, отложил вывод войск из Лапландии до середины октября. В свете общей военной обстановки прогнозы, подобные моим, вероятно, вообще его не трогали. Поскольку фронты рушились – как на западе, так и на востоке, – временной рубеж 1 января 1946 года, пожалуй, казался Гитлеру утопией.

На том этапе гораздо больше беспокоили нас последствия нехватки горючего. В июле я сообщал Гитлеру, что именно по этой причине к сентябрю все тактические перемещения войск станут невозможными. Теперь этот прогноз подтвердился. В конце сентября я написал Гитлеру: «Более тридцати семи истребителей, базирующихся в Крефельде, в течение двоих суток не могли совершать боевые вылеты, несмотря на прекрасную погоду. Лишь на третий день эта часть получила горючее, но его хватило лишь двадцати самолетам на короткий вышет в Аахен». Несколько дней спустя на аэродроме Бернойхен близ Берлина командир учебной роты сообщил мне, что его курсанты из-за недопоставок горючего могут летать лишь час в неделю.

Тем временем дефицит горючего практически парализовал и сухопутные войска. В конце октября после ночного полета в 10-ю армию, стоявшую южнее реки По, я доложил Гитлеру, что «наткнулся на колонну из ста пятидесяти грузовиков, каждый из которых тащила упряжка из четырех быков. Многие грузовики буксировались танками и тракторами». В начале декабря я выразил озабоченность тем, что «обучение водителей танков оставляет желать лучшего», поскольку опять же не хватает горючего.

Разумеется, генерал Йодль знал о проблемах с горючим гораздо лучше меня. Чтобы высвободить для наступления в Арденнах семнадцать с половиной тысяч тонн горючего – прежде мы столько производили за два с половиной дня, – ему пришлось 10 ноября 1944 года приостановить поставки горючего во все другие группы армий.

Авианалеты на нефтеперерабатывающие заводы косвенно повлияли на всю химическую промышленность. Я был вынужден доложить Гитлеру, что «приходится растягивать запасы взрывчатых веществ путем добавления минеральных солей; процентное содержание соли, добавляемой к взрывчатке в снарядных гильзах, уже достигло максимально допустимого предела». И действительно, с октября 1944 года наша взрывчатка на 20 процентов состояла из каменной соли, что значительно снижало ее эффективность[287].

Гитлер усугубил наше и без того отчаянное положение, решив воспользоваться своим последним козырем – новейшим оружием. Как ни фантастично звучит, но в те самые месяцы мы производили все больше и больше истребителей. Всего в тот последний период войны мы поставили 12 720 истребителей в войска, начавшие в 1939 году войну всего лишь с 771 истребителем[288].

В конце июля Гитлер вторично согласился выделить две тысячи пилотов для специального курса обучения. Мы еще надеялись, что, интенсивно используя истребители, сможем заставить американскую бомбардировочную авиацию прекратить авианалеты, ибо во время почти тысячекилометрового полета к цели и возвращения на базы армады бомбардировщиков представляли сравнительно легкую добычу.

Я и генерал-инспектор истребительной авиации Адольф Галланд рассчитали, что в среднем мы потеряем один истребитель на каждый сбитый над Германией бомбардировщик, но материальные потери с обеих сторон в пропорции составят один к шести, а потери летного состава – один к двум. Более того, поскольку половина наших сбитых пилотов сможет парашютироваться и приземлиться на своей территории, а вражеские экипажи будут захвачены в плен, преимущество опять же будет на нашей стороне, даже с учетом превосходства врага в людях, материально-технических ресурсах и в летной подготовке[289].

Кажется, 10 августа сильно взволнованный Галланд попросил меня немедленно вылететь с ним в Ставку: авиасоединение «Рейх», только что укомплектованное двумя тысячами самолетов, неожиданно перебрасывалось на Западный фронт, где, как показал прошлый опыт, ему грозило почти молниеносное уничтожение.

Разумеется, Гитлер сразу же догадался о цели нашего приезда, ведь он понимал, что нарушил данное мне в июле обещание. Дабы предотвратить спор на оперативном совещании, он согласился принять нас, когда совещание закончится.

Я начал с того, что осторожно выразил сомнения в целесообразности его приказа, и, еле справляясь с негодованием, попытался спокойно объяснить катастрофичность положения нашей военной промышленности. Я привел статистические данные и в общих чертах описал последствия непрерывных бомбардировок. Хотя Гитлер слушал молча, я понимал, что он нервничает и сердится: выражение его лица изменилось, руки дергались, он грыз ногти. Напряжение нарастало. Когда я закончил свою речь, полагая, что доказал необходимость использования всех самолетов рейха в борьбе с бомбардировщиками, Гитлер уже не мог себя контролировать. Его лицо густо покраснело, глаза остекленели, и он заорал во все горло: «Оперативные решения – это моя компетенция! Занимайтесь вооружением и не лезьте в мои дела!» Вероятно, без свидетелей он выслушал бы меня более благосклонно. Присутствие же Галланда исключало всякое взаимопонимание или уступчивость.

Предотвращая дальнейшие споры, Гитлер резко сказал: «У меня больше нет на вас времени». Совершенно ошеломленные, мы с Галландом вернулись в мой домик.

На следующий день, когда мы, удрученные провалом нашей миссии, уже собирались лететь в Берлин, Шауб снова вызвал нас к Гитлеру. На этот раз фюрер уже не в силах был сдерживать ярость и буквально захлебывался в бурном потоке слов: «Мне вообще не нужны новые самолеты! Я собираюсь расформировать всю истребительную авиацию! Прекратите выпуск немедленно! Ясно вам? Бы вечно жаловались на нехватку квалифицированных рабочих, не так ли? Так переведите их на производство зенитных орудий. Всех рабочих! И все материалы! Это приказ. Срочно пришлите в Ставку Заура. Необходимо разработать программу производства зенитной артиллерии. Предупредите Заура: выпуск зениток должен быть увеличен в пять раз… На выполнение этой программы мы бросим сотни тысяч рабочих. Я каждый день читаю в иностранной прессе сводки об эффективности зенитной артиллерии. Только ее еще и боятся, но уж никак не наших истребителей».

Галланд попытался объяснить, что истребители собьют над Германией гораздо больше самолетов, чем зенитки, но успел сказать лишь несколько слов. Гитлер резко его оборвал и буквально выставил нас вон.

Я был так сильно потрясен случившимся, что сразу же налил себе стакан вермута, припасенного в чайном домике как раз для таких случаев. Галланд, обычно спокойный и сдержанный, впервые за все время нашего знакомства явно растерялся. Он никак не мог поверить, что истребительную авиацию расформируют да еще обоснуют это трусостью летчиков. Мне же не раз приходилось бывать свидетелем истерик Гитлера, и я знал, что осмотрительными действиями его можно подвести к пересмотру принятых решений. А пока я успокоил Галланда: промышленные мощности, приспособленные к выпуску истребителей, невозможно перевести на производство орудийных стволов, и проблема наша не столько в недостатке зенитных орудий, сколько в снарядах и взрывчатке для них.

Заур, предчувствовавший, что ему выставят невыполнимые требования, на следующий же день аккуратно объяснил Гитлеру, что увеличение выпуска зенитных орудий зависит от поставок особых станков для сверления длинных орудийных стволов.

Вскоре я снова приехал в Ставку – на этот раз в компании Заура, – чтобы обсудить детали приказа, который, к нашему великому сожалению, Гитлер отдал не только устно, но и письменно. После долгих споров Гитлер все же наполовину урезал свои первоначальные требования о пятикратном увеличении выпуска зениток, но срок исполнения ограничил декабрем 1945 года, а производство снарядов к зениткам приказал удвоить. Нам удалось утвердить более двадцати восьми пунктов программы, почти не вызвав его новых приступов гнева, но когда я еще раз упомянул о важности истребителей для внутреннего фронта, он, резко оборвав меня, подтвердил приказ об увеличении выпуска зенитных орудий за счет истребителей и объявил совещание закрытым.

Это был первый приказ Гитлера, который и я, и Заур проигнорировали. На следующий день я, полагаясь лишь на интуицию и собственное понимание ситуации, заявил руководителям военной промышленности: «Любой ценой мы должны довести производство истребителей до возможного максимума». Три дня спустя я собрал совещание представителей авиапромышленности и в присутствии Галланда разъяснил им важность поставленной перед ними задачи: «Только увеличив выпуск истребителей, мы сможем избежать величайшей опасности: уничтожения всей нашей военной промышленности»[290].

Правда, Гитлер постепенно успокоился и совершенно неожиданно, не предупредив меня, одобрил мое предложение о придании программе выпуска истребителей приоритетного статуса.

В то же время мы были вынуждены сократить производство других видов вооружения и практически отказаться от новых разработок. Гитлер все более многозначительно намекал на новое «чудо-оружие», оставляя генералам и политическим лидерам надежды на коренной перелом в войне. Когда я бывал в действующих войсках, меня часто спрашивали с загадочными улыбками, когда же появится секретное оружие. Мне не нравились эти заблуждения, ибо рано или поздно всех ждало разочарование. В середине сентября я написал Гитлеру: «В войсках широко распространена вера в новое оружие, способное изменить ход войны. Солдаты ожидают его применения в ближайшие дни или недели. Эту надежду разделяют и многие высокопоставленные офицеры. Я сомневаюсь, правильно ли в такой тяжелой ситуации разжигать надежды, которые не могут быть оправданы в столь короткий срок и непременно вызовут разочарование, способное подорвать боевой дух армии. Поскольку и гражданское население ждет со дня на день чудо-оружие, размышляя, сознаем ли мы, что решающий час уже пробил и промедление ничем не оправдано, встает вопрос, полезна ли эта пропаганда»[291].

В частном разговоре Гитлер признал мою правоту. Тем не менее я вскоре узнал, что он продолжает обольщаться сам и обольщать других надеждами на скорое появление «чудо-оружия». 2 ноября 1944 года я написал Геббельсу: «На мой взгляд, неразумно внушать народу надежды, которые мы вряд ли сможем оправдать… Поэтому я прошу вас принять меры к тому, чтобы в ежедневных газетах и технических журналах не появлялись намеки на грядущие успехи нашей военной промышленности».

Геббельс действительно положил конец всем ссылкам на новое оружие, но, как ни странно, слухов стало еще больше. Только на Нюрнбергском процессе я узнал от Ханса Фриче, одного из ближайших сотрудников министра пропаганды, о том, что Геббельс организовал специальный отдел для распространения слухов. Тогда только я понял, почему эти слухи зачастую были так невероятно близки к истине. Нередко вечерами, после совещаний по вооружению, мы беседовали о новых технических разработках; иногда даже обсуждали возможность создания атомной бомбы. Один из главных помощников Геббельса часто присутствовал – в качестве репортера – на наших совещаниях, а затем оставался и на неформальные обсуждения.

В те бурные времена, когда каждый страстно искал основания для надежды, слухи падали на плодородную почву. С другой стороны, население давно перестало верить пропаганде. Правда, было одно исключение: в последние месяцы войны все большее число отчаявшихся людей искало утешения в астрологических прогнозах, печатавшихся в газетах. Как я узнал в Нюрнберге от того же Фриче, министерство пропаганды использовало их как инструмент манипулирования общественным мнением. Фальшивые гороскопы вещали о мрачных долинах, которые следует пройти, о неминуемых сюрпризах и счастливом избавлении от несчастий. Только в астрологических прогнозах у режима еще было будущее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.